Текст книги "Медные пятаки правды"

К общему удовольствию нашей палаты за этим через несколько дней последовало завершение встреч с Артуром Валериевичем.

Через неделю на утренний обход заявился другой врач, молодая женщина легкая, быстрая, приветливая. Она осмотрела палату и взгляд ее задержался на моложавом черноволосом Юрии Павловиче. Она подошла к его койке и заявила:

– Вот и начнем осмотр справа налево, против часовой стрелки.

Новый врач всем понравился. Не только своей интеллигентностью, склонностью к юмору, доброте, но – и это самое главное – вниманием к болящему человеку, способностью поговорить с каждым и выслушать больного, какой бы вздор он не нес. Она терпеливо и по несколько раз, если это требовалось, втолковывала болящему, как обстоят у него дела со здоровьем и как надо поступать для того, чтобы здоровье у него улучшалось.

– Василий Семенович, да поймите же вы, – приятным голосом и скорой своей речью, втолковывала Ирина Петровна, – никого из вас совершенно вылечить нельзя. А вот поправить ваше здоровье и улучшить ваше самочувствие – это мы сможем.

Упрямо тугодумный Василий Семенович, ничего не соображая, утвердительно кивал головой, не соглашаясь со словами врача.

Ирина Петровна всем, кому куда, назначила направления: на кардиограмму, к урологу, к невропатологу, на ЭХО. Василию Семеновичу пообещала поставить капельницу. Через пару дней после получения моего результата анализа крови Ирина Сергеевна, предложила мне провести обследование для определения причины моего низкого гемоглобина.

– Сделаем вам гастроскопию, выясним, что к чему и примем, соответствующие меры.

От гастроскопии я отказался. Во-первых, я был уверен, что с пищевым трактом у меня все в порядке. А во-вторых, и это было главное, три года назад на хирургическом столе перед операцией под наркозом, не приходя в сознание, умер мой старший брат, ветеран войны. Я понимал, что если возникнет для меня необходимость операционного вмешательства, то повторять судьбу брата я не стану.

– Может быть, вы напрасно отказываетесь от гастроскопии, – посочувствовал Юрий Павлович. – По-моему Ирина дело предлагает.

– Она права, только я не хочу этого. Касторка, клизма, кишка в рот, что-то снизу вставлять будут, все это не по мне. К тому же я знаю, что ничего у меня не найдут.

На следующий день я подписал бумагу об отказе от гастроскопии…

– Это ваше право, – сказала Ирина Петровна, пряча бумагу в папку, – Я назначаю вам препарат для повышения гемоглобина и соответствующие уколы.

– Премного вами благодарны, Ириночка Петровна, – поклонился я доброй женщине.

– Будем вас лечить, непокорный вы человек.

Когда подошло время идти к урологу, я явился в маленькую темноватую комнатку, в которой лицом к стене сидел у стола хмурый мужчина. Он не осматривал, не ощупывал, не прослушивал меня, а только задавал разные вопросы, на которые я отвечал с предельной объективностью и точностью. В конце опроса уролог озадаченно посмотрел на меня и задал мне еще один вопрос:

– Так зачем тогда вас заслали ко мне?

– Не могу знать, – ответил я. – Сказали, что надо.

– Все-таки, – после некоторого раздумья проговорил уролог, – на УЗИ почек я вас направлю.

У невропатолога я подвергся обычным тестам: смотрите туда, смотрите сюда, закройте глаза, дотроньтесь пальцем до носа. После простукивания молоточком моих коленок я спросил:

– Ну и как, годен к строевой службе?

Уловив иронию, невропатолог пожала плечами и сообщила, что, вроде бы, все в норме.

Врач-гематолог, строгая немолодая женщина, сама пришла ко мне в палату. Она долго и жестко тыкала мне рукой в живот и спрашивала больно или нет. Закончив обследование, она заявила, что заметно выраженных аномалий не наблюдается.

