Текст книги "Медные пятаки правды"

– А почему вот вы Юрию Павловичу назначили капельницу, а мне нет? – придирчиво спрашивал Иван Степанович. – Он же помоложе меня будет.

– Капельницу ставят в зависимости от здоровья, а не от возраста, – объясняла Ирина Петровна.

– Выходит, что я здоровей, чем он?

– Да не беспокойтесь вы, назначу я вам капельницу, только попозже.

– А эту, как ее – УЗИ?

– Будет вам и УЗИ, только подождать надо. Очередь там большая.

Иван Степанович выражал свое удовлетворение и сообщал, что он теперь и домой отсюда не пойдет, потому что ему нравится такая хорошая докторша.

– Ну вот, то говорил, что с женой 53 года прожил, а теперь ему и домой не надо, – улыбалась Ирина Петровна.

У нее была очень приятная манера обращения с больными и самым замечательным в этом была ее доброжелательность и сочувствие. Когда Владимир Матвеевич не попал к кардиологу – он просто заблудился на этажах и в коридорах госпиталя – и у Ирины Петровны не оказалось его кардиограммы, она во время обхода привела с собой медсестру с аппаратом и сделала кардиограмму Владимиру Матвеевичу прямо в палате.

– Ложитесь на спинку, ручки вот так положите, ножки выпрямите, расслабьтесь, – командовала она.

Я не упустил случая, чтобы позволить себе маленькую шуточку:

– Всю жизнь думал, что ножки бывают только у красивых женщин, а оказывается, у Владимира Матвеевича тоже есть ножки.

Ирина Петровна посмотрела на мосластые бесформенные, словно разбитые копыта старого коня, ступни Владимира Матвеевича, улыбнулась и погрозила мне пальчиком:

– У больных руки и ноги всегда называются ручками и ножками.

– Понятно, – вступил Иван Степанович – Это как в торговле, там тоже женщины до шестидесяти лет в девушках ходят. «Девушка, сколько стоит? Девушка, дайте поллитру».

Когда подошло мое время выписываться из госпиталя, я очень тепло простился со своим лечащим врачом. Она сделала мне необходимые в таких случаях наставления, кое-что растолковала в медицинской выписке, именуемой замысловатым словом «эпикриз».

– Кстати, вполне вероятно, что вы оказались правы, отказавшись от гастроскопии. С гемоглобином у вас дело пошло к лучшему. Выполняйте наши указания и будет порядок. Хотя возраст свое берет.

– Что говорить о возрасте? – заметил я на полном серьезе. – Возраст – неизбежное следствие жизни каждого биологического организма, а вообще, возраст – это функция времени и никоим образом не состояние организма.

– Постойте, постойте, что-то очень уж умное вы сказали, – Ирина Петровна с улыбкой и удивлением посмотрела на меня.

– Вы же сами три дня назад вместе с Юрием Павловичем признали наличие у меня некоторых умственных способностей.

– С этим у вас все в порядке. Но все-таки возраст влечет за собой старение организма.

– Старение происходит от глупости или по неосторожности.

– То есть, как это? Причем здесь глупость или неосторожность?

– Не надо стареть – и все!

– Может быть, вы знаете, что для этого надо делать?

– Каждый сам для себя должен принять для этого меры.

– Вот это верно. Главное – посильный труд. Это я ко всем обращаюсь: ни в коем случае из распорядка дня не следует исключать труд.

– Да кто ж этого не понимает, Ириночка Петровна? Мы же все хорошо со школьных лет помним, что труд из обезьяны человека сделал. Но только этот же труд из человека сначала пенсионера сделал, а потом из пенсионера обратно обезьяну делает.

– Юрий Петрович, ну что вы такое говорите? – Ирина Петровна со своим стетоскопом стояла очень близко около меня. Она тронула меня повыше локтя, я взял ее руку, бережно поднес к своим усам и поцеловал.

– Вы меня извините, это я просто балагурю, чтобы вы подольше не уходили от нас. А вообще-то, вы вполне могли бы быть моей родственницей.

– Это как же? – не поняла Ирина Петровна.

