Текст книги "Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские"

После закрытия «Сигналов» Чуковский стал сотрудничать в просуществовавшей чуть более трех месяцев газете «Свобода и жизнь». В ней 22 октября 1906 года была напечатана статья, излагающая принципиальный взгляд писателя на творчество, на искусство. Эту статью – «Анкета» (под рубрикой «Революция и литература») – можно назвать программной. Чуковский в ней говорит:

«Литература – абсолютна. Нельзя делать ее служанкой тех или других человеческих потреб. Нужно служить ей, обожать ее, жертвовать ради нее здоровьем, счастьем, покоем, – нужно, словом, никогда не думать о том Костеньке, которого она произведет в результате всего этого.

И вот когда теперь говорят:

– Нам нужна свобода. Пусть литература послужит этой свободе.

Я говорю: это вредно. Это вредно для самой же свободы. Ибо женщину нужно обожать куда больше, в тысячу раз больше этого самого будущего Костеньки, чтобы Костенька этот осуществился.

Нужно, полезно, выгодно, необходимо, чтобы все орудия нашего бытия забыли о своей орудийности; чтобы наука даже оскорблялась, когда ей навязывают прикладные стремления. Чтобы поэт верил в искусство для искусства. Чтобы религиозный человек не подозревал о выгоде и пользе своей религиозности.

Только тогда и религия, и наука, и искусство, и патриотизм, и любовь – словом, все, что существует для нашего бытования – только тогда оно сослужит нам пользу, и только тогда оно достигнет тех результатов, которые мы в тайне от себя чрезвычайно желаем».

Вот именно: если человек служит искусству, если оно для него – абсолют, то в таком случае, и только в таком, возможно достижение наивысшего результата.

С такой точкой зрения тогда далеко не все были согласны. Перед статьей Чуковского была помещена заметка «От редакции» следующего содержания: «Не во всем соглашаясь с г. Чуковским, редакция обращается ко всем деятелям искусства, – к художникам, беллетристам, артистам и поэтам с просьбой помочь освещению сложных вопросов, затронутых в этой статье. Пусть люди, которым эти вопросы ближе всего, которые сами переболели ими, дадут свои авторитетные показания в том или другом направлении. Мы думаем, сопоставление всех этих показаний будет чрезвычайно полезно для выяснения истины. Прост присылать эти мнения (по адресу редакции) не позже 1-го ноября».

Одним из первых на призыв газеты откликнулся беллетрист Е. Н. Чириков. В его ответе, опубликованном 12 ноября, говорилось: «Литература и жизнь связаны между собою так крепко, что сто тысяч гг. Чуковских не сумеют развязать этого узла. Об этом свидетельствует история литературы всех народов. Когда жизнь концентрируется вокруг революционного движения, литература не может не отражаться, так или иначе, в форме этого движения… Соглашаясь с г. Чуковским, что революция всегда и везде вредно отзывается на изящных искусствах, я считаю это неизбежным, и всякие советы г. Чуковского вздорными».

К. Чуковский и З. И. Гржебин в мастерской Репина. 1910

Отозвался на «Анкету» и Альбов. 2 ноября 1906 года он написал Чуковскому: «Дорогой Корней Иванович. Простите за столь большое запоздание с исполнением моего обещания. Сперва я хотел бы откликнуться небольшой статейкой и наметил для этого “вехи”, но мне так не здоровится, и бедная голова моя в таком беспорядке, что я пришел к убеждению в невозможности для меня привести это намерение в скорое исполнение. Повинуясь только Вашему желанию – получить от меня что-нибудь для “анкеты”, я набросал прилагаемые строчки». К письму был приложен следующий текст:

«Литература не может делать революции, как и революция делать литературы, а тем паче быть в услужении одна у другой, в силу того, что они принадлежат к двум различным порядкам, несовместимым по существу и мотивам.

Литература, – понимая под этим определением не все то, что написано черным по белому (ибо иначе и “выборгское воззвание” и “Мы жертвою пали в борьбе роковой” пришлось бы отнести под это понятие, одно только под рубрикой “прозы”, а Другое – “поэзии”), но, придавая довлеющий ей старый и благородный смысл, выражаемый словом “художественная”, мы требуем от нее выражения вечных идеалов истины, добра и красоты, которыми живет человечество… В этом значении литература одного народа понятна другому, они соприкасаются взаимно, и литература того и другого, вследствие взаимного трения, растет и питается, во имя своей собственной славы. Отсюда литература, как таковая, спокойна, независима, свободна от страсти и гнева, и жива во все времена, пока существует человеческий род. Она подчиняется своим отдельным законам, не считающимся с кодексом того или другого правительства.