– В подобных случаях мы делаем гастроскопические исследования, а вы сами это решайте, – резюмировала весьма нелюбезная дама и добавила. – Я направлю вас на УЗИ щитовидной железы.

Три раза пришлось мне посещать кабинет ультразвуковых исследований. Самым замечательным было третье последнее посещение, организованное Ириной Петровной. В направлении было сказано, что за четыре часа до обследования необходимо выпить полтора литра воды. Меня такое требование очень озадачило, никогда мне не приходилось выпивать столько жидкости. Я, как правило, мало потреблял воды. Даже в Ташкенте, куда я был командирован на обследование некоторых зданий, пострадавших от землетрясения 1966 года, при температуре +42 градуса в тени я никогда не пил воды больше общепринятой мной постоянной нормы. Пиво самых лучших европейских сортов во время зарубежных командировок я ни разу не выпивал больше одной кружки.

Сильно сомневаясь в своей способности влить в свое нутро за один прием полтора литра воды, я мужественно приступил к питию. Я заставил себя проделать над собой эту вивисекцию.

Перед кабинетом УЗИ, как всегда перед всеми другими врачебными кабинетами, была очередь. На стульях сидели четыре бабушки. Через какое-то время из кабинета вышла женщина в халате и сказала:

– Степанова, заходите.

Сразу же все четверо бабушек встали со своих мест.

– Вы что, все Степановы? – улыбнулась докторша.

Бабушки смутились, из них выделилась одна и пошла в кабинет, остальные уселись на свои места. Надо сказать, что в госпитале было такое значительное количество бабушек, что мне начинало казаться будто половина, по меньшей мере, человечества состоит из одних только бабушек, очень суетливых, вездесущих и зачастую весьма сердитых. Это, как я понял, потому так было, что в госпиталь принимали на лечение вдов ветеранов Отечественной и других войн и, кроме того, пожилых женщин, работавших во время войны.

Когда подошла моя очередь и меня пригласили в кабинет, молодая и симпатичная докторша задала мне неожиданный и более чем странный вопрос:

– Вы пи́сать хотите?

Я сначала малость опешил и едва сдержался, чтобы не задать милой женщине встречный вопрос: «А вы, доктор?». Но вместо этого я неуверенно проговорил:

– Вроде бы не так, чтобы очень.

– Тогда погуляйте по коридору, чтобы стало «очень», – распорядилась врачиха.

Все ультразвуковые исследования моего организма не выявили никаких отклонений от нормы, кроме тех, которые имеют характеристику возрастных.

Самым неприятным пунктом госпитального распорядка для меня было посещение столовой. Кормили очень плохо, скудно и невкусно. Все, что давали есть, было холодным и выглядело непривлекательно. А самым скверным было то, что женщины, работающие в столовой, были все, как на подбор грубые, горластые и очень толстые. Основной госпитальный контингент состоял из старых и нездоровых людей, и столовские тетки орали иной раз на них, как на детдомовцев. Я для себя определил, что в данном случае количество доброты и порядочности в женщине обратно пропорционально толщине ее зада. «Надо терпеть», – решил я.

В госпитальной библиотеке имелось немало хороших книг, после нескольких томов Тынянова я взял книгу Каверина «Эпилог», потом мне попалась хорошая книга-фотоальбом В. Пескова «Путешествие с молодым месяцем». Через несколько дней я обнаружил на дальних стеллажах комплекты «Нового мира» и других толстых журналов. Я углубился в чтение первых номеров «Нового мира» за 2006-й год. Общее впечатление оказалось удручающим. Проза и поэзия в журналах напоминала продукцию пресловутой фабрики звезд. Похоже было, что писания господ Сорокиных и Ерофеевых в основном формирует литературные пристрастия и вкусы руководителей «Нового мира». Не так давно я прочитал эссе Иосифа Бродского «Поклониться тени», в котором есть такое утверждение: «Самая жгучая амбиция (литературы) пробить в печать эротику и мат…». Мне показалось, что в этом «Новый мир», несомненно, преуспевает. Даже авторы-женщины не могут выразить в собственных сочинениях свой замысел без матерщины.

