Текст книги "Приключения Славки Щукина. 33 рассказа про враньё"

А другой всегда ходил с палочкой, согнувшись чуть ли не под прямым углом. Этого называли Чарли Чаплин. Я даже удивился – у них там у всех почти были прозвища, как у нас в школе. Со мной здоровался за руку молодой дядя, такой высокий, худощавый, в очках, у него тоже была кличка – братец Кролик, потому что он действительно был похож на Кролика из русского мультика про Винни Пуха.

И вот приношу я однажды своему старичку с клоунскими волосами четыре новых автографа, всю неделю над ними просидел, учился правильно рисовать, зато вышло классно. Тут тебе и Павел Буре, и…

…а он посмотрел, повертел в руках и отдает мне назад.

– Спасибо, говорит, молодой человек, больше не надо.

– А как же внучок?

– Уехал, говорит, совсем, назад к родителям.

– Ну, может быть, вы ему теперь по почте посылать будете? – неуверенно спросил я.

– По почте? Это хорошая мысль. Только если вы мне автографы на открытках приносить будете, как раньше.

А надо сказать, что это был первый раз, когда я ему принес автографы не на тех открытках, а просто на листочках, открытки у меня кончились уже.

– Открытки у меня кончились, но я могу новых купить, – проболтался я.

А он и говорит: «Вообще-то, пока не надо. Может быть, потом…»

И я ушел. «Ладно, – думаю, – придется искать „новые рынки сбыта продукции“. Или начать новое дело. „Стартовый капитал“ у меня уже есть».

И я пришел домой. А дома гости. Вернее, один гость. Папин приятель дядя Лева. Он необычный человек, носит бороду, курит трубку и всегда объясняет моему папе какие-нибудь необыкновенные вещи. Например, как правильно закусывать коньяк. «Что ты делаешь, ты что, директор завода? Кто же закусывает коньяк лимоном? Это убивает букет послевкусия. Это же натуральный „Мартель“. К нему хорошо бы устриц», – говорил дядя Лева моему папе, а папа смеялся и говорил: «Давай, я тебе шпроты открою, устриц нет». Еще дядя Лева объяснял, как и где правильно ловить форель, почему он перестал покупать сигары «Корохо» и еще много всякой никому ненужной ерунды. Но моему папе почему-то нравится слушать дядю Леву. И в этот раз дядя Лева говорил о какой-то очередной ерунде. О масле. Потом я понял, что они говорят даже не про настоящее масло, а про масляные краски и вообще про художников. Мне было интересно слушать, что они говорят, хоть я и мало что понимал, но со стороны папа и дядя Лева были сейчас, как два пацана, которые, перебивая друг друга, торопятся похвастаться своими игрушками, только вместо игрушек у них были фамилии художников. И мой папа вдруг вскочил и сказал: «А у меня ведь есть изумительный Сезанн! Ты оценишь». Он начал возбужденно рыться в шкафу, на тех полках, куда давно уже не заглядывал. Одновременно он через плечо объяснял дяде Леве: «Это удивительное по изяществу издание, антикварное, тридцать пятый год! Музей Метрополитен выпустил серию „Сезанн в Провансе“ в формате почтовых открыток». И тут у меня внутри что-то кольнуло и стало беспокойно. Мне даже показалось, что в комнате потемнело. А папа вытащил наконец из шкафа жалкую похудевшую обложечку этого альбомчика, из которого были выдраны все до единой открытки и стоял, глядя то на дядю Леву, то на меня, совсем не злой, а только очень удивленный. Ему почему-то сразу пришла в голову мысль, что это сделала моя сестренка Маша. Девчонки любят всякие картинки, тем более что однажды Маша уже вырезала ножницами репродукцию из одного альбома, ей там понравилась женщина на черной лошади, и Маша решила ее вырезать, но не успела, подбежали папа с мамой и отняли у нее ножницы. А Маша испугалась и заплакала, хотя ее даже не ругали. И теперь папа направился в ее комнату, но я шагнул ему навстречу и быстро негромко сказал: «Не надо, это я. Я одному мальчику отнес в школе, мы с ним менялись открытками», – торопливо врал я. Дядя Лева засмеялся и это меня немножко спасло. «Не кипятись так, – сказал он папе. – Вспомни об утраченных шедеврах, вспомни храм Артемиды Эфесской». Папа подавил негодование и страшно прошептал мне: «Я с тобой потом поговорю».

