Текст книги "Бабы строем не воюют"

С самого первого дня в крепости Арина изо всех сил старалась не оплошать – уж так хотелось, чтобы признали ее здесь своей; все время настороже была, а после проводов еще и маету свою приходилось ото всех скрывать. Хоть и старалась держать себя в руках, но чувствовала себя словно тетива натянутая, разве что не звенела. И будто ту тетиву помаленечку, незаметно, то приотпускали, то снова настораживали, и с каждым разом натяг усиливался. А когда ослабнет, неведомо. Крепилась, конечно, сколько сил и выдержки хватало: если здешние бабы могут так жить, то и ей привыкать надо. Поход, поди, не последний, хотя вот об этом она старалась сейчас вовсе не думать – этот бы пережить. И помимо него тревог и сомнений хватало.

В воскресенье Настена сняла с души одну тяготу, успокоила ее насчет детей: твердо сказала, что рожать Арина сможет; зато другого беспокойства добавила с избытком. А теперь новая докука – слова Прокопа занозой в душу вошли. Ох, что-то Анна еще скажет! И ведь не зря же ей тоже велела быть, значит, не только для дочерей будет вещать; их бы она и наедине могла уму-разуму поучить.

Анна, войдя в горницу, где вместе с Ариной ждали ее дочери, и в самом деле с порога насмешливо оглядела их: надутую Аньку со все еще красным ухом и Машку, обиженно закусившую губу. Видно, тоже до сих пор слова Прокопа переживала.

– Ну, что, красавицы? Получили сегодня?

– Да дядька Прокоп за свою родню заступался! – запальчиво бросила Машка. – Ясное дело! Он им родич, потому и тетку Антонину велел в крепость пропустить.

– Не с того боку заходишь, доченька…

– Да к этим толстухам с какого ни подойди – все едино! Ни ума, ни ловкости!

– Зато отваги достало: против целого десятка, не раздумывая, стеной за свою кровь встали. Если бы Верка не вмешалась, неизвестно, чем дело кончилось!

Анна помолчала, давая дочерям осмыслить сказанное, а потом неожиданно спросила:

– Вы бы смогли вот так же за меня заступиться?

И девчонки, и Арина с изумлением воззрились на боярыню.

«Ох, как Анна повернула-то! Да перед кем здесь за нее заступаться? Отроки сами кого хочешь ради боярыни в клочки порвут. Хотя… мало ли как жизнь повернется… И еще неизвестно, на что боярышни в таком случае способны! Не только мать за свое дитя заступается, но и выросшее чадо за мать кинется, как Млава, не разбирая, права она или нет».

Анюта первой опомнилась, начала было что-то говорить, но мать прервала ее.

– Вы вот сейчас свою обиду на слова Прокопа тешите, а того не подумали, что он не просто свою родню, Тоньку Лепеху уважил, но вдову ратника. Вы Касьяна, отца Млавы, не помните, конечно, малы были, когда он погиб, а я-то помню. Славный воин, и с отцом вашим дружил… Вы своего отца часто вспоминаете? – под строгим взглядом матери Анна-младшая смутилась и как-то неловко дернулась: то ли кивнуть хотела, то ли плечами пожать, а Мария застыла, ожидая продолжения.

Анна подошла к дочерям, обняла их за плечи, привлекла к себе, вздохнула.

– Ах, какие вы еще маленькие дурочки… хоть и вымахали уже почти вровень со мной… – девчонки обмякли под материнской рукой, прижались к Анне; Арине даже почудился тихий всхлип. Ей внезапно захотелось тихонько выйти и, прикрыв за собой дверь, оставить дочерей наедине с матерью хоть ненадолго: появилось такое чувство, будто она в щелочку подглядывает за чем-то, что от чужих обычно прячут. Вспомнилась матушка, что частенько вот так же ее к себе прижимала, то ли утешала, то ли сама искала утешения. Даже когда Арина уже взрослой женщиной вернулась домой из Турова, она для матери все равно так и оставалась любимой доченькой.

«Как они все похожи сейчас! Обычно-то сходство в глаза не бросается: и Анютка, и Мария совсем разные, не говоря уж про Анну, а сейчас застыли и кажутся почти одинаковыми, словно чужие личины все трое сбросили. Эх, боярыня, боярыня, тебе за всеми заботами этой тихой бабьей радости – близости с дочерьми – тоже не хватает!»

