Текст книги "Медные пятаки правды"

На мой вопрос о том, какую должность Юрий Павлович занимал в Сомали, работал ли он в нашем посольстве или у него было самостоятельное задание, я ответа не получил. Мой собеседник очень хорошо умел уходить от конкретно поставленных вопросов. В дальнейших рассказах Юрия Павловича о своей жизни нет-нет, да и мелькали высокие фамилии Брежнева, Громыко, Фиделя Кастро и некоторых других представителей нашего правительства, и зарубежных стран.

Рассказы Юрия Павловича о себе были хорошо построены и звучали убедительно. Беседы на отвлеченные темы Юрий Павлович также умел вести безупречно; в этом его умении явно просматривалась риторическая способность строить свою речь таким образом, чтобы содержание ее даже при полном отсутствии конкретного смысла, могло показаться собеседнику вполне значительным. Подобным умением отличались многие политические деятели нашего государства. Юрий Павлович иной раз, не имея никакого представления о предмете разговора, свободно принимал в нем участие и, пользуясь общими фразами и повторами ранее сказанного, мог производить впечатление достаточной осведомленности в обсуждаемом вопросе. Но следует отдать должное Юрию Павловичу – он умел не только хорошо говорить, но и слушать.

Главное же было в том, что, кроме общительности, он был еще и доброжелательным. Партнером по госпитальной палате он был замечательным. У него был только один недостаток – он храпел по ночам.

Жизнь во всяком лечебном заведении течет размеренно, развлечений практически никаких нет. В госпитале имелась библиотека и это для меня было очень кстати, я взял книгу Тынянова о Пушкине и с удовольствием принялся за чтение. К этому моему занятию соседи по палате отнеслись нормально, одного только Василия Семеновича это не очень устраивало. Ему порой нужен был собеседник и я в этом качестве его вполне устраивал. Погода установилась дождливая, прохладная, прогулки на воздухе были невозможны. Послонявшись вдоволь по коридору, Василий Семенович возвращался в палату.

– Так, на чем мы остановились? – появляясь в дверях, вопрошал он.

На эту его реплику никто не реагировал. У Василия Семеновича было три постоянно повторяющихся обращения к обществу. Две других репризы звучали так: «С чего начинается Родина?» и «Так дальше жить нельзя». То, что никто не обращал внимания на его высказывания, Василия Семеновича нисколько не обескураживало. После своей реплики, утратившей смысл, вследствие многократных повторений, он какое-то время топтался у двери, отрабатывая постоянную мизансцену, потом направлялся к какому-нибудь собеседнику. В последние дни таким собеседником чаще других приходилось быть мне. Глядя в окошко рядом с моей кроватью, Василий Семенович привычно сокрушался по поводу дальнобойщиков, стоявших в пробках на кольцевой дороге, потом, отвернувшись от окна, приступал к своему постоянному разговору о давнем разграблении имущества его семьи.

Он поминал снова – в который раз! – и сад на шестьдесят корней, и три колодца на усадьбе, и скотину во дворе…

– Всё коммунисты отобрали. Всё! Я потом пристроился к отцу на кирпичный завод работать в городе. На конвейере работал. Палец себе повредил. – Он показал скрюченный мизинец на левой руке. – А в 42-м году пошел в армию. Я-то сам с двадцать шестого года, а в Военкомате сказал, что с двадцать четвертого. Как с деревенского с меня паспорта не спрашивали, нам же паспортов не выдавали. Отец погиб на фронте, а я до Румынии дошел. После войны до сорок восьмого года служил. Работал в автомастерских. Все делал: и двигатели, и электрику, и жестяные работы, – все умел, ремонтировал машины от и до. И лудить умею, и паять. Дачу построил, баню, гараж. В Москве тоже гараж построил с подвалом. Кирпичом обложил и получилась у меня под полом в гараже мастерская. Машины ремонтирую. А кому это все? Внуку говорю: «Давай я тебе все покажу, научу делу». «А пошел, ты дед»! – говорит и на эту, как ее – дискотеку. Только и знает.

– Вот на этом вы и остановились, – заметил я.

– Чего? – не понял Василий Семенович.

