Текст книги "Медные пятаки правды"

Выходи строиться

Я принял отделение в первом, взводе первой роты, в том самом взводе, командиром которого я сам был когда-то. Этот взвод единственный не переселился в Главный госпиталь со всей ротой и остался на прежнем месте. Утром после завтрака прозвучала команда помкомвзвода: «Выходи строиться!» и я в походном строю вышел на стройплощадку во главе бригады разнорабочих. Потом я был попеременно бригадиром кровельщиков, штукатуров, маляров… Перед каким-то праздником начальник строительства предложил мне выполнить художественно-оформительские работы, за что пару месяцев мне закрывали наряды на 200 процентов.

Все это время майор Шипулин не оставлял меня без своего злобного внимания, ему очень хотелось, видимо, как можно больше нагадить бывшему комсоргу. Попытка майора сдать меня на расправу КГБ не удалась. Позже отец подробнее мне рассказал, что кто-то из соседей ему говорил о каких-то мужчинах, ходивших по домам и наводивших справки о нем. Спрашивали, как я вел себя в оккупации, и об отце старались собрать побольше компрометирующего материала. Удивительно, откуда выплыли абсурдные сведения о владении отцом до революции каким-то прядильным заводом. Двадцати одного года, в 1913 году отец был призван в армию и до самой Октябрьской революции был на фронте, в боевых частях действующей русской армии, был ранен, лечился в госпитале, откуда и был демобилизован, как инвалид войны. Когда же это он успел заделаться владельцем какого-то завода? Если предположить, что дед мой имел завод и передал его отцу, то это абсолютный абсурд. Дедушка мой, прослуживший царю и Отечеству добрых два десятка лет рядовым солдатом в русской армии, умер в городской богадельне в то время, когда трое его сыновей были на фронтах Первой мировой войны. Как же хлопотал замполит майор Шипулин, чтобы закопать меня, а может быть и моего отца! Не вышло! Хотя я не понимал, почему не вышло – при Сталине с помощью майоров Шипулиных людей убивали, как мух. Если немного отвлечься, то с уверенностью можно сказать, что ни один самый жестокий правитель государства за всю историю цивилизации не уничтожил столько собственного народа, как это сделал Сталин с помощью Шипулиных и иже с ними. Я не понимал, почему я тогда уцелел. Видимо КГБ имело на меня другие виды, что в скором времени и осуществилось.

Майор Шипулин, когда до него дошло, что мне два месяца подряд закрывали наряд на стройке на 200 процентов, сделал серьезное внушение командиру роты:

– Нам не интересно, чтобы одному Мосягину закрывали наряды на 200 процентов! Пусть он добивается, чтобы его отделение выполняло такую норму. Ишь, пристроился!

Очень хотелось майору заставить меня таскать песок и щебенку на пятый этаж, ведь мое отделение в то время по назначению было отделением разнорабочих.

Размеренно и монотонно пошла моя служба, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Подъём в 7.00, отбой в 22.00, рабочий день девять с половиной часов. После скудного завтрака звучит команда помковзвода, старшего сержанта Феди Исаченкова: «Выходи строиться!» и взвод отправляется достраивать пятиэтажный дом на Красноказарменной улице. Командиром взвода был только что выпущенный из училища лейтенант Ситников. Этот замечательный молодой человек, мой ровесник был воплощением человечности и порядочности. За все то время, что я служил в его взводе, не было случая, чтобы он хотя раз накричал на какого-нибудь солдата, объявил кому-нибудь наряд вне очереди, или того хуже, посадил кого-нибудь на «губу». Не по годам серьезный и спокойный, он так командовал взводом, что вроде бы и совсем не командовал, а между тем, все у него во взводе было в порядке, дисциплинарных нарушений не было, на стройках его подчиненные работали так, что никаких нареканий со стороны гражданского начальства не случалось.