– Ну, может, не часто, не каждый день, но все-таки отца вы вспоминаете, так ведь? – девчонки согласно кивнули, сильнее прижавшись к матери. – Вы у меня счастливые, девочки, вы отца помните. Хоть и редко у него за ратными заботами для вас время находилось, но он все-таки любил вас.

– Мам, вот все говорят, что отец суровым был, я слышала, и злым его называют, – нерешительно заговорила Мария, – а он ведь нас никогда не ругал, правда, Ань?

Анюта сама обняла мать, положила голову ей на плечо и мечтательно улыбнулась:

– Правда. Отец нас хозяюшками называл. Я помню, как он нас маленьких на плечи сажал и по двору катал. Подпрыгивал, игогокал, я пугалась и хватала его за волосы, чтобы не упасть. Помнишь, Маш? – все так же не размыкая объятий, Анюта наклонила голову, скосила глаза, увидела кивок сестры и удовлетворенно вздохнула. – А еще я как-то попросила его подкинуть меня высоко-высоко… чтобы улететь. Он и подкинул…

– Ну да, – хихикнула Мария, – подкинул… А дело-то не на дворе было… Ох, и громко ты тогда головой стукнулась! Слез было…

Анюта на мгновение насупилась – воспоминание было не самым приятным, но тут же засмеялась:

– Зато он потом у меня прощения просил и меду дал, чтобы не плакала, вот!

Анна Павловна молча слушала разговор дочерей, и лицо у нее было какое-то… не боярское совсем. И любовь, и горечь, и память – все в нем было.

«Ой, а ведь Анна-то мужа своего покойного до сих пор добром вспоминает. Уж как они жили… все, наверное, было. И выдали ее не как меня, не по любви, а как родители рассудили, а все одно он ее детям отец. А мой Фома сгинул, и деток после него не осталось, не с кем мне его вспоминать вот так-то. А Андрей? Он-то каким отцом будет? Ох, батюшки, размечталась, дурища! Сначала замуж за него выйди, да роди…»

Но невольно представила себе Андрея с ребенком на руках, да как он на него смотреть будет, да вот так по двору катать на плечах, и сама чуть не всхлипнула – так захотелось его увидеть! Ну когда же это ожидание закончится?!

Аринка отвлеклась на свои мысли и не сразу заметила, что разговор Анны с дочерьми повернулся от воспоминаний к делам насущным.

– Вот видите, сколько вы всего о своем отце помните. А у Млавы ничего этого нет и не было никогда.

– Как это? Почему? – хором выпалили сестры и тут же поняли, в чем дело. – Ой, она же совсем малая, значит, была, когда дядька Касьян…

– Вот именно. Ей и двух лет не исполнилось, когда она сиротой осталась, а Антонина – вдовой. Тетка Капа и сама уже к тому времени овдовела, так что с тех пор у них в доме одни только бабы. Лука их, конечно, не забывает, да и Аристарх у нас за вдовами на совесть присматривает, так что живут они справно, но ни отцовских рук, ни его заботы Млава не знает. Вы вот сызмала привыкли говорить, что живете в воинском поселении, но замечаете только внешнее, то, что всем посторонним видно: сотня, ратники, воинское учение… Но ведь это не все, – Анна взглянула на Арину, и та затаила дыхание, поняла: вот оно, вот; не зря боярыня этот разговор при ней затеяла, сейчас и станет ясно, зачем.

– Скажи-ка, Арина, когда ты замуж выходила, о чем думала, чего от Фомы своего хотела получить?

Арина даже растерялась – никак не ожидала такого вопроса, да и в одном слове на такое не ответишь. Невольно сказала то, что первое на язык попросилось:

– Да чего все хотят: любви и заботы, жизни семейной в счастье и покое… – подумала и добавила: – достатка в доме, наверное, чего еще-то?

– Ага, – удовлетворенно кивнула Анна. – А от тебя чего муж ждал?

– А чего все от жены хотят… – все еще не понимая, к чему она ведет, ответила Арина. – Любви, уважения, чтобы тепло женское в доме не переводилось да хозяйство в порядке содержалось.