Вообще, я папу не боюсь, даже когда он сильно сердится, но сейчас мне было грустно, потому что было его жалко. Я же не знал, что эти открытки так ему нужны, что он их любил. И я не знал, что мне теперь делать. И я сказал, что все верну, заберу у этого мальчика, поменяюсь назад. Наверное, мне хотелось как-то утешить папу, так что врал я не от страха перед ним, а от жалости к нему.

«Ну и где?» – спросил папа на другой день, когда я вернулся из школы. Я, конечно, сразу понял, что он спрашивает про открытки. Он смотрел на меня прямо и вертел в пальцах карандаш. «Этот мальчик заболел, его сегодня не было в школе». «И долго он будет болеть? – спросил папа. – Может быть, тебе сходить к нему домой?» Когда папа это говорил, я понял, что он мне не верит, но пока еще делает вид, что верит, и хочет посмотреть, что я буду делать. «Хорошо, я схожу» – согласился я сразу. Папа прищурился, но ничего не сказал.

На другой день была суббота, и я отправился как будто бы к этому мальчику за открытками, а на самом деле я пошел к дедушке. Ночью я придумал такой план: я прихожу к деду, сажусь играть с ним в шахматы, выигрываю у него ту золотую монету с царем, которую он мне еще давно обещал. Эту монету я несу в парк тому хитрому нестарому старичку с клоунскими волосами. Он ведь собирает монеты. Я ему даю монету с условием, что он вернет мне назад все открытки. Главное теперь было выиграть у деда в шахматы. Я прочел его книжку, этот шахматный учебник, но все равно мне казалось, что я не все там усвоил. Но выбора у меня не было. Это был единственный мой план.

У деда двор лучше, чем у нас. Дед живет в старом доме с высокими подъездами, в которых всегда сыро и прохладно. Там широкие подоконники на площадках и выщербленный кафель на полу украшен какими-то завитушками. А вверху по углам паутина черного цвета. Я люблю играть у деда во дворе и знаю здешних пацанов, но сегодня мне было не до них. Дед не ждал меня и удивился:

– Что? Из дому выгнали? – спросил он сердито по своей всегдашней привычке, но было видно, что он не сердится, а наоборот, рад.

– Дедушка, я пришел выиграть у тебя монету.

– Ага! Официальный вызов, – дед, улыбаясь, отступил вперед, пропуская меня в свою прихожую, – это серьезно… Чаю хочешь? – спросил он мимоходом.

– Нет.

– Ну и правильно, к чему время тратить, – говорил он, уже доставая доску и расставляя фигуры. Дед не забыл и про монету, он достал ее и торжественно положил на середину стола между нами, потом вытянул вперед два кулака, я ударил его по левому, там оказалась белая пешка, и я сделал первый ход. Но только сейчас я заметил, что дед не убрал своего ферзя и ладью, как он это делал обычно, а собрался играть против меня всеми фигурами.

Раньше у меня бы сразу пропало настроение, а сейчас, когда вроде бы это было важнее всего, – я ничего не сказал. Дедушка обычно разговаривает или даже поет, когда играет со мной, а тут он играл молча. Только смотрел на меня и на доску. И разгромил меня уже на двадцатом ходу.

– Реванш хочешь? – спросил он.

– Что?

– Отыграться?

Я подумал и сказал: «Нет».

– Тогда давай чай пить.

– Спасибо, дедушка, я пойду, – сказал я.

– Ты чего, расстроился?

– Нет, – пожал я плечами.

Дед внимательно посмотрел на меня и спросил: «А зачем тебе монета, хвастаться перед пацанами?»

– Нет, – сказал я, и неожиданно легко, ничего не скрывая и не стесняясь, рассказал деду всю историю с открытками.

Дедушка Данила слушал меня очень серьезно. А потом вдруг стал хохотать так, что не мог остановиться. Я сам стал невольно хмыкать, чувствуя, что сейчас засмеюсь.

– А ты-то чего смеешься? Тебе, Славка, плакать надо!

Но скоро и дедушка стал очень серьезным. Я его отговаривал, даже не пускал, тянул назад за руку, когда мы подходили к парку. Мне было и стыдно, и страшно одновременно. Я думал: «Хоть бы сегодня не было моего старичка!» Но он, как назло, был тут как тут!