– Вы же сами спрашивали, когда в палату вошли.

– А-а, ну да, – кивнул головой Василий Семенович и поплелся своей мелкой походкой к своей кровати.

Еще не раз придется мне за время совместного с Василием Семеновичем пребывания в госпитале выслушивать его рассказы о житье-бытье и особенно о том, как погибло имущество его семьи. Это болело в нем и время не лечило эту боль.

Илья Лейбович, присутствуя при рассказах Василия Семеновича, никак не реагировал на его слова. Трудно было подыскать двух таких разных людей, как эти два соседа по госпитальным койкам. Высокий худой, как высохшая согнутая жердь, Илья Лейбович с маленькой птичьей головкой был полной противоположностью низкому, кряжистому с большой головой Василию Семеновичу. Но не только по внешности были они разными. Во всем госпитале невозможно было подыскать таких антиподов, как они. И надо же было так случиться, что они попали в одну палату и койки их оказались рядом.

Русский крестьянин, испытавший все гонения власти, подвергшийся государственной дискриминации и осквернению векового уклада жизни его рода, претерпевший разорение своего дома и расхищение имущества, нажитого несколькими поколениями его трудолюбивых предков – с одной стороны. А с другой – еврей, отпрыск разметавшейся по всему миру диаспоры, коммунист, променявший древнюю приверженность его народа к вере иудаизма на новую религию марксистско-ленинского учения. Всё поведение этих соседей по койкам, их слова и поступки были абсолютно взаимонеприемлемыми.

Неприязнь в отношениях людей в служебной или производственной обстановке, это совсем не та неприязнь, которая зарождается между людьми в бытовых условиях. Ежедневная, ежечасная вынужденная необходимость совместного пребывания в казенном помещении несимпатичных друг другу людей лишает их душевного равновесия и терпимости. Илья Лейбович в силу своей образованности держался по отношению к своему соседу сдержанно, с полным безразличием и, как бы, не замечая его. А Василий Семенович не пропускал ни одной возможности, ни одного случая, чтобы не высказаться по адресу Ильи Лейбовича, порицая его неопрятность, непомерный аппетит и многое другое в его поведении. Очень уж хотелось Василию Семеновичу приобщить меня к своему неприятию поступков, привычек и личности своего соседа по койке.

– Смотри, смотри, – приближаясь ко мне, как-то сообщил Василий Семенович, – спину себе какими-то катушками чешет. Видишь, на ремне катушки нашиты и он их по спине катает. Наверно, долго жить хочет.

– Что ж тут плохого, – объяснил я, – человек массирует себе спину. И нам с вами не помешало бы.

– Еще чего, – махнул рукой Василий Семенович и отчалил к своей кровати.

Особенно раздражало его то, что Илья Лейбович ночами пользовался уткой. Однажды утром, глядя как его сосед в обвисших трусах и майке промаршировал по палате в туалет со своим одиозным сосудом, Василий Семенович, ни к кому не обращаясь, произнес:

– С чего начинается Родина?

– С картинки, но не в твоем букваре, а у некоторых с утки под кроватью, – незамедлительно ответил Юрий Павлович.

Василий Семенович юмора не оценил, а Илья Лейбович и юмор понял и понял, что речь идет о нем, но не удостоил ни малейшим вниманием шутников и, вернувшись из туалета, улегся в свою кровать.

– Слышь, – обратился к нему Василий Семенович, – вот как ты ночью впотьмах в эту свою кастрюльку попадаешь? Не промахиваешься?

– Разговорился. Ты б лучше поменьше во сне разговаривал, – глядя в потолок, ровным тоном произнес Илья Лейбович.

Василий Семенович удивленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на меня.

– В самом деле, разговаривал?

– Было дело, – ответил я. – Вы довольно бессвязными репликами выражали свое недовольство политикой партии и правительства по разгрому крестьянства.

– Чего, чего? – не понял Василий Семенович.

– Да нет, я пошутил. Просто вы поминали во сне чью-то мать и очень нехорошо ее характеризовали.

– Матерился, что ли?

– Что-то вроде того.

– Ну, это ладно. Бывает.

– Лучше бы ты молчал ночью, – закончил утренний обмен репликами Илья Лейбович.