Своим солдатам он говорил:

– Я не против того, чтобы в выходной день всех вас отпустить в увольнение, хотя бы и весь взвод. Но мне же этого не позволят, вы сами это понимаете. Поэтому давайте так: договаривайтесь сами, кому и когда ходить в увольнение.

Я был особо благодарен лейтенанту Ситнику за то, что, оклеветанного и отстраненного от должности, он принял меня в свою команду и относился ко мне с пониманием и доброжелательностью.

В моем солдатском альбомчике я храню его фотографию.

Младший сержант Валеев

Меня разгромили на собрании 12 марта 1948 года, а в конце марта в стройбате состоялся другой спектакль. В третьей роте, в одном из ее взводов, который размещался за парком Сокольники в одном из старых зданий на Рижском проезде, произошло ЧП. Командир отделения младший сержант Валеев вовремя не вернулся из увольнения. Такое случалось и с другими увольняющимися и никто бы на это не обратил внимания, если бы Валеев опоздал бы на какую-нибудь пару часов. Но Валеев не вернулся во взвод ни на следующий день, ни на второй, ни на третий. Кто-то из его приятелей предположительно знал, где он может находиться. За Валеевым пошли и привели его во взвод. Умолчать о таком нарушении дисциплины было невозможно и командир роты доложил об этом в штаб батальона. Подполковник Гарай не хотел предпринимать жестких мер наказания младшего сержанта и предлагал ограничиться арестом на батальонной гауптвахте, но начальник штаба и замполит не согласились с ним и настояли о передаче дела о дезертирстве Валеева в штаб Квартирно-строительного управления.

В конце марта в стройбате состоялся выездной показательный суд военного трибунала. Крупные дяди в погонах капитанов и майоров привычно, без эмоций и без особого интереса к действию, которое они совершали, показательно судили Валеева. Он оказался маленьким, тихим человеком с аккуратным нерусским лицом, мелкие черты которого во все время суда не выражали ни страха, ни беспокойства. На вопрос, почему он совершил дезертирство, Валеев ответил, что никакого дезертирства не совершал.

– Я уже пятый год служу в армии, – негромко объяснил он суду, – и очень устал от долгой службы. Мне просто захотелось немного побыть со своей женой, с которой мы только что расписались.

– Вы спрашивали разрешения на заключения брака? – задал вопрос майор, председатель суда. – Вы же находитесь на срочной службе.

– Нет, не спрашивал.

– А кто ваша жена?

– Этого я вам не скажу, потому что вы можете ее обидеть. А она ни в чем не виновата. Я сказал ей, что мне дали отпуск.

По свидетельству командира взвода и командира роты младший сержант Валеев никогда не нарушал дисциплины и его отделение постоянно выполняло производственную норму на 100 процентов. Никто не ожидал от него такого поступка.

В последнем слове Валеев сказал, что он осознал свою вину.

– Наказывайте меня, как это у вас положено, только не трогайте, пожалуйста, мою жену, потому что она очень хорошая и ни в чем не виновата.

Валеева приговорили к одному году дисциплинарного батальона.

Забегая вперед, можно рассказать, что через год, в марте 1949 года Валеев заявился в штаб батальона за какой-то справкой и зашел в первую роту. Одет он был в черное пальто и такого же цвета брюки, на голове его красовалась темно-серая шляпа. Он рассказал, что отбыл год своего наказания и его демобилизовали. Немногословный и спокойный, он сообщил, что прописывается в Красногорске по месту жительства своей жены. Уходя, он пожелал нам хорошей службы.

Валеев был моим ровесником и вышло так, что, благодаря дисбату, Валеев уже оказался на свободе, а мне предстояло еще служить и служить.