– И у нас все то же самое. Только в воинском поселении этого мало – слишком мало, чтобы выжить. Потому и спрос у нас другой, больше, чем в прочих местах. Жены от мужей требуют, чтобы те живыми из похода вернулись, сами не подставились под дурной удар и своих сберегли… – Анна запнулась на миг, не иначе, вспоминая, что ее-то Фрол как раз и не вернулся.

«Говорили же мне, что ее муж Андрея собой закрыл!»

– Но чтобы больше с мужа спрашивать, надо и самой другой быть! – жестко продолжила боярыня. – Сотня в поход уходит спокойно, потому что мужи уверены: случись что, оставшиеся дома этот дом сберегут. А кто остается-то? Старики да подростки… И бабы. Прокоп правильно говорил: в Ратном бабы своим мужам под стать. Не единожды от татей да лесовиков отбивались, пока сотни дома не было. Вот как хочешь, Арина, но я уверена, что живи вы в своем Дубравном, как мы в Ратном, не ты одна за лук схватилась бы. Положили бы ваши бабоньки тех татей, как курят, и ничьей помощи не понадобилось бы.

«И Анна про то же, что и Прокоп… Не столько дочерям говорит, сколько мне: они-то сызмала растут с этим знанием. Ну, из лука я умею, из самострела тоже учиться взялась, но разве это все? Как Верка-то я не способна. И дух во мне такой есть ли? Смогу ли в случае чего вот так кинуться?»

– Ой, мам, а помнишь, ты рассказывала, был у нас случай, когда баба серпом волка убила? – загорелась Анюта. – Только я не помню, кто это.

– Ну да, было дело, давно, правда. Епифана за телка кинулась с тем, что в руках было. С какой стати тот волк на него летом бросился, кто его знает, а она рядом оказалась. Полоснула серпом так, что волку переднюю лапу да полморды срезала. Бабы ее потом долго донимали, что не рассчитала, шкуру попортила, а она только отшучивалась, дескать, все равно мех летний, шубы хорошей не получилось бы. И она не одна у нас такая.

– Мам, да ты сама-то… помнишь, с Минькой тогда топором от целой стаи волков отбилась? – с гордостью поглядывая на Арину – мол, знай наших! – вмешалась в разговор Мария.

– Помню, – Анна почему-то не стала вдаваться в подробности.

«От волков? Топором? Это Анна-то?»

Не то чтобы Арина сомневалась, что Анна на такое способна, нет, но привыкла уже: боярыня всегда чуть приподнята над повседневными заботами, а стало быть, и бедами. Невозможно было представить ее с топором или серпом в руках; у нее нынче иные хлопоты и трудности, но слова Марии лишний раз напомнили: не всегда Анна боярыней была, пришлось и ей лиха хлебнуть.

«А ведь Анна, должно быть, не только волков вспомнила, вон как сразу помрачнела…»

– Не о подвигах я, – отмахнулась Анна, возвращая разговор в прежнюю колею, – а о том, что у каждого – своя стезя, своя ответственность. И нельзя требовать от других, если свою ношу сама тянуть не готова. Поняли?

Девчонки дружно закивали, даже и легкую обиду изобразили, дескать, не маленькие, давно про то знают.

– Ну, если вы у меня такие разумницы, – ласково продолжила боярыня (обрадованная Анюта не удержалась, покосилась на дверь), – так что ж вы творите-то?

Озадаченные сестры воззрились на мать, не понимая, с чего это она вдруг так резко переменилась: у нее даже голос каким-то лязгающим стал.

– Мам, а что мы не так сделали? – осторожно поинтересовалась Мария.

– Все не так! – отрезала Анна. – Я для чего вам тут про ратнинских баб распинаюсь? Вашу гордость потешить, что ли? Так не сделали вы пока ничего, чтобы спесью надуваться! А вот Млава – сделала! И нечего мне тут губы кривить! – прикрикнула она на Анюту. – Млава такая же ратнинская, как и вы! И род ее не хуже нашего! Смеетесь над ней? Глупее себя нашли и радуетесь? Вы ее перед прочими отличать должны, а вы ее топчете! Да еще перед кем? Перед чужачками побежденными!

