Текст книги "Миронов"

13

Загремел засов в дверях камеры, а Миронову показалось, что это эхо от удара пастушьего кнута с треском покатилось по спящим садам и левадам и замерло где-то в глубине облитого синью хутора.

Командарм Миронов... Неужели он, прошедший три кровопролитнейшие войны, еще способен был окунуться в детство – этот золотой фонд человеческой души?! Вспоминать, как рождаются и под лучами всходившего солнца исчезают туманы над Доном, словно с загорелых плеч красавицы жены спадал белый газовый шарф.

Феномен, что ли? Или в самом деле донские казаки – это неразгаданные характеры, в которых уживались нагаечники, душители свободы и защитники этой самой свободы? Степные романтики вольного казачьего края?.. Орел тоже прекрасен в полете, и мы любуемся могучим и гордым размахом крыльев, но почему-то забываем при этом, что орел-то – хищник... Красив казак, гарцующий на коне. Но никто не задумывается, как больно бокам лошади, когда в них жестко и беспощадно впиваются шпоры с малиновым звоном, от которого дамы полусвета чуть ли не в обморок падают. А холодное железо уздечки, особенно зимой, в мороз, и трензеля, рвущие коню язык и губы... Но казак жмет его бока шенкелями и шпорами, рвет губы своему любимцу, чтобы тот гоголем шел по плацу или на виду прекрасного иола. И в то же время коню казак отдает свое сердце: кормит, чистит, поит, отрывая от себя, отдает ему лучший кусок... Красив. Силен. Благороден. И тут же – безжалостность, жестокость к своему верному другу – коню... Душитель свободы и нагаечник. Может быть, это и есть норма жизни донского казака и никакого противоречия тут нет? Как и в жизни и поведении любого человека – он и высок и низок. Но каждый по-своему.

Ну а Миронов?.. Тоже нагаечник, тоже душитель свободы народа?.. Гражданская война была особенно жестокой на Дону, потому что пролетариат России мстил казакам за 1905 год?.. А Миронов, как известно, истинный, настоящий, как говорится, стопроцентный казак. До мозга костей. А он что же, не был душителем первой русской революции? Может быть, он еще и помогал ее утверждению? Как ни странно, но в меру своих сил да, помогал. Это просто любопытно, как это казачий офицер, выбившийся из самых уничижительных низов и дорвавшийся до командной должности, пойдет против царя-батюшки? На защиту интересов бедняков?.. Тогда зачем, во имя чего он сражался в русско-японскую войну, не просто отбывая службу, а храбро, умело отдавал свой талант на защиту интересов самодержавия? А если не самодержавие, но Родину защищал?.. Это уже другое дело. Вопросов много, надо послушать самого Миронова. К тому же не будем забывать и вековую мудрость, что раб, получивший в руки власть, во сто крат страшнее законного господина.

С чего начать? С храбрости Миронова? А что такое вообще храбрость? Он что же, никого и ничего не боялся? Оказывается, боялся, признается в этом сам, но боролся с этим паническим чувством. Глушил его в самом себе, не давал страху овладеть мыслями и поступками. И в конце концов утвердился в определении, что такое храбрость. Это не что иное, как побежденный страх. Преодоление порога самосохранения. И отсюда главная победа – это победа над собою и над обстоятельствами. Потому что, в сущности, что такое смерть на войне? Это дело случая: миг – и ни мук, ни боли. И ты – в раю. По преданию, убитым на войне там место гарантировано...

При свисте пуль – Миронов не кланялся им, на землю в страхе не падал, потому что знал – пуля пролетела и его на этот раз не убила. Надо только иметь выдержку, характер. И знания. Хотя они и дорого достаются. Готовясь к бою, казаки по издавна заведенному ритуалу надевали чистое белье. Готовились к смертному часу. Знали, что не каждый с поля боя возвратится, но все равно шли, бежали, скакали, дико разинув рты: «У-у-рр-а!..», в душе надеясь, что его-то сия чаша на сей раз минет и он из этой хищной звериной свалки с божьей помощью выползет невредимым и целехоньким возвратится в родимый курень. Все дело в надежде... Но, чтобы дойти до такого понимания страха, жизни и смерти, нужен незаурядный ум и характер. У Миронова хватало и ума, и волевой энергии. И – риска.