Бессрочная срочная служба

А вообще, наивное откровение младшего сержанта Валеева на суде о том, что он устал от долгой службы, выражало душевное состояние всех солдат стройбата: и литовцев, и русских. Служебные тяготы усиливались тем, что не был обозначен конечный срок службы. Начинало казаться, что демобилизации не будет никогда и что все солдаты стройбата так и останутся на всю жизнь выполнять «почетный долг» перед Родиной. Во взводе третьей роты, который стоял в студгородке на Стромынке, повесился один солдат. О причине самоубийства никто ничего не говорил.

Солдат снял с одной ноги обмотку и повесился на ней. Штабной писарь, по старой дружбе рассказал мне, что солдат оставил записку, но что было в этой записке, писарю не удалось узнать. Начальник штаба передал ее особисту. Приезжал старший брат погибшего солдата. Штабные разговаривали с ним грубо.

Как-то мы вдвоем с солдатом моего отделения Кунцманасом стояли у окошка казармы на третьем этаже. Внизу у штаба о чем-то беседовали замполит с начальником штаба подполковником Милашкиным, потом к ним присоединился командир третьей роты капитан Мешков, человек неприятный «во всех отношениях», как писали классики. Кунцманас, глядя на них, проговорил:

– Если бы им сказали, ешьте по одному в день, они бы нас ели.

– Что же это ты, Юлюс, на них так обиделся? – удивился я.

Юлюс Кунцманас, исполнительный и дисциплинированный солдат, известный мне еще по тому времени, когда я командовал взводом, ничего не ответил своему командиру. Он смотрел в окно и молчал. Потом вынул из кармана гимнастерки конверт и подал мне.

– Посмотрите внизу, – сказал он.

Я прочитал обратный адрес: «Красноярский край…», дальше шло название района и деревни.

– У тебя что, родственники в Сибири? – спросил я.

– Теперь у нас у многих оказались родственники в Сибири. У меня там вся семья: бабушка, отец с матерью и младшие сестра с братом.

– Юлюс, я ничего не понимаю.

– Переселяют нас из Литвы в Сибирь. Только из нашего отделения еще трое получают письма из Сибири: Рацикас, Паулёнис. Иванаускас.

– Но почему? Это может быть какая-нибудь вербовка. Почему переселяют?

– А это вот у них надо спросить, – Кунцманас указал на стоявших у штаба офицеров.

– Может это добровольно делается? На время.

– Под конвоем! В сороковом году, когда нас присоединили к вам, много наших тогда вывезли в Сибирь. Теперь опять переселяют.

– А имущество, дом, скотину, куда же все это?

– Отбирают.

Я не знал, как реагировать на это и что говорить по этому поводу своему товарищу. Я не знал и никогда не слышал, что в нашей стране возможно массовое насильственное выселение людей нерусской национальности из родных мест проживания. «Хотя, как не знал? – подумал я – А раскулачивание в начале тридцатых годов? Тогда тоже ссылали кулаков в какие-то Соловки и еще куда-то».

Юлюс Кунцманас с 1925 года рождения и он, как и многие его земляки, стоит уже на первой очереди к демобилизации. Куда же они поедут теперь? В страшную Сибирь к родителям, или в родную Литву, в тот РВК, в котором они призывались в армию? Война кончилась уже давно, а человеческие судьбы все еще ломаются и страдания людские никак не кончаются и, видимо, никогда не закончатся.

Несколько дней назад литовские солдаты оборудовали в академическом дворе волейбольную площадку. На сетку и мяч стройбат выделил деньги. Литовцы хорошие волейболисты, многие из них играют здорово, одно удовольствие смотреть. В первой половине лета вечера долгие, после ужина бывает достаточно светло и хватает времени, чтобы поиграть в волейбол. Как-то после игры русские солдаты отправились в казарму, а литовцы стали на площадке в кружок и запели какую-то песню. Они никогда не пели в строю, а в тот вечер полтора десятка мужских голосов на литовском языке необыкновенно слаженно и очень выразительно пели непривычные для русского слуха, но очень красивые песни. И были эти песни невеселыми. На тротуаре вблизи волейбольной площадки останавливались люди и слушали. Ко мне подошла женщина и тихо спросила: «Кто ж они эти солдаты? Немцы, что ли?». Я ответил, что эти солдаты – литовцы. «Красиво поют, – сказала женщина. – Да отчего ж так грустно?»

