Текст книги "Бабы строем не воюют"

Нет, Листвяна вовсе не притворялась дурочкой и смысл повторного вопроса прекрасно поняла, но намеренно отдавала первенство Анне – пусть сама опишет то, как это должно выглядеть, а потом и обсудить можно.

– А воеводой?

– Воеводихой? – враз насторожившись, переспросила Листвяна.

– Я сказала, воеводой. Воеводой бабьей дружины… Моей боярской дружины.

– Как это? А Корней… знает? – Листвяна не просто удивилась, а даже растерялась. – А зачем?

– Корней все знает… что считает нужным знать. А что считает ненужным, все равно знает, только виду не показывает, – Анна и сама затруднилась бы объяснить смысл произнесенной фразы, но получилось туманно, а потому многозначительно и слегка угрожающе. – А зачем… Детей наших кто защищать станет? Каждодневно и ежечасно, и не только оружием. Чужую обмолвку вовремя услышать и правильно понять, приглядеть незаметно за нужным… и ненужным человеком… Да и болт, с неожиданной стороны пущенный, тоже дело великое. Тем, что именно с неожиданной стороны. Ты разве не хочешь, чтобы твоих детей так оберегали?

– Наших детей?

– Я сказала, ты услышала! Чай, не глухая и не дура!

– Да… боярыня.

– Ну, то-то же! Да, вот еще что. Я девиц, что у меня в крепости обучаются, не за простецов выдавать собираюсь, а за бояричей, сыновей княжьих дружинников, ну, или в богатые купеческие семьи. У них у всех на подворьях обязательно какие-то девки да молодухи обретаются: родственницы из бедных, приживалки какие-нибудь, дочки-племянницы… Ну, ты меня поняла.

Листвяна согласно кивнула.

– Ежели молодые жены наши сумеют из них подобрать двух-трех, много четырех… больше не выйдет, да и не надо… подобрать, значит, да обучить так, как ты своих… Понимаешь? Мало того что хозяйки – у них, кроме всего прочего, еще и настоящая сила в руках окажется! Злодей какой к ним на подворье сунется или еще кто… Ну, мало ли, что в жизни стрясется, такому гостю незваному небо с овчинку покажется, а подворье смертельной ловушкой станет, даже если и мужей дома не случится.

– А ежели все твои молодые жены вместе соберутся, так это же полусотня стрелков! – вдруг оживившись, вставила Листвяна. – Вроде бы и нет этой полусотни, никто о ней не знает и даже помыслить не может, а она есть! И коли понадобится…

Ключница осеклась, а Анна внутренне усмехнулась:

«Ну, вот ты и в другой раз попалась, голубушка! О полусотне этой как о ватаге татей заговорила! Нутро твое, жизнь твоя прошлая никуда не делись, как шило из мешка вылезли! Вот и понятно теперь, где и с кем ты жила, и для чего тебе твои умения надобны. Ну, зачем простой бабе знать, как беспомощного полоняника удерживать, да чтоб унизительно получилось? Или латника стрелой в глаз бить, мужей в безумной горячке охолаживать, как тогда Мишаню и Лавра… У колодца все языками чешут, да не все из этой трепотни нужные слова выуживают, а ты умеешь. И это, и много чего еще… наверное.

Баба бабу не обманет, это мужей мы, как слепцов, а друг друга… На разбойном хуторе ты жила, да не полонянкой, не холопкой; знаешь, как себя поставить, даже рядом с отчаянными мужами не теряешься. И под мою руку ты идешь, как под руку главаря разбойной ватаги. Тебе же тайную силу подавай, другим невидимую! Ну и ладно, будет у тебя эта сила, но… для меня. И тебя к делу приставлю».

– Верно мыслишь. Но до этого пока еще далеко, сначала надо моих дев выучить, чтоб стрелками командовать умели, – затылок чесать боярыне невместно, хорошо, руку поднять не успела. Положила ладони на стол, постучала в задумчивости кончиками пальцев. – Придется как-то придумывать, для чего они мне в крепости понадобились.

