Текст книги "Приключения Славки Щукина. 33 рассказа про враньё"

Оказалось, что этот мальчик был сын той самой актрисы, которая играла ту девушку, которая не могла правильно говорить. «А папа твой кого играет?» – спросил я. «Папа никого не играет, он режиссер», – ответил пацан. «А ты типа прожекторами управляешь?» – спросил я с улыбкой. «Нет, дядя Валера, осветитель, попросил меня посидеть на всякий случай, пока он в магазин сбегает», – ответил мальчик. Мы познакомились, этого мальчика звали Валька (дурацкое имя, но я ему, конечно, этого не сказал), и он рассказал мне, что родители наказали его за двойку по математике и не пустили в кино, сказали, чтобы он сидел и занимался, а он вместо этого забрался сюда и ест мандарины. А я рассказал ему, что мне неохота было сидеть с классом, потому что мне мешали смотреть спектакль, и я забрался сюда наверх. «Я этот спектакль раз сто видел», – ответил Валька небрежно. А когда наступил антракт, он предложил мне: «Хочешь, отведу тебя за кулисы, посмотришь на актеров». «Куда?» – не понял я. Мы спустились по боковой лесенке и юркнули в узкую дверку, над которой был зеленый, запачканный известкой фонарик с надписью «служебный ход», потом свернули и сразу оказались в полной темноте. «Дай руку!» – прошептал мне Валька и повел меня вперед. Мы оказались за сценой. Сбоку я увидел ее, ярко освещенную, но пустую. На сцене так же стоял стол, на столе графин и рядом лежали белые перчатки. А зала не было видно, потому что занавес был закрыт. «Ого!» – сказал я. «Хочешь, походи тут» – радуясь моему изумлению, предложил Валька. Я осторожно, как на лед, вышел на сцену, подошел к столу и с глупой улыбкой потрогал графин. «Пойдем дальше!» – торопил меня Валька. Мы быстро пошли по коридорам, таким запутанным, что я бы один тут заблудился и назад не выбрался. Но Валька чувствовал себя как рыба в воде. Вдруг на пути нам попался тот самый бомж, который играл отца той девушки. Он стоял в коридоре, пил кефир и говорил по сотовому телефону. «Здрасьте, дядя Юра», – бросил ему на ходу Валька. Потом он открыл какую-то дверь, и мы оказались в небольшой комнате с зеркалами, и над каждым были включенные лампочки, поэтому все казалось очень ярким. За столиком перед одним из зеркал сидела эта девушка Элиза. Но я узнал ее только по платью, потому что рыжие волосы она сняла и вытирала ваткой веки. А настоящие волосы у нее были черные. Она вполоборота посмотрела на нас и сказала: «Валя, в гримуборную нельзя входить без стука, я могла переодеваться. А кто этот мальчик?» Я бы испугался, но она спросила совсем не сердито. «Мама, у нас еще сок остался?» – спросил Валька, не обращая внимания на ее слова, но потом, как бы опомнившись, быстро ответил: «Один мой друг, мечтает стать артистом». Я покраснел. Мама-Элиза улыбнулась и бросила на меня еще один взгляд. Валька налил стакан сока. Из маленького радио, висевшего на стене, раздался голос: «Внимание! Даем первый звонок». Мама-Элиза достала тоненькую сигарету, щелкнула зажигалкой и, откинувшись на спинку кресла, выпустила вверх струйку дыма. Но тут же затушила сигарету о блюдце. «Мама! Ты обещала…» – укоризненно сказал Валька. «Хорошо, хорошо» – сказала мама-Элиза. «Пойдем, еще кое-что покажу», – дернул меня за рукав Валька. Я сказал: «До свидания». «Пока», – ответила мама-Элиза, и мы уже снова почти бежали по коридору, пока не добежали до какой-то лестницы, идущей вниз в темноту. Я стал осторожно спускаться следом за своим новым приятелем. «Где это мы?» – спросил я шепотом. «Под сценой», – ответил Валька. Глаза мои привыкли к темноте, и Валька показал мне большой и малый поворотный круг. «Это чтобы быстро менять декорации на сцене», – объяснял он мне. «А кто же его крутит?» «Машинист сцены, – ответил Валька, – но не сам, конечно, там электромотор стоит». «Хочешь, посидим здесь, после первой картины будет смена декораций, увидишь, как он работает». Мы просидели минут пятнадцать под сценой, слыша голоса актеров из такого же радио, какое висело в гримуборной. Машинист сцены, дядя Леня, как называл его Валька, пил чай и разгадывал кроссворд. Потом он нажал кнопку, и пол над нами стал вращаться, как небо в планетарии, только без звезд. После этого мы вернулись в осветительскую ложу и уже там досматривали спектакль.