В стройбате в разное время служили два Героя Советского Союза. Один был лейтенантом, казах по национальности. В батальоне он появился, когда на должность командиров взводов ставили офицеров. Герой по фамилии Кенбаев, смуглолицый, с небольшими черными усиками, небольшого роста симпатичный, располагающий к себе человек держался скромно, по службе особо не выделялся. Рассказывали, что его замучила семья. Жена и теща постоянно принуждали его ходить по начальству и выколачивать «для дома, для семьи» различные поблажки, льготы, пайки, ордера на одежду, обувь, то путевки в санаторий им доставай, то иди хлопотать об улучшении жилплощади… «Ты же Герой, ты награжденный, тебе не имеют права отказывать!» А Герой был тихим благонравным человеком, никогда в жизни не сутяжничал, ни перед кем не заискивал. Подполковник Кудрявцев посоветовал ему стукнуть кулаком по столу, да послать своих баб куда подальше. Но Кенбаев ни кулаком стучать, ни посылать подальше не умел.

Второй Герой Советского Союза был рядовым солдатом. В батальоне он появился с самого начала формирования и никто не знал, что он Герой, да, кажется, он и сам этого не знал. Как-то около штаба я увидел молодого стройного человек в солдатской форме. Обмундирование на нем было совершенно новое и хорошо подогнанное. Он чистил сапоги. Я шутливо заметил, что в таком виде не только в увольнение в город, а и на свадьбу не грех бы заявиться, хотя бы и на свою собственную. Солдат шутки не принял и, повернувшись, спокойно и просто сказал:

– А я в Кремль еду.

Не сразу сообразив, как следует отнестись к такому сообщению, я молча уставился на солдата. А он, закончив чистить свои сапоги, как-то очень обыденно пояснил:

– Меня вызывают в Кремль для вручения золотой звезды Героя Советского Союза.

Так все в действительности и произошло. В 1943 году при форсировании Днепра было объявлено, что весь десант того плота, который первым достигнет вражеского берега, будет представлен к званию Героев Советского Союза. Очень много тогда погибло людей в широкой воде великой реки под огнем фашистской артиллерии и самолетных бомбардировок. Феде Багину повезло. Плот с ним и его товарищами пересек реку и оказался первым из других плотов доставивших советских воинов на правый, занятый врагом, берег Днепра. Федя Багин получил свою звезду в 1946 году. В звании Героя Багин первое время исполнял в батальоне должность агента по продовольственному снабжению, потом его куда-то перевели. На память он подарил мне свою фотографию.

А в октябре 1948 года погиб командир батальона подполковник Гарай. Произошло то, что в наше время называют ДТП – дорожно-транспортное происшествие. Комбат был женат на татарской женщине по имени Роза. Родители Розы проживали в одном из городов Московской области, а брат Розы работал водителем грузовой машины в Москве.

Перед выходным днем комбат с Розой на машине ее брата поехали к ее родителям. Машина была загружена деревянным брусом для пристройки к дому родителей Розы. Ехали хорошо, но вся беда в том, что перед дорогой, как это водится постоянно и повсеместно, все трое выпили и выпили, по-видимому, хорошо. На каком – то дальнем километре от Москвы подполковник решил сам сесть за руль грузовика. Он имел водительские права, и все обошлось бы нормально, если бы не злосчастная выпивка перед дорогой. На каком-то вираже подполковник не сбавил скорость, не удержал машину и тяжелый грузовик рухнул с невысокого откоса в придорожный бурьян. Несчастье усугубили брусья. Погибли Гарай и брат Розы, а сама Роза уцелела, но сильно была покалечена.