– А зачем их в крепость везти? – удивилась Листвяна. – Здесь же рядом учебная усадьба есть. Трех-четырех молодух я туда хоть сейчас отправить могу, никто и не заметит… или скажу, что на дальние огороды послала. И пусть твои девы ими по очереди командуют. Еще и лучше – не на глазах, никаких разговоров лишних, никаких вопросов. Из крепости они могут в учебную усадьбу и мимо Ратного пройти.

«Так тебя и тянет что-то в тайности творить! Вот ведь…»

– Тоже верно, – Анна благосклонно кивнула – и мои поучатся, и твоих поднатаскаем… А ты сама-то в учебной усадьбе была?

– Заглянула, не удержалась, – Листвяна, заметно для Анны, сдержала улыбку, словно вспомнила что-то смешное. – Корней-то, как с Михайловыми опричниками там поигрался, помятый пришел. Все жалился, что отроки такие шустрые попались, такие озорники… чуть вторую ногу ему не оторвали. Он, пока от них отбивался, вроде бы Андрею на нос наступил… как уж это у него вышло, я и ума не приложу, но нос у Андрея и правда после тех игрищ вспух. Вот я и сходила, глянула.

– И что?

– Да почти что наша усадьба, только не из бревен, а из… ну, из плетней, только толстых. Прочно все, на настоящее похоже. По теплому времени так даже и жить можно. Вот там и поучить дев, как стрелков расставить, как укрываться, как стрельбой командовать… и всякое такое. Им же в поле не ратиться, в жилом месте воевать. Как по мне, так учебная усадьба – самое то, что нужно!

– Ладно, посмотрим… схожу с тобой туда как-нибудь.

– Так можно прямо сейчас, недалеко же. Велю телегу запрячь…

– Нет, потом. Сейчас об ином говорить хочу, – Анна поколебалась, подумала, машинально разглаживая ладонью скатерть и переставляя туда-сюда чарку, потом продолжила. – Ты со своими молодухами-стрелками – сила. Тем более опасная, что никто вас всерьез не принимает. Ну… почти никто. У воинов же обычай тверд: любая сила либо должна беспрекословно подчиняться начальному человеку, либо ее уничтожат. Мы же с тобой замыслили силу копить в тайне… и если это откроется – добром не кончится. Понимаешь, о чем говорю.

– Само собой. Но ведь Корней же…

– Ты мне тут узлы не запутывай! – Анна пристукнула костяшками пальцев по столешнице. – Забыла, с кем говоришь? Сотник, конечно, все знает, но он сейчас в походе, значит, без Аристарха никак не обойтись. Не поняла разве, куда попала? У нас здесь поселение воинское, так что старые привычки забудь – не допустят тут этого!

«Ну, нет, ты у Корнея уязвимое место, дыра в доспехе. Он над тобой по-настоящему начальным человеком быть не сможет. А Аристарх не позволит, чтоб такая сила оставалась без надежного пригляда. Лучше уж я эту силу под его руку сама приведу, чем он Листю потом за горло возьмет. А ведь возьмет всенепременно! Он-то не хуже меня понимает, что тут на сотника надежи мало».

Анна в очередной раз поймала себя на том, что почти копирует тон и поведение Корнея, только что деревянной ногой по полу не заскребла. Поймала и… ничего не стала менять, наоборот, подобно батюшке-свекру, уперлась ладонью в колено, отставила в сторону локоть, подалась телом вперед и, набычившись, уставилась на собеседницу.

«Вот еще сейчас как скажу: «Кхе! Ядрена-матрена!» – и хоть стой, хоть падай! Только эта ведь не упадет… Но я все равно сильнее!»