Журналы я отложил. Мне вспомнилась дурно пахнущая шумиха на телевидении о том, нужен ли мат в литературе, а также в официальном и обычном человеческом общении. Сколько всего разного наговорили всякого рода популярные люди, отстаивая право на матерщину в печати, на сцене, на трибунах и в быту. Господин Швыдкой наипопулярнейший шоумен и телеведущий в своей «Культурной революции» на полном серьезе и с присущей ему многозначительностью провел дискуссию на тему: может ли существовать русский язык без мата. Иных проблем у современной русской культуры, оказывается, нет. Я с содроганием представил себе, как моя пятилетняя внучка, голубоглазый ангел, будет со мной разговаривать матерком.

– Что хорошего пишут в «Новом мире»? – спросил Юрий Павлович.

Я ответил уклончиво. Не хотелось мне заводить серьезный разговор о прочитанном. А чтобы мой ответ не воспринимался, как нежелание разговаривать, я задал своему соседу вопрос о том, в каких государствах, кроме европейских стран и Африки, ему довелось еще побывать во время своей работы.

– Я не был только в Австралии, – охотно ответил Юрий Павлович. – А вот в Америку у меня была очень интересная командировка.

И он рассказал, как после окончания «холодной» войны он сопровождал в Соединенные Штаты многочисленный балетный коллектив Большого театра (или Мариинского – я не понял). Они в разных городах Северной Америки поставили больше десятка спектаклей и выступили с немалым числом концертных программ. Опять же я не понял, кем был Юрий Павлович в этой непростой командировке гастролирующего в чужом государстве советского балета. Руководителем или наблюдателем?

– К нам был приставлен на все время поездки работник КГБ, – рассказывал Юрий Павлович. – Он говорил мне, что я распустил труппу. Они, то есть артисты, ходят у меня, куда им вздумается. Я возражал, что все артисты соблюдают установленный порядок поведения за границей, что пока прямых нарушений этого порядка не наблюдалось и впредь не ожидается ничего подобного. «Смотри, как бы у тебя не получилось того, что с Барышниковым вышло». Я успокаивал его, а сам, конечно, побаивался, хотя никаких предпосылок к такому повороту дел не предвиделось. Все получилось нормально, никаких ЧП не случилось. Гастроли как начались успешно, так и закончились.

Юрий Павлович рассказал, что во время поездки он подружился с солистом театра, замечательным танцовщиком Соловьевым.

– Что-то с ним творилось неладное. Он заходил ко мне в номер, постоянно жаловался на плохое настроение, на неудовлетворенность собой, на нежелание выходить на сцену. Никаких объективных причин всему этому не было, он прекрасно исполнял свои партии и пользовался повсеместно большим успехом у публики. Жаловаться ему было не на что. Но ничто его не радовало. После командировки через недолгое время он застрелился…

– Причину не узнали? – спросил я.

– Нет. Записки он не оставил. Произошло это на даче, где он находился один.

– Может быть, убийство?

– Следствие и всевозможные проверки ничего не дали. Врагов у него не было, – после некоторого молчания Юрий Павлович добавил. – Он очень красиво умел в балетном прыжке зависать в воздухе.

Я не знал такого танцовщика Соловьева, но мне было жалко молодого человека и грустные мысли подступили к мне. Я вспомнил своих родителей, сестру и старших братьев, ушедших из жизни. Подумал о том, что наступает и моя очередь.

В палату вошел Василий Семенович и со своей обычной репликой: «На чем мы остановились?» – направился к столу, где стоял кувшин с водой. Юрий Павлович решил ответить на этот постоянный вопрос:

– Ну как же, разве вы забыли, что мы с вами остановились на том, как ловить шелеспёра, на любительскую колбасу или на перловую кашу.

– Что-что, – спросил Василий Семенович, – разве сегодня на ужин опять будет перловая каша.

– Не знаю, – отмахнулся от него Юрий Павлович, чувствуя, что шутка его не удалась. – Это я просто, к примеру, сказал.