В хорошую погоду больным разрешалось с пяти часов вечера и до восьми гулять на свежем воздухе. Территория, примыкающая к заданию госпиталя, огороженная металлическим забором, представляла собой замечательно ухоженный, засаженный зелеными насаждениями, райский уголок. Даже старинные парки богатых дворянских усадеб не смогли бы сравниться с ним по красоте и разнообразию кустарников, деревьев и цветов. Талантливый садовник благоустраивал эту землю. Нигде, ни в Москве, ни в Петербурге я не видел такого красивого сада. Даже Московский ботанический сад, несмотря на свою богато обустроенную территорию, в чем-то уступает парку госпиталя. Деревья в госпитальном парке, а в основном кустарники имели все оттенки зеленого цвета от самого светлого до самого глухого темно-зеленого тона и были очень искусно рассажены. В одном уголке росли кусты, листья на которых были сиреневого цвета. Во многих местах были созданы искусственные горки, невысокие склоны которых были усыпаны цветами или засеяны травой, местами попадались огромные валуны, живописно обрамленные свободно растущим низкорослым кустарником и цветами, мелкие камни окаймляли цветочные оазисы в зеленой траве, – все это было очень красиво и затейливо. Множество дорожек, асфальтированных и грунтовых, было проложено во всех направлениях меж цветочных клумб и кустарников, что давало возможность залежавшемуся на госпитальных койках болящему народу, не мешая друг другу, свободно прогуливаться на природе.

Однажды в тихий погожий вечер Василий Семенович и я гуляли по госпитальному парку. Все бы ничего, но Василия Семеновича потянуло на «умственную» беседу. Оказывается, он был крайне озабочен вопросом равновесия ни много ни мало, а самого Земного шара.

– Ты вот смотри, – рассуждал он, – с одной стороны выкачивают из земли нефть, выкапывают каменный уголь, еще там что-то добывают. От этого в земле делается пустота. А здесь вон, какие дома понастроили. Один только наш госпиталь семнадцать этажей, а за кольцом сколько всего строят, целый город поставили. Это ж какая тяжесть! Равновесие земли кончится и она перевернется.

– Да не бойтесь, не перевернется. Земля большая, – успокоил я собеседника.

– Как же не перевернется? На одном конце пустота делается, а тут вон какая загрузка. Эта сторона перетянет и земля опрокинется.

– Не может этого быть.

– Не может быть!.. А почему не может быть?

– До сих пор же не опрокидывалась ни разу. С чего бы ей теперь опрокидываться?

– Теперь больше выкачивают и выкапывают из земли в одних местах и больше строят в других. Вот с чего.

Я подумал, как же объяснить упрямому человеку, что ему нечего опасаться и равновесию Земли ничего не угрожает.

– Представьте себе, Василий Семенович, что вы летом на сенокосе навили воз сена и повезли его в деревню на свой двор.

– Куда? На свой двор? Это только, если украсть, так вся ж деревня увидит. Все лето сено возили только на колхозный двор или метали стога. А на свой двор – это как придется.

– Подождите, не об этом же речь. Я просто пример хочу привести. Вот вы сидите на большом возу сена и едете, пускай хоть и на колхозный двор. Воз тяжелый. Сколько может весить хороший воз сена?

– Какой воз. На колесах пудов двадцать может быть, а если зимой на санях, так и все тридцать увязать можно.

– Пусть будет летний воз. Вот вы едете на этом возу, и вдруг на него где-то с краю сядет муха. Может воз от этого наклониться?

– От одной мухи? Да ничего ему не будет даже, если сто мух сядет. И даже тысяча.

– Так и земля не почувствует никакой нагрузки от строительства не только нашего госпиталя, но самых крупных городов. Так что спите спокойно.

– Ну да, сравнил. То муха, а то целые города.

Василий Семенович примолк, как будто что-то соображая, потом спросил:

– А Луна может упасть на землю?