– Да очень просто: вы Петровна и я Петрович. Если вы похожи на свою маму, то мой отец вполне мог заходить к вашей маме на чашечку кофе.

– Ну и шутник же вы, Юрий Петрович, – погрозила мне стетоскопом Ирина Петровна. – Хорошо с вами, но надо идти работать.

Она сказала, что ей необходимо продолжать обход, пожелала мне всего хорошего и ушла. Я начал прощаться со своим соседями, записывал телефоны, желал им скорого выздоровления, и вдруг дверь палаты распахнулась и в палату вернулась Ирина Петровна. Своим легким быстрым шагом она подошла ко мне.

– Видите, Юрий Петрович, я так же, как и вы со мной не хочу с вами прощаться. Только что получила из лаборатории результаты вашего анализа крови на гормоны. Все у вас, слава Богу, в норме. Подклейте к выписке.

Она пошла к выходу, но у двери обернулась и сказала:

– Осенью приходите к нам в госпиталь и сразу ко мне.

Однако не осенью и не зимой, но через два года скорая привезла меня снова в этот же госпиталь. До сего времени с благодарностью вспоминаю, как меня в коляске подняли на восьмой этаж, а потом по коридору повезли в реанимационное отделение. В коридоре у открытой двери в кабинет стояла высокая застеленная чистым бельем кровать, а рядом стояли два врача. Мне было сказано: «Раздевайтесь до трусов». А потом произошло то, что в медицине называется реанимацией. Ко мне было подключено – я посчитал – более десяти различных трубок и шлангов, соединявших мою плоть с какими-то высокими аппаратами. Мной занимались два врача, оба молодые и красивые. Я лежал на спине, закрывать глаза мне не разрешали и я рассматривал чистый белый потолок. Часа через два боль в груди начала отступать. К вечеру меня перевели в соседнюю палату. В ней было около десяти кроватей с больными. У каждой кровати у изголовья располагались аппараты, похожие на те, что были в реанимационном кабинете, но их было поменьше. Ко мне присоединили много трубок. Здесь я пролежал два дня. Затем меня перевели в палату интенсивной терапии, никакой терапии, ни интенсивной, ни обычной здесь я не испытывал. По палате ходила немолодая сердитая тетка и покрикивала на больных. Приносили еду, давали таблетки. Через день перевели в обычную палату. Очень приветливая женщина перевела меня в то же отделение, где я имел удовольствие отбывать свой предыдущий госпитальный срок.

Я узнал тот же коридор, тот же пост дежурных медсестер, то же помещение с телевизором и тот же зеленый куст какого-то растения у окна в конце коридора. А вот палата, куда меня привела провожатая, была другой. Четырехместное помещение было разделено продольной перегородкой, в результате чего вместо одной четырехместной получилось две двухместных палаты. У окошка такой обуженной палаты была свободная кровать, туда я и направился. А на первой кровати лежал огромнейший живот. У живота имелись руки, ноги и голова, но они не останавливали на себе никакого внимания при огромнейшей плоти лежащего человека. Эта плоть никаким образом не отреагировала на мое появление. Я подумал, что человек спит. Тихо вышел из платы и в прихожей заглянул в открытую дверь соседнего помещения. Кровать у окошка была разворошена, а та, что ближе к двери, стояла, аккуратно застланная чистым бельем.

Первые дни в госпитале были для меня предельно скучными. Раз в день меня навещала врач, направляла на анализы и всяческие осмотры.