В конце оказалось, что Элиза – герцогиня, а ее папа – богач из Америки, который раньше был бомжем. А может я что-то опять упустил. Но все снова стали танцевать и петь. И спектакль закончился. «Приходи еще, – сказал мне на прощание Валька, – заходи со служебного входа и спроси на вахте Валентина Пилявского. Это моя фамилия. Если захочешь, можешь предков своих на спектакль привести. Я проведу. Бесплатно. Ну или просто сам» «Спасибо, – сказал я, – как-нибудь заскочу».

Это еще хорошо, что я хоть что-то запомнил из этого спектакля, потому что наша учительница потеряла меня и решила, что я сбежал из театра. Я встретился со своим классом только возле гардероба, и Маргарита Васильевна даже слушать не хотела моих оправданий и вместо этого заставила меня одного из всего класса писать доклад про эту пьесу. А пьесу-то я и не запомнил толком. Вот так и получается, что теперь я знаю о театре больше всех, может быть, даже больше, чем мои родители, а доклад все равно пришлось скачивать из интернета. Зато, когда теперь мне случается проходить мимо театральной афиши, где под названием спектакля крупными буквами написано: «Режиссер Герман Пилявский», я горжусь, и мне хочется рассказать приятелям о своем театральном приключении. Но я не рассказываю, им это не интересно. Они же не такие театралы, как я.

Грипп

Больше всего я люблю каникулы, запах костра, купаться в море, отдирать клей, когда он присохнет к пальцам, и болеть гриппом. Особенно зимой. Но не на каникулах.

Я помню все разы, когда я им болел. Еще когда был маленьким, ходил в детский сад и боялся. А теперь я не боюсь. Я знаю, что грипп хорошо лечится.

Я знаю, как он начинается, когда вдруг в школе накатывает на тебя лень, но не такая, как всегда, а другая. И на перемене неохота бегать, ходишь, как под водой, и слышишь, как сквозь вату, а глаза начинают болеть, если посмотришь в сторону, не поворачивая головы. И докторша в медпункте встряхивает градусником, который кажется таким холодным под мышкой, что мурашки бегут по спине. А потом она смотрит на градусник, ахает или качает головой и пишет записку учительнице. И после этого я иду домой по снегу, медленно, останавливаюсь, нагибаюсь, чтобы зачерпнуть снега, и прикладываю его ко лбу. На секунду становится так ясно, и холодные струйки начинают бежать по лицу. А дома мама сразу пугается и начинает помогать мне расшнуровывать ботинки. А я иду, волоча за собой портфель, и падаю на кровать, лицом вверх, чтобы найти знакомую полоску на потолке, трещинку в известке, похожую на скрюченного человечка. Я заметил, что замечаю этого человечка, только когда болею. Мне дают чай с лимоном и пульт от телевизора и взывают по телефону врача. Приезжает тетенька в белом халате под зимней шубой.