Увидев нас с дедом, он изменился в лице, встал и хотел куда-то идти, но его удерживал другой дяденька, который что-то увлеченно ему объяснял, и не давал уйти. «Подожди меня здесь», – сказал дедушка, и я остался стоять в сторонке. Я видел, как вскоре моего деда помаленьку обступили все коллекционеры, и он возвышался среди них один, как второгодник среди новых одноклассников-малышей. Мне стало стыдно стоять в сторонке, и я нарушил дедушкин приказ и подошел. А там уже собрались все – и Чарли Чаплин, и Компрачикос, и Кролик, и все остальные. Начало разговора я пропустил. Взрослые, особенно когда их несколько, спорят так непонятно, что только стоишь и чувствуешь, как на лбу выступает пот.

– Ну, если мальчик вам врал (раньше дедушка никогда не называл меня «мальчиком», и я успел мельком удивиться этому), почему вы вместо того, чтобы пристыдить его, врали ему сами и использовали его ложь в своих корыстных целях?

– У меня нет этих открыток! – запальчиво и пугливо отвечал мой коллекционер.

Тут дед нагнулся, как бы перегибаясь через них всех, и взял со скамейки альбом с монетами. Высоко поднял и сказал: «Вот когда будут – получишь назад! – и страшным военным голосом прокричал: – Вопросы есть?!»

Потом мы зашагали обратно. Я шел не оглядываясь, и мне хотелось идти еще быстрее. Из дому дед сам позвонил моему папе и все ему рассказал. А через неделю, уже без меня, дедушка Данила забрал мои открытки и вернул старичку его альбом и две тысячи рублей. Эти деньги дедушка заплатил сам. Я принес ему свои. Из них я потратил только двести рублей, уже не помню на что. Дедушка посмотрел и сказал: «Оставь на память о своем бизнесе…» Я ждал, когда он скажет мне, что нельзя обманывать, подделывать ничьи подписи, брать без спросу чужие вещи и продавать их незнакомым людям. И что нужно зарабатывать честным трудом, чтобы потом не было так стыдно… Но дедушка ничего этого мне не сказал. Он сказал другое: «Когда опять задумаешь какую-нибудь ерунду – посмотри на эти деньги». Но долго смотреть на них мне не пришлось, потому что в тот же вечер я принес их своему папе. «Это что? За моральный ущерб?» – спросил папа и тоже не взял. А мама сказала: «Давай их сюда, на хозяйство пойдут, сестренке твоей надо сапожки новые купить». Я отдал не жалея. Потому что мне и так уже было много, о чем жалеть.

Чуть не забыл! Была во всей этой истории и хорошая сторона. Правда, маленькая.

Теперь у меня был лучший почерк во всем классе. (Это я на автографах так натренировался.) Даже учительница удивлялась и спрашивала мою маму: «Как вы этого добились?» «Ну, он… много трудился», – выговорила мама, смутившись.

«Молодец, Славик! Так держать!» – сказала учительница, улыбаясь.

Сибуй

Тетю Люсю я помню хорошо, потому что в детстве она читала мне книжки. И умела произносить с таким звонким «е» имена героев вроде – Питер Пен, Мери Поппинс, что я, еще не зная, кто это такие, заранее представлял каких-то придурков.

Хотя тетя Люся и считает, что я до сих пор еще в детстве, но книжек мне уже не читает. Она и себе их не читает. Видимо, думает, что книжки пишут только для маленьких, а у больших есть дела поважнее чтения. Вообще-то, все так думают, кроме школьных учителей литературы и моего папы. Но это другой разговор.

Так вот, у тети Люси есть муж, дядя Боря. Очень большой и очень добрый. Свою жену дядя Боря называет «Люсиена» и часто смотрит на нее с восхищением, как будто в первый раз увидел. Они вместе уже давно, я не знаю сколько, но я еще тогда не родился. Они так любят друг друга, что иногда прогуливаются по улице, держась за руки. Мои папа и мама добродушно посмеиваются над ними, и иногда нет-нет да и вспомнят какую-нибудь смешную историю из их жизни.

Вот, например, недавно они вспоминали историю о том, как дядя Боря ездил в отпуск. Вообще, тетя Люся и дядя Боря всегда ездили в отпуск вместе. К себе на дачу. Им очень нравилось. А однажды дядя Боре пришлось ехать одному. Ему на работе вручили в подарок туристическую путевку. Ну, за то, что он всегда хорошо работает и, если надо, выходит на работу даже в выходные или праздники. Дядя Боря растерялся и хотел отнести путевку назад, но тетя Люся сказала ему, что это будет невежливо и что ничего страшного, если он, дядя Боря, один разок съездит на недельку самостоятельно, без нее. Тем более что Япония – интересная страна, и дядя Боря там еще не был, как и во всех других странах. И тогда дядя Боря развеселился и начал с воодушевлением готовиться. Купил себе самоучитель японского языка, прочел книжку «Ветка сакуры», научился говорить «коничева» и «аригато», правда, все время путал их значения.

