Текст книги "Бабы строем не воюют"

«А я что делаю? Ведь изо всех сил стараюсь! Кто бы еще подсказал – как надо. В кои веки раз приехал, наорал… «Мордой по грязи возить»… А ты сейчас что делаешь?..

…Но про Мишанино боярство – тут Аристарх прав: думать надо, и думать крепко. Не приведи господи, ошибусь, да так, что исправлять потом большой кровью придется. Так что лучше сейчас промолчу, чтобы потом слезы не лить».

– Таковы, значит, причины… М-да… – Аристарх покривил рот в усмешке. – Да знаю я, знаю, что ты со мной не согласна! Тьму слов найдешь, чтобы мне возразить, а на кой они мне? Мне от тебя мысль требуется! Пусть хоть одна, но дельная. И пусть она с моими в чем-то разойдется – не можем мы с тобой думать одинаково – однако быть та мысль должна боярской, а не бабьей. Так что держи язык на привязи, а мысль выпускай на волю, только не сейчас, а потом. А сейчас слушай меня дальше.

Теперь, значит, о последствиях твоей нерадивости и бабьей… нет, не дури, конечно… скажем так: неуемности. Последствия уже есть, и они скверные. Если бы я случайно, – Аристарх жестом подчеркнул случайность события, – совершенно случайно не вмешался, все было бы еще хуже. Кузьма… Ты знаешь, зачем он в Ратное ездил?

– А разве не по кузнечным делам? – искренне удивилась Анна.

– Не знаешь! То-то и оно! Он взял с собой четверых отроков, что половчее с кнутами управляются, заявился в Ратное, нашел тех дур, которых Демьян намедни кнутом попотчевал… Дальше рассказывать?

– Погоди-погоди, Аристарх Семеныч, в самом деле Кузька? Мой племянник?

– Нет, мой! Не перебивай, тебе говорят! – рыкнул староста, потом с досадой покрутил головой, махнул рукой, дескать, что с бабы возьмешь, и продолжил: – Так вот, узрел я на берегу Пивени интереснейшее действо. Дуры те по горло в воде сидят, а Кузьма, коня в реку загнав, кнутом над самой водой – вжик, так что тем нырять приходится, а как вынырнут, опять – вжик, да еще, да еще! Правда, ныряли только трое, а четвертая… У одного отрока кнут в волосах четвертой запутался. Он кнутом дергает, а у молодухи уже и рожа посинела. Каково?

– Господи, Пресвятая Богородица! – Анна не удержалась-таки от крестного знамения. – Да что ж это деется-то? Ну, Кузька…

– И это еще не все! Кузьма там еще и слова говорил. Какие? А вот такие: «Не бойтесь озябнуть! Сейчас еще поныряете, а потом отроков моих плотским радостям обучать начнете. Тем и согреетесь. Вам же мужей недостает? А у нас с Михайлой их много, всем хватит!»

«У НАС с Михайлой? Ну-ну, племянничек…»

– Ты понимаешь, что это было? Он ВЛАСТЬ почуял! Полную и безраздельную! И не только упивался ею сам, но и отрокам являл! Даже больше тебе скажу: он сам к тем молодухам, скорее всего, и не притронулся бы – мальчишкам бы их отдал, и для этих сопляков тем самым вровень с Михайлой встал. Вот так, Анюта.

– А ты…

– А что я? Ты думаешь, с чего у Кузьки ухо райским яблочком цветет и чуть не вдвое распухло? Назидающей дланью, так сказать… А у отроков его, ежели под рубахи заглянешь, следы от их же собственных кнутов узришь. Повезло им, что жала железные из кончиков выплели, а то бы… Я ведь тоже не каменный и погорячиться могу, как и всякий другой. Но ты вдумайся: жала выплетены. Значит, не по горячности это все Кузьма сделал, а обдуманно! Демьян, говорят, зол и жесток… а Кузьма? Да не менее брата, только по нему не видно! И не горячится, как Демка, с холодной головой творит. Куда же ты смотрела-то, Анюта?

– Так я думала: он к отцу, в кузню зачем-то…

– Да не об этом я! То, что без твоего разрешения коней берут да уезжают, тебе, конечно, упрек, но дело-то не в том! Проглядела ты внутреннюю суть племяша, проглядела, а ведь должна же была и сама догадаться, не ждать, когда мы с Корнеем тебе укажем… Хотя, наверное, указать следовало бы. Понадеялись, что баба сердцем чует. Зря, выходит.