– Я в школе работаю, так в столовой кашу ученикам дают Разную. Дети едят плохо. Плохо едят.

– А что вы в школе делаете? – поинтересовался я.

– Как что? Ремонт всякий делаю, где двери починить, где форточки наладить, ручки, замки поставить. Да многое, работа находится. Женщины приносят починить, кто кастрюлю, кто чайник или утюг. Денег я не беру. Зарплата? Сколько мне платят? Да нисколько! Какие ж деньги в школе? Скучно мне дома, вот я и работаю. С утра и до часу. Нет, денег я не беру.

– Нет. По труду у них учитель есть, я в это дело не вмешиваюсь.

Занявший место Ильи Лейбовича новый постоялец нашей палаты был таким же, как я да Василий Семенович, солдатом Великой Отечественной войны.

Звали его Иван Степанович. Слава Богу, он не имел дурных привычек, держался опрятно и ночью не храпел. По своему социальному статусу он представлял абсолютное повторение Василия Семеновича, с той только разницей, что семья его не попала под раскулачивание, а вот разорение семейного хозяйства во время коллективизации ему пришлось испытать.

– Сам я деревенский из Курской области. Все хорошо помню. Я с двадцать третьего года, все перед глазами стоит. Как уводили со двора корову с телкой, коня, овец. Мать чуть не рехнулась от всего этого.

Василий Семенович и Иван Степанович были людьми одной судьбы: они коренные сельские жители, ставшие горожанами после разгрома коммунистами сельского хозяйства России. Отечественная война тоже способствовала их превращению в горожан. Люди одной судьбы, они были совершенно разными по своим житейским статусам. Василий Семенович, труженик и умелец, был приобретателем и накопителем, а Иван Степанович представлял собой тип пролетария, правильного заводского рабочего, из тех, что жили от получки до получки и довольствовались этим.

Иван Степанович был таким же матерщинником, как и Василий Семенович, и крыл он колхозный рай так, как будто это все происходило только вчера.

– В деревне мельница была. Ветряная. Раскулачили хозяина. В 32-м году мельник у нас на печке от голода помер. А мельница скоро разрушилась. До войны я в деревне жил. А когда война началась, первым делом мы с отцом попали в команду вместе с солдатами скот угонять от немцев. Гнали на Воронеж и днем, и ночью. Скотина почти вся погибла. Ни покормить в дороге как следует, ни напоить. Те коровы, что в поля ушли, только до зимы спасались, а потом передохли. Резать солдаты не давали. Я так подумал тогда и отец со мной тоже, что Сталин хотел поморить всех, кто оставался под немцем. После того, как вернулись домой, послали нас рыть окопы, ну эти самые, противотанковые. Вот где намучились.

Все это было знакомо мне, и окопы я рыл в 41-м году, и видел, как скот на восток угоняли.

Госпитальное время имеет свои особенности, оно течет замедленно и человека, как правило, тянет к общению. И хотя в палате случай сводит друг с другом людей немолодых, с большим грузом прожитых лет, людей, утративших интерес и любопытство к жизни, все же солдатское братство военной молодости не совсем истерлось у них в памяти. Осталось у них неосознанная и не замытая временем привычка к открытости и простоте общения с человеком одной с ними судьбы. Иван Степанович много о себе рассказывал. Он начинал примерно так:

– Я, конечно, ребята (он произносил «ребяты»), этого не понимаю, но вам я все-таки расскажу. Мы в Румынии стояли после войны. Один раз построили нас и подали команду: «Кто из вас москвичи? Два шага вперед!». А у меня в Москве дядька пристроился еще с 36-го года. На заводе работал. Ну, я тоже вышел из строя. Нас москвичей человек восемь образовалось. Командиры, наши начальники, накрутили ковров, погрузили в вагон и мы все восемь сопровождали эти ковры до Москвы. Привезли, старший по команде капитан из штаба полка где-то нанял полуторку, перегрузили мы в нее ковры и все. Капитан отпустил нас по домам. Через два дня с этого же вокзала мы поехали в свою часть. Не помню, как называется место, где наша часть размещалась, но недалеко от Бухареста. Оттуда нас перевели в Констанцу. Четыре наших полка охраняли порт. И так до самого сорок девятого года. А потом нас перегнали на Родину в Сумскую область в Ахтырку (в этом месте Иван Степанович произнес немалое число вспомогательных слов по поводу кормежки, землянок и всяческих уставных распорядков и занятий). Когда демобилизовался, поехал в свою деревню. Ничего нет! Дом завалился, отец еще в сорок четвертом погиб, мать умерла после войны. Подался я в Москву к дядьке, поступил на завод и больше сорока лет отработал на нем.

– Вас в 43-м году призвали в армию? – поинтересовался я.

– В 43-м и всю остальную войну на фронте. Ранен был один только раз. А что?

– Хочу я у вас спросить вот о чем. Известно ли вам, чтобы вот эти противотанковые рвы, которые вы копали с отцом, где-нибудь на войне хотя бы раз навредили немцам?

– А какой дурак в них полезет? Немец не глупей нас.

В разговор вступил Василия Семенович:

– Ты вот скажи, когда в Москву приехал после армии, где ты жил?

– С неделю, а может и побольше пожил у дядьки. Спал на полу. Потом от завода дали место в бараке. Общежитие такое было.

– Во! – оживился Василий Семенович, – И я в бараке жил. На первом этаже мужики, а девки на втором. Хорошо было! У меня гармошка была, я и фокстрот, и танго, вальсы умел. По вечерам танцы. Все девки мои. Ух… Жалко гармошку не доделал. У меня была, но свою хотел сделать. Не закончил.

– Вишь ты, какой удалец! – ухмыльнулся Иван Степанович. – Верите, ребята, я до двадцати пяти лет ни разу бабу не попробовал. Это как? До войны не дошло до этого, в общем, не получалось, а потом почти шесть лет в армии. Я ж связистом на войне был, только и знал свою катушку, а после войны по гарнизонам. В Румынии, когда стояли, особисты следили за каждым шагом, даже посмотреть на какую румынку, и то нельзя было. В увольнение редко когда отпускали, так опять же под надзором. Это как, по справедливости?

В пожилом возрасте и в старости мужчины почти никогда не заводят себе новых друзей и если сходятся на какой-то основе с новым знакомым, то это как правило, не надолго и поверхностно. Иван Степанович был покорен рассказами Юрия Павловича о работе и о пребывании в разных странах. «Вон, сколько ты повидал разного», – говорил он и всячески выражал свое уважительное отношение к моложавому пенсионеру. К Василию Семеновичу он относился безо всякого интереса, но отмечал его крестьянскую крепость и самостоятельность. Меня он сразу же определил в интеллигенты и держался по отношению ко мне вежливо и безразлично. А вообще, Иван Степанович был хорошим человеком, типичным заводским рабочим, слесарем или токарем высокого разряда, передовиком производства в силу своей порядочности и добросовестного отношения к труду. Был он солдатом и рабочим человеком, что в самом истинном смысле оправдывало порядок существования мужчины в нашей стране. С его приходом в палате установилась более дружественная и спокойная обстановка чем та, что была при Илье Лейбовиче. Однажды во время полдника, когда крупногабаритные столовские дамы раздали творожную запеканку и с крикливыми наставлениями покинули палату, Иван Степанович вдруг заявил:

– А вы знаете, ребята, как я женился? Ну, вот слушайте. Утром шел я на работу. Летом было дело. Барак, где я жил, недалеко от завода был. Смотрю, впереди идет бабеночка, так, ничего по фигуре. Думаю, надо глянуть, как она спереди выглядит. Обежал я стороной и зашел ей наперед – симпатичная. Говорю ей: «Девушка, вы наверно на работу идете?». – Она говорит, что да, на работу. Я ей тоже говорю, что на работу иду, что на заводе работаю. «Я тоже на заводе», – ответила она. Так мы с ней познакомились и с тех пор вот уже пятьдесят три года живем вместе.