Выручила библиотека. Взял я книгу некоего Мухина(?), который очень интересно рассказывал о некоторых особенностях общественно-социального устройства при советской власти. Например, он сообщал, что в Клинике лечебного питания при Академии Наук СССР в штате из 43-х руководящих и научных работников 36 должностей занимали лица еврейской национальности, а на лечение в клинику попадают главным образом евреи. Еще он писал о том, что в «Московской филармонии всеми делами вершат люди, не имеющие никакого отношения к музыке… В результате из штата филармонии были отчислены все русские лауреаты Международных конкурсов… в штате остались одни евреи: Фихтенгольц, Лиза Гилельс, Гольдштейн, Флиер, Эмиль Гилельс, Гринберг, Ямпольский и др.» Еще прочитал в какой-то книге о некоем сержанте Лаврентьеве, который работал над созданием водородной бомбы. Естественно, что я очень поверхностно воспринял суть предложений Олега Лаврентьева, но вот, что я понял: сержант предложил ствольную конструкцию бомбы с двумя подкритическими полушариями урана-235, которые выстреливались навстречу друг другу, в схеме Тамма и Сахарова жидкие дейтерий и тритий Лаврентьев заменил на твердый дейтерид лития… В общем, по идеям О. Лаврентьева была создана «сухая» водородная бомба. В заключение этого материала автор сообщает, что американская водородная бомба на каком-то этапе разработок представляла собой 6-этажный дом, а Сахаровская бомба была таких габаритов, что могла быть доставлена к берегам Америки только на барже. Предложения Лаврентьева способствовали созданию такой водородной бомбы, которую стало возможным доставлять к месту применения и ракетами, и самолетами.

Насколько все рассказанное из прочитанных мной книг достоверно и обоснованно, судить не смею, но все это очень интересно.

С моим соседом мне ни познакомиться, ни поговорить не удалось. Я попытался представиться ему и назвал свое имя и отчество, в ответ он невнятно произнес только свое имя: «Гиви». На этом наше общение закончилось. Он все 24 часа в сутки лежал на кровати, переваливаясь время от времени с одного бока на другой. Единственно, в чем проявлялась его связь с действительностью, так это в том, что он регулярно вставал, чтобы сходить в столовую и нерегулярно поднимался, чтобы посетить туалет. Что же касается второго соседа, что жил на кровати у окна в соседней палате, то здесь проблема была посерьезней: высокого роста и хорошего телосложения мужчина с приятным, но, показавшемся мне с первого взгляда, необычным лицом, был тихо помешанным человеком. Проще говоря, он был сумасшедшим, но неопасным, как мне объяснили. Я как-то рассуждал, что качество жизни в различных изоляторах во многом зависит от соседей. Так вот, каких, мягко выражаясь, необычных соседей предоставил мне госпиталь на этот раз! Один просто – какая-то биологическая субстанция, а другой лишенный разума человек.

– Не переживайте, – сказала мне на третий день моего пребывания в госпитале врач. – Вашего соседа завтра выписываем домой.

Я поблагодарил ее за хорошую новость и спросил, кто он. Ни на солдата войны, ни на труженика тыла он не был похож ни по возрасту, ни по «конфигурации».

– Просто живет рядом, – объяснила женщина. – Районная больница направила к нам. Мы принимаем на лечение местных. Ветеранов становится все меньше.

Действительно, на другой день Гиви, к моему удовольствию, ушел домой, а за нового Соседа я возблагодарил судьбу. С большой буквы я написал слово «сосед» не случайно. Он был необычным человеком. Пришел он к нам в кардиологию из хирургического отделения. Крупный, внешне приятный мужчина, на один год моложе меня, он ходил на двух костылях. Сам большой и тяжелый, он с двумя под стать ему громадными деревянными подпорками не воспринимался, как инвалид. У него было хорошее русское имя Василий Иванович. Мне он представился: «Дядя Вася». Упреждая меня, он сказал:

– Я тебе сразу отвечу на твой вопрос, хотя ты его и не задал. Упал я дома в собственной квартире. Скоро будет год этому. Упал и сломал шейку бедра. Операцию делать нельзя, сказали, живи так. Вот я и живу.

Василию Ивановичу наш лечащий врач предложила приносить питание из столовой к нему в палату. Он отказался. Растопырив костыли на всю ширину коридора, он уверенно стучал ими по полу и всегда во время являлся в столовую. Он даже душ принимал без посторонней помощи. Сам, отказавшись от моей подмоги, заносил в душевую стул, устанавливал его под душем и, сидя, мыл свое большое тело.

К моему удовольствию Василий Иванович оказался человеком общительным, словоохотливым и прекрасным рассказчиком. А рассказать ему было о чем.