Революция есть пароксизм, болезненный симптом общественного организма, как лихорадка, когда борются микробы двух взаимно враждующих порядков, и требуется решение вопроса о победе тех или других, или, проще – о жизни или смерти больного. Тут все, что мирно и незаметно покоилось, пока организм был здоров, выступает наружу в увеличенных и обостренных формах, все инородное и гнусное, и борются рядом – высокая любовь, до решения пасть за великое дело, с низменной и свирепой злобой, не останавливающейся перед убийством и истязанием. Тут вихрь, хаос, в котором все спутано.

Может ли и должна ли в период этой борьбы литература подать руку революции? Станет ли, да и нужно ли революции прислушиваться к голосу литературы?

Inter arma silent Musae[14]14
  Среди оружия музы молчат (лат.).


[Закрыть]»[15]15
  Отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 620. Картон 60. № 21. Л. 19–20.


[Закрыть].

Отношения между критиком и писателем установились самые теплые. Об этом говорит ответное, от 3 ноября 1906 года, письмо Корнея Ивановича: «Дорогой, многоуважаемый М. Н. От всей души благодарю Вас за Ваш отклик; Вы сами знаете, как он дорог и мне, и нашим читателям. Вообще анкета удалась – отозвались сотни читателей. Видно этот вопрос задевает в публике какие-то больные струны, – и его следовало бы разрабатывать и разрабатывать, но… меня ждет Москва. Белокаменная замерла от ожидания. Я читаю лекции о Уитмане. Пожелайте мне мысленно успеха, о провале я уж сам позабочусь. Душою Ваш К. Ч.»[16]16
  Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 19. Оп. 1. Д. 29. Л. 1.


[Закрыть].

В начале литераторского пути Чуковского, так часто бывает у молодых людей, посещали честолюбивые помыслы. В июне 1904 года он писал жене из Лондона: «Посмотри мои последние корреспонденции – в них ты увидишь – и больше веры в себя, и способности и даже почти талант. Не так ли? Я было упал духом и готовил себя в Раппопорты или Дионео, а теперь мы еще поборемся».

К. И. Чуковский и Б. А. Садовской. 1910-е

Семен Исаакович Раппопорт и Дионео (Исаак Владимирович Шкловский, дядя Виктора Борисовича) были в то время корреспондентами российских газет в Англии, первый – петербургской «Речи», второй – московских «Русских Ведомостей».

Раппопорт и Дионео – планка невысокая. Кто их сегодня помнит?

И она успешно была преодолена. Чуковский стал известным критиком.

Но приобретенная им слава, как уже отмечалось, была славой Герострата.

Д. В. Философов в одной из статей говорит: «…Глубокие мысли г. Галич излагает… довольно хлестко, почти как К. Чуковский». А Велимир Хлебников в заметке 1913 года называет Чуковского «словесным пиратом».

Злость в статьях Чуковского была вызвана не только стремлением к скандалу, к известности, но и раздражением, вызванным осознанием (скорее даже подсознательным ощущением) того, что ты занимаешься не своим делом.

Николай Раевский в опубликованной «Новой Русью» 27 марта 1910 года четвертой части своих «Заметок публициста» писал:

«У К. Чуковского есть замечательная статья “Веселое кладбище”.

Не тем она замечательна, что там написано много ценной правды о других, – а тем, что в ней дается весьма точная характеристика самого автора… Здесь “авторская исповедь

“Ведь как остроумно пишет, даже жутко читать. Ходит покойник между живыми и острит без конца”».

Точнее, не покойник, а ребенок, которому не интересно то, что занимает умы взрослых людей. Именно ребенком в свои почти тридцать лет, да и позднее, был Чуковский. Об этом говорит запись в дневнике, сделанная Корнеем Ивановичем 20 июня 1910 года: «Я познакомился с Короленкой: очарование… Земские начальники, отрубные участки, Баранов[17]17
  Нижегородский губернатор.