– Сколько? – удивился Василий Семенович. – Пятьдесят три года?

– А чему ты удивляешься?

– Как чему? Менять пора.

Иван Степанович только головой покачал и ничего не ответил.

Через несколько дней подошел срок выписки Василия Семеновича.

– Значит выздоровел, – заявил он. – Здоровым сделался. Каким пришел, таким и ухожу.

За ним приехала дочь. Здоровенная баба.

А на его место прибыл тихий и очень грустный человек по имени Владимир Матвеевич, тоже старый солдат, почти ровесник Ивана Степановича. Это все были люди почти одной судьбы. Не с первого дня своего пребывания в госпитале, но постепенно он разговорился со мной и многое рассказал о своей жизни. На войне он дошел до Праги, демобилизовался в 1949 году. Не любят солдаты говорить о войне. Я это понимал так, что в этом повинно наше социалистическое искусство. В кино и в литературе, если уж показывают солдата, то обязательно безмерного патриота, героя и победителя. А в натуре на войне все было не так. Василий Семенович только и рассказал про войну, как он однажды во время наступления был контужен, потерял сознание, а когда пришел в себя, то прятался за убитого немца, чтобы его не подстрелили. А ведь человек до Венгрии дошел! Видать, немало чего было с ним на этом пути, но вот говорить об этом желания у бывалых солдат нет. Владимир Матвеевич о войне, вообще, ничего не говорил. На прогулке по дорожкам благоустроенной госпитальной территории со мной он разоткровенничался и немало горестного рассказал о собственной жизни за время войны и в послевоенное время. Я внимательно слушал, я хорошо умел это делать, и собеседник доверительно раскрывался передо мной.

Владимир Матвеевич остался самым обычным крестьянином, несмотря на то, что со времени своей демобилизации постоянно жил в Москве. Он остался крестьянином, тертым и перетертым всеми жестокостями, которым подвергалось русское крестьянство на протяжении очень долгого времени. Кровавый беспредел Гражданской войны, насильственная коллективизация, и дальнейшее существование деревни в условиях колхозного строя, – все это, как сообщает в своей книге «Эпилог» русский писатель В. Каверин, привело к тягчайшим последствиям. «Не только материальная основа России подорвана, но и замутнены самые истоки духовной жизни народа».

– Отец погиб еще на финской войне, – рассказывал Владимир Матвеевич. – Осталось нас у матери трое. Я старший и две сестренки, младшей к началу войны было четыре годика. В войну жить было трудно. В феврале кончилась картошка. Голодать начали зимой, кое-как дотянули до весны. Стали собирать корешки разные, лебеду, крапиву. Есть было совсем нечего. Один раз смотрю, мать взяла веревку и пошла в сарай. Я подошел к воротам, а она подкатила под балку чурбак и начала веревку завязывать. Я к ней.

– Мама, что ж ты делаешь? Ну, вот ты помрешь, а что ж я буду с ними с двумя делать?

Бросила она веревку, села на чурбак и сначала тихо так заплакала, а потом навзрыд. Девчонки прибежали, бросились к ней, уцепились за нее и давай реветь. Как я их успокоил, сам не помню. К осени мне 16 лет исполнилось и послали меня на лесозаготовки. Одежи не было. Мать из какого-то куска материи на руках мне штаны пошила. Получились короткие, не хватило материи. Намотал на ноги онучи, перевязал шпагатом. Холодно было в лесу, только костер и спасал. Когда в армию уходил, мать сказала младшей сестренке: «Посмотри на Володю, может, больше его никогда не увидишь». В запасном полку два сухаря в день и баланда. Потом на фронт. Одежу дали старую перелатанную. Ранен я был один только раз. В цепи лежали под обстрелом, меня зацепило осколком по ягодице и ниже по ноге. Рана была глубокая, крови было много, но не опасно. Через месяц я попал в свою же часть. Потом полковая школа, стал сержантом. Кормили плохо. Колбасу попробовал в первый раз в 22 года.