Его призвали в армию в апреле 45-го года. После скоротечного обучения боевой подготовке одиночного бойца команду молодых солдат повезли, как было сказано, на фронт. Но в Пскове их тормознули, где в запасном полку они и встретили Победу. Василия Ивановича направили в школу саперов. Программа была ускоренной, в основном учили, как разминировать немецкие мины на освобожденных от немцев территориях. Так что для, не попавшего на фронт, молодого солдата война продолжилась после Победы. Причем продолжилась она в самом коварном и жестоком своем проявлении.

– Нас направили в Прибалтику, первое время работали в Литве.

– Мне приходилось видеть, как работают саперы. Вы миноискателями действовали? – спросил я.

– Нет! Миноискатель дает сигнал и начинаешь ковырять землю. Роешься и, в конце концов, находишь ржавую железку размером с два спичечных коробка. А время затрачено. И нервы!

– Так что же? Щупом?..

– Да, щупом! Только щупом. Мину им не подорвешь, а обнаружишь и по соображению весь участок обезвредишь.

– Много находили?

– Очень много мин обезвредили и немалую территорию очистили.

– Василий Иванович, я слышал, что есть неподдающиеся разминированию мины, или вот еще – прыгающие мины.

– Это интересная вещь – прыгающая мина! Она, гадина, ловко устроена. В большой стакан устанавливается меньший, который и является прыгающим элементом, вроде гранаты. В большом стакане внизу заложен пороховой заряд с капсюлем, к которому прикреплен тросик, выведенный на поверхность земли. Зацепишь его, срабатывает капсюль, взрывается пороховой заряд внизу стакана и выбрасывается вверх меньший стакан с толом и мелким железом. Стакан этот взлетает над землей на высоту 60–80 сантиметров, взрывается и железная начинка осколков разлетаются параллельно земле на десятки метров и убивают все живое.

– А как же взрывается выброшенный из земли стакан?

– При помощи дистанционного тросика, закрепленного внутри большого стакана, оставшегося в земле.

– Страшная штука.

– Страшная.

– Приходилось разминировать?

– А как? Щупом можно пропустить, при том, того и гляди, зацепишь растяжку.

– Жертвы были?

– Были жертвы.

Василий Иванович отвел душу при помощи неформальной лексики, погремел костылями, присел к тумбочке, принял какую-то таблетку и продолжил:

– Я был старшим сержантом и командовал взводом. Был у меня дружок, тоже сержант, Анатолий Сахаров. Однажды он не вернулся с разминирования. Я хорошо знал его участок и направился туда.

Щуп взял. Прошел по разминированному месту, окликал несколько раз и вдруг слышу стон. С края березовой рощицы под кустом увидел Толю. Все его лицо и голова были в крови, а обе кисти рук раздроблены. Он был без сознания. На руках я вынес его на разминированный участок, забинтовал, как мог, его руки и голову и побежал в расположение взвода за лошадью. Наша часть располагалась далеко и по дороге я обращался в местные медпункты за помощью, но мне говорили, что с таким ранениями им не приходилось иметь дело и что надо поскорее доставить раненого в настоящий госпиталь. Я сдал Толю в госпиталь и через пару недель навестил его. Двое парней под руки вывели его ко мне. Обе кисти рук у него были ампутированы. «Вася, – сказал он мне, – у меня нет обоих глаз. Я – слепой и безрукий». Когда Анатолия выписали из госпиталя, он в сопровождении медсестры был отправлен домой. Прощаясь со мной, он сказал: «Вот что, Вася, ты напиши мне через пару недель. Если от меня не будет ответа, значит меня на свете нет. Если бы у меня были руки, а глаз не было, или были бы глаза, а рук не было, я бы жил, а так – нет. Так нельзя!». Я написал. Ответа от Анатолия не было.

После этих слов мы долго молчали с Василием Ивановичем. Потом он ушел на своих костылях на рентген. Ему предложили коляску, он отказался.

