Текст книги "Шолохов: эстетика и мировоззрение"

Этот рост, пробуждение пассионариев происходило из тех глубин русского народа, которые столетиями копили эту пассионарность в себе, не зная, что это такое и как этим воспользоваться. Никакая эволюционная линия развития социума не смогла бы таким – варварским, но эффективным – способом вспрыснуть в организм государства столько свежих мозгов, фантазии, творческого начала. Был прорублен напрямую доступ к потаенному миру русского народа, который чуяли и на который молились все русские гении, но никак не могли понять, как до него добраться и заставить работать. Русская революция, тем самым, начинала воспроизводить ту материю, какую Россия ранее даже не пыталась оформить и определить в качестве некой площадки, основы для дальнейшего развития этноса в целом, независимо от формы государственного устройства.

Все это и создает картину того подлинного, не приукрашенного никакими преувеличениями или преуменьшениями, трагизма русской революции, когда сотни тысяч людей посылались на смерть, в лагеря, но одновременно давались щедрой рукой нищему, голодному, но пробудившемуся народу перспективы жизни в ее практическом, а также метафизическом смыслах.

В. Арсланов замечает, что это «странное, невозможное просветление (так он обозначает прорыв к творчеству громадных масс людей из народа – Е. К.) мы не имеем права выкинуть из истории России, истории человечества» [3, 152]. С этим нельзя не согласиться.

* * *

Практически замолченное и властями, и академическими институтами 100-летие русской революции говорит об очень многом. Мы еще не готовы как народ, как культура, осознать последствия революции во всем богатстве ее достижений, поражений и реальных противоречий. Некие прозвучавшие отговорки от тех, кто обязан был подумать о таком интеллектуальном действе, как осмысление и размышление над итогами (промежуточными, конечно) русской революции, смешны еще и по следующей причине. Русская революция 1917 года при всем изменившемся к ней отношении в настоящее время («Какую Россию мы потеряли?») окончательно ввела Россию в разряд подлинно мировых держав (цивилизаций), которые стали формировать именно что мировую повестку дня.

Если вообразить себе отсутствие советского периода в истории России, то из этого вовсе не следует, что сейчас в своем полуразрушенном состоянии Россия обладала бы ядерным оружием глобального толка. Это все советское наследие. Рассуждения о том, что все это было бы, сохранись Россия прежней – конституционной монархией, парламентской республикой и пр. носят условный характер.

Утверждения ряда исследователей, что революция была исторической ошибкой, удавшейся авантюрой, переворотом, совершенным на деньги иностранного государства, что она нарушила естественные эволюционные законы развития России как государства, носят ничтожный характер. В своей совокупности они ясно свидетельствуют, что современная историческая мысль в целом (за исключением небольшого числа мыслителей, на которых мы ссылаемся в своей книге и чьи идеи с благодарностью приводим как правильные) боится откровенно и непредвзято взглянуть в лицо промежуточным итогам русской революции.

Именно что «промежуточным», поскольку такое глобальное событие как русская революция не только поменяло ход мировой истории самым радикальным (то есть очень быстрым) способом, но и изменила парадигму развития России. Этот второй аспект нам кажется значительно более существенным, чем первый.

В конце концов, развитие мировой цивилизации в ХХ веке, так или иначе, изменило бы политическую карту мира, произошел бы и антиколониальный слом, и появились бы многочисленные новые государства; русская революции была дополнительным катализатором этих процессов. Но вот что особенно важно: изменив вектор своей истории, Россия предложила миру совершенно новый проект социального и общецивилизационного развития.

При всех тех искривлениях, ошибках, трагедиях и преступлениях, какие мы наблюдаем в исторической жизни России XX века, одного точно нельзя отрицать – это была попытка (с учетом всего, о чем сказано чуть выше) изменения цивилизационного кода всего человечества.

Наконец, сама Россия после прожитого под «советской звездой» почти целого века впервые выступила на мировой арене в качестве страны, которая не повторяет «зады» других цивилизаций и культур, не просто учится у них, стремится им подражать, а создала исключительно свое, неповторимое в историческом отношении. А потом необходимо помнить, что цикл еще не закончен, нельзя ответственно заявлять, что идеи, какие существенной своей частью легли в основание русской революции, полностью исчерпаны для мира.