Обряжали подполковника в последний путь в его кабинете в штабе батальона. Почему-то позвали меня принять в этом участие. Подполковник лежал в гробу, одетый в военную форму, но китель был без погон и мне сказали, чтобы я прикрепил погоны. Я завел шнурки от погон в дырочки на плечах кителя и тут вспомнил, что читал когда-то о литературном персонаже, который вот также, как и я, обряжал в последний путь своего погибшего в бою товарища и у него никак не получалось завязать шнурки на бантик. И вдруг он подумал, а почему на бантик, ведь никогда эти шнурки никто не будет больше развязывать. Он завязал шнурки от погон на узел. Также сделал и я. Очень жалко было погибшего после войны подполковника. Не стало хорошего, добродушного человека.

Похоронили Гарая с воинскими почестями на Немецком кладбище.

Новый комбат

Той осенью, когда погиб комбат, мне очень повезло с работой: я пристроился на стройплощадке вахтером. Это была самая лучшая должность: сиди в проходной будке и делай вид, что ты что-то делаешь. Особенно хорошо было, когда заканчивался рабочий день, топи печку да книги читай. Никаких хлопот, никакого беспокойства. Ночными вахтерами были двое штатских инвалидов, муж и жена, сменяющих друг друга через день. В дневное время постоянно, кроме выходных дней, дежурил я. Толком о своих обязанностях я, не имел никакого представления. Весь рабочий день ворота стройдвора стояли открытыми и все, кому это надо, беспрепятственно в обе стороны проходили через эти ворота, не спрашивая ни у кого разрешения. На ночь ворота запирались. Из посторонних почти никто не появлялся на стройке, а своих я всех знал, ходят целый день туда-сюда, ну и пусть ходят.

Сменщики мои, Столбов и его жена Сима, были люди бедные, тихие и безответные. Оба мелкие, неопределенного возраста, замурзанные и убогие. Иной раз, когда утром я заступал на дежурство, Столбов не сразу уходил домой, это означало то, что он ждал свою жену. Сима недолго заставляла себя ждать, она появлялась и сразу же подсаживалась к печке.

– Ты ела? – бывало, спросит ее Столбов.

– А денег ты мне давал? – огрызнется Сима.

– Сама взяла бы. Забыла, что ли, где лежат. Чего вот ты сейчас ничего не купила?

– Так забыла ж деньги.

При этом, считая меня своим человеком, они переругнутся незлобно. Потом Столбов, покопавшись в карманах, достает деньги.

– Сходи, купи хлеба, – распоряжается он.

– Черного? – спрашивает Сима. – Без приварка его не особенно-то жевать.

– Ну, белого возьми.

– Сколько? Булочку?

– Булочку, – хрипит Столбов и, подумав, добавляет. – Конфеток купи.

– А тут в магазине дешевых нет. Разве сахарку?

– Ага. Песочку. Песочку купи грамм двести.

Когда Сима возвращается из магазина, они садятся на поленья по обе стороны табуретки и молча едят белый хлеб с сахаром.

Я хорошо понимал, что долго отсиживаться в проходной будке мне не позволят, но это случилось быстрее, чем я предполагал. Однажды ко мне в дежурку заявился новый комбат, очень большой, очень толстый и очень громогласный полковник по фамилии Харкин. Я доложил по форме кто я такой и что я делаю в вахтерской будке.

– Вахтер? – грозно переспросил подполковник.

– Так точно, вахтер, – ответил я.

В ответ прозвучала тирада, которую приводить здесь не следует, поскольку товарищ подполковник, свободно владея идиоматическими речевыми оборотами, выражал свою мысль при помощи таких слов, которые в те далекие времена считались непечатными.

– Не нашел себе другого места работы! Устроился у теплой печки! Ну, это мы так не оставим! – пообещал товарищ полковник и, преисполненный негодования, покинул вахтерскую будку.