«Ну да, дядька Аристарх, сейчас ты мне выговаривать вправе. Только вот что хошь со мной делай, не поверю я, что все это ты заранее знал, а не там же у реки понял, а по дороге сюда обдумал».

Вслух же сказала другое:

– Да что чуять-то? Не выказывал он ничего такого…

– Не выказывал… А голова тебе на что? Михайла – Корнеев внук, а Демьян с Кузьмой?

– Тоже…

– А еще они Славомировы внуки! Позабыла уже, что Славомир творил и как смерть принял? Ведь на глазах же у тебя все происходило!

– Ох… – Анна прижала ладонь к губам. – Это же…

– Вот именно! Понимаешь, какая кровь им от двух таких дедов досталась? Что у них в жилах намешано?

Только было собралась сказать старосте, что она с чересчур прытким племянником сделает, да как сына о такой беде упредит, а он огорошил:

– Значит, так, Анюта. Михайле о внутренней сути Кузьмы ни слова.

– Почему?

– Потому, что ни ты, ни я, ни Корней не знаем, как Михайла поступит и что придумает. Он, конечно, парень необычный… смысленный, но все же еще отрок, доверять ему исправлять внутреннюю суть другого отрока нельзя.

– А как же тогда?..

– Не бойся, есть средство… Есть, и вполне надежное. Подождать немного надо, чтобы в возраст парни вошли, а потом я все улажу.

– Да как же ждать-то? Ведь в любой миг…

– Не в любой! И время еще есть: Михайла пока для Кузьки чуть ли не светоч. Потом восторга, конечно, поубавится, но и мы в нужное время кое-что подправим. Сейчас рано, сейчас это для Кузьмы только детские страхи, от которых со зрелостью мужи избавляются. Нам же нужно, чтобы у него не страх был, а невозможность даже помыслить о нанесении вреда Михайле. Это уже в зрелый разум вбивать надо, отроческое, знаешь ли, при переходе во взрослую жизнь сильно выветривается. В общем, Михайле ни слова, и сама не бойся. Однако помни и присматривай, Михайла подле Кузьмы не один, всякое случиться может.

«Ну вот, опять наговорил, и все загадками. Ладно, спасибо, предупредил, с Кузьки я теперь глаз не спущу».

– А теперь, Анюта, давай-ка вернемся к тому, с чего начинали: поищем в разном одинаковое или очень похожее. Ты решила, что мы с Корнеем ничего не видим и не понимаем, и вознамерилась дела в Ратном вершить наездами по воскресеньям. Кузьма же вообразил, что лучше взрослых знает, что делать надобно, и тоже, понимаешь, наехал… Ну, и как это все понимать? Кузьма с тебя пример взял, или ты, аки отроковица горячая да неразумная, себя повела?

Поглощенная мыслями об открывшихся пугающих чертах характера племянника и о той опасности, которая из-за этого грозила ее детям, Анна не сразу отреагировала на последнее обвинение Аристарха. Когда же до нее дошла его суть и она, в который уже раз за эту беседу побагровев, открыла было рот, тот опять рявкнул:

– Не сметь перебивать! Мне твои оправдания без надобности, да и нечем тебе оправдываться! Сути ты не поняла. Не брал с тебя Кузька примера, и не впадала ты в детство! Не в том дело! Вы все здесь, – Аристарх сделал круговое движение рукой, как бы охватывая и крепость, и окрестности, – пребываете в заблуждении, будто, строя новую и необычную жизнь, лучше нас, стариков, все понимаете, а мы там, в Ратном, мхом заросли, головами ослабли, ничего уже не хотим и не можем. Возомнили о себе, понимаешь… А вот хрен вам! Видим, понимаем, хотим и можем!

Более того, все здесь у вас происходит так, как нами задумано. Не веришь? А ну-ка припомни: отроков в прежние времена в отдельности от обыденного жития воспитывали? Воспитывали! Воинским умениям всех одинаково обучали? Обучали! Дев перед замужеством в учение мудрым женщинам отдавали? Отдавали!