«Куда хватил», – подумал я и попытался, насколько мог упрощенно, растолковать любопытному собеседнику небесную механику. Говорил и чувствовал, что все мои слова летят мимо восприятия Василия Семеновича. Меня это не раздражало. Я и сам не мог до конца уяснить себе законы гравитации и порой, вроде Василия Семеновича, думал, кто закрутил всю эту карусель, почему планетам необходимо вращаться вокруг своей оси, да еще кружиться вокруг Солнца и почему Солнцу со всей своей системой необходимо лететь в какие-то тартарары по Галактике?

Когда, притомившись от разговоров и прогулки, мы вернулись в палату, Юрий Павлович спросил, как погуляли, о чем беседовали. Я ответил, что занимались изучением космогонической теории мироздания.

– Ну и как? Открыли что-нибудь новенькое?

– Шутите, Юрий Павлович. Я в основном всю дорогу пытался уверить нашего товарища в том, что Земля не опрокинется от выкачивания нефти и добычи угля.

– А-а, – улыбнулся Юрий Павлович, – это его постоянная забота.

– А ты не смейся, – вразумительно заявил Василий Васильевич. – С той стороны пустота все больше и больше делается, а мы тут строим да строим. Что может получиться? Молчишь? Вот то-то и оно.

Мне оставалось только руками развести.

– Мыслитель, – саркастически, ни к кому не обращаясь, произнес Илья Лейбович.

Василий Семенович уловил что-то нелестное для себя не столько в смысле сказанного, сколько в тоне, Ильи Лейбовича и, чтобы взять реванш, задал ему неожиданный вопрос:

– А ты на фронте был?

– Был, – спокойно ответил Илья Лейбович.

– Кем же ты был? Наверно продукты на кухню выписывал?

– Нет, продукты я не выписывал. Я в артиллерии служил.

– И что? Даже из пушки стрелял? Ты разве умеешь из пушки стрелять?

– Я служил в подразделении АИР?

– А что это? Как это понимать?

– Тебе и понимать не надо, – Илья Лейбович помолчал, потом, все-таки, пояснил. – Это артиллерийская инструментальная разведка.

– О как! Значит, ты в разведку ходил?

– Ходил.

– А я так думал, что ты на продуктовом складе всю войну просидел. Оказывается, ты разведчиком был. Глядя на тебя, и не подумаешь. Значит ты герой?

Илья Лейбович уклонился от продолжения разговора. Василий Семенович, понимая, что собеседника он потерял, подвинулся своей мелкой поступью к окошку около моей кровати, откинул занавеску и завел свою постоянную песню по поводу того, что дальнобойщики забили всю дорогу.

– Куда ж они все направляются, так их и раз этак?

– Посмотрите направо, там к кольцевой дороге подходит Ярославское шоссе, – отложив книгу в сторону, пояснил Юрий Павлович. – Видите там эстакаду. Возможно, оттуда и едут тяжелые машины. Москву кормить надо.

– Что ж они продукты везут?

– Не только продукты, может и товары везут.

Выразив свое отношение к пресловутым дальнобойщикам при помощи упоминания все той же непорядочной «матери» с порочащими ее эпитетами, Василий Семенович направился в свой уголок.

В палату вошла медсестра и спросила:

– Кто здесь будет Николин?

– Я, – отозвался Василий Семенович.

– Ну-ка быстро на укол! Сколько я за вами ходить буду!

Василий Семенович ушел. Илья Лейбович, по-прежнему глядя в потолок, спокойно произнес:

– Катастрофическое мышление у человека.

Я прицепил на ухо наушник. Передавали по московскому радио литературную передачу.

– Что хорошего передают? – поинтересовался Юрий Павлович.

– Обзор литературы двадцатых годов, – ответил я. – Демьян Бедный, Серафимович, Гладков, Маяковский. В общем, о соцреализме.

Илья Лейбович поворочался на койке, потом сел, свесив худые ноги, и какое-то время сидел молча, глядя в окно. А потом совершенно неожиданно начал читать стихотворение Маяковского:

 
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою.
 

Илья Лейбович замешкался на секунду и Юрий Павлович тут же подхватил:

 
А низ горы деревней был,
Кривился крыш корою.
 