[Закрыть], финляндский законопроект, Бурцев[18]18
  Разоблачитель Азефа и других провокаторов.


[Закрыть] и всё это чуждое мне, конкретное[19]19
  Выделено мною. – Е. Н.


[Закрыть]– не сходит у него с языка».

В «Заметках публициста» Николай Раевский рассказал об одном из выступлений критика:

«Дело было года два назад. Чуковский читал в московском литературном кружке доклад, как раз о кинематографе и Пинкертоне. Название точно не помню.

Кончил.

Начались прения. Говорил целый ряд ораторов. Между прочим, А. Белый. Очень пылко и взволнованно он доказывал, что выводы Чуковского неверны, что это “клевета на жизнь”.

Наконец председатель провозгласил:

– Слово принадлежит референту.

К. Чуковский подходит к кафедре. Все ждут с явным нетерпением. Чувствуется общая мысль:

– Что-то скажет серьезное, от души, человек, который сейчас так смеялся.

Точно на грех из рук Чуковского падают на пол листочки, на которых написан реферат. Он тщательно и долго их собирает.

Минуты две, три.

Публика затихла, ждет терпеливо.

Собрал. Входит на кафедру. Обводит глазами залу и говорит:

– Я согласен со всеми оппонентами!

И больше ничего.

Pif! Paf!.

Так разве это не оперетка? Не канкан?»

Нет, не канкан, а детская шалость. Чуковский любил пошалить. Например, он, получающий в то время жалованье от издательства А. Ф. Маркса, 1 января 1910 года напечатал в «Речи» статью «Русская литература», где говорилось: «Юбилей “Нивы” – вот действительно настоящий праздник культуры русской. Ведь “Нива” – это теперь такое же «явление» нашей культуры, как Волга». Прочитав этот пассаж, Горький написал А. В. Амфитеатрову: «Обратите внимание, как в новогоднем обзоре литературы Чуковский, редактор «Приложений к “Ниве”», добродушно хвалит “Ниву”. “Нива” – говорит – как Волга, украшает Русь. О – милый и наивный мальчик!»

Дети, как известно, бывают очень жестоки. Таким был и Корней Иванович. Выше было рассказано о том, как Чуковский ради хлесткого словца не пожалел своего ближайшего помощника в деле организации и издания журнала «Сигнал» Осипа Дымова. Ничтоже сумняшеся критик поднял перо Зоила и на свою благодетельницу – Марию Карловну (к этому времени она развелась с Куприным и вышла замуж за публициста Николая Ивановича Иорданского), на ее журнал. Произошло это 7 марта 1910 года: в своей статье «Литературные стружки», напечатанной в газете «Речь», Чуковский сначала сообщил, что «какой-то ловец человеков уже три года издает журнал “Ясная Поляна”, и публика, полагающая, что во главе журнала Толстой, обильно несет ему подписные деньги», затем добавил:

«В другом журнале год тому назад было объявлено, что в нем “в 1909 году будут напечатаны в числе других следующие произведения”:

“Микробы”, рассказ Леонида Андреева.

“Маскарад”, рассказ М. Арцыбашева.

“Уездный город”, рассказ Л. Куприна.

“Пятна”, Сергеева-Ценского.

“Призрак”, рассказ Семена Юшкевича.

Рассказ Мамина-Сибиряка и т. и.

1909 год благополучно миновал, а упомянутый орган ни одного из обещанных произведений, конечно, не напечатал».

Главный же удар содержался в оскорбительном выводе: «То, что во всякой торгашеской среде считалось бы делом весьма зазорным, то для журналистики – обычай, почти что правило поведения. Лишь бы “убеждения” были честные! Ведь честные “убеждения” у нас всё еще дороже честных дел!»

Корней Иванович прекрасно знал, что практически все российские газеты и журналы не выполняют полностью даваемых подписчикам обещаний, не по злой воле, а потому, что писатели не предоставляют редакциям в установленные договорами сроки свои произведения. В данном «грехе» можно было обвинить любое издание, хотя бы ту же «Речь». Но Чуковский выбрал своей мишенью издаваемый М. К. Куприной-Иорданской «Современный Мир» (он был продолжением закрытого в результате цензурных репрессий журнала «Мир Божий»). Сделано это было неслучайно. Между журналом, пропагандирующим социал-демократические взгляды, и газетой «Речь», являющейся органом Конституционно-демократической партии, уже не один год шла ожесточенная полемика.