Да, не стало тех обычаев, отказались от них, и сотня начала хиреть, того гляди и вовсе сгинула бы. Но мы прежний обычай восстановили! Немного по-другому, но восстановили, а оттого появилась надежда… да даже уверенность, что сотня не только возродится, но еще и усилится. И что здесь нового, чудесного? Что вы здесь такого знаете, что нам недоступно? Да что вы вообще знать можете, если даже не поняли, что сами по себе есть не что иное, как возрождение прежнего – доброго и правильного?

«Все ты вроде так говоришь, все складно, но что-то мне душу царапает, согласиться не дает… И ведь не соображу сейчас, тут думать крепко надо. Ладно. Подумаю еще, непременно подумаю».

– И не кривись мне тут, баба, а то я те рожу-то выпрямлю да в другую сторону загну! – вошел в раж Аристарх. – Да, старое возрождаем, но в христианском обличии и под сенью креста! Или у тебя в том сомнения есть? Ах, нету? Так чего ж тебя перекособочило? Неужто почитаешь зазорным по предначертаниям старших жить? Или срамно сделалось от того, что сама о том не догадалась? Так молода еще умом с нами равняться, тем паче, что и дури бабьей не поддаваться еще не научилась! А Михайла твой понял: «Новое есть хорошо забытое старое». Каково сказано! Истинно мужеский ум, куда вам бабам… гм, да… Я же упредил: ругать буду. Так, значит, сказанное и понимай. Да все, все уже. Поняла, я думаю, не дура. А теперь слушай наказ.

Аристарх, не вставая с бревна, подобрался, отвердел лицом и заговорил таким же тоном, как Мишка перед строем стоящих навытяжку отроков. Анне даже захотелось подняться и встать точно так же, хотя сама она никогда такого и не делала.

– За нерадение твое, боярыня Анна Павловна, за попущение неверным поступкам и мыслям людей, тебе подчиненных, от воеводы погорынского боярина Кирилла тебе укор. Исправляться начинай прямо сегодня, а мы проследим. Урок же тебе будет таков. Первое: в дела ратнинские впредь самой не встревать и других от того отвращать, при нужде не смущаясь самыми суровыми мерами. Ибо там не дурнее вас, а наездами раз в неделю пользы не принесешь, вред же сотворишь.

Второе: утвердись сама и других утверди в мыслях, что не Ратное для вас, а вы для Ратного. И стезя Академии перед Ратным есть стезя новика перед зрелым воином. Значит, разумение, что вы тут самые умные и новую небывалую жизнь строите, есть не что иное, как заблуждение новика, возомнившего, будто все уже знает и понимает.

И напоследок добрый совет. Иных боярынь, кроме Гредиславы Всеславны, здесь пока нет, а тебе учиться надо. Мы с Корнеем сами боярами не были никогда, а уж боярынями… хе-хе… понятно, значит. Изволь найти средство боярскую науку у нее… Молчать! Подумаешь, волхва языческая! Я тебе в язычество впадать не велю и ничего богопротивного совершать – тоже. И она не станет, на сей счет уговор с ней есть. Древнюю же… да, древнюю науку повелевания людьми и событиями… а ты как думала? И событиями тоже! Так вот: древнюю науку сию преподать нам здесь больше некому. Даже Корнею у нее поучиться не зазорно, и он этим не пренебрегает, хоть и не явно; а уж тебе-то сам Бог велел. Да, именно так! Ибо знания и умения, хоть и языческие, в христианский разум вложены будут, а уж как ими пользоваться, ты сама решишь, как истинная дщерь Православной Церкви.

М-да… Благословения на то у отца Михаила, конечно, испрашивать бесполезно… Но ты, Анюта, пойми: есть такое слово «преемственность». Землю пахать, мечами звенеть, детей растить надо было всегда, и впредь тоже всегда надо. А кому при этом люди требы кладут… по-всякому жизнь складывается. Но за жизнью этой всегда нужен пригляд и наказ. Править – такое же ремесло, как кузнецкое, плотничье или лекарское, и учатся этому так же, как и другим ремеслам. Если же править берется неумеха… да что там, сама все понимаешь. Так что учись. Учись править, править по-бабьи у той наставницы, которая есть – других-то нет и не будет.