Обладал он еще одной отличительной и притягательной чертой – с ним охотнее, чем с другими офицерами, казаки шли в бой. В этом было, может быть, что-то мистическое – казаки верили, что его не убьют, молва о нем ходила, будто он заговоренный, – значит, и они целыми останутся. Миронов, как никто другой, берег казаков и даже лишний раз мог себя подставить под пули, нежели своих подчиненных. Это было на первый взгляд необъяснимо, но это было так, и авторитет его среди подчиненных был необычайно высок. Однажды, когда набирали охотников в особо опасную разведку, то казаки неохотно отзывались, словно их на верную гибель посылали. Но когда объявили, что во главе разведывательной группы пойдет сотник Миронов, сразу же число желающих возросло намного больше, чем требовалось. А надо было идти в ночь, в темень, в незнаемую местность и, может быть, встречаться лицом к лицу с коварным, ловким и злобным врагом – самураями, которые, как говорили о них, считались непобедимыми, в плен не сдавались из-за фанатичной преданности своему императору: им нужна победа или смерть.

Что мог донской казак Миронов противопоставить непобедимым самураям? Степняк, имевший дело с равнинной местностью, хуторами и станциями, разбросанными по необозримым просторам. Родной язык, обычаи, правы, традиции – все знакомое, родное. А здесь – море, горы, туманы, штормы. Хребты, отроги, холмы, овраги, горные ручьи, ущелья, сопки. Искусственные проволочные заграждения в четыре-пять рядов. Орудия и пулеметы, стоявшие «колесо к колесу». Вот и попробуй обмануть, обхитрить врага.

Сложная это наука – обмануть, обхитрить, когда враг точно так же только и делает, что об этом же самом думает. Но при этом ни на мгновение нельзя забывать обеим сторонам об основном правиле – кроме изворотливости ума, нужна изворотливость тела: сила, ловкость. Знание приемов борьбы. Причем борьбы смертельной. Допустим, что все это есть у противоборствующих разведчиков, и они вооружены, как говорится, до зубов. Но остается еще одна малость – мысль. Сознание, что будешь убит и тебя не будет. Как это не будет? А вот так – никогда не будет!.. И такое может случиться через минуту, через час... Капля ядовитого страха... Даже не капля, а всего-навсего лишь ладони повлажнеют или дрогнут пальцы, когда попытаешься прикурить цигарку от цигарки такого же смертника, собирающегося идти вместе с тобою в разведку. Но человек идет. Причем чаще всего добровольно идет. Значит, что-то есть в человеке такое, что выше смерти?.. Выше страха небытия?.. Священный огонь, великая страсть – это патриотизм. А честолюбие?.. Наполеон говорил, что человек может идти на смерть даже из-за пуговицы. Но когда он знает, что за эту пуговицу соотечественники будут его прославлять...

Да, легко сказать: сходил в разведку, достал «языка», получил награду – и слава храбрецу!..

Перед тем как набрать казаков-добровольцев, так называемых охотников, чтобы идти в разведку, точно такая же процедура происходила среди офицерского состава. Командир 26-го Донского казачьего полка полковник Богачев на привале в деревне Чатайуз 13 января 1905 года вызвал в штаб всех офицеров и объявил о посылке в разведку во главе казаков опытного и, главное, храброго человека.

Все молчали. Да и говорить особенно было не о чем – приказ дан, выполняй! Только вот кому сия участь выпадет? Кто окажется, по мнению командира полка, тот самый опытный и храбрый человек? Да и из приказа почему-то неясно, кого это лично касается. Но оказалось, что офицеры поторопились со своими предположениями, потому что полковник не все сказал и, как выяснилось чуточку позже, не собирался никому лично приказывать возглавить разведку казаков, так как нужен был офицер-охотник. Таково желание вышестоящего командования. И когда он объявил об этом добавлении к приказу, все равно никто из офицеров не выскочил вперед и не изъявил страстного желания быть первым разведчиком русско-японской войны. Наверное, каждый мог подумать, что это равносильно заявить во всеуслышание, что он самый опытный и самый храбрый человек. Это было бы верх нескромности. А возможно, мысль более каверзная являлась, вроде той, что, мол, первая разведка может стать и последней?.. И поэтому никто не проявлял особой торопливости. Словом, и на такое уточнение офицеры ответили молчанием. Причем долгим-предолгим и кажущимся особенно томительным.