Мы, конечно, говорим о некой идеальной стороне этих построений, которые связаны с более разумным отношением к индивидуальной стороне жизни человека, к декларируемым ценностям разных культур и народов, представлениям о том, что возможны межнациональный диалог и межцивилизационное сотрудничество, опираясь на опыт второй мировой войны, в которой СССР сыграл ключевую роль. Без сформировавшегося разряда новых (советских) людей, родившихся в России сразу после революции и выросших первым поколением людей, представлявших совершенно иным образом свою и общую жизнь, европейская (а может быть и мировая) цивилизация в определенном отношении была бы обречена. По крайней мере, молниеносность, с которой европейские народы складывали по существу оружие перед Гитлером, была удручающей и трагически бесперспективной. Оставалась одна Англия в условиях осажденной крепости, да США, которые долго раздумывали, когда, зачем и на каких условиях ей ввязываться в эту мировую войну с Германией (Япония здесь стоит особняком).

Без того поколения новых людей, воспитанных в душе предельного, почти античного самопожертвования во имя сохранения общего блага, государства и защиты родной земли, не было бы победы в войне. Но не только это – по существу, глобально, они остановили холокост как новое египетское избиение целых народов, виновными перед нацистской идеологией только лишь по факту своей принадлежности к конкретным этносам. Нелишне вспомнить – как это следует из опубликованных «застольных бесед» Гитлера со своими соратниками, что такая же участь тотального истребления была уготована многим народам Европы, и не только евреям и цыганам. Подобное уничтожение с частичным превращением оставшейся части этих наций в рабов было уготовано балтийским народам, славянам. Стоит перечитывать подчас исторические заметки, они многому научают нас сегодня.

В. Арсланов вполне убедительно об этом пишет: «Страшная монархия (сталинская – имеется в виду – Е. К.) с массовыми азиатскими жертвоприношениями выросла на почве социализма – и только благодаря ему, преждевременному и странному социализму, мы победили, без него было бы какое-то либерально-криминальное гниение, и Россия пала бы под ударами Гитлера, как и вся Европа. Чему же должна быть благодарна Европа – монархии или социализму?.. Это была жертва, принесенная нашим социалистическим подъемом, жертва, уничтожившая социализм самым позорным образом. Этой дорогой действительно ходить не надо, она смертельно опасна для самоуправления народа» [3, 157].

Русская революция стала принципиальным водоразделом между «большими» эпохами существования человечества. Скорее всего, именно после нее приобрело конкретное значение выражение – всемирное человечество. Сопоставления русской революции с какими-то другими ключевыми событиями мировой истории все, как одно, хромают. Пометим пунктирно только некоторые утопические задачи русской революции, которые во многом спонтанно формулировались в процессе ее осуществления: создание государства социальной справедливости, изменение форм собственности, неотчуждение человека от продуктов своего труда, попытки исправления человеческой природы, определение новых моральных оснований жизни, набор позитивных идей и идеалов о сущности человеческой жизни, ее перспективах и многое-многое другое. Перечисление может занять не одну страницу, будучи представлено в странном смешении прямой утопии, философской фантазии и реальным быстрым процессом по почти одномоментному преобразованию общества неграмотных людей в образованных, подготовленных к практической деятельности специалистов. Это не могло не воздействовать на другие народы и культуры.

Но происходило и необъяснимое с точки зрения объективной логики развития этого нового государства: включив в работу старых и произведя большое количество новых специалистов, ученых, изобретателей, просто культурных людей – эта власть стала их преследовать и изводить по трудно постигаемым причинам. К тому же жернова репрессий касались не только социально «чуждых» элементов, выходцев из других классов, но подобно античным бессердечным паркам они вымолачивали немалое количество как бы «своих», преданных делу социализма людей.

Возможная идея о «молодой крови», которая заполняет собой уходящую «старую кровь», не работает, так как нам известно о значительном количестве совсем юных, молодых людей, комсомольцев, которые также были уничтожены в сталинских лагерях.

