Текст книги "Медные пятаки правды"

Комсорг стройбата

Вышло распоряжение о том, что должность комсорга в Отдельных строительных батальонах вводится в штат части и становится освобожденной. Хозяйственный взвод я сдал старшине сверхсрочной службы Гутникову, мужчине серьезному и постоянно чем-то озабоченному. Я же стал освобожденным комсоргом. Свободности никакой от этого я не почувствовал, что было, то и осталось. Я продолжал заниматься теми же делами, что и прежде: проводил собрания, где удавалось это сделать, писал протоколы, организовывал выпуск стенгазет, выдумывал какие-то поручения активным комсомольцам, собирал членские взносы, заполнял карточки учета, ездил в Политотдел спецчастей Московского гарнизона на инструктажи. Но, если честно сказать, то я не очень понимал, для чего это все надо. Солдаты неохотно ходят на собрания, а если и приходят, то молча сидят и ждут, когда все закончится. Замполит говорит, надо готовить выступающих, тогда собрание будет проходить активно. А как это «готовить выступающих»? Дать им какой-то текст или просто подсказать о чем говорить? В любом случае это будет пьеса. Фальшь!

Недели две назад сорвалось комсомольское собрание второй роты, которая расположена в Военном институте иностранных языков (кстати, в этом институте в то время училась Валерия Борц). По списку в роте числилось 41 комсомолец, а на собрание пришло только 12 человек. Со мной был парторг старший лейтенант Успехов. Как же он бушевал! Вообще-то, он человек смирный, но за «идею» стоит горой. Когда поутих малость, он сказал: «А если б они активно ходили на собрания, то нам бы и делать было нечего». Интересная штука получается. Разве смысл партийной и комсомольской работы состоит только в проведении собраний?

Я прочитал в газете «Открытое письмо» советского публициста В. Финка какому-то зарубежному Эдгару Хаймену. Речь в письме идет о человеке социалистической морали. Какая там социалистическая мораль? Недостатки, материальные трудности, скудость жизни, многое определяют в поведении человека. Трое офицеров стройбата живут с семьями в штабном бараке. Трудно им на свой паек и офицерскую зарплату прокормить семьи. Вот и приходится им заводить дружбу с начальством продуктового снабжения…

Когда я служил в одной из прежних частей, мне пришлось, по каким-то делам, зайти в полковую контору ПФС. И я слышал, как за перегородкой оформляли калькуляцию на солдатский паек.

– Так, помидоры 40 грамм. Пиши.

– Ясно, 40 граммов. Помидоры красные, вкусные и прекрасные.

– Написал? Пиши дальше, соль 14 граммов,

– 14 граммов. Соль соленая, издаля привезенная.

– Сахару 25 граммов. Пиши.

– 25 граммов.

– Да, Володь, сколько ты посыльному Будрова (командир полка) вчера сахару дал?

– Килограмма четыре. Ну, самое большее четыре с половиной.

– Угу. Так, пиши дальше, картошки 250 граммов.

– Понятно – 250. Картошка мороженная немножко.

– Ну, не такая она и мороженная. Ты вот что, когда будешь в пищеблок сахар отпускать, учти те самые четыре с половиной килограмма.

Вот так и получается: литература пишет одно, а жизнь идет по своим законам и диктует свои правила.

Дошло до того, что солдат целыми взводами одевают в поношенное немецкое обмундирование. Отказываются солдаты носить эту одежду, потому что их принимают за немцев. (Интересно, откуда берется эта немецкая, бывшая в употреблении, форма?)

Однажды после семи часов вечера, когда руководящий штабной народ разъехался по домам, в дежурку ввалилась группа солдат. Им предстояло ехать на ночную работу куда-то в сторону Сокольников. Расселись, кто как мог, в тесном помещении. Ожидали полуторку. Закурили.

– Мужики, хотите расскажу, как я женился, – предложил ефрейтор Телегин.

– Когда ж это ты успел? – спросил его приятель по прозвищу Бауер.

– Неважно. Главное, что успел.

– А чего ж ты мне не рассказал? Жмот. На свадьбу пригласил бы.

– Какая там свадьба! Не было никакой свадьбы. Выпили с родней невесты пару поллитровок, вот и вся свадьба.

– Ну и что, теперь ты женатый?

– Не-а, теперь я обратно неженатый.