Полковник Богачев медленным шагом пошел перед строем офицеров и настороженно-осуждающим взглядом начал всматриваться в лица своих храбрецов-удальцов. В глазах замечал не страх и трусость, до этого, слава богу, не дошло, а непривычное смятение, что ли, и они их опускали... Ну а ты, сотник Миронов, поравнявшись с ним, подумал полковник Богачев, тоже опустишь глаза?.. Гордый, диковато-злой взгляд. «Разбойник... Право слово, разбойник...» – мелькнуло в голове полковника, но в душе потеплело, когда он увидел, как Миронов сделал шаг вперед и с особым кавалерийским шиком пристукнул шпору о шпору: «Благословите, полковник, меня».

– С богом, сотник! – обрадованно сказал командир полка и облегченно вздохнул.

Миронов, собрав и построив казаков-охотников, неторопливо обходил шеренгу, останавливался возле каждого, внимательно и строго всматривался в глаза, словно удостоверяясь в крепости человека – ведь и его собственная удача, да и жизнь и смерть тоже теперь будут зависеть не только от коварства врага, но и от мужества, находчивости и преданности казаков... Дал команду: «Вольно!» И уж совсем по-домашнему, по-свойски достал кисет, начал скручивать цигарку, эту вечную спутницу казаков, особенно в опасные моменты, и пригласил желающих закуривать «на дармака». Потянулись за табачком-самосадом задубелые, натруженные руки-грабельки, ведь с малолетства: конь, карабин, шашка, пика, плуг, быки, косилка... И в обратном порядке: косилка, быки, плуг, пика, шашка, карабин, конь... Ни выходных, ни отпусков, ни праздников...

Закуривая, Миронов как бы между прочим сказал:

– Станичники, только без обеды, может быть, кто того...

– В портки наклал?! – Кто-то из казаков во-своему досказал мысль командира.

И грохнул хохот. Может быть, чуточку наигранно-нервический.

Миронов улыбнулся. Но улыбка спряталась в пышных усах, лишь в глазах промелькнуло что-то вроде одобрения: «Это всегда бывает перед опасностью, – думал Миронов. – Подбадривают сами себя казачки... Посмотрим, как в деле покажут. Дело... Это не косой на лугу махать да от комаров отбиваться. Тут – бой, и рубить придется головы людей... Да и твою отхватят, если „умело“ ее подставишь... Враг, пока неузнанный и невидимый, – страшный враг...»

– С тобой пойдем, – дружно ответили казаки.

– А ты, Алексей? – обратился Миронов к здоровенному, с виду неповоротливому казаку, стоявшему в шеренге остающихся в казарме казаков.

Алеха молча шагнул из общего строя. Но так как шаг у него был не как у обыкновенных людей, то и оказался он впереди всех.

– Осади назад! – кто-то, тронув его за плечо, тихонько посоветовал ему. – С нами, что ли? За компанию?.. Верзила. Его же за версту видно.

Алеха молча и неуклюже переставил ноги, но даже глаз не скосил в сторону непрошеного советчика, видно, ему было неохота не то что отвечать, а даже голову повернуть.

– Он один из тех двух лежебок... – Под смешок казаков начинает один из них рассказывать давно и всем известную байку. – Лежат они, значится, под яблоней, один из них гутарит: «Вот если бы спелые яблоки срывались с веток и падали бы прямо в рот». А другой ответствует: «И не лень тебе об этом гутарить...»

И снова хохоток среди охотников.

Миронов молча наблюдал за перемещением-топтанием Алехи, прислушивался к беззлобной шутке казаков и делал вид, что ничего не видит и ничего не слышит. Знал он, что видимая неповоротливость этого увальня казака была обманчивой, за ней скрывалась огромная сила, а в боевой обстановке к ней неожиданно прибавлялись быстрота, стремительность и хладнокровная расчетливость – то есть срабатывала истинная казачья смекалка и, как говорится, стопроцентная надежность. «С этим казаком можно идти в разведку» – такую оценку заслуживал Алеха.

Но во второй раз Алеха не пошел в разведку. Почему? Никто не хотел подозревать его в трусости, да и сам он не поверил бы, если бы даже его обвинили в этом. И вот что странно, не верил, а в разведку, очередную и страшную, не пошел. То ли предчувствием томимый, то ли не мог прийти в себя от того, первого похода, когда в смертельной схватке с японским разведчиком сошлись. Верткий и сильный враг вцепился в горло и сдавливал, как железными тисками...