Болящий из соседней палаты жил тихо. Время от времени он выходил в коридор, бродил там, нет-нет, да и заглядывал в какие-то случайные помещения, иногда он терял ориентацию. В таких случаях кто-нибудь приводил его к месту его пребывания. Как он проводил дни у себя в палате, я не знаю. К нему никого не подселяли. Существовал он в одиночестве. Подобно моему бывшему соседу Гиви он также не мог быть ни фронтовиком, ни тружеником тыла. Ему было не больше полсотни лет. На каких основаниях он попал в госпиталь ветеранов, непонятно. Меня это не занимало. Жил он тихо и ладно. С появлением Василия Ивановича, когда в нашей палате начала звучать человеческая речь, этот болящий навестил нас. Услышал и заинтересовался. Высокий стройный с красивыми, наполовину седыми волосами он вошел к нам в палату, постоял, улыбаясь, около кровати Василия Ивановича, поглядывая то на него, то на меня и очень скоро ушел. Я объяснил Василию Ивановичу, что это за человек.

– Значит, это его работа в туалете? – спросил Василий Иванович.

Я развел руками. В нашем туалете постоянно стояла огромная лужа. Нравилось нашему соседу, стоя в дверном проеме туалета, поливать пол своей биологической струей. Уборщицам постоянно приходилось заниматься ликвидацией этой забавы ненормального мужчины.

– Это что! – рассказала мне одна из них после очередной уборки нашего туалета – Раньше он в любом месте оставлял лужи: то зайдет в чужую палату и напрудит там, а то в коридоре у стенки или в углу лужу напустит. Вот и ходили за ним. Все наше отделение держал в напряжении. Теперь вот у него что-то просветлело или он одумался, и справляет свое дело только у вас в туалете.

– А к унитазу его никак нельзя приучить? – поинтересовался я.

– Попробуйте, может у вас получится, – улыбнулась в ответ добрая женщина.

– Но почему он к нам попал в кардиологию, а не в специальную больницу?

На этот мой вопрос женщина сделала жест правой рукой, как будто она считает деньги, и, не сказав больше ни слова, отправилась в свою дежурку. Ответ исчерпывающий, подумал я, все на этом теперь держится.

Василий Иванович, несмотря на свою инвалидность, никому не был в тягость. Он был исключительным оптимистом и постоянно пребывал в хорошем настроении. Из-за своего увечья спать ему приходилось на спине или на правом боку, левая нога у него была в какой-то мере жизнедеятельна, но наступать на нее он не мог и ложиться на левый бок тоже не мог. Вот так, лежа на правом боку, лицом, значит в мою сторону, он принимался рассказывать мне свои истории. А рассказать ему было о чем. Я слушал его с большим интересом. Мало того, что речь его была грамотной, но он был замечательным рассказчиком. Я очень жалел, что не взял с собой в госпиталь диктофон.

– А вот был случай при разминировании в Литве, – рассказывал Василий Иванович. – На участке стоял сарай, проверить его все руки не доходили. Когда подошло время, мы его обследовали. Сарай был не заминирован, но мы нашли в нем большой прочный ящик. Со всеми предосторожностями вскрыли. В нем оказались ракеты для фейерверка, заполненные листовками. Обезвредили взрыватели, развели костер и принялись жечь патроны с начинкой. Конечно, кое-что читали. Я такой антисоветской пропаганды за всю жизнь ни разу не встречал. На одной листовке читаем:

Что такое СССР?

Смерть

Сталина

Спасет

Россию

А попадались тексты и еще покруче. Я следил, чтобы никто из ребят не взял с собой ни одной листовки. Нас было там всего только пятеро. И все-таки до особиста дошло. Кто-то стукнул. Это ж не секрет, что у нас в стране на каждый десяток человек был один стукач. Ох и потаскали меня. Я говорил им, что я все уничтожил на костре и даже сам ящик сжег. Ни одна бумажка не ушла. Меня двое допрашивали. Говорят, надо было закрыть ящик, поставить часового и доложить нам. Я им толкую, что могло бы быть хуже, обязательно произошла бы утечка вражеской пропаганды и листовки дошли бы до личного состава взвода, а может и дальше распространились бы. Разве их убедишь? Взвод мой перебросили на другой участок и постепенно дело заглохло.