И я, уже переодетый в пижаму, встаю лицом к окну, чтобы она могла посмотреть мне горло, надавив ложечкой на язык. А потом она долго пишет и объясняет маме, что покупать в аптеке и как давать. Меня пытаются кормить бульоном, но я не хочу есть и засыпаю. А когда просыпаюсь ближе к вечеру, на меня наваливается жар. Уже не тридцать семь и семь, как было в школе, а тридцать восемь и девять. И папа садится рядом и говорит мне, что это хорошо, значит, организм борется с болезнью, раз высокая температура, но я вижу, что он сам волнуется. И они с мамой вечно спорят, какое жаропонижающее мне давать – аспирин или парацетамол. И потом что-нибудь дают и кладут мне на лоб холодный мокрый платок, от которого ударяет в нос уксусом, но он мгновенно высыхает, и мне снится сон, что я встал и намочил платок под холодным краном. Но когда я просыпаюсь, платок сухой и горячий, и мне снова так лень встать и даже просто попросить, чтобы мне намочили платок, что я опять засыпаю и мне снова снится этот сон. А ночью мне становится так холодно, хотя я и лежу под толстым одеялом, что я весь дрожу и при свете ночника смотрю на потолок, на знакомого человечка, который начинает расплываться и двигаться. И я все смотрю и жду, когда он доберется до рисунка обоев на стене, но он никак не может добраться, зато сами обои расцветают, узор на них меняется и кажется мне то масками, то буквами, то диковинными зверями, завитушки которых временами отливают золотым или малиновым цветом.

Утром я просыпаюсь с мокрыми волосами, в мокрой от пота пижаме, но чувствую, что жар прошел. И вот тогда начинается самое хорошее. Я еще неделю валяюсь в постели, смотрю телевизор или играю в компьютерные игры, пью чай с малиновым вареньем и с лимоном и смотрю, как на улице падает снег. Рано утром мне даже хочется специально встать и посмотреть в окно, как идут в школу другие ребята, чтобы сильнее обрадоваться, что я остаюсь дома. Но мне лень выбираться из теплой постели, и я просто представляю себе синюю улицу, по которой под фонарями идут черные фигурки.

Почти все книги в своей жизни я прочел благодаря болезням. Вернее, мне их читали – мама, бабушка, но больше всех папа. Он совсем не уставал, читая, говорил, что наоборот, отдыхает за этим занятием, и мог читать мне час и два, не замечая, что я уже сплю.

И вот это случилось опять. Я заболел. Все начиналось, как обычно. И я знал, что нужно перетерпеть только первый тяжелый день. Но, проснувшись на второе утро, я почувствовал, что температура у меня не прошла, и приуныл. Я, конечно, смотрел телевизор, но мне было не весело. Глаза болели, и я быстро устал. Я уже начал засыпать, когда мне позвонил мой школьный приятель Лешка: «Ты чего в школе не был?» «У меня грипп», – ответил я. «Птичий?» – спросил он. А я не знал тогда еще про птичий грипп и не понял. «Да, есть такой», – сказал он. И мы стали говорить уже про другое. Он мне рассказывал, что Пятыров, оказывается, сводил стиральным порошком двойки в дневнике и переправлял их на четверки. Он хотел, чтобы родители купили ему новую игровую приставку. И вот теперь все это открылось. А Пятыров так расстроился, что взял и забросил свой школьный портфель на козырек школьного крыльца, как раз под окном кабинета директора, а сам ушел в неизвестном направлении, и теперь его будут искать вместе с милицией, потому что боятся, что вдруг у него нервный срыв и он пойдет и бросится с пирса в море из-за своей несчастной игровой приставки. «Во дурак!» – сказал я восхищенно. «Ну!» – весело подтвердил Лешка.