Алеха получил Георгиевский крест и, не расставаясь, с удовольствием носил его, но больше не захотел получать наград... Наверное, это его мучило, и рано или поздно он все-таки должен был об этом сказать. Кончилась русско-японская война, и казаки в эшелонах ехали домой, на родимую сторонушку. И как-то в один из дней, особенно пасмурных и дождливых, Алеха был дневальным по вагону-конюшне. Долго сидел на куле прессованного сена и вдруг неожиданно, ни к кому особенно не обращаясь, раздумчиво произнес:

– Убоялся... Оторопь нашла – и все тут... – Видно, мысль эта не давала покоя и он должен был хотя бы вслух произнести такие слова, может быть, тем самым снять с себя хоть частицу стыдного для казака страха. Ведь, по сути дела, он, этот страх, вытравливался из казачонка с самого детства: «Не плачь – ты же казак», «Дай сдачи!», «Не трусь – ты же казак!» В три года от роду казачонка сажают на коня, и он ездит по двору. В пять лет он уже скачет на коне по хутору и невсамделишной пикой колет воображаемого врага, рубит головы детской шашкой... А тут вдруг «оторопь нашла...».

Филипп Козьмич Миронов оглядел ряды присмиревших остающихся в казармах казаков – они не выдерживали его взгляда и начинали с особым пристрастием рассматривать подошвы сапог, которые срочно требовали ремонта, нитки по шву рукава мундира вроде бы начали истлевать. Один казак незаметно для других поймал муху и аккуратненько начал отрывать ей крылышки...

– А ты что же, Андрей Симонов? – громко и требовательно спросил Миронов.

Казак отшвырнул от себя муху, распрямился, щелкнув шпорами:

– Слушаю!

– Не желаешь испытать счастья?

– Я-то не против, но маманя, благословляя на войну, наказывала: «От службы не отказывайся и на нее дюже не напрашивайся...» Прикажете – пойду.

– Симонов, два шага вперед!

– Слушаюсь!

14

Со стороны могло показаться, что Миронов нарушал установку командования – только охотников набирать в разведку. Но он думал еще и о том, что эту первую вылазку в стан врага надо успешно выполнить. Ведь охотники сами по себе могут вызваться под влиянием общего психологического настроя, когда предстоящая опасность нестрашна, а вокруг свои родные лица и чуть ли не каждый захочет козырнуть своей отчаянной храбростью. Но каков он будет в деле – вот что заботило больше всего Миронова. Поэтому как бы принуждал Симонова идти в разведку, зная наверняка, что если тот даст слово, то выполнит его с умом и находчивостью.

– Внимание... В пять утра выступим от деревни Чатайузы...

– Так это же казачье слово «узы», – не выдержал кто-то, обрадовавшись знакомому с детства слову. – «Узы», это же значит – собаками трави его...

– Верно, – снисходительно ответил Миронов, хотя в другое время он бы строго прикрикнул на словоохотливого казака. Но сейчас понимал состояние охотников и прощал их маленькие слабости. – Так вот, пройдем деревню Юкман Чуанж и выйдем на левый берег реки Тайузыха... Дальше путь на станцию Ляоян... Взорвем железную дорогу... Прихватим «языка»...

– Дел – раз плюнуть... – Кто-то из казаков, осмелев, еще раз не по-уставному подал голос.

– Разговоры! – строго сказал Миронов. – С сего часу – губы на замок. Изъясняться только жестами. Пройти придется верст семьдесят. Последний привал в деревне Цундязандиоза...

– Захотел бы сказать, так не выговоришь, – на сей раз кто-то тихонько проворчал.

Миронов только глазами сверкнул:

– ...Коней не расседлывать, подпруг не ослаблять, – кони наши донские, выносливые... Обуть коней! – подал команду Миронов.

Казаки быстро и сноровисто надели на копыта лошадей специально изготовленные «рукавицы». Предосторожность немаловажная – дороги горные, каменистые, чтобы не было слышно цокота копыт.