Анна и сама удивилась, откуда вдруг взялась в ней эта озорная веселость, ну, будто Мишаня в щелочку подсмотрел и хихикнул. Удивилась и сразу же поняла – от ощущения этой самой силы! Нет, Листвяна не ослабла, но она не понимала намерений боярыни: чувствовала, что Анна знает, что делать и как делать, осознавала свое неведение и… и в этом ее слабость! Опять так же, как и с Дареной: у Анны есть дело, есть цель, а у Дарены и Листвяны – только забота о своем благополучии или, еще хуже, потакание своим страстям и желаниям. Анна же свои страсти и желания смогла обуздать, подчинить их общему делу. Ну, не ради же собственного удовольствия она сейчас старалась, из кожи вон выпрыгивала, Дарену ломала и Листвяну подчиняла! Нет, конечно – и себя возвеличивала, и других подавляла она только для того, чтобы еще выше поднять род, чтобы ни у кого даже мысли не закрадывались попробовать Лисовинов на прочность. В этом заключалась ее сила. Много силы, даже на язвительное веселье оставалось.

Листвяна что-то такое почувствовала и, наконец отведя взгляд, прервала затянувшееся молчание:

– Может, и так, тебе виднее. От меня-то ты чего хочешь?

– Когда ты у нас появилась, Аристарх с тобой разговаривал?

– Был разговор… – Ключница поежилась, видимо, воспоминания остались у нее не самые приятные. – Только не сразу, а когда… – неопределенный жест Листвяны, видимо, означал: «Когда узнал, что я с Корнеем…»

– И что?

– Страшен… может быть, когда захочет.

– А еще?

– Да что ж тебе надо-то от меня? – вроде бы возмутилась Листвяна.

«Вроде бы» потому, что на самом деле в ее словах звучало не возмущение, а страх. Боярыня подталкивала ее… к чему-то не столько опасному, сколько безвозратному, к невозможности сделать шаг назад… К плате за теплое место возле Корнея, к доверию боярыни – не потому, что ключница заслужила его, а потому, что обмануть невозможно – слишком страшна кара за обман.

– Найдешь случай переговорить с Аристархом! – твердым, не допускающим возражений и сомнений голосом заговорила Анна. – Расскажешь ему о бабьей дружине и скажешь, что надзирать за ней я прошу его, понеже дело это хоть и воинское, но сотни все-таки не касается, значит, ему как старосте и надлежит на себя заботу о нас, грешных, принять…

– Запретит…

– Сделаешь, как сказано! Мне лучше знать! Расскажешь в подробностях все, что мы с тобой сейчас об этом говорили и… все остальное, что он знать захочет. И не тяни, я ведь узнаю, когда ты к нему ходила.

– А что ж сама-то…

– Учить меня будешь?! – Анна сначала прикрикнула, а потом поняла: это уже лишнее – есть предел, после которого Листвяна и взбрыкнуть может. Себе повредит, но характер покажет, помыкать собой не даст. – Да не злись ты, – боярыня, насколько смогла, смягчила голос и ободряюще дернула головой. – Против воинского обычая у нас не пойдешь. Если подчинение, то полное, а нет подчинения, нет и тебя. Но зато получишь все, что желаешь: спокойную жизнь с Корнеем… Что сама устроишь, то и получишь, никто мешать не станет, воеводство в тайной дружине… ведь хочешь же этого, я вижу. И все дети твои в надежном гнезде вырастут, в лисовиновском… Но и спрос с тебя – никуда не денешься – под стать тому, сколько тебе дано.

Две женщины, очень непростые, много повидавшие и пережившие – боярыня и ключница – сидели в горнице и говорили, казалось бы, о своем. А на самом деле… Если бы кто-то рассказал им, что на самом деле они творят, не только не поверили бы, а даже и не поняли, о чем речь.

* * *

Здесь и сейчас в Погорынье умирало родоплеменное общество и рождалось сословное – феодализм. Анна прижилась в Ратном, приняла (а куда ей было деться?) нормы и правила военной демократии, пришедшие из времен Рюрика, Игоря, Святослава и сохраненные ратнинской сотней. Листвяна не знала ничего, кроме волчьих законов разбойничьего братства и древних родовых обычаев.

Сейчас они вместе растоптали и унизили Дарену, не понимая, что этим не просто приводят в покорность возгордившуюся бабу, а рушат древний обычай во имя обычая нового: титулованный младенец выше нетитулованного умудренного старца!