– Трепло!

– Подожди ты, Бауер, – вмешался Жора Кормухин. – Пусть расскажет.

– Еще в 110-м полку дело было, – начал Телегин. – В деревне, километров за пять от нашего расположения, познакомился я с одной Клавой. Я с ней и так, и сяк, а она ни в какую. Нет – и все! «Распишемся, тогда пожалуйста. Все вы одинаковые. Вам только одно и надо». Пару выходных я с ней дружил, и все мимо. А потом подумал, а чего не расписаться? «Только паспорта у меня нет, – говорю. – Я ж военнослужащий». Мать этой девицы спросила, а какой же у меня документ есть. «Красноармейская книжка, – говорю, – самый настоящий документ». Пошли в Сельсовет. Мне поставили запись в книжку, а у нее паспорта тоже не было, она ж колхозница. Расписались мы с ней в какой-то толстой книге и месяца два до самого расформирования полка, я был женатым. Хорошо было! Клашка моя была бабец – что надо. А потом на пересылке в Мичуринске, в сортире, я свою книжку потерял. Чистенькую мне выдали здесь.

– Ну и пройдоха, ты Лешка! А если искать будут? – спросил Кормухин.

– Да брось ты, кто там искать будет. А Клавке этой, ей же самой лучше, все-таки, замужем была.

– Слушай Леш, а за что тебя из сержантов перевели в ефрейторы? – спросил Бауер.

– Не знаешь за что понижают в звании? За нарушения!

Телегин закурил и посмотрел на часы.

– Значит так, – начал он. – В полку объявили соревнование, чья землянка будет лучше украшена ко дню Красной Армии. Наш комвзвода придумал на поперечных балках написать лозунги. Балки побелили, а писать решили красной, разведенной на клею, краской. Кисть лейтенант раздобыл в клубе. Я немного писал шрифты, мне и поручили это дело. Примастырился я кое-как, высота был порядка двух метров. В одной руке у меня банка с краской, в другой кисть. Я пишу буквы, а лейтенант стоит внизу в проходе между нарами и наблюдает. И как получилось, не пойму, то ли качнуло меня, то ли я оступился, только банка с краской опрокинулась и вылилась прямо на шинель лейтенанта. А шинель у него была новая, он ее из отреза на заказ пошил в Борисоглебске. Самая лучшая в батальоне шинель была. Как ее отмывали и отчищали, не знаю, а вот мне досталось. «Я тебе устрою», – пообещал лейтенант. И устроил. В ту же ночь вывел меня после отбоя из землянки, приказал взять лом и лопату и повел к сортиру. У каждой роты свой сортир был. А будка большая на восемь дырок. Заходим мы с тыла, где у сортиров устраивают открытое пространство для про́духа и для чистки. Взводный мне говорит: «Полезай вниз!». Я посмотрел, там все замерзло и под каждым очком наросли столбы говна, прямо в очко выпирают.

– Лезь и руби столбы! – приказывает лейтенант.

Я прыгнул вниз. Наверху от снега было все видно, а внизу темновато. Все схвачено морозом. Столбы, восемь штук, как под линейку стоят, книзу расширяются. Я тюкнул лопатой. Куда там, как бетон. Ломом долбанул, без толку. «Товарищ лейтенант, – говорю, – эти столбы взрывать надо, ломом их не возьмешь». «Руби!», – кричит взводный. Я выкинул наружу лом и лопату, выкарабкался сам и получился у нас с лейтенантом совсем плохой разговор. В общем, сначала трое суток губы, а потом комполка приказал срезать одну лычку.

– А как же новая шинель, – спросил Бауер.

– Я ж говорил, что отчистили.

Солдаты помолчали, потом Бауер сказал:

– А хорошо бы было подорвать эти столбы.

– Ты бы подорвал, только знаешь, что получилось бы? – спросил Жора Кормухин. – И сортир разнесло бы в щепки, и мерзлым говном весь лес закидало бы.

Прошел слух, что к октябрьским праздникам выдадут новое обмундирование и новые погоны. Не будет теперь среди солдат ни артиллеристов, ни пехотинцев, ни летчиков, а будут все, как один, только стройбатовцы. Капитан Филутин пристал ко мне, чтобы я проштамповал сотни четыре с половиной пар черных погон названием нашего стройбата – 124ОСБ. Я решил, что ни за что делать этого не буду, отобьюсь. И отбился. Начал рисовать портрет Сталина для Ленинской комнаты, о котором мне уже несколько раз говорил замполит. «Пусть Филутин попробует оторвать меня от такого важного политического дела», – подумал я.