– Но ведь их всех в наш, лисовиновский род приняли, – возразила Машка, но мать ее перебила:

– Их – приняли! А Млава – по крови ратнинская, единственная здесь, кроме вас, из рода победителей! И она только что всем вам нос утерла!

– Так ты же ее сама… – возмущенно вякнула было Анька, но Анна аж кулаком по столу стукнула, заставляя дочь заткнуться на полуслове.

– Это мое дело – ее учить, а коли понадобится, так и наказывать! Мое и наставницы Арины! А вы с чего взяли, что и вам позволено? – она гневно посмотрела на дочерей. – Воинов у нее в роду не меньше, чем у вас! Я для чего вам про отличие ратнинских мужей и жен толковала? Выслушали, покивали, а думать за вас кто станет? Антонина много лет вдовеет – с нее нет того спроса, что с прочих баб. Млава с младенчества без отца осталась, должного воспитания не получила, но кровь-то воинская в ней сегодня как заговорила!

Да, прочих девиц всех в род приняли, они родня вам, и замуж их наш род выдаст, но кровь у них другая. Потому и требования к мужьям у них совсем не такие, как у вас должны быть! Хотите вы того или нет, но вы всегда мужей по нашей, ратнинской мерке равнять станете! Это вы сейчас о прекрасном витязе на белом коне мечтаете, – при этих словах Анюта густо покраснела, – а как до замужества дойдет, так вы от мужа еще и доблести потребуете. А прочим только покой и достаток в семье нужен! Про честь воинскую они только здесь и узнали, и что с ней делать, понятия не имеют. Млаве про нее тоже никто не говорил, но у нее воинский дух в крови. Видели ее сегодня? Вот то-то же… Так что всегда про это помните, и на поругание ее пришлым отдавать не смейте! Идите…

Арина и сама не знала, как выдержала эту пытку, хорошо еще Анна не на нее смотрела, а на дочерей.

«Ох ты господи! Это ж я опростоволосилась сегодня, а не Млава… Упустила, не смогла справиться! Потому что пришлая… И Анна это поняла и меня носом ткнула… Она же девчонкам не зря при мне сказала, что побежденные им всегда чужими будут. Не про куньевских – про меня! Да что ж я так? Нас-то ратники не победили, только помогли нам. А к Млаве надо присмотреться повнимательнее, и поласковее с ней, она же не виновата, что ее такой вырастили. Вот и тут боярыня не девчонкам попеняла, а мне!»

Когда присмиревшие дочери вышли из горницы, Анна повернулась к помощнице:

– Ну вот, не только девчонкам моим, но и нам с тобой еще один урок. Ты же слышала, что Прокоп говорил, присмотрись к Млаве… ну, как ты умеешь. Хоть она ума невеликого, и мать ее испортила с малолетства, но к Турову и из нее надобно достойную невесту сделать.

– Анна Павловна, да я-то разве смогу ей воинского духа добавить?

– Да не про то я – дух этот в крови или есть, или нету его. У Млавы вон есть – тут ей ничего и добавлять не придется. Научить ее так, чтобы не сломать – это уже наставников-мужей забота, а вот разбудить в ней наше, женское – работа уже для нас с тобой. А то получится не жена, а воин в юбке – куда это годится?!

«Не приведи господь – это ж всю жизнь и сама несчастной проживет, и мужу счастья дать не сумеет!»

Боярыня между тем пригляделась к Арине, неодобрительно покрутила головой и погрозила ей пальцем:

– А ты, душа моя, прекращай себя изводить. Не дело это.

«Мысли читает, что ли?»

Анна между тем продолжила:

– Не забывай, я тоже когда-то здесь пришлой была и прекрасно знаю, что у тебя сейчас на уме. Все образуется, если сумеешь с Андреем душа в душу зажить. А когда детишки пойдут, так и вовсе тут своей станешь. Я сумела, и у тебя получится.

«Да я-то на все готова. Но ведь Анна сама сказала: есть оно в крови или нет. А я сегодня так оплошала… Конечно, бывает, и пришлые жены тут приживаются, но ведь это не кто-нибудь, а Андрей! Понять его и сделать счастливым не просто, но иначе мне и самой счастья не видать».