Вот и весь тебе мой сказ, Анюта. И не для того я тебе это говорил, чтобы ты зазубрила и исполняла, а для того, чтобы у тебя мысли появились, новые и много. Думай, матушка боярыня; думай, мысли, воображай и представляй, а то, что я сказал… Ну, вот как Михайла вешки для определения расстояния вокруг Ратного натыкал. Стрелку они, конечно, помогают, но стреляешь ты сам, и результат зависит от тебя самого. Так и сказанное мною – лишь вешки для помощи. Ну, вот и все. Надо будет, потом еще поговорим, да и не один раз, я думаю.

Аристарх поднялся, расправил рубаху под поясом и явно собрался уходить.

– Погоди, а…

– Чего еще?

– Я Листвяне велела с тобой переговорить. Она не ослушалась?

– А-а, вот ты о чем! А я-то все думаю, когда ты об этом речь заведешь?

– Так ты ж слова вставить не давал! Все: «Молчи и слушай».

– Это чтобы баба да слова вставить не сумела? Ты мне еще расскажи, что коровы летают!

– Да что ж ты меня все время сутью моей бабьей попрекаешь? – не сдержалась все-таки Анна. – Что, если баба, так и не человек уже, не душа христианская?

– А для того, чтобы не забывала, кто ты есть! – Аристарх набычился и заложил руки за пояс. – А то ты постоянно в мужа оборотиться пытаешься.

– Я-а? В мужа?

– А кто себе дружину оружную завести собрался да воеводу над той дружиной поставил? Я, что ли?.. Молодец! Хвалю!

– А… А?

Аристах словно задался целью удивлять свою собеседницу и добился-таки своего, на какое-то время лишил Анну дара речи.

– Хе-хе… Вот так-то вас, шибко умных! – староста молодцевато расправил усы, подбоченился и отставил ногу в сторону, словно новик, заигрывающий с девицами. – Но поступила ты правильно! Ты – боярыня! И не просто боярыня, а высшая в Погорынье, правильно ты Дарене сказала. Женам воеводских бояр с тобой не равняться. А коли ты боярыня, то должна у тебя своя сила быть, чтобы при нужде употребить власть, оружием подкрепленную. В этом ты и на мужскую стезю порой вступаешь, но власть над людьми и событиями – это такое дело, что только бабой или только мужем на этой стезе оставаться невозможно. Приходится и за чужую межу заступать.

– А… – Анна попыталась задать вопрос, но никак не могла подобрать слова.

– Угу, – Аристарх кивнул, будто знал, о чем она хочет спросить. – Невнимательно ты меня слушала. Что я про бабьи извивы говорил, когда объяснял, как решить – приказывать или нет? Что вам это изначально присуще. Но ведь и нам с Корнеем так же частенько извиваться приходится, так что же мы – бабы? И ты дружину себе завела, так что ж ты – муж?

И еще одно. Ты, когда себя боярыней всего Погорынья величала, про Нинею вспомнила? А ведь она Погорынье себе подвластным считает! Все, кроме Ратного и других христианских селищ, да и там… еще как посмотреть. Хе-хе, вижу, что и не вспомнила про Гредиславу Всеславну. Как же это ты так?

– Так что же, выходит, все…

– Ага, все зыбко, ненадежно, непонятно! Запомни, Анюта, чем выше во власть, тем меньше остается чего-то такого, что раз и навсегда! Что просто и понятно: вот это так, а вот то эдак. Все время приходится думать, решать, находить способы… Одну заботу избыл, а глядь, уже другая навалилась, да еще и не одна. И опять все по кругу, чтобы держать эту зыбкость и непостоянство в том виде, как тебе надо. Все время, каждый день, каждый час, без отдыха!

А еще нужно терпение, надо уметь ждать, да и не просто ждать, а быть постоянно готовым к тому, что представится наконец случай повернуть все по-своему; и случай тот не упустить, вдруг не повторится? Ну, вот, к примеру, про Нинею. Не сравниться тебе сейчас с ней в умениях боярских – а ты учись и жди. Жди, ибо она не вечна, когда-то придет и твой час, но ты должна к тому времени выучиться и быть готова принять, а доведется – и примучить Погорынье под свою руку. Вот так-то.