Кровь и род раньше только связывали людей в некую общность, но теперь еще и возвышают одних людей над другими. Власть, которую прежде давали сила и признание ближников, становится наследственной. Все реже и реже дружина задает владетелям вопрос «Кто ты без нас?», все меньше и меньше остается в нем угрозы, а когда спрашивать будет уже некому, прозвучит: «Аз есмь царь!»

Корней принял титул воеводы, по сути равный титулу графа, и ратнинские воины, конечно, могли свергнуть его силой, но не переизбрать. Преемника же Корнея определят не голоса воинского схода, а правила наследования. Воспротивиться, опять же силой, ратнинские воины могли, а назначить преемника – нет. То есть право ратников отныне превращалось в преступление – в бунт.

Мишка, лишенный звания старшины Младшей стражи, все равно продолжит командовать, но уже как боярич, и его верховенство над отроками от этого только упрочится, потому что из бояричей разжаловать нельзя.

Анна в чисто женских разборках, тихих и незаметных для мужчин, переступила через сложные и запутанные родственно-возрастные счеты и стала превращаться из хозяйки лисовиновского подворья в хозяйку не только Ратного, но и, со временем, всего Погорынья. Заставила для начала только ближнее женское окружение если не принять свершившееся, то хотя бы смириться с ним.

Мужчины могут присваивать любые титулы, рушить старые обычаи и утверждать новые. Однако родоплеменное общество по-настоящему станет феодальным только тогда, когда его нормы и правила примут и начнут внедрять в жизнь женщины. Каждодневно и ежечасно, в незаметных со стороны мелочах обыденной жизни, но постоянно и неотступно. А еще они будут растить и воспитывать детей, и для следующего поколения сословные отношения станут не чем-то новым, а само собой разумеющимся, тем, про что говорят: «Иначе и быть не может».

Тысячи и тысячи «корнеев» по всей Европе, с яростным ревом и железным лязгом, огнем и мечом, умом и волей утверждали новые отношения между людьми, а в это же время тысячи и тысячи их жен, сестер и дочерей тихо и незаметно делали эти изменения необратимыми. История запомнит груды трупов и обугленные развалины, хронисты их опишут, и найдутся те, кто назовет это великими деяниями. Тихие женские разговоры и не такие впечатляющие, но ежедневные женские труды не запомнит никто, но решат они все.

Корней, сделавшийся из сотника воеводой, утвердил норму единоначалия, которая позже и на самых разных уровнях управления превратится в абсолютизм. Да, он был не первым и не единственным, но он попал в «генеральную линию», которая, принимая самые разные, порой причудливые формы, сохранится до наших дней.

Анна, тоже не первая и не единственная, растоптала Дарену, подчинила себе Листвяну и установила таким образом свое верховенство в женском мире Ратного и округи. В том самом женском мире, который не только обустраивает по своим правилам и понятиям обыденную жизнь, но взращивает в своем лоне мужей, выпуская их, когда приходит время, в мир общий, но с убеждениями и взглядами, заложенными в них женским миром.

Вот так и получилось, что приехала в Ратное Анна-большуха, а из разговора с Дареной и Листвяной вышла боярыня Анна Павловна Лисовина. Ехала – переживала, прикидывала, какие удары от этих баб ждать, а оказалось, не о том думала. Не опасности, а то, к какому делу их приставить да какую пользу от них получить – вот что отныне должно занимать боярыню. Разумеется, только после того, как она показала каждой ее место.

По природе своей Анна не была жестокой, но вынуждена оказалась действовать безжалостно. Расправляясь с Дареной, она не тешила своего тщеславия и не получала от этого удовольствия. Просто твердой рукой творила необходимое, защищая род и утверждая свое право повелевать. Такое уж время стояло и такой век: не сумел показать силу, проявил слабость или жалость – сомнут тебя самого.

Смерть – дело обыденное, она всегда рядом, а потому к жизни чужих, не принадлежащих к семье, роду или иному сообществу «своих», люди той поры относились, мягко говоря, намного проще, чем в более спокойные времена. Чего уж тогда говорить об отношении к чувствам, переживаниям или достоинству тех, от кого исходила опасность, реальная или мнимая?