Оправившись, Илья Лейбович уверенно и с особым выражением удовольствия продолжил чтение замечательного стихотворения. Но только стоило ему тормознуть на какой-то строке, как Юрий Павлович незамедлительно вступал в чтение и они вдвоем одолевали выпавшие из памяти четверостишия. Илья Лейбович оживился, глаза у него засветились, а тонкие губы растягивались в улыбку. Юрий Павлович вышел на средину комнаты и, когда подходил момент вступить ему в спонтанную декламацию, он делал это с удовлетворением и удовольствием. Двое немолодых мужчин, помогая друг другу, декламировали стихи с такой душевной осветленностью, словно каждый из них вернулся во что-то свое давнее, очень доброе и очень хорошее. Последние строки стихотворения Маяковского мужчины произнесли в два голоса.

Потом Илья Лейбович пытался вспомнить еще некоторые стихи Маяковского:

 
Я в самой плохой из плохих кают,
Всю ночь надо мной каблуками куют…
 

Память ему сдавала, он путался, сбивался, хотя было видно, что когда-то он знал эти стихи. Я любил это стихотворение Маяковского и, в отличие от Ильи Лейбовича, хорошо помнил его. Я прочитал несколько строк о Марките, которую «за сто франков препроводят в кабинет» и о монахинях, чем доставил Илье Лейбовичу большое удовольствие и подвигнул его на некоторую доверительность. Илья Лейбович рассказал, что очень любил театр и мы вместе с ним помянули замечательных русских артистов: Качалова, Хмелева, Названова, Москвина, Тарханова, Мордвинова, Ливанова и многих других, поговорили о спектаклях Малого и Художественного театров.

– Я в молодости очень хотел быть режиссером и даже спектакль один поставил, – признался Илья Лейбович и показал старую вырезку из довоенной еще газеты, в которой сообщалось, что режиссер И. Л. Линецкий в заводском клубе поставил спектакль А. Е. Корнейчука «Платон Кречет» и положительно отмечались некоторые режиссерские решения.

– А что ж помешало вам стать профессиональным режиссером? – спросил я.

– Многое. А главное, время было упущено. До войны я бредил театром. Но так вышло, что учиться сначала поступил в Энергетический институт. После двух курсов решил поступать в Щукинское училище – не прошел. А после войны, когда демобилизовался в 46-м году, надо было зарабатывать на жизнь. Поступил на завод и заочно закончил Энергетический.

– В 46-м вам было где-то под тридцать?

– Ну да, двадцать семь.

– Самое время для учебы человеку, прошедшему войну. Я имею в виду учебы на режиссера.

– Боялся рисковать. А в Энергетический меня приняли сразу же на третий курс. Диплом я защищал уже на инженерной должности.

Во все время этой беседы Илья Лейбович ни разу не повернул своей маленькой головы в мою сторону.

– Вы, конечно, были членом партии? – позволил я себе такой вопрос.

– Я еще в армии во время войны вступил в партию, и никогда не выходил из нее. Я и сейчас в партии.

– Как же это? Партия коммунистов перестала существовать полтора десятка лет назад.

– Я – член КПРФ, – при этих словах Илья Лейбович впервые посмотрел на меня.

– А вы считаете, что КПРФ – абсолютная продолжательница КПСС?

– Конечно! – твердо заявил Илья Лейбович.

В это время в палату заявился Василий Семенович со словами «На чем мы остановились?». Никто не ответил на его вопрос и он сам продолжил свою речь:

– Был сейчас в процедурной, а потом на дежурный пункт заходил. Пять медсестер – и все какие – то плоские. Как же это? Может на них атмосферное давление действует. Я в школе работаю, так все школьницы с шестого класса круглые бегают, а у этих ничего нету. Это ж непорядок. Ты как на это смотришь? – обратился он к Илье Лейбовичу.

Илья Лейбович встал с койки, надел пижамную куртку и, никак не реагируя на вопрос Василия Семеновича, направился к выходу, в девять часов он всегда смотрел программу «Время». Около моей кровати он задержался и заявил:

– Меня рекомендуют даже в руководящий орган КПРФ.

С этими словами он покинул палату. На бесплотной его фигуре болталась косо застегнутая пижамная куртка. Василий Семенович подвинулся поближе ко мне и спросил:

– Чегой-то я не понял. Куда его рекомендуют?

– В руководящие органы КПРФ.