А насчет бабьей дружины… Я решил так: когда сотня уходит в поход, я остаюсь править в Ратном и округе. Под моей рукой новики, отроки, что постарше, старики… хе-хе, что помоложе, и бабы, к обороне способные. Теперь же бабы под тобой будут. Вот и станет, значит, в Ратном аж две дружины. Эх, хоть на Царьград войной иди! Красота!

С Листвяной же ты все верно сделала… жестоко, но верно. Корнею она жаловаться не станет, а если он сам чего-то пронюхает… Ну, это уже моя забота, ты не встревай. И думай, Аннушка, изо всей мочи думай! Я тебе для размышлений сегодня достаточно пищи дал. Вот и питай разум свой.

Ратнинский староста махнул рукой, дескать, «сам дорогу найду», и Анна осталась сидеть на том же бревне, провожая его невидящими глазами.

«Что Дарену чуть не ногами топтала, ни словом не помянул, как и нету ее, а с Листвяной, говорит, жестоко… А что такого-то? Она жива, здорова, благополучна. Дети ее при ней и под защитой рода. Подумаешь, под свою руку ее приняла и впрямую сказала, что своевольничать не позволю! Можно подумать, она раньше по своей воле поступала! Это мужам нестерпимо, а мы всю жизнь так живем, и ничего. Вон, я боярыня, только воли у меня еще меньше, чем раньше, даже бабьи чувства под запретом теперь… Да еще неизвестно, как оно с Нинеей обернется, сам же сказал, что все зыбко и ненадежно…

Ой, мамочка, это что ж выходит: если ненадежно ВСЕ, значит, не только с Нинеей, но и с Листвяной тоже? И я для нее то же, что и волхва для меня? То-то она меня глазами поедала, каждое слово впитывала… Я-то у Нинеи учиться еще и не начинала, а Листвяна у меня уже учится? Воистину все зыбко… но я так и поняла, что веры ей нет и быть не может, оттого и к Аристарху ее отправила… Вот так-то, матушка-боярыня, придется тебе всю жизнь за Листвяной строго приглядывать, да чтобы она в этом не сомневалась. И с Кузьмой разбираться надо немедля, тут откладывать никак нельзя. Славомиров внучок, говоришь, дядька Аристарх? Ну-ну…»

Наконец встала, тщательно отряхнула порты, с грустной усмешкой вспомнив, какие надежды она на них возлагала и что получила, и направилась к крепостным строениям. Как бы Аристарх ее ни ругал, как бы ни стыдил, какой бы неумелой она себя ни чувствовала, но все равно сейчас никого выше нее в крепости просто не было. Вдруг совершенно неожиданная мысль заставила ее остановиться, поражая своей необычностью и новым пониманием всего только что тут произошедшего.

«Ну да, изругал… Чего только ни наговорил, как только ни полоскал, НО! Ведь коли подумать – сколько его знаю, козла старого, ни разу ни с одной бабой ТАК не говорил! Да и со мной раньше тоже. Это что же получается? Даже такую брань сначала заслужить надо? Выходит, он меня ругал, но тем самым и хвалил?»

И ни раздражения, ни зла на ратнинского старосту не осталось и следа. Мимо отроков дежурного десятка боярыня прошла со словами: «Оружейного мастера Кузьму ко мне в горницу! Немедля!»

Глава 6

«Нет, все-таки Аристарх прав: о пустяках беспокоилась, о тех же портах, а главную опасность для Мишани проглядела. Славомиров внучок, значит… Ну, это мы еще посмотрим! Корней с дедом справился, а внучок против меня не устоит! Мало ли что Аристарх сказал, в таком деле лишнего пригляда не бывает. Тем более, для Кузьки я не только боярыня, но и тетка. Вот и разберусь по-родственному».

С такими мыслями Анна металась по горнице в ожидании племянника: помимо беспокойства о неожиданно обнаруженной угрозе сыну ее грызла досада из-за того, что ей об этом сторонний человек сказал, а не сама она заметила изменения в Кузьке. То, что он у нее на глазах вырос и, почитай, каждый день рядом вертелся, а перемены-то как раз со стороны лучше видны, боярыня извинением для себя не сочла. Ничего удивительного, что Кузьму Анна встретила совсем неприветливо; не то что по-боярски – по-бабьи уперев руки в боки, чуть ли не визгливым тоном вопросила:

– Ну что, доигрался? – и тут же сама сморщилась – до того неприятным показался ей свой голос.