Однако дело не только во «временах и нравах»: боярыня вынужденно прибегла к жестокости в силу того, что иного пути не знала! Она только училась управлять, порой не понимая, чему именно надо учиться. Училась на ощупь, набивая шишки и себе, и окружающим, то есть управленцем пока что была слабым. Слабые же, стремясь подняться наверх, хочешь не хочешь, становятся жестокими. Кто-то находит в этом удовольствие – если стремится наверх только для удовлетворения собственных амбиций и страстей. Те, кого ведет дело, используют жестокость как один из немногих пока что доступных им способов управления людьми. Придет время, и они научатся обходиться без нее… ну, или почти без нее. Но пока делают, что могут…

Анна, конечно, не знала, что то умение «быть боярыней», которым она сейчас пыталась овладеть, через много веков назовут наукой управления и разложат по полочкам.

Если сравнить, каким образом привлекают и подчиняют людей трое управленцев – «попаданец» Михаил Ратников, воевода Корней Агеич и боярыня Анна Павловна, то можно заметить любопытную зависимость.

Михаил хорошо знает и практику, и теорию управления, то есть из них троих он самый квалифицированный управленец. Он привлекает нужные ему кадры без малейшего насилия и расставляет людей по местам самым мягким способом: предоставляет им возможность проявить скрытые до того способности и таланты. Люди в крепости расцветают, не только занимаясь любимым делом (ну, или тем, к которому они более всего склонны), но и получая за это достойное вознаграждение: прежде всего – возможность быстро, без оглядки на прежние обычаи и традиции, подняться вверх. Говоря проще, выбиться в люди. И при этом личное благополучие каждого из членов команды Михаила накрепко связано с общим благополучием вновь создаваемого сообщества, а самым страшным наказанием станет отлучение от новой, такой многообещающей и привлекательной жизни. В общем, «пряник» используется гораздо шире, чем пресловутый «кнут».

Нет, конечно, «истинно средневековые» методы Мишка тоже применяет, но не постоянно, а одноразово: одного из «дуэлянтов» убил, их урядника казнить приказал. От чрезвычайных ситуаций никто не застрахован.

Корней с теорией не знаком вообще, но искусству управления учился всю жизнь, поэтому все его знания основаны исключительно на собственном жизненном и командном опыте и мощнейшей интуиции. Он, что называется, управленец «от бога», своеобразный талант-самородок, привлекает и подчиняет себе людей, используя принцип: «Без меня вы никто».

Новоиспеченные воеводские бояре вынуждены поддерживать Корнея, их судьба и личное благополучие теперь напрямую зависят от судьбы и благополучия самого Корнея и рода Лисовинов.

Власть со всеми ее правами и обязанностями становится наследственной, и это выгодно обеим сторонам. Наследники Корнея должны в будущем принять на себя такие же, как и он, обязательства по отношению к своим вассалам – наследникам воеводских бояр.

Да, бояре больше не могут выбирать военного вождя – сотника ратнинской сотни, но и они теперь не просто десятники, которых, как и сотника, могли выбирать остальные ратники, они – бояре, владетели (по европейским понятиям – бароны), передающие своим детям по наследству и свое положение, и свои владения. Разумеется, это накладывает на них новые, соответствующие обязанности, не без этого, но власти без ответственности не бывает. Таким образом, и кнут, и пряник Корней использует примерно поровну.

Анна же только-только даже не стала – становится боярыней. Не потому, что ее так назвал воевода, не потому, что ее сыновья – бояричи. Сама по себе. Знаний для этого у нее нет, опыта – тоже. Единственное, что она пока может использовать – принуждение. Это проще всего, это лежит на поверхности.

Она не уверена, что может контролировать Листвяну, просто не знает, как это делается, поэтому и использует принцип «полностью доверять можно только тому, кто крепко «посажен на крючок». Более того, она даже не уверена, что сможет уследить за Листвяной и в этом случае, поэтому и отправляет ее к Аристарху: уж тот-то справится. Надзор грозного старосты и страх кары будут висеть над Листвяной постоянно. Ее личное благополучие зависит от того, как ее поведение оценит Анна. Хотя и плата за верность щедра: где-то впереди виднеется благополучное будущее самой Листвяны и ее детей. Но и кнут грозит постоянно.