Уже выходя из светлицы, Арина неожиданно вспомнила слова Настены: «Я не знаю, что может случиться: Ратное ли ополчится на Михайлов городок, Михайлов ли городок из повиновения Ратному выйдет, язычники против христиан поднимутся или христиане против погорынских язычников, отдельные мужи друг на друга кидаться станут или один род на другой, одно колено на другое… Наше дело простое – чтобы ничего не случилось вообще».

Кажется, на первый взгляд, и права лекарка – это девок пришлых здесь всего около десятка, а отроков почти сотня, есть чего опасаться. Но это только на первый взгляд. На самом же деле ничего неожиданного произойти не может: здесь, в крепости, ратнинские наставники и ратнинские жены воинов все насквозь видят, все понимают, нежелательные дела способны пресечь в зародыше, а Корней с Аристархом, даже и бывая здесь редкими наездами, обо всем происходящем в крепости, конечно же, извещены.

И тут-то Арине вдруг стало понятно: Настена и умна, и сильна, но есть у нее одно очень слабое место – незамужняя она. Никогда не ощущала себя частицей женского мира Ратного, и именно это ее подводит. Опасность понимает, а бороться с ней берется в одиночку… Ну, разве что Юльку своей помощницей сделала, навалила на девчонку неподъемную тяжесть. Видно, оттого, что сама подобные труды на себя принять не страшится, и дочку ими отягчает бестрепетно.

«Вот тут и усомнишься, получится ли у нее стать полноценной Добродеей – ведь та была плоть от плоти всего женского мира Ратного. Настена же всегда наособицу, да так и останется до конца жизни. И меня такой же сделать собирается…

Ну, нет! Нельзя так! Со стороны наблюдая, не все увидишь. Только изнутри, став частью здешнего женского мира, вместе с ним, можно любую беду заранее заметить и отвести.

Значит, даже Анна тут для меня не пример. Она хоть и часть этого мира, но уже поднялась над ним – стала боярыней, а мне только предстоит в него войти – рядом с Андреем и благодаря ему. Лисовиновский род, конечно, силен, только мне и свою собственную семью создавать надо. Именно так – женой Андрея, частью его семьи, на равных в здешний женский мир войду, чтобы вместе со всеми остальными бабами поддерживать спокойное течение жизни».

Будто мало докуки было – еще эта добавилась. Слова Прокопа и Анны в ушах так и звучали весь оставшийся день, как упрек, добавляя к привычному уже напряжению лишнее усилие. Едва удалось себя в руках держать, чтобы не показать никому свою маету. Только после отбоя, оставшись, наконец, одна, она позволяла себе сбросить личину спокойной уверенности, которую через силу приходилось носить на людях.

Особенно плохо становилось ночами – даже дневная усталость не помогала, а когда, наконец, засыпала, снилось что-то тягостное. Только один раз, после того памятного разговора с бабами на кухне, заснула сразу же, едва до постели добралась: накануне-то ведь вовсе не ложились. А уже следующая ночь принесла с собой такую тоску, что хоть головой о стенку бейся! Едва задремала, как протяжный жалобный стон выдернул ее из небытия.

Арина не сразу поняла, что на самом деле звук доносится из открытого по случаю летней духоты окна. Вначале показалось, что он прорвался сюда из ее же сна, обрывочного и тревожного, где она металась по мертвому лесу, а вокруг пронзительно завывала навь, предвещая беду. Но сон ушел, а ночной кошмар оказался пугающе живым. С трудом преодолевая панику, Аринка вскочила и, натыкаясь в темноте на углы сундуков и лавок, добралась до еле различимого в темноте оконца и поспешно прикрыла его. Звук сразу же приглушился. И только после этого до нее дошло, что воет и стонет не вырвавшийся из ее сна ужас, а щенки на псарне – собаки опричников скучали без хозяев. Понадеялась, что Прошка сумеет их уговорить: и так тошно, а тут еще этот плач собачий даже во сне забыться не дает.