– Василий Иванович, а с лесными братьями в Литве вам не приходилось встречаться?

– Ты знаешь, Петрович, нас они не трогали. Ребята рассказывали, что один раз, когда ехали на электричке в Вильнюс, вышли покурить в тамбур и какой-то мужик им сказал: «Вы не бойтесь, никто вас здесь не тронет. Вашу работу мы уважаем».

Как-то я спросил у Василия Ивановича. В каком году он демобилизовался из армии, он ответил, что 51-м году.

– А вот участником войны я не стал. Не доехали мы в 41-м до фронта, – сообщил он.

– Как? А разминирование не зачли? Это же похуже войны было.

– Так-то оно так, но это ж было в мирное время, после Победы, – Василий Иванович пристукнул рукой по тумбочке. – Вот как я тебе, Петрович, на это отвечу. Поймешь ты меня, не знаю. Но вот слушай. Как-то очень давно я прочитал то ли в какой книжке, то ли в газете хорошие слова, да такие, что я на всю жизнь их запомнил: «Люди, постарайтесь быть людьми, это трудно, но у вас нет другого выхода». После службы много чего разного я повидал. Закончил заочно инженерно-строительный институт. Где только я после этого ни работал! Было дело, кантовался я на добыче урановой руды…

Сколько же интересного об этом времени своего трудового усердия рассказал мне мой замечательный партнер по больничной палате. Речь Василия Ивановичаа нельзя повторить, настолько она эмоциональна, своеобразна и украшена идиоматическими нюансами… Слушая его, я был удивлен его способностью логично выстраивать свое повествование. Его рассказы я перескажу своими словами.

Уран – это стратегический материал. Василий Иванович работал руководителем строительства и обеспечением необходимых условий для производственной добычи урановой руды. Предприятие располагалось на реке Аргун неподалеку от китайской границы. Технологический процесс требовал огромного количества воды. Забор воды из Аргуна осуществлялся стальной трубой большого диаметра, причем воду забирали с восьмиметровой глубины, поскольку поверхностная вода имела всякого рода примеси и мусор. Вода должна была подаваться к месту своего использования не ниже строго определенного температурного уровня, для чего на всем пути ее подачи устанавливались градусники. Если вода из реки поступала более холодной, чем требовалось по условиям технологии, воду подогревали. Все шло нормально, но вдруг начали пропадать градусники. На место пропавших ставили другие, но они тоже начали исчезать. Странно и непонятно это происходило. Следили день, другой, надоедало, теряли бдительность и в это время градусники исчезали… Василий Иванович сам решил разобраться, в чем дело. И выследил. Градусники снимала сотрудница из вспомогательного персонала. Взял он ее с поличным. Спросил, зачем ей нужно такое большой количество градусников. Она не запиралась и объяснила, что хотела навредить своему мужу. Муж начал похаживать к другой женщине, и тогда она додумалась ртуть из градусников закладывать в сапоги и ботинки неверного супруга, чтобы лишить его любовных качеств. Кто-то ее подучил этому, и ей самой было известно, что ртуть для человека вредна, вот она и старалась. Уволили эту тетю с работы, тем дело, слава Богу, и закончилось.

– А ты подумай, Петрович, что было бы, если б это дошло до особистов. Это же такая добыча была бы для них. А этих защитников отечества у нас было предостаточно. Ты слышал песню про Учкудук? Это город, а в центре его – зона. Высокий забор из колючей проволоки в несколько рядов и сторожевые вышки с пулеметчиками. Заключенные работали на шахте. Я к этому никакого касательства не имел. У меня было свое начальство.

Василий Иванович помолчал недолго, потом спросил: «Как у тебя, Петрович, на работе отношения с начальством складывались?». И, не дожидаясь моего ответа, он рассказал такую историю.