Войну кончил в Праге. В отпуск единственный раз отпустили через шесть лет службы. От Талдома до деревни 14 километров. Ночью пошел от поезда. В мае было, светало рано. Стучусь. Бабушка выглянула и не узнает. «Это я, – говорю, – Володя». Не узнала. Потом подошла мать. Говорю ей: «Это Володя». Тоже не узнает, головой качает. Сестра только признала. Я же ушел 17-летним, а пришел 23-летним. Пять суток был в отпуске. После демобилизации в деревне не остался. Сплошная нужда и горе. Поехал устраиваться на работу в Москву. В армии я уже был кандидатом в члены партии. Специальности у меня никакой не было, родственников в Москве тоже не было, но мне повезло. В Краснопресненском райкоме партии меня поставили на учет и посоветовали временно пойти на работу дворником, потому что в ЖЭКе давали жилплощадь и временную прописку. Военный билет я получил в Военкомате этого ж района. Получил я девятиметровую комнату в коммуналке. Сразу же поступил в вечернюю школу в восьмой класс. Потом поступил в техникум на вечернее отделение и женился. Аннушка моя была такой же, как я, одинокой и жила в общежитии в бараке. Была лимитчицей. Из дворников меня перевели в котельную. Трудно было, надо было хоть немного помочь матери с младшей сестренкой, старшая уже сама работала. Питались мы с Аннушкой кое-как. Картошку сварим, заправим постным масло и едим как суп. А было, что и вообще нечего было есть. Один вечер, помню, пришел я из техникума поздно, а в доме ничего нет. Ни хлеба, ни картошки. Заплакали мы с Аннушкой и легли спать.

Все это Владимир Матвеевич рассказывал тихим бесцветным голосом, в котором не было ни жалобы, ни осуждения, ни ожидания сочувствия. Лицо его при этом сохраняло свое постоянное выражение покорности и озабоченности.

– А из кандидатов в члены партии когда вы перешли? – спросил я.

– Еще когда в ЖЭКе работал, – с готовностью ответил Владимир Матвеевич. – Правда, кандидатский стаж у меня затянулся, но я был на хорошем счету. Партия мне всегда помогала. После техникума меня на хороший завод взяли работать. Квартиру дали. Не сразу, конечно, но дали. Я ж мастером большого цеха ушел на пенсию. И еще был парторгом в цеху.

– А как вы относитесь к тому, что партию распустили?

– Плохо это. Но я партбилет сохранил.

– В КПРФ вступать не собираетесь?

– Нет, в КПРФ не пойду. А своей партии я всегда верил и продолжаю верить. Она мне образование дала.

Сколько раз за свою жизнь приходилось мне слышать подобное утверждение. Мой старший брат, прошел войну от Москвы да Берлина не в метафорическом понимании этой расхожей формулировки, а в прямом, однозначном, буквальном ее смысле, Он имел среди прочих наград за войну медали «За оборону Москвы» и «За взятие Берлина». И вот он говорил приблизительно то же, что и Владимир Матвеевич. «Партия дала мне образование…» Сколько же в этих словах фанатической ограниченности и тупой послушности идеологическим установкам компартии! Партия нас создала, партия дала нам жизнь, партия нас вырастила и т. д. («Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это».) Голодный студент, инвалид войны, чтобы помочь прокормить ребенка и жену с ее мизерной зарплатой медсестры, по ночам разгружал вагоны на железнодорожной станции. Офицер Великой войны на хромых ногах таскал неподъемные грузы на товарной станции. И это он называл: «Партия дала мне образование».

Владимир Матвеевич был самым покорным и старательным больным во всем госпитале. Он и кишку глотал и соглашался на какое-то немыслимый эксперимент, при котором сердцебиение учащалось до двухсот ударов в минуту. Казалось, если бы ему сказали, что для пользы его надо стукать палкой по голове один раз в день, он бы и на это согласился.