Приближался день отъезда, и дядя Боря стал тревожиться.

– Чего это ты вздыхаешь? – спрашивала его тетя Люся.

– Да так ничего, – отвечал дядя Боря, – Думаю…

Когда мой папа изображал в лицах эту сцену, он всегда старался, чтобы у него губы не дрожали от смеха, но иногда у него это не получалось, и он смеялся. А я думал, ну чего в этом смешного, пока сам не привык к этой истории и тоже начал смеяться вместе с папой и мамой. А моя младшая сестренка Маша смотрела и не понимала, что нас рассмешило. Она еще маленькая для юмора.

– О чем же ты думаешь? – участливо спрашивала тетя Люся.

– Да вот думаю, как я поеду.

– Что же тут думать? Как все, – разводила руками тетя Люся. – Сядешь на теплоход и поедешь. Это пускай уже капитан думает, как ему теплоход вести.

– Хорошо тебе говорить, тебе не надо никуда ехать, – отвечал ей дядя Боря.

– Тебе что же, ехать не хочется? – удивлялась тетя Люся.

– Ну почему?.. Хочется. Только я бы лучше на дачу, с тобой, как обычно, – говорил дядя Боря и с надеждой глядел на тетю Люсю.

– Ты на даче миллион раз был. А в Японии – нет.

– Это конечно… – отвечал дядя Боря и вздыхал, не зная, что еще сказать.

День отъезда приближался, и тетя Люся уже не обращала внимания на вздохи дяди Бори и нарочно отворачивалась и начинала бодро говорить о чем-нибудь постороннем, только бы не дать дяде Боре заглянуть ей в глаза своим жалостным взглядом. Но сама однажды чуть не прослезилась, нечаянно услышав, как дядя Боря на кухне разговаривает с кошкой и жалуется кошке на свою судьбу. Но она, в смысле тетя Люся, а не кошка, решила быть твердой и настоять на своем, то есть в смысле на его, дяди Бори, поездке.

За неделю до отъезда дядя Боря по рассеянности забыл закрыть на ключ сейф у себя на работе и получил первый в жизни выговор. И что самое удивительное, не придал этому, кажется, никакого значения.

И вот настал уже последний день, когда дядя Боря, выдохнув, подтянул ремень, зачесал назад мокрые волосы, взял в руку чемодан и, поглядев в зеркало, как бы для того, чтобы запомнить самого себя и не забыть на чужбине, обнял тетю Люсю и быстро, чтобы не дать воли чувствам, побежал по ступенькам к выходу из подъезда, где его уже ожидал шофер такси, скучно глядевший на облака. И дядя Боря, заметив этот скучающий взгляд, позавидовал таксисту, который может вот так, спокойно смотреть и скучать. (Я всегда думал, откуда папа знает, о чем думал тогда дядя Боря, но потом перестал морочить себе этим голову. Так выходило интересней. Я сам бывает что-нибудь присочиняю, когда рассказываю.)

– А чего он боялся? – всегда спрашивал я раньше, когда слышал эту историю. – Утонуть в море?

Оказывается, дядя Боря боялся ерунды, он опасался, что ему попадутся какие-нибудь неприятные соседи по каюте и по гостинице. Он привык общаться только с тетей Люсей и сослуживцами на работе. Я, когда узнал об этом, – очень удивился. Я думал, что такое бывает только у детей. Я и взрослым-то хотел стать только потому, что у взрослых, я думал, такого не бывает. Тем более что дядя Боря такой большой, он одной рукой человека может поднять и на пять метров бросить. А вот ведь, боялся ехать из-за соседей по каюте.