Применительно ко всей ситуации реального разворачивания новой России можно вспомнить крылатое латинское выражение – Pompa mortis magis terret quam mors ipsa (больше самой смерти устрашает то, что ее сопровождает). Это, вероятно, касается смерти каждого большого органического явления в культуре и истории, общественной жизни. Признаки распадения, отпадания живых частей от мертвых, судороги, конвульсии культуры и иных форм социума, длящиеся немалый срок, устрашают на самом деле больше, чем сам факт исчезновения конкретного явления из перечня актуальных для жизни. И главное – они проявляют себя уже на самых первых стадиях развития организма (государства), но они мало заметны, кажутся несущественными и перекрываются восторженными и пафосными идеальными представлениями о глобальности совершаемого, говоримого нового слова в мировой истории.

Эта скрытая пафосность странным образом проявляет себя в культуре, и мы обнаруживаем особый тип построения, создания текстов авторами, казалось бы, безумно далекими от утверждаемой «пролетарской» идеологии. Русская литература не избежала таких примеров – Маяковский, Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Леонов, Платонов, наконец, даже Шолохов и многие другие – в итоге не избежали соблазна своего участия в редчайшей возможности создания абсолютно нового в мировой культуре. Это ощущение требуемой (революционной) новизны как слома прежней мировой культурной традиции не могло не затронуть громадный пласт творческих людей. В конце концов, явления русского авангарда, конструктивизма, кинематографа, архитектурных сооружений – в ранние года советской власти были глобальными с точки зрения воздействия на мировой художественный процесс. Глупо отрицать, что импульс новизны и появления нового читателя (большого, как грезил Пастернак), зрителя, созерцателя новой красоты увлек значительное число русских гениев первых лет послереволюционной эпохи.

Безусловно, у каждого из вышеуказанных художников был свой импульс и своя мера понимания того, что и как можно изменить в мировом художественном дискурсе, но на неком метафизическом уровне их объединяло ощущение причастности к грандиозному художественному движению. И пусть это ощущение было кратким, почти незаметным для кого-то из них в их творческой биографии, но э т о было, и привело к удивительным эстетическим достижениям в мировом смысле.

Эти достижения новой культуры повлияли на мировую традицию, легли в основание целого ряда течений, прежде непредставляемых в рамках прежней художественной деятельности. В этом плане стоит заметить, что так называемая «левизна» выдающихся деятелей культуры на Западе и их повернутость к новой России и выражаемая симпатия к ней, были замешаны именно на этом чувстве приятия гениальных прорывов в искусстве, которые оказались возможными только по причине того, что прежнее искусство и в целом прежняя культура были сломаны. Под них подводилась иная идеологическая база – ориентация не на элитарно-ограниченного потребителя художественной культуры, но на массового, представленного разными слоями общества.

Воздействие самой русской революции на слом всех прежних художественных парадигм очевидно и не может отрицаться; оно было настолько сильным, что и далее – в 40-е и 50-е годы, несмотря на появившиеся факты о злоупотреблениях власти в СССР, многие деятели западной культуры продолжали видеть эту новизну в культурной деятельности советской эпохи. Тем более, что сама европейская культура и в целом Европа как цивилизация испытывали жесточайший идеологический и моральный кризис после событий первой мировой войны («Закат Европы» О. Шпенглера как самое яркое осознание этой кризисности).

Эта кризисность выражалась в том, что распадались или не получали своей жизненной верификации самые основные, сложившиеся на протяжении веков константы европейской культуры и цивилизации. Одним из таких сломов, не преодоленных до сих пор, является кризис идей гуманизма, а говоря шире – отказ от гуманизма как такового в рамках европейской онтогносеологии.

Человек начал исчезать из центра той идеологемы, которая в своем окончательном виде оформилась в период Возрождения и стала основой эпохи Просвещения, всех научных и технологических прорывов Нового времени. Это та самая идеология просвещенного гуманизма и свободного человека, которая создала, в итоге, мощную материальную базу культуры как таковой – города и государства Западной и Центральной Европы как прямое воплощение силы и жизненности идей гуманизма и всего, что с этим связано.