Грустно было общаться и даже смотреть на Владимира Матвеевича. Другое дело Иван Степанович. Этот цену себе знал. С Владимиром Матвеевичем отношения у него не сложились, хотя были они людьми одной судьбы. В одну из первых ночей Владимир Матвеевич долго храпел. Утром Иван Степанович круто выразил свое неодобрение по этом у повод у.

– Дома я, вообще-то, не храплю, – робко оправдывался Владимир Матвеевич. – Вы бы разбудили.

– Никаких «разбудили»! Чтобы не храпел больше! – заявил Иван Степанович и погрозил своему соседу пальцем.

После этого внушения Владимир Матвеевич ни то что не храпел, но даже не всхрапнул ни разу и по ночам держался также скромно и незаметно, как и наяву.

Я думаю, стоит упомянуть одну забавную подробность поведения Ивана Степановича: не зная того, он унаследовал от Василия Семеновича пристальный интерес к тому, что происходит на кольцевой дороге. Он так же, как и его предшественник, часто подходил к окну и сокрушался: «Опять дорога забита. Сплошные рефрижераторы (он произносил – фрижиаторы). Откуда их столько набилось?». Однажды он показал мне удостоверение ветерана дивизии, в которой он связистом принимал участие в боевых действиях на войне. В удостоверении были перечислены города и столицы, государств, за освобождение которых воевала дивизия: Будапешт, Вена, София, Бухарест, Варна, Констанца.

– И вы участвовали во всех боевых действиях по освобождения этих столиц и городов? – спросил я.

– Ну а как же, я ж с 43-го года на фронте.

Я пожал руку Ивану Степановичу, он молча положил удостоверение в карман и пошел от меня вдоль по коридору.

Иногда по ночам, когда мне не спалось, я думал о своих соседях по палате, таких же о старых, таких же, как и я солдатах, войны, жизнь которых стала историей государства. Все они русские крестьяне, потомки своих крепостных родичей, дети советской колхозной системы, выросшие на картошке, да на черном хлебе, когда он был. Родина их не любила и не берегла ни до войны, ни на войне, ни в послевоенные годы. В начале жизни им был предназначен сельский труд, потом ратный труд на войне, а дальше трудовое изнурение в разоренной войной стране. Многие из них надеялись, что Сталин после войны пожалеет народ даст послабление в режиме и хотя какое-то улучшение жизни. Не пожалел! Два с половиной года после войны страна жила на карточной системе. Люди маялись в условиях нужды, недоедания, а временами терпели голод. Иногда я вспоминал Илью Лейбовича. Все-таки не понятна была для меня его абсолютная приверженность к коммунистическому режиму, отвергнутому всей страной. И таких, как он много. Неужели они принимают все, что творила партия в родном государстве?

После его ухода и Василия Семеновича палата наша стала обычным больничным помещением, никто не метал колючие стрелы неприязни, все было спокойно и тихо. Врачом нашим все мы были довольны. Ирина Петровна была хорошим доктором, хорошим человеком и милой женщиной. Иван Степанович застал еще нашего первого доктора и некоторое время лечился у него. Очень он был недоволен казенным стилем общения Валерия Артуровича с больными.

– Это все равно, что врачи скорой помощи, – говорил он. – Как только скажешь по телефону, что 80 лет уже стукнуло, так и не хотят ехать. Примите, говорят, таблетки, полежите, это у вас возрастное. Ну, вот, что этот Артур мне таблетки прописал! Я и дома могу таблетки принимать.

C появлением Ирины Петровны Иван Степанович оживился. Он каждый день ожидал ее прихода и, с готовностью задирая майку, подставлял под ее чуткий стетоскоп свою много претерпевшую плоть. Высокий, худой он сверху вниз смотрел, как маленькая женщина в белом халате внимательно прослушивала работу его организма. Он задавал ей разные вопросы и, ничего не соображая, выслушивал ее ответы с тем, чтобы на сведущий день спросить у нее о том же.