Над Москвой закружились белые мухи. Что-то очень рано, еще октябрь не кончился, а уже снег. Как же не хочется этого снега, не хочется зимы. Конечно, этот снег растает, но останется в сознании напоминание о быстротечности времени. Зима. Одиночество, неудовлетворенность. Кто одинок осенью, тот будет долго одинок.

Кроме ефрейтора Телегина, в первой роте есть еще один ефрейтор – Сычковский, тихий, смирный и безотказный человек.

– А кто такой мулла? – спросил он у своего соседа по койке солдата Крыгина.

– Не знаю, – ответил Крыгин, – наверно ишак какой-нибудь.

– Сам ты ишак, – сердито отозвался Шингельбаев. – Мулла – это мулла. Покричит и все идут Аллаху молиться.

– Ну, у тебя свой Бог, – примирительно заявил Сычковский, – а у меня Господи Иисусе.

Мне часто приходила мысль о том, что же такое комсорг батальона? Главное, чем должны заниматься солдаты стройбата, это работать на стройках и желательно хорошо работать. Кроме этого, они должны выполнять требования внутреннего распорядка своей части. Зачем к этому их загружать еще участием в так называемой, деятельности комсомольской организации, основными признаками которой являются комсомольские собрания, уплата членских взносов, изучение Устава ВЛКСМ и выполнение каких-то там поручений. Для чего это все? Для того чтобы «весело и с песней нести бревнышко»? Неужели от того, что солдат стройбата не просто солдат, а еще и комсомолец у него прочнее и качественнее будет получаться кирпичная кладка или крепче будет держаться на стене штукатурка? Какая разница, комсомолец или не комсомолец таскает бетонный раствор на пятый этаж? Я понимал, что может сложиться такая ситуация, при которой часть общества может объединиться в какую-то организацию. Но это имеет смысл только в том случае, когда организация отвечает решению каких-то реальных жизненных потребностей людей. А комсомол? Он сам по себе, а солдатская жизнь в стройбате идет сама по себе. Лучше бы каким-то материальным воздействием улучшать солдатскую жизнь и службу и материальным же стимулированием повышать трудовые показания.

В средине октября я был в Политотделе спецчастей Москвы на совещании секретарей комсомольских организаций отдельных батальонов и полков. Практически, никакого совещания не было, потому что никто ни с кем на этом совещании не совещался. Все было как обычно, начальники говорили, а подчиненные слушали. Доклад о подготовке и проведении отчетно-выборных собраний в частях делал начальник Политотдела полковник Воронов. Говорил хорошо. Но из его слов становилось понятно, что главным признаком, характеризующим работу комсомольской организации, будет качество проведения этих самых отчетов и выборов. Посещаемость, активность, подготовка выступающих, подбор кандидатур в бюро и т. д. Опять же все сводится к тому, что организация работает сама на себя.

По вопросу подготовки празднования 28-летия ВЛКСМ выступил капитан Б. Он заместитель начальника Политотдела по комсомольской работе – товарищ из того же ряда, что и все комсорги, которых мне довелось встречать за свою службу. Все они, похоже, воспитаны «Тимуром и его командой». «Заострить внимание…», «Навести надлежащий порядок…», «Повысить идейно-политический уровень…», «Проявить инициативу…» и многое в таком же роде можно было услышать в выступлении комсомольского руководителя. Обогащенный этими наставлениями, я вернулся на свою Красноказарменную улицу.

Недели две назад во взвод Васи Кудреватого прислали двух солдат. Один из них, по фамилии Михайлов, получил освобождение от работы по справке, выданной нашей санчастью. Предоставленный самому себе, он без разрешения несколько раз уходил в город, но к ужину и вечерней поверке всегда возвращался. Никакие проработки на него не действовали. У него появились деньги, как-то он хвастался новыми часами, часто был выпивши. После того, как закончилось освобождение его от работы, он скрылся из части на сутки. Его посадили на гауптвахту («губвахту», – как говорил начальник штаба). Ночью, выломав с помощью часового окно, Михайлов из-под ареста сбежал вместе с часовым, который прихватил с собой винтовку. Через двое суток Михайлов вернулся в роту. Его взяли под стражу, капитан Голубев, начальник санчасти, вел дознание. Дело передали в военно-судебные органы. Часовой был объявлен в розыск.