Чуковский сознательно шел на скандал. И скандал не заставил себя ждать.

Вспыльчивый Иорданский без промедления бросился защищать честь своей жены и ее журнала, редактором которого он был в это время, – вызвал на дуэль Иосифа Владимировича Гессена, фактического редактора «Речи». Гессен вспоминал: «Чуковский, шумный, развязный, разухабистый… выхватывал из разбираемого произведения несколько характерных фраз и, по примеру естествоиспытателя, по одной кости определяющего, какому животному она принадлежит, запросто с читателем по поводу этих фраз беседовал и остроумно балагурил, как бы втравляя в дискуссию. Ясное, простое изложение подчинено было требованию занимательности и пересыпалось пряным остроумием. Надо было, однако, держать ухо востро и зорко следить, чтобы среди заманчивого легкого груза не проскочила опасная контрабанда. Однажды он и подвел: в новогоднем фельетоне безобидно отметил культурную роль “Нивы”, насыщающей провинциальную Россию сотнями тысяч экземпляров русских классиков, рассылаемых подписчикам в виде премий, но тут же вскользь противопоставил некоторые журналы, например, “Мир Божий”, не исполняющий обещаний, данных в объявлениях о подписке[20]20
  Гессен говорит, как об одной, о двух статьях Чуковского – «Русская литература» и «Литературные стружки», напечатанных в «Речи» 1 января и 7 марта 1910 года.


[Закрыть]. Спустя несколько дней я ночью вызван был в приемную, где увидел автора одного из первых порнографических романов (“Санин”) Арцыбашева и бесцветного социал-демократического публициста Кранихфельда, которые в торжественном тоне передали мне вызов на дуэль от имени редактора журнала Н. И. Иорданского… Я вышел из себя и в резкой форме разъяснил неприличие вызова, они, не простившись, удалились».

12 марта 1910 года газета «Утро России» опубликовала письмо сотрудников «Киевской Мысли»: «Шлем свое глубокое сочувствие редакции “Современного мира” по поводу недостойной выходки Чуковского, негодуем вместе с вами против культивирования в русской журналистике приемов желтой прессы».

На следующий день состоялось собрание сотрудников «Современного мира». Оно выразило отрицательное отношение к образу действий Иорданского (вызов на дуэль) и потребовало третейского суда с редакцией газеты «Речь».

Но состоялся другой суд (для его проведения не требовалось согласия обеих сторон) – литературный суд чести. На нем председательствовал юрист и литературный критик К. К. Арсеньев. Членами суда были: публицисты Н. Ф. Анненский (брат поэта), Г. К. Градовский, В. Д. Кузьмин-Караваев и историк литературы С. А. Венгеров. Всего было проведено шесть заседаний суда – 27 и 30 марта, 8, 17, 20 апреля и 1 мая. Позицию «Речи» вместе с ее редактором отстаивали юристы М. И. Ганфман и А. И. Каминка, а также член ЦК Конституционно-демократической партии В. Д. Набоков (отец писателя). За «Современный мир» выступали: литераторы – социал-демократы В. Д. Бонч-Бруевич, В. Л. Львов-Рогачевский, Е. Смирнов (Э. Л. Гуревич) и литературный критик, марксист по своим убеждениям, В. П. Кранихфельд.