Арина тогда перевела дух и зажгла свечу. Пошла наверх – проверить, не разбудили ли щенки девиц. Да и сестренки могли напугаться – они спали теперь в отдельной горнице вместе с Елькой и дочкой Макара Любавой. Анна накануне объявила, что отныне эти пигалицы тоже воспитанницы Академии и состоят в младшем девичьем десятке. Девчонки возгордились и изо всех сил подражали старшим. Арина и прочие им подыгрывали и прятали невольные улыбки при виде этой четверки, когда, надувшись от гордости, они степенно вышагивали по крепостному двору.

К счастью, уставшие за день ученицы, включая младший десяток, дрыхли без задних ног, так что волноваться тут было не о чем. Да и собаки притихли; должно быть, Прошка как-то уговорил своих подопечных.

Щенки больше не выли, но спать Аринка не могла; уж больно муторно на сердце. Странная молитва, которую вслед за Анной повторяла в первый вечер после проводов на кухне, запала в душу, и она теперь твердила ее про себя, как заклинание. Но все равно тревога не отпускала ни на миг; стоило закрыть глаза, и лицо Андрея – серое, будто неживое, всплывало из тьмы. Вот и выла беззвучно в подушку от тоски и страха за него, и молила всех богов, каких знала, чтоб уберегли его, чтоб смерти глаза отвели. Думала с ужасом: и неделя не прошла, а сколько еще ждать – бог весть…

Бывало, по нескольку раз за ночь просыпалась в холодном поту и понять не могла, то ли это звук какой-то из окна слышится, как тогда собачий вой, то ли все еще сон дурной не рассеялся. Вот так и в эту ночь, едва забывшись, очнулась от непонятного шума, доносившегося с улицы. И не сразу сообразила, что происходит, где кричат и стучат чем-то, откуда всполохи в оконце, и почему дымом тянет, а когда поняла – подпрыгнула, да так, что коленку до крови о сундук рассадила.

– Ой, мамочка-а-а-а! Пожа-а-ар!!! – раздался сверху отчаянный девичий крик, тут же подхваченный на все лады другими голосами.

Точно так же кричали тогда.

– Арина! Девок уйми, построй да выводи! – крикнула, распахивая дверь, уже одетая Анна и, даже не заглянув в горницу, помчалась к лестнице, а за ней следом спешила Вея.

И накатило… снова в ее жизнь ворвалась та страшная ночь в Дубравном, и перед глазами встал отец с щитом и мечом, прикрывающий их бегство.

«Пожар!.. Тати!.. И тут достали!.. Нашли, вызнали как-то, отец Геронтий указал, где нас с братом искать… Михайла тогда говорил – они крови не боятся, добьются своего, проклятые…

Девок же спасать надо! И их из-за нас…»

…Из настежь распахнутой кухонной двери валил дым, внутри слышался какой-то шум и голоса отроков, а перед самой дверью разъяренная Плава таскала за косы визжащую растрепанную Евдоху в одной нижней рубахе. Сидящий на земле Швырок попеременно то заходился кашлем, то утирал сопли и кровь с разбитого лица: кто-то из наставников в сердцах успел приложиться. Поднятые по тревоге отроки уже забрались по приставным лестницам на крышу и поливали кровлю водой, подтягивая на веревке подносимые ведра. Впрочем, как объяснила бабам Верка, подоспевшая со своим Макаром раньше всех, – больше для порядка. К счастью, пожар только шуму наделал. Да и пожара-то никакого толком не было, так, недоразумение сплошное.

– Вот оно, мое недоразумение! – Плава, заметившая боярыню, наконец-то отвлеклась от вразумления холопки, еще разок пнув несчастную Евдоху. – Говорила я, не будет добра с этими переделками! Придумки все какие-то измысливают! Неча было в дымоход всякую дрянь пристраивать! А теперь нате вам! А в кухне что творится! Копоть везде, из печи все прямо на пол повыгребли, страшно глянуть… – она снова повернулась к провинившейся молодухе. – Чего расселась? А ну, пошла, чтобы к утру мне все отмыла! И до хахаля твоего доберусь! Устроили!

Евдоха, всхлипывая, проворно вскочила и заспешила к кухонной двери, из которой выходили, откашливаясь и отплевываясь, отроки дежурного десятка.

– Что случилось-то? – нетерпеливо спросила Анна.