Но вышло так, что соседи ему попались очень хорошие. Один был агроном-рисовод, другой кинооператор, а третий я не помню уже кто, про него мало говорили, но тоже хороший. И все были веселые дядьки, так что дядя Боря потом еще целый год пересказывал тете Люсе их шутки. И тетя Люся смеялась, пока уже не выучила их наизусть и не устала немного от рассказов про Японию, которые начались с того самого момента, как дядя Боря в японской шляпе с японскими значками на пиджаке сошел по трапу с теплохода, и не прекращались, наверное, полгода. Он и к нам приходил и долго показывал фотографии, которые сделал в Японии, и рассказывал про каждый город и про каждую гостиницу, где он жил, так что все уже немного устали, а он был такой радостный, что не замечал этого. На даче у себя дядя Боря выкопал маленький японский прудик и сам построил маленький японский мостик через него. Он хотел еще сделать японский сад камней, чтобы смотреть на него, но тетя Люся ему не позволила и сказала, что на этом месте они будут, как и прежде, выращивать помидоры, а не какие-то камни. Тете Люсе он привез веер и настоящее кимоно, которое она стеснялась надевать. На некоторое время дядя Боря даже хотел ввести у себя японские обычаи. Например, он убрал стол из гостиной, а вместо стульев разложил на полу подушки, а в центре поставил черный лакированный поднос. Тетя Люся терпела несколько дней эти «чайные церемонии», как она выражалась, из любви к дяде Боре, а потом наотрез отказалась «есть с пола, как собачонка». Дядя Боря немного обиделся, но уступил своей «Люсиене» и просто ставил черный лакированный поднос на стол и хватал тетю Люсю за руки, не позволяя ей сразу приниматься за еду, пока она не полюбуется некоторое время красотой блюд, как велит японская традиция. Тетя Люся все терпела и даже старалась научиться есть палочками, как настоящая японка.

– Расскажи, расскажи про вазу, – просила мама моего папу, сдерживая смех.

Да, приближалось 8 Марта, и дядя Боря хотел сделать тете Люсе подарок. Он помнил, что тетя Люся давно намекала, что хочет красивую вазу для цветов. Они были уже давно женаты, но дядя Боря по-прежнему часто покупал тете Люсе цветы. И вот на 8 Марта он торжественно внес в комнату нечто, завернутое в белую бумагу. Тетя Люся заранее расцвела как роза, готовясь увидеть хрустальное чудо. Но выражение ее лица изменилось, когда она увидела шершавый глиняный кувшин, вдобавок сделанный очень грубо и даже немного кривой. А возле самого горлышка даже проглядывала какая-то зеленца, вроде плесени. Так что тете Люсе даже показалось, будто дядя Боря нашел этот кувшин где-нибудь на мусорке и притащил в дом, даже не вымыв. Она всплеснула руками и расплакалась. Дядя Боря был страшно обеспокоен, он не мог выносить слез тети Люси, виновато утешал ее и пытался объяснить, что этот кувшин просто образец красоты в стиле сибуй. «Какой еще сибуй?» – сквозь слезы стонала тетя Люся. «Это один из самых высоко ценимых типов красоты у японцев, – рассказывал ей взволнованный дядя Боря, – в нем главное – простота, как в природе. Никаких украшений. Естественность, сдержанность и внутренняя сила…» Но тете Люсе хотелось украшений. Ей хотелось вазу из хрусталя, самую обычную, высокую, большую. Ей не хотелось сибуй. И дядя Боря был вынужден уступить и купить ей именно такую вазу, огромную, как ледяная скульптура. Этим он надеялся загладить свою вину. И загладил. А кувшин в стиле сибуй дядя Боря поставил на шкаф и любовался им, лежа на диване под звон японских колокольчиков, которые он привязал к люстре и нарочно открыл везде форточки, чтобы колокольчики звенели от сквозняка, пока наконец не простудился.

Вообще, я любил слушать про тетю Люсю и дядю Боря. Мне становилось как-то уютно и очень спокойно от этих историй. И мои мама с папой становились как-то дружнее, когда их рассказывали. Я иногда думал, почему мои родители не любят друг друга так, как дядя Боря с тетей Люсей. А потом догадался, они тратят эту любовь на нас с Машей и на самих себя им меньше остается. А у дяди Бори с тетей Люсей детей нет. И я почему-то с жалостью вспомнил, как видел их недавно гуляющих по бульвару и держащихся за руки.