Мне постоянно хотелось попасть в какой-нибудь Московский театр. На переходе в метро в билетной кассе я купил билет и было у меня сомнение в выборе спектакля. Но как же я ошибался! Сколько я получил удовольствия от своего первого знакомства с театральной Москвой! Билет у меня был на оперу «Евгений Онегин» в театр-студию Московской Консерватории имени Чайковского. Небольшой зрительный зал, спокойная доброжелательная обстановка, негромкие разговоры, публика рассаживается по местам. Гаснет свет. И вот они первые звуки увертюры и я сразу почувствовал, что музыка эта обращена ко мне, только ко мне, к первым годам моей юности, когда я жил еще в родном доме. Всю оперу я прослушал, как зачарованный. Я так боялся, что кто-то со своим начальственным способом воссоздания пушкинского творчества на сцене нарушит и опорочит мое понимание Пушкина и встанет между мной и моим поклонением Пушкину. К моему счастью этого не случилось. Весь спектакль, музыка, голоса, игра артистов, декорации, – все было пушкинское, все совпадало с моим представлением и ожиданием воплощения поэзии Пушкина на сцене. Некоторая камерность сцены только сближала сценическую жизнь со зрительным залом и создавала чувство сопричастия и доверительности ко всему, что происходило на сцене.

Ленского пел замечательный молодой человек, студент консерватории по фамилии Серов. Пел он прекрасно, у него необыкновенной красоты голос, но он ко всему был еще и сам настоящим воплощением Ленского. Его юношеская хрупкость и трогательная незащищенность в полной мере соответствовали образу юного романтического поэта, воспетого Пушкиным. Я поклоняюсь Лемешеву, но Ленский, воссозданный Серовым, как первая любовь, навсегда остался незамутненным в моей душе. Великие певцы с их харизматической фундаментальностью, не затмили в моей памяти первое в моей жизни прикосновение к опере Чайковского.

Я думал, что Петр Ильич Чайковский был бы очень доволен образом Ленского в исполнении Серова так же, как и всем спектаклем, поставленном студентами Московской Консерватории его имени.

А перед Новым Годом случилось такое невероятное совпадение: мне довелось попасть в Большой Театр на оперу «Евгений Онегин». У меня было стоячее место на самом верхнем ярусе и я смотрел на сцену с высоты птичьего полета. Увертюра, заполнившая высокую огромную пустоту театра, снова мощно и нежно захватила душу. Пели божественный Лемешев и великолепный Норцов. И все было точно так, как это было задумано и создано Пушкиным и Чайковским. Это было для меня как причастие, как дыхание великого творчества великих людей.

Но вот студенческая опера мне запала в душу на всю жизнь. Много позже я узнал, что Петр Ильич Чайковский, во время работы в консерватории преподавателем, всячески стремился помочь этому учебному заведению выйти из материальных затруднений. С этой целью он написал оперу для постановки студенческим коллективом. Либретто оперы написал его брат. Предполагалось, что представление оперы в консерватории привлечет московскую публику и принесет какой-то материальный доход. Опера имела необыкновенный успех, восторгу публики не было предела. После студенческой постановки опера была принята в репертуар Большого театра. И с того времени эта опера вот уже более сотни лет не сходит со сцены не только Большого театра, но и многих других оперных театров нашей страны. Называется эта опера – «Евгений Онегин».

Совсем не комсомольские дела

Комбат сказал:

– Садись в трамвай и поезжай в ЦТКА, дела там неважные. Спроси у командира взвода список не вышедших на работу за два-три последних дня. Если не даст, обратись к начальнику стройплощадки. Да! Узнай, где солдаты Аверьянов и Черепан провели это воскресенье и что известно про Макухина. Это все.

Не дожидаясь обеда, я поехал в Театр Красной Армии. В трамвае была страшная давка. Особенно у Комсомольской площади. Видимо, пришел пригородный поезд и тетки с мешками забили весь трамвай. Какой-то нервный мужчина убедительно говорил широколицей тетке, что будь он неладен ее мешок и что с таким мешком ее не надо было пускать в трамвай, а притиснутая к окну девушка жаловалась, что может лопнуть стекло. Обычное дело, городской транспорт перегружен.