Я даже про температуру забыл на какое-то время, лежал, вспоминал наш разговор с Лешкой и смеялся. «Птичий грипп, – наконец вспомнил я, смеясь, – если бы у меня был птичий грипп, я бы уже давно выздоровел. Что я, воробей какой-нибудь, или курица, или канарейка. У меня тело в сто раз больше и сильнее». Я вспомнил желтенькую канарейку, которую недавно кормил с руки хлебными крошками в зоомагазине, пока продавщица меня не прогнала. Там запрещают кормить птиц. А я люблю заходить в этот магазин по дороге из школы. Там стоят огромные аквариумы, а в них висят, выпучив глаз а, рыбы-телескопы. Только плавники едва колышутся. А маленькие рыбки летают, как ракеты, по всему аквариуму. И компрессоры выдувают серебряные пузырьки воздуха. Красиво. Только долго стоять жарко. Я снимаю шапку, расстегиваю куртку и иду посмотреть на хомячков и кроликов. Я бы завел себе хомячка, но не хочу. Они мало живут, и мне будет грустно, когда мой хомяк умрет. А вот черепахи живут долго, но черепаху я не хочу. Черепахе всё все равно. У нее глаза такие. Древние. Как сказал бы Пятыров, им все «до балды». Они, наверное, уже устали столько жить со времен динозавров, им ничего не интересно. А вот живут. И мозга у них в голове, говорят, всего со спичечную головку. И то у самых умных. Птицы веселее. Там был один такой попугай с синим пером на голове и таким клювом, что я боялся его кормить. А канарейку не боялся. Хотя в этот раз она меня немного больно клюнула. У меня была незажившая ссадина на руке, и так получилось, что, когда я ее кормил, она меня как раз туда клюнула. Нечаянно, конечно, но до крови.

Я решил рассказать папе историю про Пашку Пятырова. Папа смеялся и сказал: «Хороший парень». Я давно заметил, что папа и мама по-разному реагируют на одно и то же. Мама бы покачала головой и сказала: «Какой кошмар…» «А бывает птичий грипп?» – спросил я у папы. «Да. Очень опасное заболевание с высокой смертностью. Самые опасные типы аш-пять-эн-один и аш-семь-эн-девять». Папа у меня всегда отвечает, как справочник, и я горжусь за него. Но на этот раз у меня в глазах поплыло.

Папа ушел на работу. А я решил как-то лечиться. Какие пить таблетки от птичьего гриппа, я не знал. Вспомнил, что бабушка всегда во время болезни уговаривала меня поесть, говорила, что это придает силы для борьбы с болезнью. Есть мне совсем не хотелось, но я пошел на кухню и налил себе тарелку супа. Взял ложку и начал есть, жмурясь от неохоты. Я доел все до последней ложки, так что даже вспотел. А потом меня вырвало. Теперь я понял, что у меня точно птичий грипп, потому что никогда раньше меня при гриппе не рвало. Значит, это другой грипп. Тот самый. Я сидел, упершись локтем в колено, а лбом в ладонь, и у меня все дрожало: и нога, и рука. «Надо разобраться, может быть, все и не так, как я думаю», – решил я. «Надо найти птицу и посмотреть, что с ней. Если она еще не умерла, то и я, может быть, не умру». Дома как раз никого не было. Я стал одеваться, и одежда казалась мне такой тяжелой и неровной, никак не налазила. Одевшись, я очень устал, но надо было идти.

На улице я ободрился от свежего морозного воздуха. Кругом были нормальные, веселые люди и машины. «Все это ерунда, – подумал я, – вот ведь никто не болеет, значит, и я тоже. Не может быть, чтобы мне одному из всех так не повезло, и я один заболел этим страшным гриппом. Но ведь только тебя клюнула в руку канарейка», – тут же подумал я. «Ну и что! Других собаки кусают и ничего. Это потому что нет собачьего гриппа». Так я рассуждал, шагая по снегу и дыша ртом.