Добытая на шахте урановая руда подавалась на транспортер и ее самосвалами везли на переработку. У Василия Ивановича был хороший дружок, замечательный инженер. Он предложил установить на транспортере датчики, которые будут отслеживать наличие урана в породе. Зачем возить пустую породу и затрачивать напрасные усилия, чтобы выделить из нее то, чего в ней нет? Руководство предложение приняло. Инженер разработал прибор и по его чертежам это приспособление установили на конвейере. Экономический и производственный эффект превзошел все ожидания. Сократились транспортные расходы, обогатительная фабрика повысила выход полезной продукции при меньших энергетических затратах. Москва по достоинству оценила технологическое усовершенствование добычи урана и руководители производства были отмечены премиями и наградами. Автора изобретения дирекция тоже отметила премией в размере полумесячного оклада. Автор от премии отказался и попробовал объяснить своему начальству, что они попросту присвоили себе его изобретение. Автора выгнали с работы. Он поехал в Москву искать правды. Ищет он свою правду до сего времени.

Как же мне все это знакомо. Я мог бы во многом похожую историю из моего опыта рассказать… Но я не стал этого делать. Сочувствия мне не надо, а правды искать мне негде.

Самой частой процедурой, которые назначались больным в госпитале, были уколы и взятие крови для анализов, поэтому у кабинета, где это происходило, всегда собиралась очередь. Василий Иванович был освобожден от пребывания в этих очередях. Это была единственная привилегия, которую он принимал в Госпитале.

– А как же с вами иначе поступать, – объяснила ему медсестра. – Рука после уколов должна быть в покое, а какой при ваших костылях покой. От коляски вы же отказались.

– Заботятся, – ухмыльнулся Василий Иванович. – Это хорошо. К людям следует относиться как они того заслуживают… Я вот тебе, Петрович, расскажу, как я один раз лодырей проучил.

Был такой случай, там же, на добыче урана. Необходимо было откопать котлован под фундамент нового производственного здания. Экскаваторщики получили задание и приступили к работе. Первые пару дней работали, потом Василий Иванович, сколько ни проходил мимо экскаватора, постоянно видел, как машинисты сидели, курили, или спали на траве. На добыче урана работало много заключенных. Утром их пригоняли на работу, а по вечерам увозили на зону. Экскаваторщики были вольнонаемными. На замечание Василия Ивановича, что работать надо, мастера послали его по определенному адресу. В конце месяца Василий Иванович пришел к ним с нормировщиком и замерил выполненную работу. К котловану идет траншея для инженерных коммуникаций, так за все время работы траншея была прокопана только на одну длину стрелы экскаватора. По наряду за проделанную работу получилось по 8 рублей 40 копеек. Разразился скандал, крик, угрозы… Начальство стало просить, Василия Ивановича, чтобы он закрыл наряды, хотя бы по 100 рублей. «Показатели всего комбината портишь». Но Василий Иванович не сдался – сколько заработали, столько и получили. Машинисты уволились. «С кем работать будешь? Где мастеров найдешь?» А у Василия Ивановича уже была договоренность в Краснокаменске. Пришли на работу нормальные люди и дело пошло.

Василия Ивановича иногда навещали жена и дочь. Вместе они никогда не приезжали. Все разы порознь, дочь, дама строгая, официозная, лишнего слова не промолвит, с отцом держалась без особых эмоций и сантиментов. Жена очень тихая, скромная женщина, росточком чуть больше костыля своего мужа. С первого посещения я почувствовал в ней покорность и преданность мужу. Чтобы не мешать им, я ушел тогда из палаты, а когда вернулся, Василий Иванович был уже один. Я спросил:

– Что ж так быстро ушла жена?

– Это не совсем жена, – покачал головой Василия Иванович.

– То есть, как не совсем жена. Наполовину, что ли? – не понял я товарища.