Ю. П. Анненков, Б. К. Лившиц, К. И. Чуковский, О. Э. Мандельштам. 1914

В это время, 29 марта, в газете «Новая Русь» были опубликованы два письма Куприна. Он писал своей бывшей жене: «Многоуважаемая Мария Карловна. Вполне разделяю ваше огорчение и негодование по поводу недостойной выходки Чуковского. Хуже всего, что он сам отлично знал про ту нелепую систему авансов, которую установили мы, теперешние авторы, и которой журналы с лишениями для себя должны были подчиниться. Я – один из первых в числе этих авторов, и потому мне особенно обидно и стыдно за ту незаслуженную выходку, которой ваш журнал подвергся из-за нашей вины». Во втором письме, к редактору «Речи», говорилось: «Многоуважаемый Иосиф Владимирович, до меня дошла статья Чуковского о “Современном мире”, зазывающим будто бы публику именами писателей и заглавиями их будущих сочинений. В том числе упоминается и моя фамилия, и мой рассказ, над которым я теперь работаю – “Уездный город”… Я вполне понимаю, что вам, при огромной редакционной работе, вас обременяющей, и при естественном доверии к постоянному сотруднику, – трудно, даже невозможно было уследить за смыслом и содержанием этой выходки. Но поступок Чуковского, бросившего грязь из-за угла в один из самых чистых и добросовестных русских журналов, насчитывающий за собою более 10-ти лет тяжелой, самоотверженной работы – такой поступок я нахожу гадостью».

Корней Иванович, получив публичную оплеуху за очередную подхваченность своими «вихрями», сильно переживал. Он писал Брюсову в начале апреля 1910 года (в ответ на сочувственное письмо поэта): «За Ваше письмо не смею Вас и благодарить… И я не говорю Вам спасибо, но мне хочется, чтобы Вы знали, что Вы – единственный осмелились быть честным и что Ваше письмо – для меня единственная “поддержка и опора” теперь, когда меня лягают не только ослы, но и зайцы, когда я так развинтился, что (буквально!) реву от иной газетной заметки. Читали письмо Куприна? Сам будучи подсудимым и обвиняемым (виноват в том, что обманул “Современный мир”), он выступает в качестве моего судьи – и клеймит меня на всю Россию!.. Я же намерен зубами и когтями защищать свою – как говорится – честь. Судьи у меня либо впавшие в детство (Арсеньев, Анненский), либо пристрастные (Кузьмин-Караваев), либо глупые (С. А. Венгеров), либо и то, и другое, и третье (Градовский)».

И на суде проявилось пристрастие Чуковского ко лжи. Гессен вспоминал: «На суде Кранихфельд, между прочим, задал Чуковскому коварный вопрос, получает ли он в “Ниве” жалованье? Вопрос этот, в котором явно звучало обвинение, показывает, как щепетильна была русская литература… Чуковский, однако, обиженно ответил категорическим отрицанием, и Кранихфельд сконфузился. А когда, по окончании заседания, мы с ним спускались по лестнице, он, обнимая меня, шепнул на ухо: “а ведь жалованье-то я получал!” – “Да вы с ума сошли, Чуковский, вы можете как угодно играть своей репутацией, но ведь ложится тень на “Речь” и на меня”. Его беспечность поколебать было трудно: “какие пустяки, – отвечал он, хитро подмигивая и крепче обнимая, – им об этом никак не узнать!”»

В итоге литературный суд чести признал:

«1) Что в статье К. И. Чуковского, напечатанной в “Речи” 7-го марта, несомненно, заключалось обвинение редакции “Современного мира” в сознательном и намеренном обмане, не взятое назад, а скорее – вновь подчеркнутое во второй статье того же автора[21]21
  Статья была опубликована в газете «Речь» 12 марта 1910 года.


[Закрыть];

2) что для такого обвинения случайное, независящее от редакции “Современного мира” неисполнение некоторых данных ею обещаний, – не давало никаких оснований;

3) что редакция “Речи”, поместив вышеупомянутую статью без всякой проверки ее содержания и даже без приведения в известность какого журнала она касается, поступила крайне неосмотрительно, тем более, что и ей случалось не исполнять данных при подписке обещаний».

Добиться читательского внимания через скандал – просто, через литературное мастерство – значительно труднее. Одной из основных бед Чуковского, критика и прозаика, был стиль. Отсутствие систематизированного знания[22]22
  Чуковский сознавал недостаточность своего образования. В письме к Ю. Г. Оксману от 4 июля 1961 года он называет себя «невежественным человеком» (по сравнению с Ю. Н. Тыняновым) (Ю. Г. Оксман – К. И. Чуковский. Переписка. М., 2001. С. 116).


[Закрыть], которое невозможно компенсировать обилием прочитанных книг, плюс привычка «мешать боль, шутовство и ложь», плюс выучка в газете, к тому же провинциальной, – все это породило своеобразный стиль Чуковского, который, с одной стороны, принес ему известность, популярность в определенных кругах, с другой стороны, отрицательно воспринимался образованными читателями.