Конечно, мы укрупняем рамки анализа и пропускаем многие кризисные явления, казалось, второстепенного рода – эпоха наполеоновских войн, к примеру, которая так или иначе носила глобальный характер и вовлекла в себя почти весь континент и основные государства Европы. Другой вопрос, что отсутствие оружия массового поражения не позволяло исчислять число жертв миллионами, но сотни тысяч для начала девятнадцатого века – это также немалые цифры.

В конце концов, и череда революций этого, девятнадцатого, века в Европе, перекраивание границ между государствами, стремление этносов, которые, казалось, уже находятся в стадии своего зрелого развития, к поиску наилучшего географического положения для своего существования, приводили к ряду локальных войн, которые в итоге, как выяснилось впоследствии, имели свои «невыученные уроки», приведшие к Крымской войне, войне России с Турцией, французо-немецкой войне.

Обыденность и привычность этих столкновений, которые, кажется, просто были похожи на то, что многократно случалось до этого, оказывается, в эпоху Новейшего времени, во время научных и технологических открытий в том числе в области вооружений влекли за собой далеко идущие последствия. К слову сказать, основной внутренней причиной первой мировой войны стало желание Германии «переиграть» итоги прежней войны с Францией, вернуть себе часть своих исконных территорий.

Но главное крылось в другом – размывался тот самый фундамент европейской цивилизации (проявлявшийся прежде всего в содержании и формах культуры), который был связан с гуманизмом. Человек как мера всех вещей и известного рода цель в развитии цивилизации превращался в статистическую единицу, предназначенную для участия в войнах и обреченный, скорее всего, на гибель во имя эфемерных целей и призрачных побуждений народов и государств просвещенной и образованной Европы.

Именно поэтому призрачная попытка, как оказалось впоследствии, новой европейской державы в форме СССР, заместить идею гуманизма не меньшей по объему, сложности и значимости для основной парадигмы старого континента, идеей создания нового человека, нового общества на базе почти старых концептов гуманизма не могло не приветствоваться интеллектуалами и деятелями искусства старой Европы. То, что было увидено, а большей часть, почувствовано в Европе и мире, убедительно воссоздал М. Лифшиц. Вот что он писал на этот счет: «В большом потоке, который рванулся куда-то в неведомое и завертел нас, как щепки, много было такого, что хоть плачь. Сколько всяких ненужных, нелепых, иррациональных затрат и жестоких деяний, что хватило бы на три исторические трагедии. Но миллионы людей пришли в движение – поход, война, ну, словом, что-то значительное, даже возвышенное. На болотах росли города, в пустынях зажигались огни современной индустрии» [4, 250].

Это точно воссозданное ощущение преобразования самой жизни, которое охватило громадное, спящее до этого, молчаливое большинство русского народа, который самым откровенным образом (особенно на фоне Европы) был отлучен от исторической деятельности и представал в глазах, в том числе и правящего класса, управляющей элиты, простой «глиной», исходным материалом. Приобретенная историческая субъектность, – причем полученная громадной массой людей по историческим меркам молниеносно, меньше чем за жизнь одного поколения, пусть в каждом отдельном случае с большей или меньшей продвинутостью и углубленностью – и стала базой стремительного развития нового государства и оправданием в глазах этих новых субъектов истории трагических событий, происходящих на их земле.

Обретенное право голоса и суждения о жизни имели по существу все признаки сформировавшегося нового типа гуманизма. Мы не имеем в виду тот самый ложно обозначенный пролетарский гуманизм, какой предполагал беспощадность по отношению к представителям прежнего господствующего класса и защиту интересов большинства народа. (Здесь же заметим, что одна из онтологических проблем нового советского общества на территории исторической России и заключалась в том, что класс пролетариата, который, так или иначе, но сформировался к середине 30-х годов, не приобрел никаких фактических прав и никоим образом не влиял на развитие социума, на исторические и политические процессы в нем. СССР был управляем определенного рода элитой, недостаточная культурная и интеллектуальная база которой, законы и порядки смены поколений в ней, фактически привели весь этот реальный класс, управляющий Россией, к вырождению – абсолютному, почти по африканскому образцу, что стало главной причиной разрушения СССР).