Я посочувствовал новому комбату, из-за того что доставил ему неудовольствие и вызвал его командирский гнев. И то правда, около трех месяцев я продержался на блатной должности и дошел до такой дерзости, что вознамерился было отсидеться в вахтерской будке всю зиму. И хотя я понимал, что вот-вот меня прогонят с теплого места, но кому же не хочется получить, хотя малую толику чего-то хорошего в этой жизни. А в вахтерской будке мне было хорошо. Но армия, особенно такое ее подразделение, как стройбат, не совместима с христианским понятием добра и сочувствия к ближнему. В армии не должно быть так, чтобы солдату было хорошо.

На следующий день после знакомства с новым комбатом я вышел на стройку в составе бригады отделочников, скомплектованной в основном из солдат моего отделения.

Еще один очередной Новый Год встретил я в условиях выполнения почетного долга перед Родиной. Это был уже пятый Новый год на срочной по закону и совершенно бессрочной по сути службы в армии. 4 марта 1949 года исполнялось пять лет, как призвали меня в армию. Конечного срока службы еще никто не знал.

После Нового года меня направили на какую-то, очень отдаленную от Лефортово, стройку для выполнения работ по наглядной агитации. Делал я на этой стройке совершенно дурацкую работу, причем, ни красок, ни кистей, ни красного полотна, ни фанеры, – ничего на стройке не было. Я писал клеевыми белилами на черном рубероиде какие-то нелепые наставительно-поучительные обращения к работающему на стройке народу, писал лозунги и правила по технике безопасности. Получалось это все, как нельзя хуже. Какой-то начальник выразил свое неудовольствие результатами моих творческих усилий.

– А что можно сделать такими средствами? – спросил я. – У меня только мел да рубероид.

Начальник недовольно посмотрел на меня.

– Что же вам еще надо? – задал он вопрос таким тоном, как-будто я в чем-то провинился перед ним.

– Лично мне ничего не надо. Но какой материал, такие и результаты.

Этот разговор ничем не кончился, и мне по-прежнему пришлось раскатывать черный рулон кровельного материала и продолжать свою неинтересную работу.

Ездить на эту стройку было далеко и я с разрешения ротного начальства несколько раз заезжал ночевать к своей давней знакомой Вале. От нее было поближе к месту работы. Вот эти самые ночевки и послужили причиной второй встречи моей с полковником Харкиным. Дня через два после того, как я закончил свою работу на дальнем объекте, меня вызвали в штаб к командиру батальона. Это случилось в субботний день после работы.

Войдя в кабинет комбата, я, как полагается по уставу, доложил о своем прибытии.

– Мне доложили, что ты ездишь ночевать на квартиру, – строго и неприязненно произнес полковник. Кроме него в кабинете присутствовали начальник штаба и начфин капитан Шитиков.

– Так точно, но только в тех случаях, когда мне это разрешают.

– Ты работал на чужом объекте, почему не возвращался в казарму после рабочего дня?

– Отсюда далеко ездить и мне разрешили несколько раз переночевать на квартире. Оттуда ближе к месту, где я работал.

– Прекратить такое самовольство! Военнослужащие срочной службы должны ночевать только в казарме.

– Я постоянно ночую в казарме. Только какая же это срочная служба? Вот уже пошел шестой год, как я служу в армии и конца этой срочной службы еще не видно.

– Служить будешь столько, сколько надо! Служить ему не хочется! Служба ему надоела! Переженились во время службы, благополучие свое устраивают. Приспичило им по квартирам ездить!

Я ни перед опасностью, ни во время самых затруднительных и сложных ситуаций в своей жизни никогда не волновался. Беспокойство и порою даже страх я начинал испытывать только тогда, когда и опасность, и угроза оставались уже позади. Я понимал, что не то что прекословить, но даже робко выражать свое мнение в обращении с таким самовластным субъектом, каким был полковник Харкин, не следует. Но полностью отдавая себе отчет в том, что этот центнер с лишним полковничьей плоти, вооруженной неприязнью ко мне, может быть для меня очень опасен, я, тем не менее, держался спокойно и уверенно. В ответ на оскорбительный выпад полковника я ответил:

– Приспичило или нет – это касается единственно меня самого. Но только в воинской присяге нет ни одного слова о том, что вступая в ряды Советской Армии, человек берет на себя обет безбрачия и обязуется не заводить знакомства с женщинами.