А. А. Блок в статье «О современной критике» (1907) отметил: «…Стиль его [Чуковского] грешит порой газетной легкостью».

Благожелательно относящаяся к Корнею Ивановичу Зинаида Николаевна Гиппиус после выхода книги «От Чехова до наших дней» (СПб., 1908) вынуждена была написать автору: «Посмотрите, какой “тон” Вас засасывает, какой скверный, гаерский, иногда даже прямо хулиганский…»

После появления в «Речи» 5 июля 1915 года первой части (вторая увидит свет ровно через неделю) статьи Чуковского «Утешеньишко людишкам», в которой после многочисленных отрицательных высказываний о творчестве Горького критик дал положительную, даже можно сказать восторженную, оценку его «Детству», В. А. Базаров (Руднев) написал автору повести: «Дорогой Алексей Максимович!.. Обратили ли Вы внимание на фельетон Чуковского во вчерашнем № “Речи”. Конечно, Корней не был бы Корнеем, если бы не попытался разок-другой высунуть язык, и нельзя с него строго спрашивать за то, что он вульгаризировал Вашу “человекобожескую” веру. Ибо, само собой разумеется, беспечальное “ангельское” житие ни в коем смысле и ни в коей мере не является Вашим идеалом, а потому о Максиме “Сладчайшем” говорить вовсе не остроумно». Еще более резко об «Утешеньишке людишкам» высказалась Е. Д. Кускова в письме Горькому от 8 июля 1915 года: «Прочла сегодня идиотскую статью о Вас подхалима Чуковского (в “Речи”) и ужасно стало обидно, что я ничего не знаю о Вас… Взбесилась я на статью Чуковского. То хоронят, то открывают “нового” Горького, и до того все это глупо и пошло, что читать противно…»

Чуковский видел недостатки своего литературного стиля. На замечание

B. Я. Брюсова: «Для “Весов” можно и должно писать более сжато» критик ответил 12 марта 1906 года: «Это у меня провинциальная газетная привычка – писать длинно… режьте, пилите, строгайте».

Каждый знает, как непросто избавиться от какой-либо привычки. Неудивительно, что исправление стиля шло медленно и трудно.

Грянул 1917 год. В феврале рухнула династия Романовых. А после октября изменился весь жизненный уклад в стране. Литературная критика стала другой. В ней Чуковский не нашел себе места. Пришлось стать литературоведом. Впрочем, интерес к истории отечественной литературы Корней Иванович начал проявлять задолго до бурных событий 1917 года. Еще в «Сигналах» (в 3 и 4 выпусках) он перепечатал сатирическую поэму А. К. Толстого «Сон статского советника Попова». 1 ноября 1912 года в газете «Речь» появилась статья Чуковского «Мы и Некрасов». Всего до революции было напечатано более 10 его статей, посвященных Н. А. Некрасову. Вскоре после Октябрьского переворота увидело свет сразу несколько книг Чуковского о жизни и творчестве поэта: «Некрасов, как художник» (Пб., 1922), «Поэт и палач: (Некрасов и Муравьев)» (Пб., 1922), «Жена поэта: (Авдотья Яковлевна Панаева)» (Пб., 1922). Затем появились «Рассказы о Некрасове» (М., 1930; первое издание вышло в 1926 году в издательстве «Кубуч» под названием «Некрасов. Статьи и материалы»). Чуковский становится ведущим некрасоведом в советской России.

В стране шла ожесточенная политическая борьба (в ее ходе пострадало множество далеких от политики людей).

В это время в издательстве «Academia» (его тогда возглавлял изгнанный из политики Л. Б. Каменев) начинает выходить «Полное собрание стихотворений» А. Н. Некрасова. На титульном листе первого тома, который увидел свет в августе 1934 года, напечатано: «Редакция и примечания Корнея Чуковского. Вступительная статья Л. Б. Каменева», в сноске к статье «От редактора» (на странице VII) сказано: «Статья Л. Б. Каменева, содержащая общую характеристику Некрасова, будет помещена во II томе». Второй том (в двух книгах) увидел свет в 1937 году. Л. Б. Каменева уже не было в живых. Его, как «идейного вдохновителя» убийства C. М. Кирова, расстреляли 25 августа 1936 года. Статью о Н. А. Некрасове написал В. Я. Кирпотин. В ней критик Г. Е. Горбачев (арестованный вскоре после опубликования статьи и затем расстрелянный) называется «верным выучеником Троцкого». Затем В. Я. Кирпотин пишет: «С Горбачева и спрашивать нечего. Но и Корней Чуковский в своей книге о Некрасове подчеркнуто доказывает, что основное в поэте было капиталистическое стяжание».