– Да вот голубки себе гнездышко свили, – хохотнула Верка, кивая в сторону Швырка. – Евдоху на ночь к печи приставили. Отроки у нас сегодня знатно промокли. Из-за Тоньки, да еще вечером на занятиях шестой десяток в болото попал. Вот и велено было печи топить, чтобы в сушилках одежа с обувкой до утра просохла. А мил своей милке печь караулить и помогал. Да чтобы не отвлекаться, дров поболе насовали, а сами за перегородкой друг дружкой занялись. И заслонка тут ни при чем, коли дрова сырые, да еще дубовые, – добавила она уже для Плавы, но та только презрительно фыркнула и отвернулась. – Дым-то весь в дверь сперва повалил, на улицу, а эти… петух с курочкой прочухались, только когда уже караульные шум подняли. И искры из трубы на крышу посыпались; хорошо, дранка заняться не успела… Выскочили, как были, прям тепленькие еще…

– Я вчера те чурбачки нарочно холопкам велела в сторону отложить – сырые же! Нет, нашли! – Плава досадливо поджала губы. – А я предупреждала! Доигрались!

Анна только рукой махнула. Эко ж Плаву разобрало! Не иначе, опять Сучок настрополил – уж больно лысый закуп непонятными для него переделками возмущался. Но разбираться со всем этим сейчас было недосуг.

Вокруг толпились отроки и наставники, плотники, холопы – угроза пожара всех подняла на ноги и выгнала на улицу. Сучок, как только выяснил, что произошло и благодаря кому все это безобразие случилось, совершенно озверел, и Швырку, и так уже получившему свою законную «награду», теперь пришлось поспешно улепетывать от своего старшины и не менее разъяренных мастеров, тут же устроивших облавную охоту на несчастную жертву любви. Судя по жалобным воплям подмастерья и ругани Сучка, вскоре раздавшимся откуда-то из-за недостроенного терема, погоня оказалась недолгой и успешной.

– Не убили бы они его… – озабоченно покачала головой Анна.

– И поделом паскуднику, – хмуро буркнул Макар, появляясь из темноты. – Вер, хватит лясы точить, пошли, днем наговоритесь.

Но поспать ему так и не пришлось…

– Матушка-боярыня! Девки с самострелами уходят!

Прямо на них выскочил отрок и, повинуясь окрику наставника, доложил уже более внятно:

– Наставница Арина их из девичьей вывела да построила. Все с самострелами, а у ней лук… И девки какие-то испуганные. Меня не видели.

– Да что она, ополоумела? Я ж ей велела их успокоить да вывести на улицу, от греха – пожар все-таки, – охнула Анна и решительно направилась за угол казармы, но ее опередили Макар и Прокоп.

– Погоди, Аня… С самострелами, говоришь?

– Ага, – кивнул мальчишка. – Уже и заряженные, вроде…

Наставники переглянулись и ускорили шаг.

Девичий десяток в полном составе – даже маленькие были здесь, в середине – и вправду шел по двору от девичьей в сторону ворот. Девки, озираясь, сбились в кучку и ощетинились самострелами. Арина стояла, наложив стрелу на тетиву. Она как будто прикрывала этот отход, развернувшись в сторону казармы. Прокоп, первым увидевший, что происходит, рявкнул, раздраженно оскалившись:

– Ты что, охренела?! – но, не договорив, стремительно ушел в сторону перекатом. Пущенная Ариной стрела воткнулась в стену рядом с головой выскочившего следом за ним Макара, а Арина уже накладывала следующую.

Резко толкнув назад за угол спешившую за ними Анну, да так, что боярыня полетела прямо на Верку с Веей, Макар тоже нырнул, словно в воду, куда-то в темноту, в противоположную от Прокопа сторону.

– Стоять! – остановил отроков, готовых рвануть следом за наставниками, Тит, переглянувшись с Филимоном.

– Да что творится-то? – Вея изумленно огляделась вокруг. – Анна Павловна?

– Тихо! – дернула ее за рукав Верка. – Не лезь!

– Когда на них напали, тоже пожар был? – спросил Анну Филимон. Боярыня не сразу поняла, про что ее спрашивает старый наставник, а когда сообразила, охнула и кивнула, озабоченно прислушиваясь к тому, что происходит за углом…

Арина потом так и не смогла явственно вспомнить, что происходило, только обрывками что-то в памяти всплывало. И словно не сама действовала и говорила, а за нее кто-то.