– К Зюганову, что ли?

– Так точно, Василий Семенович, к Зюганову.

– Во какой коммунист неистребимый! Ничто их не берет, – буркнул Василий Семенович и, добавив к этому некоторые традиционные идиоматические выражения, улегся на свою койку и принялся читать застарелый газетный еженедельник.

В госпитальной палате я обычно спал спокойно. Необычная для Москвы тишина наступала по ночам и внутри госпиталя, и на всей ближайшей к нему территории. Только приглушенный расстоянием очень слабый автомобильный шум кольцевой автодороги нарушал абсолютный покой ночи. В палате было не совсем спокойно: иногда что-то во сне бормотал Василий Семенович, да время от времени принимался храпеть Юрий Павлович. Делал он это достойно, так же, как и вел себя наяву. Храпел размеренно, басовито и очень убедительно. К этому я притерпелся. Спали при открытых окнах. Комаров не было. Недалеко от госпиталя располагался большой водоем, вокруг которого раскинулись густые зеленые заросли деревьев и кустарников, а дальше все видимое до кольцевой дороги пространство занимал огромный лесной массив. Словом места самые подходящие для комариного благоденствия. Но комаров не было ни в палатах, ни в красивом парке на территории госпиталя. Ничто не мешало здесь спокойному сну человека – ни комары, ни городской шум.

Никаких снов, как правило, я не видел, а если и видел что, так сразу же и забывал. Однажды я развеселил своих соседей сообщением о том, что мне приснилась девка с усами. «Хороший признак», – резюмировал Юрий Павлович.

Но вот после разговора с Ильей Лейбовичем мне приснился сон, который несколько дней не выходил у меня из головы и запомнился мне во всех подробностях.

Я шел по Ленинградскому проспекту мимо Автодорожного института в сторону Сокола. Причем шел по деревянным мосткам, крытым сверху не строганными досками, как это делается около строек. Был вечер, но уличное освещение еще не включалось. На улице никого не было. За мной шла, догоняя меня, старая страшная женщина в потрепанных грязных одеждах и с вылезающими из-под головного убора седыми длинными патлами. Почему-то я знал, что от этой женщины надо поскорей отрываться и прибавлял шагу. Но старуха меня догоняла и это мне грозило чем-то ужасным. Я чувствовал себя обреченным. Но вот позади этой старухи показалась девочка. Она бежала по деревянным мосткам и очень скоро догнала страшную старуху. Девочка уцепилась за нее и громко крикнула мне: «Бегите! Скорей бегите!». Я побежал через шоссе в сторону здания партшколы и тем избавился от страшного преследования…

Интересно то, что после этого сна на утреннем обходе, первый и единственный раз, врач задал мне вопрос о том, какой у меня сон. Я ответил, что сон нормальный.

– Ночью в туалет встаете?

Я ответил, что не более двух раз за ночь.

Никакого впечатления мой ответ на Артура Валериевича не произвел. Зачем спрашивал?

Вообще-то надо сказать, что с лечащим врачом жителям нашей палаты сначала не повезло. На второй день моего пребывания в госпитале, после завтрака, в одиннадцать часов в палату вошел большой мужчина в белом халате и сообщил: «Здравствуйте. Я ваш лечащий врач. Меня зовут Артур Валериевич». Я подумал тогда, что вошедший доктор представляется только мне, поскольку остальные трое моих соседей и до меня должны были знать своего лечащего врача. Оказалось, что их прежний врач ушел в отпуск и Артур Валериевич назначен его замещать. Был он молод и амбициозен. Это первое впечатление от встречи с ним подтвердилось в дальнейшем общении. Держался он до неестественности прямо, а свою большую со светлыми волосами голову носил так гордо и так высоко, что она постоянно была откинута назад, словно ему необходимо было рассмотреть то, что делается где-то там сверху над ним. Трудно сказать, каким он был врачом. Похоже было, что он не лечил людей, а выполнял некую инструкцию, в которой было четко расписано, как следует поступать с больными, имеющими определенные симптомы. Он одинаково у всех измерял давление, прослушивал, «дышите не дышите», задавал всем одинаковые вопросы, назначал одинаковые уколы и направлял сдавать кровь на анализ. Василий Семенович был недоволен врачом: «Разве так лечат»? – вопрошал он, показывая на широкой длани две половинки маленьких таблеточек, и удивлялся, что такие крошечные пилюльки могут поправить его здоровье.