Но был еще тот гуманизм, который позволял выходцу из деревни, рабочему пареньку получить достойное образование (не будем забывать, что почти два десятилетия в советских вузах, несмотря на постоянные чистки и репрессии, основу преподавательских кадров составляли блестящие специалисты, подготовленные еще в царской России) и преобразовывать действительность.

Приобретенный русским народом дух исторического творчества, невзирая на сопутствующие жесточайшие процессы репрессивного рода, позволил вырваться наружу пассионарной энергии невиданного масштаба. Именно эти историческая субъектность и ярко выраженная пассионарность, переходящая в личную жертвенность, позволили СССР (России) победить в Отечественной войне (второй мировой), хотя, казалось, шансов у нее было не очень много.

У Мих.Лифшица есть на сей счет любопытное рассуждение: «Мне и сейчас иногда приходит в голову, что «смирение» перед реальной историей необходимо… Но есть и другое смирение, родственное религии. Чем больше участие в историческом процессе слепого порыва, тем чаще смиряется человек перед темным, иррациональным ходом своей собственной истории, тем чаще телега жизни катит по живым телам и тем шире нужно раздвинуть ножки циркуля, чтобы увидеть в самой широкой абстракции общий смысл совершающихся событий» [4, 251-252].

Мыслитель не раз и не два ссылается на некую «иррациональность», с которой происходили трагические события в советской истории, связанные с массовыми репрессиями, и объясняет, чуть ли не метафизически, их первопричину (что иной раз приходило в голову и автору настоящей книги). Но если обратить внимание только на два имени в истории советской литературы – Платонова и Шолохова, то становится очевидным, что никакой абсолютной пассивности, безгласного терпения, мы не обнаруживаем. Оба гения русской литературы показывают, как сложно, неоднозначно шел процесс и становления рефлексии в сознании «безмолвного» до этого большинства народа в России, и какие особые формы оценки действительности вырастали из этих рефлексий.

Трудно сказать, до какой степени этот баланс между правом на сознательную, исторически определенную индивидуальную жизнь (пусть даже и в первоначальных, примитивных формах), полученной абсолютным большинством народа, и ощущением явной несправедливости, произвола, деспотизма со стороны правящего класса, уравновесился бы в СССР, если бы не случилось войны с Германией. Были бы возможными изменения в виде социального взрыва или эволюционным путем, – все эти соображения оставляем на долю фантазирующих историков.

Место Отечественной войны в духовном развитии России до сих пор нуждается в особом ее осмыслении. Даже та ожесточенность, с которой Запад в последние несколько лет стремится поставить на одну площадку Сталина и Гитлера, обвинить СССР в развязывании второй мировой войны, разрушить саму память о войне с победами Красной армии, считая ее виновной в самых ужасных преступлениях войны – чуть ли не в Холокосте и уничтожении мирного населения освобождаемых стран Европы, – говорит о новом идеологическом столкновении России и западной цивилизации.

В России эта последняя война считается – и справедливо – наивысшим проявлением этнической силы и духовности русского (советского) народа. Какой, собственно, и одержал победу в той ужасной войне, и отказ, принижение роли своего народа и своей страны в ней – это было бы непоправимой, фатальной ошибкой, которая уничтожила бы реальную основу нашей русской идентичности.

Запад в целом как цивилизация, несет на себе эту родовую травму, причиненную ей нацизмом: никто не мог и вообразить, что набор самых ужасных преступлений против самого человека и человечества в целом может быть нанесен изнутри, из сердца европейской культуры и цивилизации. Как бы там ни было, но удар был страшной силы, и от него Европа не оправилась до сих. Вот и альтернатива: необходимо или принизить, или поделить эту историческую вину с кем-либо еще. Россия, опять, выступает в качестве удобного объекта для подобного интеллектуального и гносеологического эксперимента.