Ну, а Дарена, как и остальные куньевские родственницы, получают один только кнут. Их принуждают выполнять то, что сочтет нужным боярыня. А вместо пряника – жизнь (не холопки – и то слава богу!).

Боярыня или нет, Анна не закоренелая злодейка; хотя и прибегает к насилию, но для нее все-таки предпочтительнее добиваться своего лаской, а не таской. Отсюда и «Сучок со своими плотниками… обласкать надо, приблизить, моими будут, никуда не денутся». Так что жестокость не проклюнулась в ней вместе с ощущением власти, а скорее является вынужденной. От управленческого слабосилия.

Сидят в горнице две женщины, говорят о своем…

Глава 2

На обратном пути мысли Анны уже целиком занимали нынешние заботы о делах в крепости. А подумать там было о чем. Старая, привычная, но уже тесная ипостась большухи лисовиновской усадьбы сброшена безвозвратно, а в новую – боярыни – еще влезть надобно. Первый же день после ухода полусотни показал ей, как это непросто.

* * *

С самого начала все в то утро было не то и не так. Да и само утро тоже оказалось каким-то неправильным. А всего-то не прозвучал, как обычно, в крепостном дворе рожок Дударика…

Прошедшим вечером уставшая донельзя Анна не обратила внимания на то, как и чем подавали сигнал отбоя, да и подавали ли его вообще, но сейчас, ожидая подъема девок, она вскинулась от раздавшегося снизу мальчишеского даже не крика, а прямо-таки душераздирающего вопля:

– Па-адъе-ем!!!

«О, Господи, нарочно, что ли, самого горластого выбрали? Орет, будто пожар. Девок наверняка перепугал».

Как выяснилось, «перепугал» – это еще слабо сказано. Аксинья, которую естественная потребность подняла с постели чуть раньше положенного, оказалась на лестнице как раз в тот момент, когда отрок дежурного десятка просунул голову во входную дверь и во всю глотку гаркнул команду. Тут, на ступеньках, Аксюха и села – оглушенная и ошарашенная. От испуга у нее не только ноги подкосились – сама себя потеряла, даже слова разборчиво произнести не могла, что уж там говорить о том, зачем с постели поднялась…

Остальные девки с утра тоже были как-то особенно бестолковыми, а когда узрели ревущую на лестнице Аксинью… Анна, поначалу было взъярившаяся, потом уж и не знала: то ли ругаться, то ли плакать вместе с сидящей на ступеньках Ксюшей.

В общем, день не задался с самого начала. Девки шарахались от Прошки, оравшего, чтобы не выпускали из клеток щенков опричников, а выводили по одному на поводке, иначе сбегут искать хозяев; щенки рвались с поводков; Млава (ну а кто ж еще-то?) умудрилась налить воды вместо щенячьей миски себе в сапог; Манька споткнулась на ровном месте и рассадила коленку; Ленка упустила-таки одного из щенков, и дежурному десятку пришлось ловить того по всей крепости. И в довершение всего Машка с совершенно несвойственной ей яростью так повздорила с Прасковьей, что друг другу в волосы вцепились, а из-за чего, потом не удалось выяснить даже при самом строгом расспросе.

Анна, внутренне кипя (спросили бы – и тоже не смогла внятно объяснить, из-за чего), с трудом дождалась, когда после молитвы, завтрака и построения на развод освободился Кузьма, оставшийся в крепости старшим из Лисовинов – вроде как воинским начальником. Во всяком случае, дежурный десятник докладывал именно Кузьме, и командовал разводом на занятия и работы тоже Кузьма.

Вот на племянника-то Анна и накинулась сразу после команды «Вольно! Урядники, развести народ по занятиям!»:

– Ты что, ничего дурнее придумать не мог? – не предвещавшим ничего хорошего тоном вопросила она, нависая над Кузьмой.

– А что такое, теть Ань? – совершенно искренне изумился Кузька.