Возле магазина я остановился и боялся войти. В дверь входили и выходили разные веселые люди с детьми. «Они скоро встретят Новый год, а я умру», – подумал я. Наконец я решился и вошел внутрь, нарочно не глядя пока в ту сторону, где стояла клетка с моей заразной канарейкой. Я прошел мимо кроликов, хомяков, черепах и аквариумов и остановился перед той самой клеткой. Клетка была пуста. Канарейки не было. «Все. Сдохла», – подумал я. Но решил убедиться и подошел к продавщице. «У вас там канареечка была, желтенькая такая», – робко спросил я. «Поздно пришел», – ответила продавщица печально. «Умерла?» «Продали!» – засмеялась продавщица. «Купи другую, зелененькую», – предложила она. «Давно продали?» – спросил я. «Дня три назад», – сказала продавщица. Пот лился с меня так, что даже брови промокли. «А у вас есть гарантия на животных и птиц?» – неожиданно додумался спросить я. «Что?»

«Ну, вот если животное или птицу купили, и эта птица вдруг умрет, ее можно вернуть в магазин по гарантийному талону?» Продавщица даже кашлянула, а потом, смеясь, отвечала: «Нет, мальчик, гарантию на животных никто не дает, это тебе не пылесос». Уже другие покупатели стояли у прилавка и ждали, когда я прекращу свои глупые расспросы, и сама тетенька-продавец стала смотреть на меня немного раздраженно. «Что вам, мужчина?» – обратилась она к одному дяденьке в дубленке нараспашку. Он долго выбирал ошейник для собаки. Видно, хотел сделать подарок на Новый год своему четвероногому другу. После него подошла тетенька и покупала разные корма для своей кошки. А после нее старичок с внучкой выбирали хомячка. А я все стоял, не зная, но чувствуя, что мне надо еще о чем-то расспросить продавщицу. Иногда мне казалось, что я сейчас упаду от жары. И тут мне пришла в голову мысль. Я вытер шапкой лицо и пошел твердо, как будто я взрослый, прямо в дверь с надписью: «Служебный ход». Никто даже не заметил, что я туда вошел. Там внутри еще сильнее пахло кормом для животных, стояла очень большая, но поломанная клетка и нигде не было никаких надписей или указателей. Так что я просто открыл первую попавшуюся дверь.

Женщина в белом, как у доктора, халате посмотрела на меня удивленно. Она до этого что-то писала, а теперь подняла на меня глаза. «Вы директор?» – спросил я, от волнения забыв поздороваться. «Нет. Я заведующая», – ответила она и отложила ручку. «У меня к вам один вопрос», – начал я со слов, которые часто слышал от взрослых по телевизору. Заведующая улыбнулась, как будто я сказал что-то смешное. «Скажите, у птицы из вашего магазина может быть птичий грипп?» У заведующей глаза как-то вздрогнули, она посмотрела на меня внимательно, вышла из-за стола и, подойдя ко мне, спросила: «Какую птицу ты у нас купил?» «Никакую, – ответил я, – просто я кормил одну вашу канарейку, и она меня нечаянно клюнула» «И ты думаешь, что у тебя птичий грипп? – рассмеялась она. – Нет. Этого быть не может. Основной переносчик птичьего гриппа – дикие, перелетные птицы, например утки. А к нам все животные поступают с ветеринарными свидетельствами. Без этого мы и в магазин их не примем». «Правда?» «Конечно». «Ну то есть точно?» – спросил я. «Абсолютно!»

Не помню, как я вышел из магазина, как дошел домой, помню только, что мне было так легко дышать, что я просто шел и дышал с таким удовольствием, как никогда раньше. Хорошо, что я успел вернуться до прихода родителей, раздеться и лечь в постель. Но одежду я бросил в коридоре, и с моих зимних ботинок натекла лужа. Мама с папой, придя домой, пришли в ужас. Они решили, что я бегал гулять на улицу. И значит, я не только болен гриппом, но еще и безумен. А к вечеру у меня поднялась такая температура, что родители были уже в панике и звонили в скорую помощь. Зато я был абсолютно спокоен и даже весел. И это еще сильнее пугало моих родителей. Теперь они думали, что я ошалел и помешался от температуры.