Театр

В школе сказали, что в следующую субботу мы всем классом идем в театр. Все очень обрадовались. Пятыров даже закричал: «Ура!» Не потому, что он любит театр, а потому, что уроки отменяются. «Мы идем в театр вместо уроков?» Это он специально спросил у нашей учительницы и только потом закричал ура. И все остальные подхватили. Но Пятыров кричал громче всех, потому что он двоечник и особенно не любит школу. Театр он тоже не любит. У нас в классе вообще все больше любят кино. Есть даже такие, которые ни разу в театре не были за всю жизнь. А я был. Аж три раза! Поэтому смотрел на всех немного свысока, как уже бывалый. В первый раз меня повели в театр, когда я был очень маленьким. Я плакал и хотел идти кататься на пони вокруг елки. Но мама с папой говорили мне, что театр лучше. Я не верил. И первым делом пошел искать, где там пони. Видимо, я неверно понял родителей и думал, что театр это такое место, где пони еще лучше, чем возле елки на городской площади. Меня успокаивали и говорили: «Подожди». Зачем-то нужно было сесть в зале, где кругом галдели дети и совсем не было места, где мог бы развернуться даже небольшой пони. Наконец мне показали куда смотреть. Там была такая большая синяя тряпка, а на ней нарисованы снежинки. Потом стало тревожно темнеть, тряпка разделилась на две части и уползла в стороны. Я раскрыл рот и забыл про пони. За тряпкой открылось настоящее небо, а на нем настоящая звезда, из которой светил тонкий луч и играла музыка. Вдруг из луча появился человечек. Игрушечный, но живой. Я знал, что такое бывает по телевизору, в мультфильмах, но чтобы по-настоящему! Такого я представить не мог. Мне родители заранее не сказали, что в театре кукол будут куклы, или я как-то не обратил на это внимания. Что там было дальше и про что была сказка, я уже не помню. Но появились другие человечки. Они пели, плясали, иногда смешно ссорились. Я вышел вдохновленный и, придя домой, тут же принялся делать из бумаги свой кукольный театр. Мама мне помогала, потому что я торопился сделать все поскорее и неровно вырезал ножницами. У меня потом среди игрушек еще долго валялся этот выцветший синий замок из картона и картонные человечки. Но я не мог сделать звезду с лучом и придумать таких человечков, чтобы у них двигались руки и ноги, поэтому быстро охладел к своей затее. Но когда я просто смотрел на них, то вспоминал тех, настоящих человечков и мне становилось весело. Потом я приделал к ним бумажные, тоже плоские, парашютики и пускал из окна. После этого дворничиха ругала мою маму, что я мусорю. И мама почему-то обиделась на меня больше, чем дворничиха. Наверное, потому что мама вырезала каждого человечка отдельно, а дворничиха просто смела их метлой всех вместе. А дальше я совсем ничего не помню про тот первый раз.

Второй раз я был в театре, который назывался ТЮЗ. В первом классе, кажется. Этот спектакль я уже запомнил, но, честно говоря, не очень его понял. Хотя все говорили, что он для детей, и папа говорил, что я обязательно должен знать это произведение. Называлось «Маленький принц». До этого папа читал мне на ночь книжку про одного маленького принца, которого перепутали с другим мальчишкой, очень на него похожим, но только не принцем, а нищим. И вот я думал, что мы идем смотреть про это спектакль. Оказалось, совсем нет. Там было про пилота, который потерпел аварию в пустыне, и у него начались видения. Маленького принца, который ему привиделся, играла тетенька, невысокого роста и с таким звонким-звонким голосом. Она любила другую тетеньку с другой планеты, которую называла Цветок. Женщина-цветок была покрупнее и еще больше похожа на женщину, чем маленький принц. А на цветок совсем не похожа. Была еще куча другого народу: говорящие лисы и змеи, не похожие на лис и змей. Папа даже расстроился, когда я рассказал ему эти свои впечатления. И сказал, что это взрослая, философская сказка и что я еще не дорос. Тогда уже я обиделся и подумал, зачем же он повел меня в театр на этот взрослый спектакль, который видимо по ошибке показывали в детском театре.

Но если из этого спектакля я хоть что-то понял, то в третий раз я не понял вообще ничего. Зато как понравилось! Меня не хотели брать. И я не хотел идти. Так случилось, что родители купили два билета, а у папы, как назло, оказалась срочная работа, и он не мог пойти. Мама позвонила двум своим подругам, но те тоже не могли пойти. Тогда мама взяла с собой меня. Хотя папа предупредил ее. Папа сказал, усмехнувшись: «Славка там уснет».