Наверх, к испуганно и бестолково мечущимся в темноте девицам она влетела уже собранная, с саадаком на поясе и снаряженным луком в руке. И распоряжение боярыни унять девчонок выполнила на совесть. Свой голос не узнала, когда рявкнула так, что у самой уши заложило:

– Молча-а-ать!

Девки затихли на какой-то миг, но тут же засуетились с новой силой, кинувшись к наставнице и перебивая друг друга:

– Пожар!

– Арина, что там?!

– Где горит?!.

– Мамочка! Дым тут уже! Задохнемся! – какая-то девица, кажется Манефа, кинулась с воем мимо нее к лестнице, остальные дернулись следом. Не раздумывая, наставница отвесила ей такую оплеуху, что девчонка кубарем полетела на спешащих следом подружек. Другую, подвернувшуюся под руку, за ворот рубахи рванула к себе, аж треск раздался, в темноте не сразу поняла, кто это, и рявкнула прямо в лицо:

– Кто такая?! Отвечать!

Испуганные таким напором девицы притихли и замерли, кто где, и только копошились на полу упавшие. В наступившей тишине раздался срывающийся на всхлип, но уже почти осмысленный девичий голос:

– Так я это, Ева…

– Что – я?! Доложить, как положено! Где старшая?! Почему десяток в потемках мечется, как куры полоумные? Свечи зажечь, одеться, построиться! Бе-е-егом!

– Так горим же!..

– Задницы у вас еще не горят?! Сейчас загорятся! Вы в Академии или где, вашу мать! Без разговоров! Выполнять! – Арина встряхнула несчастную Еву, чуть не оторвав ее от пола, и отшвырнула в сторону. Та засуетилась, нащупывая в темноте свечу и кресало с трутом. Арина вгляделась, но пока огонь не зажегся, различить смогла только белые пятна девичьих рубах, шагнула вперед и, не сбавляя тона, продолжила выкрикивать резкие отрывистые команды, сама не понимая, откуда те слова приходят:

– Мария! Ко мне бегом! Прекратить кудахтанье! Отвечать, как положено!

– Слушаюсь! – еще неуверенно отозвалась откуда-то из середины кучи-малы Машка и поспешно завозилась, пытаясь вскочить на ноги.

– Строй десяток, как положено! В порядок себя привести! Чтоб на три счета одеты были! Аксинья, Катерина, маленьких успокойте, соберите и в середину. Да не пугайте их!

Только когда пришедший в разум девичий десяток уже без паники и суеты при свете двух наконец зажженных Евой свечей был построен, Арина сказала, что на крепость напали тати и надо уходить. Если паром на месте, так отвязать его, по-тихому переправиться на ту сторону и идти к Нинеиной веси, а уж оттуда в Ратное гонцов посылать за подмогой. Коли не получится с паромом, так просто укрыться в лесу до утра, а там уже видно будет, что делать. Приказала зарядить самострелы и, крадучись, идти к воротам. Да стрелять, если что, не раздумывая.

Из девичьей Арина вышла первая, с луком наизготовку. Так и стояла, ожидая, пока девицы спустятся и построятся, настороженно вслушивалась и вглядывалась в сторону казармы, откуда доносились сюда шум, гам, крики и дым. В любой момент ожидала, что и сюда доберутся страшные фигуры с топорами, которые бежали в дыму к казарме и кричали, как тогда – те, что она в оконце из своей горницы успела увидеть. Сейчас, покуда там разбираются, может, и удастся девчонок увести, если не заметят их…

Пока девки строились, а вернее, сбивались в подобие боевого порядка – плечом к плечу, ощетинившись самострелами, укрыв в середину малышню, чтобы двигаться к воротам, топот и крики, и правда, стали приближаться.

– Быстро уходите! Я задержу! – коротко бросила Арина девкам через плечо, и, достав стрелу, наложила ее на тетиву. Вон из-за того угла сейчас выбегут, хорошо, ночь лунная – не промахнешься. Там проход узкий, на сколько-то да хватит ее стрел…