В ЦТКА я приехал, когда взвод обедал. Командир взвода сержант Панченко сидел в артистической уборной, превращенной в его жилище, курил и слушал патефон. Помещение было необычным, над гримерными столиками красовались большие трехстворчатые зеркала, по краям которых светились многоламповые, поворачивающиеся бра, украшенные золотыми дубовыми листьями. Неплохо устроился сержант – зеркала, светильники, патефон… Я поздоровался и посмотрел, что у него за пластинки. «На рейде морском», «Ехал я из Берлина», «Землянка», «Саратовские частушки» – ага! – «Дождь идет опять».

– Поставь-ка, взводный вот это, – я подал Панченко пластинку.

Хорошая музыка, грустная, добрая, Наверно, сидят двое и смотрят, как идет дождь. Может, хотели куда-то пойти, но вот помешал дождь. «Хорошо бы вот так посидеть, – подумал я, – хотя бы с моей мичуринской Катей, слушать ее дыхание и вот эту музыку. Но Катя далеко, а рядом со мной сидит сержант Панченко и он знает, что я приехал неспроста, он встревожен, хотя и не подает виду, но для беспокойства у него есть причина». Я снял с пластинки мембрану.

– Что нового, Панченко?

– Да живем помаленьку, Что у нас нового, откуда оно возьмется? Может, ты что-нибудь новенькое расскажешь.

– Говоришь, нового нет, а вот патефон новый.

– Да это мы в театре попросили.

– Слушай, Роман, ты, наверно, понимаешь, зачем я приехал?

– Догадываюсь. Не по комсомольским же делам.

– Ты прав. Комбату нужен список тех, кто не выходил на работу в понедельник и в предыдущие два-три дня.

– В понедельник? Какого это числа? Не помню, не могу сказать.

– Ну как же, Роман? Кто же, кроме командира взвода, может сказать, где находятся его солдаты?

– Учет выхода на работу ведет начальник стройплощадки.

– А что ты можешь сказать об Аверьянове и Черепане?

– Об Аверьянове, Черепане? – Панченко удивленно посмотрел на меня. – Так они ж у вас в батальоне под арестом сидят.

– Ну да, сидят. А на работу они выходили на прошлой неделе?

– Вроде бы выходили. В субботу я им выдал увольнительные до десяти часов воскресенья, а вернулись они во взвод только в понедельник к концу дня.

Я попросил Панченко, чтобы он провел меня к начальнику стройплощадки. Через лабиринт лестниц, коротких коридоров и каких-то помещений мы добрались до кабинета начальника. Такая запутанность внутренней планировки объясняется звездообразным планом здания театра.

Руководителем ремонтных работ был молодой человек, лет тридцати, высокий с энергичным лицом и светлыми волосами

– Бруевич, – обратился к нему Панченко, – вот просят список тех, кто не выходил на работу.

– Вот хорошо! – живо отреагировал Бонч-Бруевич. – Наконец-то обратили внимание. Вы из батальона?

– Комсорг батальона, – представился я.

– Очень хорошо! Я вам покажу документацию учета рабочего времени. Смотрите.

Я сделал в свой блокнот выписку о выходе солдат на работу с 25 октября по 1 ноября. Бонч-Бруевич просил особое внимание обратить на Макухина, Аверьянова и Черепана.

– Эти, почти, никогда не выходят на работу. У меня план работы по ремонту театра составлен из расчета использования всей численности взвода. А что получается? В лучшем случае на работу выходит половина взвода. Командир не в состоянии руководить людьми и взвод разболтался. Положение серьезное. Если оно не изменится к лучшему, я вынужден буду обращаться в Строительно-квартирное Управление Армии.

Я в полной мере сочувствовал молодому человеку, тем более, что я был уверен в его родственности с кем-нибудь из знаменитых Бонч-Бруевичей. Вернувшись в часть, я обо все доложил комбату.

Через три дня после этой поездки сразу же после завтрака я получил новый приказ: срочно ехать Центральный Театр Красной Армии и арестовать там Макухина. В помощь мне дали коменданта батальона сержанта Богданова. Он взял карабин, мне выдали револьвер. Командиром в ЦТКА был уже другой сержант по фамилии Ломов. Он производил впечатление серьезного и строгого человека. Это он позвонил в штаб батальона о появлении Макухина.