«Кончай дурить, возьми себя в руки… тоже мне, боярыня!»

Кузьма уставился на тетку, изумленно хлопая глазами:

– А что случилось, теть Ань?

Ну прямо-таки ангел во плоти. Точно так же он смотрел после любой из своих каверз, и обычно взрослые покупались на невинную мордашку пацана или просто махали рукой, дескать, что с постреленка взять.

«Вот и доотмахивались, приучили его к безнаказанности. Ну уж нет, племянничек, в этот раз ты у меня так просто не отделаешься!»

Анна потянулась рукой ухватить его за ухо и удивилась – высоковато тянуться пришлось, вымахал былой постреленок. Вцепилась, защемила пальцами, крутанула… Мальчишка ойкнул, дернул головой, смахивая выступившие от неожиданной боли слезы, и вдруг так глянул, что у Анны пальцы сами собой разжались. И тут же, как ничего и не случилось, снова явил обычную в таких случаях смиренную кротость. Коли ни вглядывалась бы в его лицо пристально, могла бы и не заметить.

«Господи, сохрани! Точно – бешеный зверь! Двух таких дедов внук, прав Аристарх… Надо же, как личины меняет! Или то не личины, а в нем две разные сущности живут?»

Правая рука сама собой дернулась было перекреститься, но женщина сдержалась, не стала выказывать свой испуг. Да и то, что заметила она что-то у мальчишки в глазах, показывать не стоило. Вот обдумать да решить, как вести себя с новой, совершенно непонятной и очень опасной ипостасью племянника требовалось срочно. А пока сочла за лучшее притвориться, что ничего необычного не случилось:

– Кузьма, ну куда это годится? Последних коней без спроса взял, куньевский курятник переполошил, старосту заставил вас сюда самолично… сопроводить, – Анна все-таки не сдержала усмешки, но тут же посерьезнела. – А еще и меня, и Михайлу под гнев Аристарха Семеныча подвел.

– А Минька-то здесь при чем? – немедленно вскинулся Кузька.

«Хм-м… Мишаню, значит, защищаешь… Ну, хоть это радует».

– А при том, Кузенька, что он начальный человек в крепости и за все тут отвечает, даже когда его здесь нет. А ты этаким своевольством показал, что порядка у нас не соблюдают; стоило Мишане в поход уйти, как тут же сущее безобразие приключилось. Знаешь ведь, как в Ратном к вам относятся!

Запачканная въевшейся грязью рука отрока («Господи, еще немного, и такая же, как у Лавра, лапища вырастет!») по детской еще привычке утерла нос, виноватый взгляд скользнул по лицу рассерженной боярыни и уткнулся в пол.

– Ты ведь тоже Лисовин, Кузя, должен понимать: все, что делает один из нас, другим немедленно аукается. Что-то еще дед скажет, когда вернется?

Парень тяжело вздохнул, опять исподлобья виновато глянул на тетку, но Анна не могла отделаться от мысли, что раскаяние это напускное, привычно наигранное.

– За то, что без спроса отроков с места сорвал, коней увел, никому не сказавшись, крепость покинул, наказание тебе наставник Филимон определит. А я тебе напоминаю, что Мишаня тебя в крепости как старшего Лисовина оставил, доверяет тебе. Негоже брата подводить.

– А у меня и еще один брат есть, и то, что он не доделал, доделывать мне! – Кузька все же сорвался, и хоть зыркнул не так яростно, как только что, но благость из взора и голоса напрочь исчезла.

– Не доделал? – взъярилась Анна; непочтительность и своеволие племянника требовали немедленного ответа. – НЕ ДАЛИ доделать! Отец родной не дал! Ты что же, поперек отца…

– Я за мать! Кто ее еще защитит?! Коли вы все не хотите… Тогда мы с Демкой… Сама сказала – Лисовины мы…

– Умнее старших себя возомнил? Сам решать вздумал? – сейчас перед отроком стояла не боярыня, а разозленная мальчишеской наглостью сильная взрослая тетка.