– Какое там еще безбрачие и какие там знакомства всякие! Служить надо по уставам! Грамотные больно стали! Смотри, как бы твоя грамотность боком тебе не вышла!

– Так точно, товарищ полковник, служить надо по уставам. Но я ни в уставе Гарнизонной службы, ни в Боевом уставе пехоты не нашел указаний о том, что в армии запрещена грамотность.

Начальник штаба подполковник Милашкин, сидящий у стола сбоку от Харкина ничем не выдавал своего присутствия, а начфин сидел на стуле у стенки и, посматривая на меня, чуть-чуть покачивал головой, то ли сочувствуя мне, то ли осуждая меня. Полковник с покрасневшим лицом повернулся к начальнику штаба и излишне громко приказал ему:

– Два месяца не пускать его в увольнение! – потом, повернувшись ко мне, не снижая голосового усердия, распорядился:

– Можешь идти!

Я достал из кармана увольнительную записку, по которой собирался сегодня уехать к Вале, развернул ее, положил на стол комбата и четко произнес, поднеся руку к козырьку:

– Слушаюсь, товарищ полковник!

Затем налево кругом и тремя строевыми шагами подошел к двери. В коридоре никого не было. Выйдя из штаба, я подумал: «Хорошо отделался. Мог бы и на “губу” загреметь за пререкания с начальством». А ведь по сути дела пререканий не было. Но в армии существуют твердые правила: «Приказ начальника – закон для подчиненного» и «Молчать, когда с тобой разговаривают!».

Кстати, о начальнике финансовой части. Я так и не понял, осуждал он мои словопрения с Харкиным или сочувствовал мне. Я был склонен думать, что начфин, как благонравный, уравновешенный человек и прилежный офицер, скорее, осуждал меня. С позиций начфина было бы правильней, если бы на все, что говорил комбат, я отвечал бы, как это положено подчиненному: «Слушаюсь», «Виноват, исправлюсь», «Так точно» или «Никак нет» и в конце каждой из этих фраз почтительно добавлял бы «товарищ полковник».

Был такой случай. Я был тогда еще комсоргом и по какому-то делу зашел в кабинет начфина. Начфин предложил мне сесть и мы принялись обсуждать какой-то вопрос, интересующий меня. На столе у начфина были разложены во множестве деловые бумаги, а слева от него на полу у стенки стоял обитый листовой сталью открытый денежный ящик, почти доверху заполненный беспорядочно лежащими пачками денег. Во время разговора начфина позвали к телефону и он быстро вышел из кабинета. Я остался наедине с открытым железным ящиком, набитым деньгами. Начфин отсутствовал более пяти минут, а когда, вернувшись в свой кабинет, увидел открытый ящик, и как-то странно посмотрел на меня. Я сказал ему, что хотел уйти, не дождавшись его возвращения, но остался из-за того, что батальонная казна могла бы остаться без присмотра. Капитан сказал спасибо, но я почувствовал, что он держится как-то натянуто.

Все разъяснилось потом. Как только я ушел от начфина, он заперся в своем кабинете и пересчитал все деньги в ящике. С большим удовольствием он сообщил мне, что все оказалось в порядке.

Что же касается запрещения не пускать меня в увольнение, ни командир взвода, ни командир роты воспитательной работы со мной не проводили. Старшина роты сказал мне, что капитан Тарасов поручил ему проследить за исполнением приказа комбата.

– Так что придется тебе, Женя, куковать два месяца в казарме, – посочувствовал мне ротный старшина Толя Шипарев