– Что такое? – Анна грозно свела брови. – На что понадобилось с утра глотку драть? Девок мне перепугали, одна на лестнице так и села, хорошо не расшиблась!

– Так Дударика же нету, с первой полусотней утек. Мы раньше, пока его не было, так же отроков будили, и ничего, все живы.

Вид у Кузьки был настолько невинно-изумленным, что Анна слегка остыла, хотя, зная племянника с пеленок, прекрасно понимала цену этой «невинности» – с точно таким же «ангельским» неведением Кузька встречал любые обвинения в каверзах и проказах, если его не ловили за руку. Впрочем, если даже и ловили, все равно удивлялся: «А чего я такого сделал-то?»

– А чего-нибудь другого придумать не могли? – спросила Анна уже менее грозно (Кузька, поганец, так и источал умиротворение). – Ну, я не знаю… било сделать… Что у тебя, железа мало в кузне? Найти не мог чем погреметь?

– Во-во, – донесся сбоку голос наставника Филимона, – моя-то тоже, как чем недовольна, так сразу и принималась посудой бренчать…

– Да причем тут посуда? – Анна досадливо обернулась к опирающемуся на клюку пожилому наставнику. – Не о ней речь…

– И я не про посуду! – перебил боярыню Филимон. – Я про воинские приказы, кои должны быть ясны, несомненны и всем слышны!

Старый воин пристукнул по земле клюкой и продолжил таким голосом, словно объяснял что-то отрокам на занятиях. Анне даже и в голову не пришло его перебить – умел старик «присутствующих построить», как выражался Мишаня.

– Что есть звук рога для воина? Звук рога есть голос начального человека, команда, коя не может быть подана голосом из-за шума или дальнего расстояния. В рог дудят не просто так, а каждый раз со смыслом, и смысл этот для понимающего человека – те же слова. Вот, к примеру, с утра: тарам-тарам, тарам-тарам, тарам-пам-пам пам-пам, – напел Филимон. – Вставай, вставай, сапожки надевай! Или еще: Пам-парам, пам-пам, пам-пам. «Приступить к занятиям!» Или: «Целься, целься»… ну, и прочее. А какие слова в громыхании? Да нет там слов! Как хочешь, так и догадывайся. Вот услыхали бы отроки с утра твое блямканье об железо, или било бы громыхнуло, чего бы подумали? Пожар? Просто балуется кто-то? Или Плава мужа своего вознамерилась добронравию с утречка поучить? А воинский приказ никакого сомнения или иного смысла иметь не может! Понятно?

Вопрос вроде обращен к Кузьме, но не приходилось сомневаться, что все говорилось для Анны.

– Ага, понятно, господин наставник, – отозвался между тем Кузька.

– Нет, конечно, посудное громыхание тоже свой смысл имеет, – удовлетворенно кивнув, продолжил пояснения Филимон: – Однако смысл этот бессловесен… ну, вроде как тебе что-то взялись объяснять не словами, а, скажем, гримасами. Ну-ка, Кузь, сделай сердитое лицо… Ага, вот так! А теперь – веселое. Вот, значит, видишь, Анюта: по лицу понятно, что он либо сердится, либо радуется, а отчего – поди догадайся. Так и в котелок можно весело греметь или тревожно, а то и угрожающе. Вот, к примеру, бабы, когда коровью смерть от селища отгоняют, очень грозно в посуду стучат. И угроза эта не пустая – попадись им кто, кого они за коровью смерть примут, враз убьют! Об этом я, значит, и толкую. Рогом воины слова приказа передают, а бабы громыханием в посуду – только настроение, слов в нем нет. Все как в жизни: муж все больше разумом живет, а баба страстями да желаниями. Так что, Анна Павловна, не взыщи, но коли живете вы в укрепленном месте, где все по воинскому распорядку устроено… Объясни девицам, что приказов пугаться глупо. А ты, Кузьма, взял бы отрока погорластее… Нет, лучше я сам… Постой возле девок да покомандуй в полный голос, а то Прошка больно ласков с ними. Понял, о чем я толкую?