Анна размахнулась, и если бы Кузька не успел поднырнуть под ее руку, влепила бы племяннику такую оплеуху, что могла и с ног сбить, а уж ладонь-то себе отбила бы непременно. Но недаром наставники гоняли отроков все это время. Кузька не задумываясь ушел от затрещины, как на занятиях. Только положенный при этом ответный удар «в душу» сдержал – все-таки не противник, а тетка родная. Однако это его не спасло: Анна сама хоть и не участвовала в занятиях рукопашным боем, но насмотрелась на них достаточно, а искренняя ярость, накопившаяся еще с разговора с Аристархом, придала ее движениям небывалую доселе быстроту и точность. Она и сама не поняла, как у нее получилось так ловко врезать ногой под зад упрямого мальчишки. Тот пытался увернуться от карающей длани, а в результате рыбкой долетел до стоящего прямо на пути стола и с маху приложился к нему лицом.

Неизвестно, кто из них больше удивился: то ли племянник, с очумелым видом сидевший на полу и хлюпавший кровавыми соплями, то ли сама Анна, ни разу в жизни не видевшая такого внушительного результата своего рукоприкладства. Одно дело – раздавать подзатыльники набедокурившим детишкам или, уж в совсем давние времена, еще до замужества, вцепляться в волосы подружкам, и совсем другое – вот так повергнуть, да еще с кровопусканием, хоть и мальчишку, но ведь воинского ученика, почти новика! А еще больше ее поразило то, что первым чувством стал не испуг от вида окровавленного племянника, не христианское раскаяние от собственной несдержанности, а почти сладострастное удовольствие от мысли: «Вот бы еще и Нилу так же влепить!» И словно не она, а кто-то другой рявкнул прямо в растерянно испуганные глаза Кузьмы:

– За Демьяна доделывать взялся? Ну, так я за Лавра доделаю!

Судя по выражению лица мальчишки, у него мелькнула мысль, а не забраться ему ли под стол? Все то скрытое, что так пугало Анну в племяннике, не просто спряталось внутрь, а вообще исчезло, как и не было его. И опять (ну куда от этого денешься?) вспомнилось Мишанино: «Удивить – значит победить!» Кузьму явно удивили и победили безоговорочно.

– Встать! – Анна словно всю жизнь командовала стоящими в строю отроками; Корней бы точно сказал в адрес невестки что-нибудь язвительное, но в то же время и одобрительное. – Ты как своих придурков от опричников защищать собираешься?

– А с чего от опричников-то? – Кузька изумленно вытаращился на тетку.

– А с того, что вы над родственницами опричников изгалялись! Думаешь, они вернутся из похода, узнают про ваши дела и смолчат? Стерпят? Ты-то вот не стерпел, а они чем хуже?

– Мы – Лисовины! – Кузька набычился. Ну, ни малейшего смущения или страха у поганца! – Не им нас судить!

– Это ты своему подмастерью скажешь, когда его с перерезанной глоткой в каком-нибудь закутке найдешь!

– Не посмеют! – уверенности в голосе враз поубавилось, за свое «не посмеют» Кузька схватился, как утопающий за соломинку.

– Это новики-то, из похода вернувшиеся, не посмеют? И чем же ты их так устрашишь?

Вот на это у Кузьки ответа не нашлось, и взгляд у него наконец-то стал таким, какого Анна и добивалась – испуганным и растерянным, но она не ощутила в себе даже намека на сочувствие или жалость. Наоборот, ясно понимая, что и зачем делает, принялась добивать племянника:

– Лисовин, говоришь? Дед куньевских в род принял, а ты их под кнуты подставил? Родню чужакам отдал? Демка хоть сам, один кнутом орудовал, а ты?! Что тебе на это дед скажет?

– Я не это хотел… я не знал…

– Не знал он… – проворчала Анна и вдруг, словно освободившись от каких-то пут, чуть ли не с радостным облегчением заорала в полный голос. – А как мне резню промеж отроков не допустить?!! Тоже не знаешь?!!

В мах, что называется, от души, залепила племяннику пощечину, потом другую, потом еще… Кузька уже не уворачивался, а лишь, втянув голову в плечи, неловко заслонялся руками, всхлипывал и, кажется, даже поскуливал. А Анна била – за то, что племяш сунулся разбираться вместо нее, так же, как она сунулась вместо Корнея и Аристарха, за свой испуг, когда увидела Кузьку без привычной маски, за выволочку, полученную от Аристарха, за то, что придется-таки учится у Нинеи, за… За все, одним словом!