Обстоятельнее своих соседей по палате с лечащим врачом общался Илья Лейбович. Старый коммунист постоянно вовлекал врача в обсуждение многозначительных подробностей состояния своего организма. На очередной встрече Илья Лейбович попросил его продлить ему срок пребывания в госпитале. Артур Валериевич ответил отказом.

– А если я обращусь к главврачу? – спросил Илья Лейбович.

– Это ваше право, – ответил врач и они вместе пошли из палаты.

Отсутствовал Илья Лейбовичи недолго. Вернувшись, он улегся на свою кровать и после некоторого молчания объявил, что завтра его выписывают.

Василий Семенович подвинулся к его кровати и с интересом спросил:

– Значит завтра домой?

– Ну да, домой.

– А как же мы тут?

– Будете ждать нового соседа.

– Сколько ж нам сидеть тут?

– От врача зависит.

– Ну а как ты, поправился?

– Вроде бы да. Чуть получше стало.

– И что теперь? К бабам пойдешь? Как ты к бабам относишься?

– Положительно.

– Ух ты! Как тебя тут хорошо поправили! В гроб пора, а ты к бабам.

– Перестань, гробовщик!

– А кому мы нужны?

– Да самим себе.

Василий Семенович сел на стул у своей тумбочки и вдруг проговорил:

– А жены у меня уже давно нет. Жила-жила, а потом взяла и померла, Кто ж так делает. Вот уже шесть лет, как один живу.

Все трое присутствующих в палате мужчин посочувствовали своему соседу, но никто из них вслух не выразил этого. Только Илья Лейбович сказал: «А за мной дочка приедет». То, что Илья Лейбович был тоже вдовый мужчина, заметно было по многим признакам его поведения. В палате установилось тихое состояние печали и безысходности. У каждого из нас было о ком вспомнить, о ком погрустить и может быть перед кем-то ушедшем повиниться. Чтобы переменить такое настроение я счел нужным предложить какую-то иную тему для разговора и спросил у Ильи Лейбовича:

– А вам не кажется, что вашему партийному шефу, руководителю КПРФ, не мешало бы официально отмежеваться от преступлений КПСС?

– Куда вы клоните? – настороженно спросил Илья Лейбович.

– Никуда не клоню. Это же общеизвестно, что в нашей стране под руководством коммунистической партии несколько миллионов человек приняли мучительную смерть в ГУЛАГе, миллионы крестьян погибли во время насильственной коллективизации. А репрессии тридцатых и сороковых годов, нищета народа, – разве этого мало?

– Это все – брехня! – возмущенно заявил Илья Лейбович и вышел из палаты.

– Июда! – бросил ему вслед Василий Семенович.

После программы «Время» Линецкий вернулся в палату. Раздевшись, в трусах и майке, болтающихся на его бесплотных костях, он прошествовал по палате в туалет. Глядя на него, я подумал: «Призрак коммунизма. А может это и есть современный коммунистический символ?».

На следующий день утром, Илья Лейбович после врачебного обхода начал готовиться к отъезду. Во время пребывания в госпитале он постоянно носил в холодильник, стоявший в коридоре, какие-то кульки, пакеты, свертки. Потом эти же свертки, пакеты и кульки он приносил в палату, что-то извлекал из них, раскладывал на тумбочке и принимался сосредоточенно жевать, уставившись в окно. И так по несколько раз в день.

– Смотри, смотри, все припасы делает. Прячет все, – говорил по этому поводу Василий Семенович, усиливая свою речь разными, прежде всего непечатными выражениями. Наблюдая в день отъезда своего соседа за его сборами, он нет-нет да и комментировал его хлопоты:

– Придется тебе машину нанимать, – сочувствовал он Илье Лейбовичу.

– Машина и будет, – невозмутимо ответил Илья Лейбович.

– Видишь, сколько ты накопил в больнице.

– Придет машина.

– А так ты не дотащишь. Вон сколько у тебя имущества.