– Жена моя умерла четыре года назад, – тихо проговорил Василий Иванович. Он помолчал какое-то время, потом сказал:

– Понимаешь, мы оба из одной деревни. Ну как мы могли пройти мимо друг друга? С малых лет ходили по одним стежкам, каждый день виделись, росли вместе, в одну школу ходили. Как же могло так обернуться все, чтобы врозь пошли наши пути? Ксюша была хорошей женой, другом верным была во всех моих делах. По всем стройкам она с двумя дочками ездила со мной. Никогда не жаловалась, не возражала. Четыре года назад умерла. Два месяца я лежал на диване лицом к стене, ни с кем не разговаривал… Валя, подруга Ксюши за мной ухаживала. Эта Валя со мной так и осталась. А Ксюшу я каждую ночь вижу во сне.

– Я теперь только и живу тем, что у меня есть Валя, – объяснил Василий Иванович. – Я думаю, что это Ксюша распорядилась.

Василия Ивановича выписали на девятый день нашего общего проживания в одной палате. За ним приехала дочь с мужем. Мы хорошо простились и, отказавшись от коляски, Василий Иванович загремел костылями, направляясь к лифту. Чего-чего только он мне ни рассказывал! Я прикоснулся через его откровения к более глубокому пониманию истинных обстоятельств победоносного строительства коммунизма в нашей стране. Он был одним из тех тружеников, что всю жизнь служили делу, а не лицам.

Ночь я спал в одиночестве. В соседней палате, Слава Богу, спокойно спал сумасшедший мужчина.

А на следующий день у меня уже был новый сосед. Разложив свое имущество в тумбочке, он сел на стул у стенки и принялся молча смотреть прямо перед собой Я подумал, устал человек, а может просто не склонен к разговорам. Но очень скоро это оказалось не так.

– Меня зовут Виктор Пантелеевич, – представился он, – Я в этом госпитале уже четвертый раз.

Потом он зачесал назад свои редковатые седые волосы и спросил у меня, в порядке ли у него прическа. Я сказал, что в порядке и посоветовал ему посмотреться в зеркало в туалете. «Кто он?» – подумал я. Широкоскулое лицо его с узкими глазами было похоже на лица тех националов, которых мне приходилось встречать на крайнем востоке нашей страны. По первому впечатлению Виктор Пантелеевич напомнил мне небезызвестного гольда – спутника и сотоварища знаменитого исследователя, этнографа и писателя Арсеньева Владимира Клавдиевича. Но потом в облике Виктора Пантелеевича, а главным образом в его мимике мне начало казаться что-то японское. Получалось так, что не успеешь побеспокоить его каким-то обращением к нему, как лицо его расплывалось в широкой улыбке и он вежливо выражал готовность внимательно слушать то, что я ему говорил, даже если это имело очень мало смысла. Само собой как-то получилось, что очень скоро он начал вести со мной доверительные беседы. Его откровения были небезынтересны.

– Сам я родом из Хабаровского края, – он назвал какой-то населенный пункт, но я не запомнил. – Сначала пас коров, когда подрос начал помогать отцу в кузне. Отец был кузнецом и очень хорошо разбирался в сельскохозяйственной технике. Был очень сильным. Небольшой колесный трактор брал за оси и в одиночку клал набок.

До армии Виктор Пантелеевич окончил десятилетку. Призвали его в 43-м году. Попал он в учебный полк там же, в Хабаровском крае.

Слушать Виктора Пантелеевича было несколько затруднительно. Он говорил приблизительно так: «Еще до школы меня послали пасти…». И вдруг начиналось торможение в его речи. Он морщил лоб, произносил вспомогательные звуки «а-а-а», или «э-э-э», искал и никак не находил нужного слова. «Вот память, – огорчительно говорил он, все забываю… Пасти меня послали, пасти, ну вот этих, как их…» Я подсказывал ему: «Пасли овец?». Он говорил, что нет, не овец. Тогда я говорил: «Коров?». «Да, да, – быстро соглашался он, – правильно, коров пас». Два-три предложения ему после этого давались легко, а потом повторялись такие же поиски потерянного слова. «В школе я учился нормально, получил аттестат без этих… ну как их, вот забыл, Ну как же это, опять забыл…» «Без троек», – догадался я. Он с радостью согласился: «Да-да, без троек». Потом он продолжал мучить русский язык, рассказывая мне с моей помощью о том, как ему пришла повестка из военкомата и как он попал в армию.