Тридцать пять казаков во главе с сотником Мироновым нырнули в темень январской азиатской ночи. Неожиданно их накрыл такой ливень с градом, что, кажется, дробил не только одежду, но и души. Люди и кони не то чтобы промокли, как во время нормального дождя, а будто при полном боевом снаряжении переплывали реку не по горло в воде, а, как говорят на Дону, по самую макушку. Но казаки молча и упрямо продолжали тащиться за своим командиром. Что их гнало? Слава? Деньги? Человеческое достоинство смельчаков, их гордость, вот, мол, какие мы – первыми идем в разведку? Или извечное стремление рода людского преодолевать преграды? Вырвать победу даже ценою жизни? Или тихая ярость и удовлетворение самим собой, что хоть зубами, срывая в кровь ногти и сердце, – вырвал-таки победу? Или это преодоление звериного инстинкта самосохранения ради очеловеченного понятия – долг перед Родиной?.. Еще, наверное, никто не сумел и не сумеет со всей откровенностью и, главное, правдиво объяснить поступки людей, сознательно идущих на верную смерть. Как никто не мог рассказать, да и надежды нет, чтобы кто-нибудь когда-нибудь поведал бы: а что там, за гранью этого святого, жестокого и прекрасного мира.

Да и сам Филипп Козьмич Миронов, в апреле 1904 года произведенный в сотники, никак не мог усидеть дома и исполнять относительно мирную должность атамана станицы Распопинской, а начал настойчиво рваться на театр военных действий. 2 мая 1904 года Миронов подал рапорт окружному атаману Усть-Медведицкого округа о разрешении ему добровольно, за собственный счет отправиться в действующую армию. Просил послать даже рядовым. Дважды просил. Конечно, какое-то объяснение его поступка, чисто внешнее, можно найти в мемуарных записках военного историка старшего адъютанта, штабс-капитана Федора Ростовцева, посвятившего несколько глав «нарождающемуся герою Тихого Дона»: «Эти попытки Миронова попасть на войну еще до мобилизации дивизии ясно свидетельствуют, что Миронов сохранил в себе дух старого казачества и предпочитал домашним клопам кровавую сечу с врагами своего отечества. Действительно, патриотизм Миронова вне всякого сомнения: его боевая деятельность, его мемуары говорят нам о внутреннем содержании его сердца, полного любви к своему отечеству...»

Но не думать о том, что его могли убить в первой же стычке, он, по-видимому, просто не мог. И все-таки рвался на фронт.

9 октября 1904 года сотник Миронов в составе 26-го Донского казачьего полка второй бригады, 4-й Донской казачьей дивизии был направлен в Маньчжурию, в район города Мукдена.

И вот туманный, а потом ливневой рассвет 14 января 1905 года, когда отряд Миронова отправился, как шутили между собою казаки, на тот свет.

Разведчики прошли 70 верст. Лошади под седлами находились более тридцати часов... В деревне Цундязандиоза наняли за десять рублей проводников-китайцев: отца и сына... Южнее города Ляояна взорвали железнодорожное полотно... Урядник Василий Паршин зажег патрон. Взяли «языка»... Вот тут-то и поджидала Миронова смерть. Он связывал живого «языка» и не заметил, как другой самурай занес руку, намереваясь всадить ему нож в спину. В это время казак Симонов, видя занесенный над своим командиром нож, в последнее мгновение рубанул шашкой по этой самой руке...

Казаки были награждены Георгиевскими крестами, а Филипп Козьмич Миронов – орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».

В марте под командованием сотника Миронова сводный конный отряд в двести сабель поступил в распоряжение генерала Зарубина, командира 4-го Сибирского корпуса, выполнявшего авангардную роль в 1-й армии. Задача – силой шести батальонов при поддержке конного отряда Миронова провести разведку боем... Батальоны пошли в атаку, но, встретив сильный огонь обороняющихся японцев, залегли, потом откатились на исходные позиции. Успеха – никакого.

Миронов со своим отрядом избрал более гибкую и разумную тактику – обходную. И появился перед японцами с той стороны, с которой они меньше всего ожидали. Сделав небольшой привал перед атакой, он собрал казаков и сказал:

– Братцы, трудная задача поставлена – могут быть жертвы... Пехота откатилась назад – вся надежда на нас. Так вот, кто слаб в коленках и у кого они так трясутся, чго аж самураям слышно, тот может вернуться в тыл, в казармы...

Казаки добродушно заворчали, благо Миронов не запрещал:

– Кто ж признается, что слаб в коленках?!

– Помягче бы сказал, глядишь, и подались бы в тыл...

– Дорог каждый казак! – неожиданно и резко ответил Миронов.