Но доктор из скорой помощи сказал им, что такого быть не может. «Просто дети, бывает, легче переносят температуру», – сказал он. «Тем более это ведь не какой-нибудь там птичий грипп, пустяки!» – сказал я. Доктор посмотрел на меня и сказал: «Пневмония – это не пустяк, – потом обернулся к моим родителям и добавил, – завтра надо сделать рентген легких». Папа с мамой очень испугались, они объяснили мне, что пневмония – это воспаление легких. «Разве это страшно?» – спросил я, желая их успокоить. Но они успокоились, только когда доктор сказал им, что снимок у меня чистый и воспаления легких нет.

Кулинария

Как-то раз мама с папой поспорили, какие профессии женские, а какие мужские. Спор этот начался с того, что в школе нам задали написать сочинения под названием «Мужские профессии». И вот все стали писать про военных летчиков, военных моряков, пограничников, милиционеров и капитанов кораблей. Об этом я узнал, когда обзвонил по телефону своих друзей. А папа мне сказал: «А ты, Славка, возьми и прояви оригинальность, напиши про повара». «Ну какая же это мужская профессия?» – сказали ему мы с мамой. «У нас в школьной столовой все повара женщины», – сказал я. На что папа улыбнулся и сказал: «Это потому, что у вас просто школьная столовая. А возьми любой хороший ресторан. Там всегда шеф-повар мужчина. Мужчины лучшие повара и кулинары. Так повелось еще с давних времен. И учителя, кстати, тоже», – добавил папа. «У нас и учителя все женщины, – сказал я, – кроме физрука и трудовика». «Это плохо», – сказал папа. «У нас плохие учителя?» – спросил я с интересом. «Чему ты опять учишь ребенка, подрываешь авторитет школы!» – сказала мама. «Я не подрываю, – ответил папа. – И я не говорил, что учителя плохие. Я хотел сказать, что лучшие учителя и повара все-таки мужчины. Вот посмотри: Ушинский, Сухомлинский, Макаренко, Песталоцци, наконец… А назови мне хоть одну великую женщину-педагога?» Мама задумалась и сказала: «Крупская». Папа засмеялся. А мама обиделась. «Хорошо, – сказала она, – раз так, то вы сегодня готовите обед!

Посмотрим, какие вы мастера…» «Ну я же не в том смысле говорил…» – начал папа. «А я – в том!» – ответила мама и ушла в парикмахерскую. Мы с папой переглянулись, и он сказал: «А что, Славка? Давай постоим за честь мужчин-поваров». И мы отправились на кухню.