Можно напрямую заметить, что эти попытки будут ничтожными для духовного единства русского народа и того, что мы называем русской цивилизацией. Кроме языка и нашей родной литературы, у нас остается именно это воспоминание, скрепляющее нас как нацию в единое целое: Отечественная война. Мы с этим не может расстаться. Тем более, что историческая и человеческая правда на нашей стороне.

Для Запада эта попытка выступает наряду с другими, как-то: введение нового морального релятивизма, отказ от Бога, игра в поддавки с исламской цивилизацией, новый гедонизм и тотальное потребительство. Этот процесс может окончательно привести к утрате цивилизационной идентичности. Если Европа уничтожит свою собственную историю или ее исказит, то она останется один на один с неоформившимся технологическим будущим. Но базы для целостности, для структурной крепости уже не будет, не будет союзников в прошлом и настоящем, придется похоронить память о ментальных победах над тьмой и изуверством. Защита истинно человеческих ценностей будет выступать и пониматься как фарс, как игра, как уступка психологии и истинам эпохи постмодернизма и постхристианства.

Для большей убедительности хочется привести размышления великого теолога и гуманиста наших дней С. С. Аверинцева о роли Отечественной войны, о значении ее для в с е х живших тогда в России; это трезвый и точный взгляд, исходя в том числе, и из понимания трагичности и противоречий реальной истории страны «под Сталиным» перед войной.

С. С. Аверинцев пишет: «Но тут в события вмешался новый фактор – война. Та война, которая не только на языке официальной пропаганды вошла в русское сознание как «Великая» и «Отечественная».

Очень странно говорить о кровавых катастрофах, принесших горе почти в каждую русскую семью, как об источнике некоей эйфории. Язык не поворачивается. Но эйфория эта – была. Из «Отечественной» войны на некоторое время родилась иллюзия невозможного единения между палачами и жертвами, греза о воссоединении нарушенной связи времен, о возрождении Святой Руси. Слишком трудно было поверить, что после таких жертв жизнь останется прежней; недаром о «просветлении и освобождении, которых ждали после войны», говорится в одной из заключительных фраз романа «Доктор Живаго». Но даже для тех, кто, наученный горчайшим опытом, не уповал на разрешение внутренних проблем России в результате войны, эти внутренние проблемы были хоть на время отодвинуты угрозой извне, нависшей над бытием русского народа. Вдруг все стало относительно просто: вот противник – вот Отечество, умирать за Отечество, с народом – не то, что умирать «врагом народа». Я не раз слыхал от старших, от тех, кому при Сталине пришлось особенно тяжело… что психологически военное время переживалось ими как самое легкое и светлое» [5, 751-752].

Нельзя не заметить, что такое – странное с точки зрения сходного пережитого опыта соседей по континенту – отношение к страшной войне невозможно вообразить в западной традиции в принципе (да оно, фактически, там и не отрефлектировано таким, как в России, образом). Запад отреагировал на вторую мировую войну мощным развитием экзистенциальной культуры, в том числе, – философскими построениями, литературой, в которых было окончательно констатировано, что человек – один, и в этом его проклятие. Россия в своем трагическом катарсисе после войны отвечала все же текстами вроде «Судьбы человека» Шолохова.

* * *

Свидетельские показания: Давид Самойлов

Любопытным отражением вышеизложенных соображений выступают дневниковые записи Давида Самойлова, выпускника ИФЛИ, выдающегося русского поэта, интеллектуала, глубоко погруженного в историю своей страны. Его дневник, ведшийся исключительно, как можно судить по его содержанию, для себя, то есть не ориентированный на внешнего читателя в виде определенного рода индульгенции, дает подробное изложение размышлений, связанных как раз с пониманием историчности происходящих событий, их смысла и места в них отдельного человека.

Вот запись от октября 1941 года, самого тяжелого и трагического месяца во всей войне, когда на кону стояла судьба государства и его жителей.