В батальоне было три грузовых машины, но они все были в рабочих поездках и мы с Богдановым поехали в ЦТКА на трамвае.

– Где он? – спросил я у командира взвода.

– На плоской кровле, – ответил Ломов. – Мне идти с вами?

– Не надо. Другие двери на кровлю есть?

– Есть. Но они не задействованы и двери там постоянно на замках.

Я оставил Богданова внизу у лестницы. Сказал ему, чтобы он подал патрон в ствол и держал Макухина на площадке, если он появится один.

– А если не послушается и бросится? – спросил Богданов.

– Стреляй по ногам. Но, думаю, до этого дело не дойдет.

Я поднялся на кровлю. С правой стороны, метрах в десяти от выхода двое солдат в железном корыте мешали бетонный раствор, другие солдаты укладывали бетон у парапета кровли. Поодаль несколько солдат просеивали песок. Макухин стоял около тех солдат, что мешали раствор, курил и что-то рассказывал. Я знал его, хотя знаком с ним не был. Высокий, ничем особенно не примечательный парень. Говорили, что во взводе он почти никогда не бывает, приходит изредка и то только для того, чтобы переночевать. Ходили слухи, что он занимается квартирными кражами. Я не понимал, насколько он будет опасен при задержании. О том, что у него может быть оружие, мне сказали в штабе. Выйдя на кровлю, я стал метрах в трех от двери вполоборота так, чтобы Макухину не было видно, что я вооружен. Кобуру я расстегнул еще на лестнице. Кое-кто из солдат обратил на меня внимание и Макухин тоже посмотрел в мою сторону.

– Макухин, тебе придется проехать со мной в штаб батальона, – я сказал эти слова спокойно, твердо и не торопясь.

Солдаты перестали работать и уставились на меня. Макухин растеряно улыбнулся и оглянулся на стоящих рядом с ним солдат, словно приглашая их удивиться вместе с ним тому, что он услышал. Потом он молча посмотрел на меня и вдруг, повернувшись ко мне левым боком, принялся что-то доставать из брючного кармана. Я подумал, что он достает оружие, вынул из кобуры револьвер и готовился взвести курок. Макухин возился с карманом, что-то там у него застревало. Я хотел сказать: «Руки вверх!», но в этот момент я увидел в руке Макухина бутылку водки. Не успел я глазом моргнуть, как размахнувшись, Макухин грохнул бутылку о покрытие кровли и стекло брызгами разлетелось в стороны. Водка растеклась лужей под сапогами Макухина. Я приказал ему идти к лестнице. Но он стоял на месте и, молча, смотрел прямо на меня. Я настойчиво и достаточно громко сказал:

– Мне приказано доставить тебя в батальон и я это сделаю. Иди к лестнице и медленно спускайся вниз!

Я поднял револьвер и выстрелил в воздух. Макухин съежился и как будто присел, потом тихо пошел в дверь на лестницу, не спуская с меня глаз. Я пошел за ним на несколько ступеней выше. Без слов мы дошли до первого этажа. Богданов ждал нас. Макухин попросил, что б ему разрешили взять кое-что из своего чемодана. Я отказал ему и попросил командира взвода, обеспечить сохранность его вещей. Потом я объяснил, как надо будет следовать до места расположения батальона.

– И без шуток, Макухин. Руку буду держать на револьвере. А ты, Коля, патрон вынь из ствола.

– Да ладно, ведите, – махнул рукой Макухин и спросил. – Зачем стрелял?

– Чтобы ты успокоился. Зачем бутылку разбил. Оставил бы ребятам, спасибо сказали бы.

Мы с Богдановым привели Макухина в штаб и сдали командиру батальона.

Я не очень понимал, о чем думал комбат, приказывая конвоировать Макухина в трамвае, набитом народом. Он же мог уйти от конвоя, если бы очень хотел. «Что бы мы смогли сделать в толпе? – подумал я. – Нам повезло, что мы сумели устроиться на задней площадке. Макухина поставили у стенки, а сами блокировали его. Но надо отдать ему должное, он держался послушно». И еще я думал, почему подполковник послал именно меня арестовывать Макухина? Понятно, что ни начпрод, ни начфин, ни начальник санчасти для этого дела непригодны, но был же начальник штаба очень уж «офицеристый» капитан. Когда я сдавал ему револьвер, Филутин проверил барабан и неприязненно спросил:

– А без стрельбы не мог обойтись?