Папа сказал: «Прежде всего, отойдем от стереотипов». «От кого?» – спросил я. «Ну, от привычного образца. Что это у нас всегда суп на первое и картошка с котлетами на второе. Давай соорудим что-нибудь оригинальное». «А что?» Папа задумался. «Давай, тащи кулинарную книгу», – скомандовал он. Я достал с полки толстую, сильно потрепанную книгу в твердой желтой обложке. Не успел я ее раскрыть, как оттуда так и посыпались всякие вырезки из журналов и газет и рецепты, написанные еще от руки бабушкиным почерком. И вдобавок выпало несколько лавровых листочков. Папа долго листал книгу. Потом вздохнул и сказал: «Все слишком традиционно. Не на чем блеснуть. Тефтели, ростбиф, суп-пюре, разве это интересно?» Я пожал плечами. «Ты прав! – сказал папа, хотя я ничего ему не говорил. – Мы найдем нужный рецепт в интернете!» В интернете мы нашли много удивительного: суп из бычьих хвостов, суп из гнезд ласточек, блюдо из кузнечиков в остром соусе. Но папа сказал: «Это неверный путь. Давай исходить из того, что у нас есть в холодильнике. А блюдо придумаем сами». Мы вернулись на кухню. Папа достал банку сгущенки и вылил ее в кастрюлю. «И что дальше?» – спросил я. «Еще не знаю», – сказал папа и облизал палец, испачканный в сгущенке. «Может воды налить?» – подсказал я. «Идея!» – ответил папа и вылил в кастрюлю полчайника воды. А потом он открыл банку шампиньонов и побросал их в кастрюлю: «Молочный суп с грибами – оригинально!» «Наверное, – ответил я. – А есть это можно будет?» «Ты, чем критиковать, лучше сам что-нибудь придумай», – сказал папа. Я придумал бросить туда немного сырой курицы и покрошить зеленого лука. «Перец, перец надо добавить!» – суетился папа. «Похлебка „Фантазио по-трансильвански“», – так папа назвал наш суп. «Почему по-трансильвански?» – спросил я. «Просто так. Для экзотики», – ответил папа. Мы попробовали похлебку. Я сразу выплюнул. А папа все-таки проглотил и сказал: «Соль забыли». Он посолил и снова попробовал. «Ну вот! Теперь другое дело». Я тоже попробовал и на этот раз уже удержался, чтобы не выплюнуть. Мы поставили суп остывать, а сами принялись за второе. «Что-то меня потянуло на английскую кухню. Давай сварганим пудинг», – предложил папа, листая кулинарную книгу. «Это вроде запеканки?» «Совсем нет. Ты, оказывается, ничего не знаешь. Учись». С пудингом оказалось много мороки. Сначала мы чистили яблоки. Потом папа просеивал муку и стал похож на настоящего повара, почти весь белый, даже волосы. Потом мы бросили в кастрюльку яйца, молоко, сливочное масло и стали все это перемешивать. А перемешав, поставили в духовку и стали ждать. Пока мы ждали, папа рассказал мне, что мы готовим классический хемпширский пудинг. Хемпшир – это графство на юге Англии, столица называется Винчестер. Но ружья винчестер изобрели не там, а в Америке. Их придумал изобретатель Генри, но его изобретение купил один бизнесмен по имени Оливер Винчестер и стал изготавливать на своем заводе эти ружья. В них был такой рычаг для быстрой перезарядки. Мы с папой даже пошли в комнату, потому что он хотел нарисовать мне на бумаге принцип действия этого ружья. Там в магазин вставлялось 15 патронов, которые опытный стрелок мог расстрелять всего за пятнадцать секунд. Не только у белых, но и у индейцев появились такие ружья. «Ты смотрел „Хороший, плохой, злой“? Нет?» – спросил меня папа. Но тут мы почувствовали запах дыма и побежали на кухню с криками, как индейцы.

Нам удалось проветрить квартиру. А вот вынуть пудинг из формы, в которой он пекся, мы долго не могли. Папа забыл смазать дно жиром, как это указывалось в рецепте. Наконец пудинг выпал на блюдо, почернелый, искромсанный и дымящийся. Он был похож на метеорит, упавший на Землю из космоса. Папа потыкал его вилкой. Осторожно, как сапер в кино.

Тут мама вернулась из парикмахерской. Мы обрезали черноту с пудинга и стали сервировать стол. Вышло очень красиво. Но еще красивее было в ресторане, куда мы пошли обедать за папин счет. Там папа блеснул по-настоящему. Он заказал суп пармезан с профитролями, а на второе карпа в маковой глазури со сливовым соусом. Всем нам очень понравилось. Мама каждую ложку подносила ко рту благосклонно и как-то торжественно, радуясь, что доказала нам с папой свою правоту. И папа тоже нахваливал блюда и улыбался как-то хитро. Под конец, когда нам уже принесли счет, папа спросил официанта: «Скажите, пожалуйста, а кто в вашем ресторане шеф – повар, мужчина или женщина». «Мужчина», – ответил официант, и папа торжествующе посмотрел на маму. Но это не испортило ей настроения. Она все время смеялась, когда мы с папой рассказывали ей о наших кулинарных опытах.

А наш суп и пудинг мы отдали соседям. Они держат собаку. И собака все съела. На что папа сказал: «Животные плохого есть не станут». А мама только улыбнулась.

И только вечером я вспомнил про свое сочинение и написал все-таки про военных. У меня ведь дедушка военный.