И именно каждый казак и понял эту реплику командира по-своему. Один, что дорог он вообще, как сын Дона, а другой, что дорог как боевая единица в данную опасную минуту, когда надо внезапно навалиться на самураев и захватить «языка». И что без его личной помощи командиру не то чтобы трудно справиться с боевой задачей, а просто невозможно.

Никто не пожелал воспользоваться «трясучестью» своих коленок – все казаки остались в строю. Боевую задачу выполнили образцово – в расположение своей части привели двух плененных японских офицеров и взяли много трофеев: пять арб с ячменем, палатки и непромокаемые накидки, материи... И ценную топографическую карту.

Филипп Козьмич Миронов был награжден орденом Станислава 3-й степени с мечами и бантом.

Генерал-лейтенант Куропаткин прислал телеграмму командиру бригады генералу Абрамову: «Прошу передать доблестному сотнику Миронову мою душевную благодарность. Орлам его большое спасибо за лихую атаку. Ура, Ермакам!»

Штабс-капитан Федор Ростовцев пишет про события того памятного похода: «Трехдневная работа целого отряда окончилась бы бесплодно, если бы не шесть военнопленных и обоз, добытые сотником Мироновым. Но для такого успеха лучше бы послать одного сотника Миронова, чем тревожить шесть батальонов...»

К двум орденам Миронова прибавилось еще два: орден Св. Анны 3-й степени и орден Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Итак, все его четыре ордена за десять месяцев боев на фронте русско-японской войны. И чин подъесаула вместе с пожизненным дворянством.

На войсковой праздник 26-го казачьего полка прибыл лично командующий русской армией в Маньчжурии генерал-лейтенант Куропаткин. Пригласил подъесаула Миронова выйти из строя, пожал ему руку и, не скрывая восторга, сказал: «Вы воскресили славу донского казака! Доблестному сотнику Миронову, нарождающемуся герою Тихого Дона – ура!..»

– У-р-р-ра!.. – закричал Миронов и тут же очнулся. Загремел засов дверей, и часовой грубо окрикнул:

– Чего орешь!

– Это он в атаку зовет... – сказал подошедший второй часовой.

Миронов отвернулся к стене. Кажется, на этот раз он так и не понял, где находится и что с ним произошло. И снова предался дорогим воспоминаниям. Он вспомнил, как командир бригады генерал Абрамов крикнул: «Качать его!..» Офицеры подхватили на руки, и Миронов взлетел над их головами... Потом командир полка полковник Галдин зачитал аттестацию: «Что касается успешности действий сотника, теперь подъесаула Миронова, против японской пехоты, то это исключительная заслуга этого офицера, сумевшего подобрать себе лихих казаков, познакомить их со своими требованиями, с местностью, внушить им веру в себя и разрушить в их глазах иллюзию непобедимости японцев. Честь и хвала такому донцу, как подъесаул Миронов... Очень усерден, исполнителен, энергичен, сотней командовать может. Быт офицеров и казака знает. Общая оценка качеств – выдающийся».

Слава о подвигах Миронова облетела не только войска действующей армии, но и докатилась до родного Дона, до родной станицы Усть-Медведицкой. Ему прочила блестящую карьеру и обеспеченную жизнь потомственного дворянина, которую он себе заслужил вместе с чином подъесаула. Но Миронов не торопился подвергнуть себя искушению и торопливо перебежать в стан господствующего класса с его чванливостью и спесью. По крайней мере, такое у него сложилось мнение о ближайшем окружении – офицерско-дворянском. Наоборот, он даже подчеркивал свое происхождение манерами, привычками и образом мыслей, которые безошибочно определяли в нем представителя трудового казачества. И, главное, он не делал даже попыток как-то приспособиться, с подобострастием примкнуть к власть имущим.

Правдивый от природы, одаренный и беспокойный, он, как и прежде, критически относился к вышестоящим чинам армии: «Я увидел только произвол и бесчинство со стороны командного состава, и, когда начальник 4-й Донской казачьей дивизии генерал Телешев был посажен в арестантское отделение за бесчинства, вакханалии и преступления, которые были им совершены, я публично сказал, что так и нужно было сделать с генералом Телешевым, ибо нельзя терпеть тех безобразий, которые творились в нашей армии... За это меня отправили в госпиталь для душевнобольных...»

Миронова вскоре освободили от врачебной опеки... Русско-японская война закончилась позорным миром. В стране нарастал революционный взрыв...