В этом театре я до этого не был. Он мне понравился сразу, еще издали. Белый, очень большой, со стеклянными окнами в несколько этажей и ступеньками перед входом такими длинными, что от одного конца ступеньки до другого можно было бы выстроить в ряд весь наш «А» класс и «Б» тоже. Внутри были колонны, люстры и гардероб, большой, как лес, в котором растут шубы и пальто вместо деревьев. Мама положила себе в сумочку два наших номерка, а мне дала программку, которую купила у билетерши в форменном жакете. Мы поднялись на второй этаж и стали гулять по желтому полу от одного буфета к другому, отражаясь в зеркалах и обходя других гуляющих, которые тоже вежливо обходили нас. Все были нарядные, как на празднике. Детей почти не было, и мне это понравилось. Я чувствовал себя тоже взрослым. Иногда я чувствовал запах духов и еще того напитка, который иногда пьет мой дедушка. Потом все пошли в большой, красный зал. Там все кресла были красные и очень мягкие. И занавес был красный, но другого цвета, с золотым рисунком. А перед занавесом была такая тумбочка с лампочкой. Мама объяснила мне, что это дирижерский пульт. Я раньше видел только пульт от телевизора и подумал: «Ничего себе!» Рассаживаясь, никто не визжал и не кричал, как это было в прошлом театре для юных зрителей. Потом все стихло и, пошарив в карманах, я понял, что потерял программку. Ничего, – сказала мама, – я тебе сейчас все быстро объясню. Две девушки, Одиллия и Одетта, и принц Зигфрид, который влюблен… Но тут началась музыка, я увидел старичка за дирижерским пультом, в очках и с тонкой палочкой. А где музыканты? – успел спросить я. В яме, – ответила мама, и я подумал, что ослышался.

Сначала была просто музыка. А потом вышли артисты и начали танцевать. Девушки были в таких стоячих белых юбках, как лепестки ромашек, и перестраивались на сцене, как цветочки на торте или клумбе. А парни были в трико, только не таких, как у нашего физрука, без лампасов. Я сразу понял, кто из них принц. Все остальные были в таких желтых куртках типа толстовок, но без капюшона, а он был в синей и всегда танцевал отдельно. Похоже, там был какой-то праздник, потому что он танцевал со стаканом в руке, вернее, с кубком. И когда он его поднял вверх, то все остальные тоже подняли и закружились вокруг своих девушек. Потом девушки построились, как мы строились у нас на зарядке в спортивном лагере, и стали по очереди поднимать и опускать руки. Очень красиво, и ни одна не ошиблась, сколько я ни ждал. А может, я не заметил. А потом заиграла такая знакомая музыка, что я вздрогнул, подумал, что это звонит бабушкин телефон. У бабушки точно такая музыка, только я раньше не знал, что она из балета.

А дальше появился такой парень в маске Зорро, как Антонио Бандерас. Я сначала так решил, а потом пригляделся и увидел, что просто это у него так брови густо нарисованы и глаза подведены, что похоже на Зорро. Он ходил по сцене с поднятыми руками и на полусогнутых ногах, хотел всех напугать. Было совсем не страшно, но его все равно все боялись, кроме принца Зигфрида. Потом я устал приглядываться ко всему этому и стал просто смотреть. Иногда я поглядывал по сторонам на взрослых, как они смотрят. Все сидели и смотрели, как будто бы все понимают. И я тоже так сидел. А потом, как и предсказал папа, меня стало клонить в сон. Я почувствовал сладкое тепло, опустился поглубже в кресло, и даже глаза у меня стали слипаться. И вот тогда вдруг музыка показалась мне такой красивой, как раньше со мной никогда не бывало наяву. Это длилось, может быть, недолго, но было удивительно хорошо, и мне не хотелось просыпаться, потому что я боялся, что тогда музыка уже не будет такой, но и заснуть совсем полностью мне не хотелось, потому что тогда я ничего не услышу. Не знаю, сколько я так просидел. Но потом вдруг все захлопали, и я пришел в себя. «Антракт», – сказала мама и негромко засмеялась, глядя на меня. «Ты спал?» «Нет», – смутившись, ответил я. Мы вышли из зала, и мама купила мне в буфете кофе и пирожное.

Я не знал, как рассказать про свои чувства, и после театра ответил на мамин вопрос просто: «Да. Понравилось». Она, наверное, подумала, что я так сказал, только чтобы ей было приятно, но я действительно не знал, как мне про все это рассказать.