– Поехали бы сами, товарищ капитан, – также неприязненно ответил я, – может у вас это и получилось бы без стрельбы.

В этот же день после обеда я ездил в Политотдел. Он расположен в Ружейном переулке неподалеку от станции метро Смоленская. В Политотделе получил восемь комсомольских билетов. На торжественном собрании батальона, посвященном 29-летию Великой Октябрьской Социалистической Революции, эти билеты будут вручены сознательным бойцам, то есть работягам стройбата, как свидетельство их членства в ВЛКСМ.

В этот же день, когда поздно вечером я занимался в кабинете политработников рисованием небольшого праздничного панно для Ленинской комнаты, в помещение вошли комбат подполковник Гарай, начальник штаба и замкомбата по МТО майор Кудрявцев. Они принесли патефон (тот самый из ЦТКА), полевую сумку и большой кусок выделанной кожи для обуви. Откуда это все? Я не спрашивал. Видимо, где-то был обыск. В полевой сумке были две медали, одна «За боевые заслуги», другая «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Кроме того в сумке находилась печать и штамп какого-то сельсовета, какие-то бумаги, пакет с патронами для пистолета «ТТ» и с полкило пороха. Все это комбат велел хранить в сундуке с партийно-комсомольскими и замполитовским материалами. Комбат и начштаба ушли, а майор Кудрявцев рассказал мне, что Макухин, Аверьянов и Черепан совершали грабежи и воровство. Последнее их дело – грабеж женщины – председателя сельсовета где-то под Москвой. Посадили в подпол детей, потом эти бандюги изнасиловали женщину, забрали в доме все, что им хотелось и вернулись в казарму. Все они трое уже в Таганке.

Перед Октябрьскими праздниками солдатам выдали новое обмундирование, новые бушлаты и новые ботинки с новыми обмотками. Наконец-то! И еще одна новость: Мне присвоили звание старшего сержанта.

Наступило 7 ноября – 29-летие Великой Октябрьской Социалистической революции.

Над Москвой грохнул салют. В небе вспыхнули разноцветные струи, шары и гирлянды. Светящиеся разноцветные столбы соединили небо и землю. Я толкался в толпе на Красной площади, потом пошел на Манеж. Народу и здесь было много. Медленный трамвай осторожно и добродушно пробирался через толпу и поворачивал на улицу Герцена. Я подумал, вот это и есть те самые народные гулянья, о которых завтра напишут во всех центральных газетах, и я старший сержант стройбата в этих гуляньях участвую. В батальон вернулся поздно. Коридор пустой, полы вымыты, у тумбочки сидит дневальный. Из каптерки вышли старшина Левченко и ротный писарь Анатолий Шипарев. Оба высокие стройные, только старшина гарный украинский парубок, а Толя обычный молодой человек, мой ровесник.

– О, комсорг! Ты чего не спишь? – спросил Левченко.

– На Красную площадь ездил.

– Ну и как там? Празднуют?

– Празднуют. Народу прорва.

– Толя, ты с комсоргом иди в каптерку Я один схожу к дежурному. Ждите меня, я скоро, – распорядился старшина.

Втроем мы распили поллитра водки, хорошо поговорили, повспоминали. Толя почти мой земляк, он из Трубчевска, а Василий из-под Полтавы. Он с 1924-го года.

– Меня в 42-м осенью призвали. В начале войны я скот угонял, остался в Саратове у тетки. Оттуда меня и в армию призвали. Смотри, что получается, – доверительно сказал Левченко, – если отпустят из армии в следующем году, мне 23 года будет. Ни образования, ни специальности.

– Не один ты, Вася, такой. Все мы на гражданке пойдем по миру. Одна нам дорога будет – в ученики и в подмастерья. Но ты, Вася, не тушуйся, как-нибудь пробьемся. А потом, ты же красивый парень.

– Да брось ты, – отмахнулся Василий. – Я вот думаю, куда демобилизоваться к тетке, где меня призывали или к родителям.

– Советовать трудно, но я бы поехал к родителям, – посоветовал я.