И снова у Анны возникло ощущение, что, обращаясь к Кузьме, Филимон разговаривает на самом деле с ней.

«Ну-ну, старый конь борозды не испортит, как же… Все как есть по полочкам разложил… Умен ты, дядька Филимон, а все равно дурак. Будто не знаешь – иной муж порой так страстями кипит, что баба весь свой разум в кренделя заплетет, чтобы его остудить. Только умные жены про то молчат, а ежели которая мужу что не так скажет, за свой же разум потом так огребает… Вон на Варвару посмотришь, и десять раз подумаешь: сказать чего или лучше смолчать?»

Наставник словно девчонке за бестолковость выговорил. Обидно, но виду подавать нельзя.

«Ладно, старый пень, свое дело ты знаешь, а я… не в первый раз промолчу… Да и не в последний».

– Благодарствую, дядька Филимон, полезные вещи ты нам с Кузьмой поведал. Вернется Дударик – велю ему словесное содержание его игры на рожке с девицами разучить. Ну, а чтобы они от громких приказов не вздрагивали… тут Кузьмы, пожалуй, маловато – нужен настоящий мужской голос. Ты уж, Филимон, сам наставника поголосистей подбери.

Утро покатилось по вроде бы уже накатанной колее. Вот и ругань Сучка сама по себе, может, и не привлекла бы ее внимания, но сейчас к его привычной скороговорке примешивался возмущенный голос Плавы. Старшина артельщиков на этот раз схлестнулся не с кем-нибудь, а с поварихой.

«Вот же неуемный! И чего он там-то забыл? Ну, Плава ему сейчас устроит…»

Около самой кухни все было спокойно, только двое артельщиков стояли, прислушиваясь к шуму перебранки, который доносился из двери, распахнутой по летнему времени и прикрытой от мух старой холстиной.

– Дак я и говорю, ну кто ж так строит! – Сучок вывалился наружу, путаясь в складках колыхавшейся ткани и продолжая возмущенно вещать: – Где оно такое видано? Ну, так мне что? Я человек подневольный, велено мне! Иди вон сама с Михайлы ответ требуй, коли догонишь!

– Не знаю, что тебе там велено, а печь поганить не позволю! И на порог не пущу! – Плава тоже вынырнула из-за занавески и загородила проход, уперев руки в бока. Сразу стало ясно: сдвинуть ее с места лучше и не пытаться; правда, Сучок, похоже, и не горел таким желанием. Спорить спорил, но Анне показалось, без обычного для него воодушевления.

Первой заметила боярыню Плава. Поклонившись издалека хозяйке, повариха вдруг ухватила за плечи низкорослого старшину артельщиков, продолжавшего ей что-то втолковывать, ловко развернула его лицом к Анне и изрекла:

– Вот! С боярыней говори…

А сама, все так же стоя в дверях кухни, с оскорбленным видом принялась рассматривать сложенные неподалеку инструменты и еще какой-то скарб, видимо, принесенный подмастерьями, что сейчас переминались рядом со своим имуществом, ожидая окончания переговоров. Сучок было дернулся с возмущенным воплем обратно к поварихе, но тоже увидел боярыню:

– Анна Павловна, рассуди ты нас ради бога! – провозгласил он со слезой в голосе, поспешно снимая шапку и кланяясь.

«Ну, прям скорбный лик на святой иконе… какая муха его укусила?»

– Как велишь, так тому и быть. Мы же люди подневольные, а Плава вон из кухни гонит… А я что? Я ж говорил… кто так строит? Видано ли: дырки в дымоходе ковырять и какие-то заслонки там пристраивать? Да разве же меня слушают? Веришь ли, Плава, у самого душа разрывается! – не удержавшись, Сучок опять обратился к поварихе, но спохватился и, прижав шапку к груди, снова поклонился Анне. – Ну, так и решай, матушка-боярыня: не велишь мне на кухне в дымоходе эти дырки вертеть, так оно мне и не надо! А велишь… что ж, ваша печь, мы-то себе и на костерке на артель чего-нито сварим, мы люди привычные… А то вон Плава нас чуть помоями не окатила, за наше старание-то…