* * *

В Уфе забастовка железнодорожников – арестован инженер Соколов и приговорен к смертной казни через повешение. Казаки 26-го казачьего полка, возвращаясь с русско-японской войны ранней весной 1906 года, требовали отправки эшелона на Дон. Нужно было знать казаков – их нетерпение и жажду скорее увидеть родимые курени и Дон-батюшку реку. И как они могут, словно гигантская пружина, сжаться и, распрямившись, необузданной и яростной силой смять препятствия на пути... А у Миронова, наверное, в крови – помогать людям в беде. Он созвал митинг и убеждал казаков, что нельзя уезжать, когда речь идет о спасении человека. Эшелон не был отправлен, пока Миронов не добился помилования инженера Соколова.

15 апреля 1906 года 26-й полк последним эшелоном прибыл в столицу Войска Донского – город Новочеркасск. По домам, на льготу, на два месяца...

Казаки восемнадцати станиц во главе с Усть-Медведицкой, центром округа, собрались на плацу встречать служивых... Впереди на огненно-красном чистокровном дончаке Филипп Козьмич Миронов. Будто гордый конь чувствовал, что родом он из детства и несет на себе не воина, пропахшего порохом, а счастливого и мечтательного пастушонка. И губы его после яростно-злобных криков и глаза высматривают в толпе встречающих только одну, единственную, о которой мечтал на войне.

А вокруг колокольный звон всех церквей – таков обычай встречи героя, на поле брани заслужившего четыре ордена. Хоругви. Иконы. Песнопение: «Слава... Слава... Слава...» На мундире подъесаула Миронова, блестящего казачьего офицера, молодого, красивого, независимого, блестят ордена... Наверное, даже в детском сне, когда, кажется, все летают и все возможно, не могло ничего подобного присниться сыну казака-бедняка.

Миронов возвратился на Дон, когда в стране еще не утихли революционные волнения. И он, естественно, принял сторону народа. Потому что понял: революция – это правда, за которую он боролся всю жизнь.

Народ пробуждался. Волновался. Поднимался на своих поработителей... Небезынтересным свидетельством являются воспоминания главного действующего лица гражданской войны в России Антона Ивановича Деникина, когда он, переодетый и загримированный, в теплушках пробивался на Дон: «Явление развала армии – в 1917 году – не было столь неожиданным, имея страшным и предостерегающим прообразом эпилог Маньчжурской войны и последующие события в Москве, Кронштадте и Севастополе... Прожив недели две в Харбине в конце ноября 1905 года и проехав по сибирскому пути в течение 31 дня через целый ряд „республик“ от Харбина до Петрограда, – я составил себе ясное понятие о том, чего можно ожидать от разнузданной, лишенной сдерживающих начал солдатской черни. И все тогдашние митинги, резолюции, Советы и вообще все проявления солдатского бунта – с большей силой, в несравненно более широком масштабе, но с фотографической точностью повторились в 1917 году».

Надо заметить, что Деникин говорит о солдатах как неуправляемой черни, хотя сам он не очень-то высокого происхождения. Родился в мужицкой крепостной семье. Отец его 22 года служил в николаевской армии и добился прапорщичьего чина... Юность Деникина потрачена в работе на добывание хлеба. После тяжелых годов учения – положение вольноопределяющегося «в казарме», на солдатском котле. Видно, не сладок был солдатский хлеб, при воспоминании о котором Деникина в нервную дрожь бросает.

Интересно сопоставить судьбы Миронова и Деникина. Оба происходят из бедных семей. Но, достигнув офицерских чинов и пожизненного дворянства, один напрочь отказывается от своего сословия, а другой, наоборот, стремится облегчить участь трудового казачества. И готов, как заявил однажды Миронов, даже снять мундир и ордена, лишь бы помочь простым людям. Если Деникин отгораживался от своих корней, то Миронов кидался в бурный революционный водоворот революционно настроенных масс, стремясь быть полезным народу.

Небезынтересен и тот факт, к сожалению, последний, что судьбы офицеров, выдающихся военачальников, выходцев из самых глубин русского трудового народа – Деникина и Миронова, начиная с 1905 года, все время пересекались, доходя до смертельных схваток. Они и со сцены невероятно жестокой гражданской войны ушли в одно время – Деникин в эмиграцию, Миронов – в Бутырскую тюрьму.

...Казачьи полки возвратились на берега православного Дона. Что ожидало их, верных сынов Отечества, царя и престола?