В этот раз все было не так. Мы шли всем классом, но не из школы. Встречались у театра, где нас ждала учительница Маргарита Васильевна. Всех поразил Пятыров, который пришел в клетчатом пиджаке и красном галстуке, розовый от смущения, что родители заставили его так вырядиться. Девчонки тоже пришли нарядные не по-школьному и все время о чем-то хихикали, сбившись в кучку. Пацаны в основном бесились, гоняясь друг за другом между колоннами у входа в театр. Пашка с Витькой, типа самые умные, стояли в сторонке и разговаривали про игроков НХЛ, обсуждая, кто из них сколько стоит и на какой машине ездит. Сашка Глотов стоял спокойно и щелкал семечки, поднося ко рту кулак и сплевывая на ступеньки. Я подошел к нему, как к самому приличному и не такому воображалистому, как Пашка с Витькой. Пятыров вынул из кармана клетчатого пиджака трубочку и плюнул из нее жеваной бумажкой в одну из девчонок. Подбежала Маргарита Васильевна и стала отбирать у Сашки Глотова семечки, чтобы он все вокруг не заплевал. «Да, хорошая у нас компания… – подумал я. – С такими в зоопарк идти и то стыдно». Но тут Сережка Порфирьев ударил меня сзади по затылку, я обернулся и погнался за ним, петляя между колоннами, догнал и дал ему такого классного пинка, что он побежал, выставив руки вперед и чуть не врезался в пожилую пару в тот самый момент, когда раскрасневшаяся Маргарита Васильевна уже держала меня за шиворот. Так я и вошел в фойе. Мне всегда достается ни за что!

В зале было много пустых мест, может быть, потому что спектакль шел днем. Можно было садиться, куда хочешь. Но мы сели на свои места по билетам, как велела Маргарита Васильевна. Кроме нас пришел еще какой-то класс из другой школы. Тоже с учительницей. И я заметил, как наша Маргарита Васильевна обменялась с ней взглядом и улыбкой. Не очень веселой. Сзади меня опять сел Сережка Порфирьев и стал дуть мне в затылок. Я показал ему кулак. Наконец заиграла музыка, и поднялся занавес. На сцене появился дяденька в длинном пальто и круглой шляпе. Не успел он рта раскрыть, как наши пацаны уже заржали. «Валерий Палыч! Валерий Палыч!» – корчась, стонали они и показывали пальцем. Артист был действительно сильно похож на нашего учителя по труду. Я тоже засмеялся. Было смешно увидеть нашего трудовика в такой дурацкой шляпе. Дальше они уже ржали просто так надо всем. Чаще и громче всех Пятыров. Маргарите Васильевне пришлось схватить его за руку и вывести из зала. В это время Порфирьев опять принялся дуть мне в затылок, и я решил пересесть на другой ряд, пока Маргарита Васильевна не видит. Я пробрался, запинаясь о коленки своих одноклассников, и думал, куда мне сесть подальше от всех. Тут я поднял голову и увидел над собой балкон. Пойду туда, – решил я. Потихоньку выбравшись в фойе, я пробежал по боковой лестнице на второй этаж, а потом на третий и оказался на самом-самом верху. Здесь вообще все места были пустые. И сцена хорошо видна. И там внизу наш класс. Я усмехнулся от удовольствия. Сейчас бы кинуть сверху Порфирьеву по башке огрызком яблока! Но у меня не было яблока, и я расселся там наверху, как король, и стал смотреть спектакль. Начало я немного пропустил, но дальше становилось понятно. Тот в смешной шляпе был профессор. А девушка в шляпе с перьями – Элиза – у него училась. Эта Элиза напомнила мне тетю Люсю, жену дяди Бори. Не то чтобы она была на нее сильно похожа, просто часто делала неправильные ударения и неграмотно говорила слова, вроде: «польта» или «ложить»… А профессор и его друг во фраке и перчатках учили ее говорить правильно. А когда пришел папа этой девушки Элизы, весь такой бомж, они все запели и затанцевали. Мне нравилось, что я тут наверху совсем один, и захотелось походить. Я пошел по этому балкону направо до самого конца и увидел там открытую дверь. Я остановился, а потом решил-таки заглянуть, просто из любопытства. Там была маленькая комнатка почти все занятая прожекторами, направленными на сцену, а под прожекторами сидел в кресле мальчик моего возраста и чистил мандарин. Увидев меня, он положил дольку мандарина в рот и, жуя, спросил меня: «Чё ты тут делаешь? Это служебное помещение, осветительская». Я пожал плечами и сказал: «Ничего. Просто с классом в театр пришли…» «Это вот эти, что ли?» – спросил мальчишка, сплюнув косточкой от мандарина в ту сторону, где внизу сидел наш класс. Я кивнул. «Я бы таких зрителей к театру на пушечный выстрел не подпускал, – сказал загадочный мальчик, – они же работать артистам не дают». «А ты что тут делаешь?» – немного осмелев, спросил я. «Не видишь? Мандарины ем… – он достал откуда-то и протянул мне еще один мандарин, – хочешь? Заходи. А то мне одному тут скучно».