Прекратила, только когда слегка запыхалась. Кузька, закрываясь руками, присел на корточки, а бить нагнувшись неудобно. Пнула разок ногой, но уже без удовольствия, уж больно поза у парня была удобная, тыльной стороной руки отмахнула выбившуюся прядь волос, как делала, когда стирала, и снова рявкнула:

– Встать! Я кому говорю? Встать!

Кузька с опаской поднялся и на всякий случай маленько отшагнул от грозной тетки. Вот теперь он выглядел, как надо – заплаканный, встрепанный, испуганно ошарашенный – впервые от тетки Анны этакую взбучку получил, зато и вид правильный: не ангелочек невинный, не ощерившийся звереныш, а провинившийся мальчишка, получивший по заслугам.

– Дерьмо ты, а не Лисовин! Сопляк! Щенок нагадивший, а мне за тобой убирать! Чтоб не слышала больше от тебя: «Мы – Лисовины», – не дорос и не заслужил! Услышу – вылетишь из Младшей стражи с драной жопой, а дед с отцом еще добавят! Пошел вон! Умываться, приводить себя в порядок, а потом идти к наставнику Филимону и доложить, что я приказала примерно тебя наказать! Что молчишь? Как отвечать положено?

– Слушаюсь… матушка-боярыня. А как же…

– Во-он!!!

И уже в спину выходящему племяннику добавила:

– И тех придурков, которых ты с собой в Ратное таскал, ко мне пришли.

Прислушиваясь к быстро удалявшимся шагам Кузьмы и машинально поправляя сбившийся головной убор, Анна начала вспоминать и разбирать свое поведение при разговоре с племянником.

«Поначалу-то на Кузьку озлившаяся баба орала, а потом откуда-то воинский начальник появился: и оплеуха, и пинок к месту оказались. И начальственный крик мне вспоминать не стыдно – не то, что тот первый визг.

И тут Аристарх прав оказался! Не бабой я должна себя являть, а начальным человеком, а значит, и что-то от мужеского поведения мне не только дозволено, но и пристало… Не иначе, нарочно он меня на это настраивал! Вот козел старый, вечно все по-своему повернет. Но ведь не поспоришь – прав! Боярство – начальствование, а у кого мне это перенимать, как не у воинов? Не все, конечно, а то и женскую суть растерять недолго. Но надо… никуда не денешься, надо. Или я не боярыня?

А Кузька-то, ишь… «Кто ее еще защитит?! Коли вы все не хотите…» За старших решать вздумал, поганец! Ну, да ничего, я его в правильный вид привела… как батюшка Корней слишком борзых приводит. Уй, ладонь больно, об племянника отбила. Господи, да ты ли это была, Анюта? Я! И все я правильно сотворила! Вот так!»

Тут Анна чуть не прыснула, сообразив, что совсем недавно сама точно так же негодовала на Корнея с Аристархом, посчитавших неуместным ее вмешательство в ратнинские бабьи разборки. Припомнила разнос, устроенный ей старостой, и то, что сама только что выговаривала племяннику.

«Все повторяется. Любопытно, а что про Кузьку думает… ну, скажем, Сенька?»

Кузькины «подельники» долго себя ждать не заставили, правда, у двери в горницу боярыни задержались. Анна, слушая приглушенное шарканье ног, шушуканье отроков, которые явно не решались войти к ней, представляла себе, что они пережили, увидев вылетевшего на крыльцо встрепанного, с окровавленной физиономией Кузьку. «Это от матушки-то боярыни в таком виде? От ласковой, милосердной, почти святой?»

«И какими же словами их Кузьма ко мне отправлял? Мишаня-то непременно бы воспротивился, все наказание на себя принял, а отроков мне на расправу не отдал бы: мол, я приказал, мне и ответ держать. Да-а, слаб племянничек, ой, слаб… против Мишани-то. Что бы там Аристарх про кровь двух дедов ни толковал, а Мишаня-то духом покрепче брата будет. Да и кто против моего Мишани не слаб?!»

Наконец шушуканье за дверью утихло, раздался робкий стук и не менее робкий голос: