Текст книги "Бабы строем не воюют"

«Да что же это он, не понял ничего, что ли? Или думал о своем и потому не услышал ее слов? Если нам Господь не дал такой же телесной силы, как и мужам, так и душевных сил у нас нет, что ли?

Неужели все-таки прав Филимон? Ну, с какой-то стороны, наверное… Но тогда его слова для большинства баб – смертный приговор… Или пожизненный? Приговор к жизни – тусклой и тоскливой… Брр…»

– И не дуйся на меня! – разойдясь, Филимон погрозил Арине пальцем. – У нас здесь совет, а не посиделки, и я за тобой не ухлестываю, чтобы только одни приятности говорить. Сразу ведь договорились: без обид!

«Ага, совет… Вот и говорил бы по делу, а то обрадовался, что есть кому слушать. Понятно, что все старики поговорить любят, а он, видать, о таком давно думал… как бы не с той зимы, что с детишками в лесу провел. Только собеседников подходящих, видать, все не находилось – не с отроками же, в самом деле, о бабьих делах рассуждать; они и не поймут ничего. Да и другие мужи, пожалуй, тоже. А тут моя забота как раз и подвернулась… Но надо как-то его на дело сворачивать, а то он нам тут долго еще будет сказки сказывать… А коли занесет не туда, так еще и поссоримся».

– Погоди, дядька Филимон! – вмешалась Анна. – Если без обид, так и ты не сердись. Мы тоже много чего о мужах поведать можем, да разговор у нас сейчас не о том. У меня тоже есть что возразить. Не бойся, не от чувств, а по делу.

– Ну, если по делу, так давай.

– Первое… – боярыня помолчала, подбирая слова. – Как-то мы позабыли, что девицы-то чаще не по своему выбору замуж идут, а по родительскому.

– Не позабыли! – Филимон досадливо поморщился. – Разговор у нас все-таки не о замужестве, а о подборе наставниц. Вот об этом-то вы, бабоньки, как раз и позабыли.

«Ну да, можно подумать, на мужей да бабьи войны за них мы с Ариной сами разговор повернули…»

– Я все, что перед этим сказал, именно к этому и вел: какие нашим девицам нужны наставницы, памятуя о разнице между воспитанием отроков и отроковиц. Ну, а свадьба по сговору родителей, раз уж к слову пришлось… бывает, и хреново кончается. Но это ежели родители дураки или упрямцы. А у умных по большей части все хорошо получается, да и склонность молодых друг к другу для умных родителей – не пустой звук. Ладно, отвлеклись мы. Ты, я чую, еще чего-то возразить хотела?

«Ага, МЫ отвлеклись, как же…»

– Хотела, дядька Филимон. На мой взгляд, как-то ты не так сравниваешь лучших мужей и лучших баб…

– Я сказал, что лучших баб не бывает! Что они…

– Погоди, не перебивай!

Анна прикрикнула, даже чуть по столу ладонью не шлепнула, и лишь потом спохватилась – негоже на старика голос повышать, даже и боярыне. Но Филимон ободряюще улыбнулся: продолжай, мол, не стану перебивать.

– Так вот, неверно! – продолжила Анна. – Баб-то ты оцениваешь по привлекательности и по делам домашним, хозяйственным, а мужей по тем, которые вне дома, что ли… не знаю, как правильно сказать. Но мужи-то и в доме тоже живут, той же обыденной жизнью, делами хозяйственными занимаются. Да и… – вот тут Анне пришлось сделать над собой усилие, христианское воспитание словно за подол хватало, – и мужей их мужская привлекательность тоже ведь заботит. Разве нет мужей, даже и зрелых, что, может, не так, как жены, но все равно… наряжаются, прихорашиваются и по сторонам поглядывают: видят ли, как он хорош собой. Неужто и промеж мужей идет та же война, что и промеж баб?

– Не-а! – Филимон разулыбался, будто Анна рассказала что-то веселое. – Нет промеж мужей такой войны. Но сначала давай-ка о сравнении. Значит, лучший в доме и лучший вне дома… ишь ты, как повернула! Тут дело в том, для кого какая стезя главная. Для бабы все самое главное в жизни внутри дома или усадьбы…

«Дом, дети, род… Да, это самое важное! А если муж непутящий достался или погиб, то женщина на детях и роде замыкается. Они – главное, а не другие мужи, пусть и самые распрекрасные…»

– …Снаружи она что-то творит лишь по необходимости. Когда в поле работает или на огороде – это тоже, почитай, продолжение дома. А почему? А потому, что главная жизненная стезя женщины – продолжение рода и благополучие вокруг домашнего очага. Там и воюет. И из этого круга только в двух случаях выходит: если ей чего-то внутри не хватает, или извне внутреннему благополучию грозит какая-то опасность.

«“Чего-то внутри не хватает”? Получается, что может, МОЖЕТ чего-то не хватать женщине, даже если у нее в доме все благополучно! Ты и сам, дядька Филимон, не замечаешь, что проговариваешься… да и не понимаешь этого, скорее всего. Тебе как бывшему ратнику проще опять на войну свернуть. А я еще обдумаю твои слова, потом, на досуге…

Однако ж Арина-то и впрямь за оружие взялась по необходимости, когда беда пришла…»

– Стезя же мужская – защитник и кормилец… – Филимон замолчал и поджал губы, словно вспомнил о чем-то очень неприятном.

«Господи, защитник и кормилец… Он же калека согбенный, с клюкой не расстается, его самого защищать и кормить… Семерых вырастил, есть ведь кому о нем позаботиться… а все равно переживает. Не в том ли все и дело? Потому и рассуждал, наверное, про стезю мужескую и женскую. Он же со своей стези рано сошел, хоть и успел многое, но, видно, мучает его это до сих пор – еще бы хоть десяток лет! Вон Корней и без ноги – воин… Поди, мужам-то это так же горько, как бабе в расцвете сил бесплодной вдруг остаться…»

– М-да, защитник и кормилец. А это, бабоньки, все вне дома. И зря ты, Анюта… Невнимательно слушала, выходит. Я же не только о воинах говорил, а и обозников с ремесленниками помянул. Могу еще и смердов к сему добавить. Всякий муж главное свое дело вне дома творит: воюет, землю пашет, железо кует, иное прочее. А в доме… в доме он сил набирается да опору себе чувствует. Потому и сравнение мое по главной жизненной стезе. Поняли, я думаю?

А теперь – о мужской привлекательности. Хе-хе… Есть она, чего уж там! Вот только смысл в мужских нарядах да украшениях не такой, как у баб. Вы, милые, когда-нибудь задумывались… или, может, разговоры слыхали о том, зачем воины доспех украшают? Прочности это броне не добавляет, а опасности больше: внимание ворогов на себя привлекаешь, подзадориваешь их убить тебя, чтобы красивый доспех себе взять. Как? Слыхали? Задумывались?

«Ну да, Спиридон – и доспех! Даже и не смешно! А когда Корней перед начищенным блюдом остатки волос расчесывает – это как? А если Глеб волосы и бороду маслом мажет, чтоб блестели?»

– Фома… муж мой покойный покрасоваться любил и за собой следил, хоть не как баба или девка, конечно, но все же… Но то дома, а в поездку коли собирались, так напоказ достаток не выставлял. А свекор-батюшка говорил, что пустая похвальба это: самому на опасность напрашиваться – Бога гневить.

– Угу, – Филимон покивал. – Он ведь у тебя купцом был? А у тебя, Анюта, батюшка тоже купец, да и брат.

– Ну, у нас с Никифором родители строгость блюли, яркость в одежде почитали пустой суетой и грехом гордыни. А ты к чему это?

– Сейчас поймете. Украшенным доспехом он на себя наиболее сильных воинов вызывает и тем самым помогает более слабым или менее искусным товарищам. А не в бою… в обыденной жизни… Ну и перед женами-девицами платьем ярким покрасоваться… не без того, конечно, но главное – вызов. Недаром же к ярко одетым мужам чаще со всякими шуточками да подколками обращаются. И надо уметь ответить, и надо быть готовым к тому, что шуточки запросто в мордобой перейдут. А ежели не готов, так и нечего выряжаться.

«Нечего, конечно. Ходит такой гоголем, потом ему рожу начистят, нос раскровянят – кому тот наряд стирать да чинить? Бабам, вестимо. Да коли так рассуждать, то нам и вовсе невместно наряжаться – сиди себе несушкой на яйцах да не высовывайся! Да что ж это за совет такой? Когда мы до обучения девок-то дойдем? Ай, да что уж теперь, дослушаем. Нам не привыкать, а ему в уважение. Все равно рано или поздно дело-то скажет…»

– И все-таки, – Арина отвлекла внимание Филимона от Анны, – бывает же, что наряжаешься не для кого-то, а для себя самой, чтобы увереннее себя чувствовать, что ли, чтобы… ну, не хуже других…

– Вранье или глупость!

«Да что ж он так на Арину-то? Чуть что – вранье!»

– Вранье, потому что «чтобы не хуже других» – и есть бабья война, а «для уверенности» – к той войне готовность. Ежели только для себя, так сиди дома да сама на себя и любуйся.

«Это с какой такой радости? Ой, именно что с радости… В девицах-то, помнится, накинешь платок новый, и так на душе светло… Вот и бежишь на улицу, с подружками той радостью поделиться… Жаль, не часто выпадало. Да и подружки тоже… разные бывали, иным моя радость, что нож острый, тут Филимон прав…»

Бывший десятник, не подозревая о том, какие воспоминания будили у Анны его слова, высказывал то, что обдумывал, судя по всему, не один год:

– Вы скажете: и там, и там война, в чем же разница? А в том, что муж готов признать чужое первенство. Ему это нужно, даже необходимо. Для чего? Да для того чтобы понимать: вот этот сильнее меня, и для схватки с ним понадобятся все силы и умение, но даже тогда могу оказаться побитым. А вот этого можно не опасаться, пусть сам меня боится. Это не трусость, это расчет, чтобы по глупости не сгинуть. Баба же с чужим преимуществом не смирится никогда. Может, виду и не покажет, и в драку не кинется, ну, разве уж совсем край придет, но шипеть в спину или просто злобно смотреть – это уж обязательно. У вас из-за этого и детство до самой старости продолжается!

«Э-э, дядька Филимон, опять тебя не туда заносит… Мужи, значит, чужое первенство сами признают, а бабам с ним смиряться надо? Это с какого же перепугу? Ну, непременно надо бабе голову пригнуть! Да вся округа меня лучшей портнихой именно признала… А смирилась или нет – какая мне разница?.. Мужи, значит, не трусят, а рассчитывают, а бабы только шипеть могут…»

Филимон хитро глянул на собеседниц, ожидая вопросов или возражений, но Арина, видно, тоже поняла, что спорить сейчас бесполезно. Слушать да кивать дешевле обойдется, а обсудить услышанное женщины и потом успеют – вот и молчали они с Анной. Удовлетворенный наставник принялся объяснять:

– Вот малые дети отчего ябедничать любят, особенно девчонки? Да оттого, что самому других в чем-то превзойти трудно, а если другие сами в чем-то хуже тебя, то ты по сравнению с ними выглядишь лучше. Вот и бабы, как увидят другую, красивее, лучше одетую или еще в чем-то их превосходящую, так обязательно гадость про нее какую-нибудь норовят сказать. Истинный же муж сам по себе лучше, а не желает, чтобы другие хуже были. А у баб это само собой, ничего особенного, ибо все этим грешны, всем это видно и понятно. Ну, еще чего-то возразить или спросить хотите?

«А толку-то возражать? Ты давно уже для себя все понял, по полочкам разложил… вон, как Илья на складе… Только записать осталось, что где спрятано… Мужи, значит, истинными бывают, а бабы все одинаково плохие? Дурные да злобные?»

– Не то чтобы возразить… – отозвалась Арина. – Только не говори опять, что вранье.

– Буду! Если вранье, то так и скажу. У нас совет!

– Ну, ладно… вот ты все говоришь: лучший, лучший, но бывает же так, что душа не к лучшему лежит. Может быть, и вовсе худший в чем-нибудь, а в доме с ним светло и радостно…

– Ага! Понятно. Опять тебя на дела свадебные потянуло, а не на выбор наставников для девиц. Ну, хорошо, что с тобой поделаешь. Значит, так: не вранье это – глупость! Ну, нету хороших людей, которые своей главной обязанности в семье не исполняют. Не оправдывает этого ни душа светлая, ни доброта необыкновенная, ни что-то еще, ибо рано или поздно оборачивается это злом и бездушием к самым близким.

– Да не про это я! – Арина досадливо мотнула головой. – Про то, что муж должен мужем быть – оно понятно. Но и всех под одну гребенку стричь… – она беспомощно взглянула на Анну, явно не находя нужных слов. Та кивнула:

– Нет, дядька Филимон, Арина не о том говорит. Иной и в несчастье мужем остается – возьми хоть свекра моего. А вот те, кто, как ты говоришь, добротой оправдываются… Да ладно бы еще добротой, а то упрутся во что-нибудь и все за этим забывают!

«Ой, что-то меня не туда понесло… Хотя, как вспомню все, что матушка про святых подвижников да великомучеников рассказывала, так мороз по коже. А матушка еще их мучения так расписывала… Когда она про святую Софию говорила, мне всегда чудилось: она жалеет, что сама ее подвиг повторить – меня на муки отдать не может… Брр…»

– Нет, Анна Павловна, я о другом… – Арина повернулась к Филимону. – Есть же увечные, больные… С ними-то как? Кто-то же и таких, бывает, любит?

– А я и не спорю. Но жизнь свою связывать с таким надо с ясным пониманием, на что идешь, а не выходить замуж из жалости или в надежде, что когда-нибудь что-то переменится… А то потом – близок локоть, да не укусишь. Да и с какой стати они меняться станут? Им и так хорошо, о них заботятся… Ну, еще что-то будете спрашивать или оспаривать?

– Спрошу, – Анна улыбнулась, давая понять, что споров и препирательств больше не будет. – Как все, что ты тут наговорил, нам поможет наставниц для девиц найти?

«А про то, что ты нам сейчас вывалил, мы с Ариной потом подумаем да поговорим».

– Ну, перво-наперво, это нам помогло увидеть, что нужных баб в Ратном нет. Есть умные, есть умелые, есть добрые, но все равно – бабы. Значит, они в бабьей войне всех против всех участвуют, и в девицах наших видят соперниц, более молодых и привлекательных, и простить их за это никак невозможно. Нам же в наставницы нужны такие, кто в них соперниц не видит – те, кто в своей жизненной мудрости поднялись выше бабьих войн, и они им глаз не застят. Нет таких в Ратном!

– И как же тогда?

Анна откровенно растерялась: такой длинный и непростой разговор не привел ни к чему. Хотя Филимон и заявил сразу же, что нужных женщин в селе не найти, но все-таки теплилась надежда, вдруг кто-то все же отыщется: ну не только же он выговориться хотел, раз сам сегодня их позвал – глядишь, что-то и надумал?

– Так кто ж тогда девиц учить будет, дядька Филимон?

– Ты, Анюта!

– Я? Так я же…

– Ты на своей боярской стезе обязана над обычной бабьей суетностью подняться. Иначе какая же ты боярыня?

Такого поворота разговора Анна не ожидала: а что, боярыня не женщина, что ли? И тут же пришло воспоминание о том, как Аристарх попрекал ее вмешательством в бабьи которы на лисовиновской усадьбе.

«Да что они с Аристархом, сговорились, что ли? Хотя… чего им сговариваться? Возрастом, считай ровесники, Филимона в полусотники прочили, значит, к делам начальных людей допускали, вот и мыслит он примерно одинаково со старостой. А может, и сговорились: Филимон-то никогда вперед не лезет, но с Корнеем и Аристархом они старые друзья. Ну, подумаешь, он их немного помоложе…

Только что ж это получается? Боярыня – не женщина? Или еще того хуже: женщина изначально сама по себе ни к чему путному не способна, и чтобы хоть чего-то дельного добиться, ей надобно женское естество из себя вытравить?»

Как подумалось, так и сказалось:

– И что, дядька Филимон, коли боярыня, так уже и не женщина? Так, что ли?

– А почему только боярыня? У тебя, Анна Павловна, с другими служилыми бабами беда общая.

– Что-о? – Анна даже слегка приподнялась со стула. – Это где ж ты диво такое узрел – бабу служилую?

– Так здесь, у нас в крепости, – Филимон пожал плечами, будто говорил о совершенно обыкновенной вещи. – Первой Плава была, после ты в крепость на службу перебралась, Арину к службе приставила. Потом Ульяна добавилась, и Верка с Веей…

– К службе?

– А ты как думала? Они что, дома сидят, семьей и хозяйством занимаются? Нет! Они вне дома службу справляют! И не просто рядовыми, а, почитай, десятниками или, по-здешнему, урядниками – у каждой же сколько-то народу в подчинении ходит.

Анна растерянно переглянулась с Ариной, и та, что называется, сняла с языка боярыни вопрос:

– Это ж получается… как мужи?

– А вот не знаю! – Филимон развел руками и скорчил придурковатую рожу. – Сам, как понял, удивился и растерялся, дело-то небывалое: бабы – и на службе!

– Так что ж ты нам тут про стезю бабью… – Анна вдруг разозлилась – Сидим тут, из пустого в порожнее переливаем, а о главном-то…

– О! – Филимон пристукнул костяшками пальцев по столешнице. – Именно что о главном! Мы, понимаешь, наставниц, способных над суетностью бабьей воспарить, в Ратном ищем, а у самих тут… куда ни плюнь, в такую и попадешь!

Анна с трудом удержалась от того, чтобы опять не подскочить и не переспросить: «Что-о?» Очень уж не хотелось дурой выставиться, но Филимон неожиданными поворотами разговора до чего угодно доведет. Злость помогла задавить удивление и растерянность, сохранить боярское достоинство. Сама того не замечая, она нахмурилась, подражая Корнею, и Корнеевым же тоном рявкнула:

– А ну, хватит крутить! Излагай толком!

Филимон тут же весь подобрался. Старый, увечный, а воинское нутро себя все равно оказывает – почуял знакомый с молодости командный тон.

– Так что, матушка-боярыня, не правы, выходит, те, кто бурчит недовольно: мол, девок аки отроков в воинском учении держат. Строем заставляют ходить, приказы сполнять, оружием пользоваться, воинские ритуалы блюсти. Не правы! Как раз самое то, что нужно, и делаем!

Филимон замолк, словно поведал собеседницам все, что требовалось. Анна опять переглянулась с Ариной, и та в очередной раз выручила боярыню:

– Прости, Филимон Савич, но я в воинском поселении недавно и не все разумею. Ну, не правы они, а почему? То есть я-то тебе верю, но ведь понять же хочется.

– Да я все про те же бабьи войны, Аринушка, – терпеливо, как ребенку, принялся объяснять Филимон. – М-да… Вот ведь как получается! – старик задумчиво поскреб в бороде. – Коли самому все с младых ногтей понятно, так словами объяснять трудно. Ладно, попробую…Ну, приказывает, значит, десятник там или сотник… Так приказ-то сполнять надо! Встали в строй – и все: вы уже не родственники, не приятели, не соперники в любви. Воинский обычай, приказ и подчинение все прочее отметают, как и не было. Иначе – не войско, а толпа! Ага! Правильно сказал! – похвалил сам себя Филимон. – А бабы строем не воюют… Значит, если все-таки по какой-то причине встали в строй, всем бабьим склокам конец – забыть и не вспоминать! Воинский обычай и всякое бабское несовместны! Теперь понятно?

– Слова-то понятны… и даже согласна я с ними… – Арина не упрямилась, а искренне пыталась понять. – Но нутро-то свое, суть женскую я же никуда не дену. Даже и в строю…

– Значит, негодна для строя! А если годна, то сумеешь эту саму суть куда поглубже засунуть и наружу не являть! Не так уж это и трудно, как кажется… Гм, нет, молодым-то трудно приходится, да еще как, но старшие воины новиков… назидающей дланью, так сказать… аж искры из глаз! Быстро, одним словом, выучиваются.

«Выходит, для него женская суть – только бабьи склоки и раздоры? И ничего более? Ни терпения, ни жертвенности, ни стойкости не хочет видеть… или… не может? Он ведь от души говорит, не притворяется… Или за свою жизнь настолько привык к… как бы это сказать… к обычным бабам, что ли… что другого и не ждет? Ой, да чего это я – любую бабу поскреби, столько терпения и стойкости найдешь… мужи обзавидуются!»

– Смысленному же мужу… то есть бабе… Тьфу, чтоб тебя! Совсем с вами мозги набекрень свернешь, – раздосадованно буркнул меж тем старый наставник. – Вот погляди на наших баб… гм, служилых. Плава кормит, Ульяна обстирывает да в бане моет, Верка обшивает, Вея… а чем у нас Вея занимается?

– Заготовками на зиму ведает, дядька Филимон.

– Ага, ну и ладно. А ты, Анюта, хозяйка-большуха. В иной семье со всем этим одной бабе крутиться приходится, у нас же четверо. Или пятеро? Ну, не в этом дело… Главное-то что? Несколько баб одной должны стать. Единым целым! И что будет, если они к делу, коим совместно занимаются – к службе, то есть – приплетут свои бабьи войны? Скажем, Верка начнет шипеть, что постирано скверно, а Ульяна – что сварено или испечено не так. Что выйдет? А хреново всем от того станет! Но нет этого, понеже бабы все смысленные, зрелые и сумели воинским обычаем проникнуться: служба превыше всего, все остальное потом. Так и в большой семье: коли сумеют бабы между собой поладить да раздоры не станут устраивать – все справно, а коли начнут делить, кто главнее, да каждая тянуть на себя – хозяйство в разоре!

«Это он про бабьи которы в ратнинской усадьбе, что ли, прознал? Но причем тут порядок воинский? Умная большуха и должна все и всех держать в руках. И ничего, до сих пор никто не требовал, чтоб она от бабьей сущности для этого отказывалась».

– И что ж? – Анна уперла ладони в ребро столешницы и расставила локти. – Ты хочешь сказать, что они и должны быть наставницами у девиц?

– А они уже наставничают! Вы ж девок не за смердов замуж выдавать нацелились, не за голытьбу какую? За бояр, за купцов. Так мы и учим девиц, чтобы стали они хозяйками в большом хозяйстве. Сколь угодно большом! Это одно. А другое – боярскому и купеческому поведению и достоинству. Вы обе из купеческих семейств; ты, Арина, замужем за купцом была – хозяйкой, хоть и при свекрови, а ты, Анна Павловна, ныне боярствуешь. Кому ж, как не вам, сему обучать? Опять же, все вы на службе находитесь, значит, над бабьей… Ну, это я уже говорил.

Пока Анна раздумывала над сказанным старым воином, Арина вперед забежала, с новым вопросом:

– Но девы наши в замужество готовятся, а не на службу. Для чего им там-то воинский обычай?

– Ну, не знаю, бабоньки. Я ни боярином, ни тем более боярыней никогда не был, да и в купцах не хаживал. Как уж там у них устроено… может, боярыни только с боярынями соперничают, а купчихи с купчихами… Холопки да прислуга им не соперницы… Или не так?

– Еще какие соперницы! – Анна на миг запнулась – вроде бы и неприлично вслух о таком, но удержаться не смогла, досада на Филимона брала: уж так он уверен, что все про баб знает. – Вам же, кобелям, что боярыня, что холопка – все едино! Холопка даже еще лучше – доступнее.

– Хе-хе! Это верно, хрен ровесника не ищет… Ой! – Филимон испуганно прикрыл рот ладонью. – Извиняйте, бабоньки, вырвалось ненароком.

«Ничего у тебя не вырвалось, старый хрыч. Обрадовался – в кои-то веки опять довелось с бабами язык распустить. Старый-старый, а туда же! Хотя понять-то можно: сколько лет уже вдовствует, а жену-то любил. С чужими бабами, как с женой, не поговоришь, а мы тут обычай поломали, разговор вольный пошел, строгих границ нет, вот он и…

Это что ж выходит? Слом обычая сближает? Как совместное таинство, что ли? Ну, или любой общий труд…»

Додумать неожиданную мысль не дала Арина:

– А ведь и верно: хоть мы девиц и замуж готовим, а не на службу, но умение над бабьей суетностью подняться им на пользу пойдет.

– Да? Это как же? – заинтересовался Филимон. – Не на службу, но на пользу пойдет? Хотя умения разные, конечно, на пользу всегда, но все ж непонятно как-то.

– Ну, вот я, к примеру, мужу в купеческих делах помогала. Вроде и не бабья забота, а он хвалил, даже просил помочь… То есть сначала-то, когда узнал, рассердился, а потом, как разобрался…

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка! – Филимон подался вперед. – А подробнее?

– Я сначала из любопытства… – Арина по-девчоночьи хихикнула, но сразу же вернулась к разговору. – Мне интересно стало, как Фома с другими купцами разговоры ведет. Ну и приноровилась тайком в щелочку за ними подглядывать. То просто так сидят, кому-то и угощение выставляет… А еще разговор по-разному выстраивает – с одним только о деле, а с другим всякие истории веселые вспоминает, смеются, балагурят… Интересно же! А как-то раз заметила, что собеседник Фоме моему все хмельного подливает, а сам старается поменьше выпить, да и врет ему все, а мне-то со стороны видно. А речь тогда о серьезном деле шла – это даже я поняла. И главное, Фома-то ему верит и соглашается… Хорошо, окончательный сговор все ж таки на следующий день назначил, не стал во хмелю решать, тут уж батюшка-свекор строгость соблюдал.

И страшно мне признаваться, и стыдно, но не молчать же! Вот и решила, что хоть попытаюсь мужа предупредить. Ох, он и рассердился! Куда ты, баба, лезешь! Да… ну, всякие, в общем, слова говорил. А на следующий день… ну… покаялся вроде как: подарок поднес, слова совсем другие… Спрашивал, как это у меня выходит, да как я такому научилась… долго беседовали. А потом я, уже по его просьбе, за такими разговорами следила, даже знаки всякие придумали, чтобы я ему подсказывать незаметно могла. То за дверью шумну как-нибудь – каблуками простучу или уроню что-то, то в горницу кушанье какое-то принесу, а Фома уж замечает: что именно я принесла, да в какой посуде… Много всякого для тайного разговора набралось, целый язык получился.

– Так-так-так… – Филимон полез скрести в бороде. – И как же ты это все у гостей замечала?

– По-разному: как сидит, как смотрит, что руками делает… по голосу еще… много всего увидеть можно.

– О! – Филимон ткнул указательным пальцем в сторону Арины, но смотрел при этом на Анну. – Гляди, Анюта, а ведь мы отроков почти тому же учим: как с первого взгляда противника оценить! Вот и выходит, что та же служба бабья, но только в доме, вроде бы и внутри, но направленная вовне! Как раз для наших девиц!

– Верно говоришь, дядька Филимон! – согласилась Анна. – Такая служба для баб подходит, а вот то, о чем ты раньше говорил… Не знаю, не знаю…

– Это ты про что?

– Да про то, чем Ульяна, Верка и прочие занимаются. Им ведь не разорваться между службой и домом, чем-то пренебречь придется. Выходит, если служилая баба исправно свою службу исполняет, то не до дома ей, не до хозяйства, не до семьи. Неправильно это, тут и суть женскую утратить недолго. Не будем мы девиц такому учить!

– Неужто помощниц своих погонишь? – удивился Филимон. – А кто ж тогда вместо них?

Анна и сама не понимала, что ее заставило возражать, как будто и не с Филимоном она спорила, а со своими собственными мыслями.

– Не знаю! Если дети у бабы уже большие, да в доме холопки есть или там родственницы какие-то… вон, как у Веи… тогда, наверное, легче, но все равно не дело это, когда семьей урывками занимаются! Вот Арина, к примеру, сейчас-то ничего, а как рожать надумает, до службы ли ей станет?

– Ну, это понятно, – старик вдруг хитро глянул на Анну, – а сама-то Лехе родить не собираешься? Как же тогда? Прощай, боярство?

– И это не знаю! – уже со злостью ответила Анна. – Вот так, как Арина рассказала – помощь в мужниных делах – понимаю, а такая служба, про которую ты рассказал… Не женское это! Вот как хочешь, а не женское! Не было такого!

– Тяжко тебе, Анюта, стезя боярская дается? – от неожиданного вопроса Анна вскинула голову и наткнулась на понимающие глаза старого воина. – Верно ты все говоришь – не было такого. А теперь вот есть. И либо ты от стези боярской откажешься, либо в строй встанешь – тебе и выбирать. Только ты не одна в это уперлась, а вместе-то легче. Потому и говорю: вам со здешними бабами девок и учить, как в тот ратный строй становиться и самим к нему приноравливаться! А как? – он развел руками. – Это вам виднее. Понеже я не баба и тут вам не помощник.

Анна с Ариной переглянулись и… снова промолчали, а Филимон наконец-то перешел к делу:

– Значит, продолжаем, – старик загнул на левой руке один палец. – Первое: учить девиц ведению большого хозяйства будут наши служилые… гм, бабы. Это – понятно. Второе… – Филимон загнул второй палец, – Анюта, так запомнишь или записывать станешь? У тебя тут как раз все для этого есть.

– Запомню, – Анна постаралась ответить таким же, как у Филимона, спокойным голосом. – Чего тут записывать-то?

– Вот и ладно. Значит, про строй мы с вами решили уже, это понятно. Всяким бабьим хитростям, дабы сразу правильно с мужьями себя повести – тут уж вам виднее, чему именно – будете учить вы вдвоем. А Арина еще и добавит умение всякие мелочи замечать и по ним о важном догадываться. Это – второе, а третье, – к ладони прижался еще один палец – учить девок за себя постоять. Этим мы уже занимаемся, а в дальнейшем я за этой учебой отдельно присмотрю. Ну, и собаки сюда же – тоже защита, и неслабая.

Филимон оглядел собеседниц, словно ожидая возражений или добавлений. Анна уже привычно не стала ничего говорить сразу (лучше пусть сначала в голове покрутится да само в слова сложится), а Арина согласно кивнула.

– Далее… – старик глянул на свою руку, распрямил пальцы и хмыкнул, – с вашими науками рук не напасешься, того и гляди разуете. Ну, Анюта, надумала чего или дальше пойдем?

– Надумала. Вот в том, что ты бабьими хитростями назвал, твоя помощь потребуется. Ты нам тут объяснял разницу между мужской стезей и женской. Хорошо объяснил. Для девиц не повторишь, а? И лучше не один раз, чтобы усвоили как следует.

– Без толку! Это вы все правильно поняли, ибо уже пожили и многое увидели, а соплюшкам… в одно ухо влетит, в другое вылетит.

– А если иначе? Учить-то все равно надо. Вот, скажем, позанимаются сегодня девицы опять вместе с отроками и вечером нам об этом все уши прожужжат, потому как непривычно пока. Я послушаю, разберусь с тем, что они неправильно понимают, скажу тебе, дядька Филимон, а ты им объяснишь. Потом еще разок, да еще… Глядишь, так и застрянет что-то в головах.

– Ну, так можно, пожалуй. Согласен. Еще что-то добавить хочешь?

– Нет пока. Давай дальше.

– Дальше, дальше… а дальше то, для чего ты меня и позвала, да только не знаю я об этом почти ничего. Слишком уж по-разному девиц и отроков этому в прежние времена учили. Слишком по-разному… даже и сравнивать, наверное, нельзя. Да не делай ты удивленное лицо, Анюта! Знаю, что трудно тебе об этом вслух говорить – больно уж примерная ты христианка. Однако знаешь, что это нужно, вот и корежит тебя.

Знаю я, бабоньки, не так уж и много, вернее, даже не знаю, а только догадываюсь, так что разбираться нам лучше вместе. Знаю, что переход от девчонки к девице, от девицы к младой жене и от молодухи к женщине-матери дается гораздо тяжелее и болезненнее, чем тот же переход от мальчишки к мужу. Так уж от веку повелось, ничего с этим не поделаешь.

Поняли, о чем речь? Вижу, что поняли! Не о блуде я и не о радостях плотских, а о серьезных и важных вещах. Учить надо дев, иначе тяжко им в жизни придется, а то и вовсе незнание до беды доведет. Раньше-то старухи учили, а вы ничего толком объяснить не умеете, ибо попы учат, что говорить об этом вслух не пристало – грех, мол, грязь. А матери… одни худо-бедно девицам что-то объяснят, другие же… Да что там говорить, сама, небось, Анюта, все понимаешь.

«Да мою мать на такую учебу и дозволение епископа не сподвигло бы! А Фролу и в голову не приходило, что тут чему-то учить надо, бугай бугаем был, прости господи. Спасибо Лавру…»