Эту реплику Илья Лейбович оставил без ответа. Василий Семенович, понимая, что последнее слово осталось за ним, все-таки не удовлетворился сказанным и, уходя на укол, позволил себе, как бы на прощанье сказать еще пару слов:

– Да, зря ты уходишь. Сколько продуктов накопил, на два месяца тебе хватит. Дома у тебя таких продуктов не будет.

Слушая эти слова, я подумал, какие накопления продуктов мог сделать Илья Лейбович в госпитале? Кормили здесь из рук вон плохо. Госпиталь вроде бы имел статус военного медучреждения и вполне обоснованно можно сравнивать уровень пищевого довольствия больных с пищевым довольствием военнослужащих каких-нибудь воинских подразделений. Питание в госпитале было чуть лучше, чем питание в запасных полках. Теперь уже нет в России тех служивых, что кормились по третьей норме, ниже которой стояло только пищевое снабжение штрафных батальонов и дисбатов. Поумирали уже те бедолаги, что маялись на таких скудных харчах, а те, что еще живут на белом свете, давным-давно уже все позабывали. И то ведь надо учесть, что самым молодым участникам Великой Отечественной уже по восемь десятков отстучало. Словом, от госпитальных харчей сделать какие-то накопления абсолютно невозможно и Василий Семенович совершенно напрасно наседал на Илью Лейбовича, кропотливо и тщательно укладывавшего в большие целлофановые пакеты множество различных кульков и мелких упаковок. Что в них было, кто его знает?

Вернувшись после укола, Василий Семенович подошел к кровати Ильи Лейбовича и принялся внимательно всматриваться в кульки, которые Илья Лейбович все никак не мог уложить в пластиковые сумки. Василий Семенович помолчал недолго, потом спросил:

– Слышь, ты мой пакет из холодильника не взял? Такой голубой. Пропал у меня пакет.

– Да нет! Нет у меня твоего пакета, – отмахнулся Илья Лейбович.

– У меня там колбаса была, один помидор и груша лежала.

– Не брал я твоего пакета.

– А вот это что? Не мой пакет?

– Нет, не твой!

– У меня там груша, помидор и колбаса лежала.

– Иди, ищи свою колбасу! – возмущенно заявил Илья Лейбович.

Юрий Павлович предложил Василию Семеновичу пойти к холодильнику и вместе поискать там его голубой пакет с грушей, помидором и колбасой. Пакет очень скоро отыскался.

Как правило, больные покидали госпиталь сразу же, как получали медицинскую выписку, что делалось в 10–11 часов утра. Но Илья Лейбович домой не торопился, сборы свои он растянул до обеда и занимался ими еще и после обеда. Это привело к некоторым осложнениям.

В госпитале было заведено приглашать очередного кандидата на лечение к 11 часам утра в день выписки выздоровевшего клиента. Так получалось, что койка, только освободившаяся от одного больного, тут же переходила во владение следующего. Это проходило во всех случаях, когда выписываемый товарищ уходил сразу же по получении медицинской выписки. С Ильей Лейбовичем этот номер не прошел. Ему было известно, что весь день выписки больной имеет право находиться в госпитале. Илья Лейбович так и поступил, дочь должна была заехать за ним только в семь часов вечера. Каково было целый день маяться в вестибюле человеку, который должен был занять койку после Линецкого. Он после обеда приходил в палату и обращался к Илье Лейбовичу, чтобы тот освободил место, но ничего, кроме крика и взаимных оскорблений, это не дало. Как же громко и бесстыдно Илья Лейбович отстаивал свое право лежать на койке. Дело кончилось тем, что медсестры вкатили в палату пятую кровать, поставили ее в проходе, застелили ее бельем Линецкого и он улегся на нее посреди комнаты. Лежал он на спине, вытянув свои длинные ноги, хоть цветы ему подноси. Я ушел на прогулку, чтобы не присутствовать при этом безобразии. Мне рассказали, что в семь часов, ни с кем не прощаясь, Илья Лейбович покинул палату. Мы все трое его соседей, молча и с некоторым облегчением приняли отбытие восвояси активного члена ВКП(б), КПСС и КПРФ.