– «Самое грустное, а может быть самое великое в нашем поколении то, что в двадцать лет мы пишем свою историю, которую, может быть, нам не придется перечесть. В 1930 году мы вышли из младенчества и стали понимать нечто. Мы имели в мозгу твердые и определенные категории… В 1936 году мы начали мыслить… 37-й год (год массовых репрессий – Е. К.) сбил нас с толку. Он потребовал огромного напряжения мысли. Он потребовал большего – веры. Нужно было осудить казни или приветствовать их. Колебаться было нельзя. Перед нами стояла правда, гневная правда государства. Я вспоминал Гюго (роман 93-й год» о Великой французской революции – Е. К.). «Я тебя арестую», – сказал Симурден. «Я тебя ободряю», – ответил Лаптенак. Мы не могли думать иначе, мы приветствовали Симурдена» [6, 139].

Удивительная запись. В ней представлена та самая правда реальных обстоятельств исторических событий в СССР, где их участники с обеих сторон признают над собой определенную силу новых правил жизни. И те и другие с ними согласились, и тем самым они согласились – как это ни прозвучит страшновато – на насилие государства по отношению к себе. Этот же мотив, в разных, конечно, вариантах мы встречаем, к примеру, у репрессированных высших руководителей партии и государства – Зиновьева, Каменева, особенно ярко – у Бухарина, у представителей прежней власти и прежней культуры – смотри воспоминания В. Шульгина и О. Волкова, да сама атмосфера непротивления насилию – особенно выпукло это видно на примере высших военных чинов – была разлита в обществе. Свидетельство Самойлова всего лишь дополняют эту картину еще одним штрихом, достаточно отрефлектированным.

Индивидуальное жертвование собой во имя целого – государства, нового общества, принятых и освоенных идеалов будущей счастливой жизни, постоянный отчет своему самосознанию о том, что ты участвуешь в невиданном деле строительства невиданного государства и что твоя частная жертва просто ляжет еще одним камнем в основание этого проектируемого сияющего града на холме для всего человечества – весь этот комплекс ощущений и идей стал когнитивным диссонансом для большинства участников тех событий, так как эта идеология накладывалась на течение их конкретной человеческой жизни с ее влюбленностями, молодостью, ее приобретениями и потерями.

Мы говорим как бы о крайности интеллектуализированной позиции для высокоразвитого человека этого нового поколения России. Понятно, что на каком-то этапе и эти рассуждения стали казаться смешными и ничтожными на фоне маниакального стремления власти уничтожить как можно больше лучшего человеческого материала. Но и без вышеотмеченного аспекта понять всю совокупность причин произошедшего в России в тот период становления новых форм ее цивилизации, невозможно. Подчас эта цивилизация напоминала своими громадными тяжелыми разворотами чуть ли не древнеегипетскую, где строительство пирамид и мумифицирование фараонов превращалось в цель своего развития.

Последуем за Самойловым дальше. Запись того же октября 1941 года, то есть перед нами процесс воспоминания о самом существенном в прожитой до настоящего, решающего момента истории тебя и твоей страны, момента.

– «Партия была занята. Все силы на пятилетку и коллективизацию. Порядок в идеологии навели потом. Быстро и решительно. Петр Первый стал личностью, а Шекспир – гением. Появилась категория «народа» и «родины». Понятия наполнялись кровью. Мы оглянулись и увидели, что вся правда, которую мы искали, уже наличествует. Раньше было нельзя. Раньше были другие дела» [6, 143].

Записи Самойлова ценны тем, что в них видна адекватность, связанная с симультанностью происходящих и осмысляемых событий (если и есть временной разрыв, то он очень незначителен); это не воссоздание событий post factum, в них можно обнаружить le gros bon sens, тот самый «большой здравый смысл», который идет вслед за пережитым и освоенным событием и всякий раз ищет объективных опор, чтобы стоять твердо и не шататься.

Еще один аспект его размышлений связан с тем, что новое историческое поколение в России, которое и призвано было защитить родину практически своими телами (а Самойлов сам воевал и был тяжело ранен, но остался, по счастью, жив), с радостью отказывалось от прошлых ценностей и прошлой жизни в некоем обобщенном виде. Для них «закат Европы» и прежней России давно наступил в сознании и сердцах, они не хотят жить в мире прежних представлений о бытии и человеке: они, на самом деле, были другим и людьми Европы и России. Они были – пришельцами, осваивавшими пределы новой цивилизации.