Празднование юбилея М. Горького в издательстве «Всемирная литература». 1919

В этой же статье В. Я. Кирпотин говорит: «Политическая осмысленность сделала Некрасова из версификатора и литературного поденщика истинным поэтом. Отсюда становится ясным, насколько не прав К. И. Чуковский в своей книге о Некрасове (изд. Кубуч, 1926), утверждая, что унылый ритм Некрасова, особая заупокойная пульсация его стиха сделала его великим поэтом… И в другом месте той же книги, в более общей форме: “Ритм всякого великого лирика есть проявление его основного душевного склада, его темперамента, и не следует ли изо всего вышесказанного, что ритм в поэзии Некрасова, как и во всякой поэзии, есть явление первичное, а образы – явление производное, если не всегда и не всецело, то часто и в значительной степени обусловленное и даже порожденное ритмом?” Нет, не так, конечно. Сначала у Некрасова развились и утвердились особые политические мысли, сначала Некрасов занял свое вполне определенное место в политическом лагере революционной демократии в России, и только после этого и вследствие этого Некрасов сумел открыть и усовершенствовать семантические формальные особенности своей поэзии».

В данном споре прав, безусловно, Чуковский. То, что В. Я Кирпотин называет «формальными особенностями», является сутью поэзии, ее главным внутренним стержнем.

Корней Иванович видел, в какое время живет, спорить не стал, а попытался добиться более благоприятного высказывания о себе перечислением того, что успел уже сделать в некрасоведении. Он пишет В. Я. Кирпотину 1 сентября 1935 года (Л.Б. Каменев уже дважды осужден за одно и то же несовершенное преступление):

«Я рад, что довелось хоть мельком выяснить наши отношения. Ведь невозможно делать совместную работу в атмосфере вражды. А иной атмосферы Ваша статья[23]23
  Чуковский здесь говорит о первоначальном варианте статьи В. Я. Кирпотина. Но и в опубликованном тексте автор статьи сохранил приведенные выше пассажи. Все же обращение к критику возымело некоторое действие. Э. Пашнев и Н. Кирпотина пишут: «В. Кирпотин внес добавления в свою статью, отметил заслуги Корнея Ивановича в изучении творчества Некрасова» (Кирпотин В. Я. Ровесник железного века. М., 2006. С. 403).


[Закрыть] не создает.

Я считаю себя вправе притязать на другое отношение с Вашей стороны. Вам лучше других известно, что я отдал работе над Некрасовым около двадцати лет, отыскал несколько тысяч его неизвестных стихов, заполнил почти все цензурные бреши, дал каждому его стихотворению комментарий – и что эта работа не только не получила признания в журнальногазетной критике, но была встречена несправедливой и безответственной бранью.

Я, конечно, далек от мысли, что работа моя безупречна, но это – большая работа, проделанная с максимальной любовью».

Далее Чуковский говорит о своем стиле. Понимая его изъяны, старается его исправить, ставит перед собой вполне определенную задачу: «А стиль? Я десятки раз переписывал каждое свое примечание, чтобы оно не отзывалось казенной академичностью, а было бы изящно, литературно, свежо, лаконично».

Задачу легче поставить, чем выполнить. Работая над «Секретом», Корней Иванович поделился своими трудностями со старшим сыном: «Я корплю над повестью, но пишется вяло, и я все время чувствую, что взялся не за свое дело». 8 февраля 1941 года признался ему же: «Мой стиль испорчен многолетней газетной поденщиной». 12 ноября 1949 года жаловался Ю.Г. Оксману: «Я кропаю свою книгу о Некрасове, заметок у меня множество, мыслей полна голова, а на бумагу ничего не ложится. Фразы бревенчаты и суховаты».

Ценой огромных усилий Чуковскому удалось достичь значительных результатов. Они были замечены и оценены. В 1962 году за книгу «Мастерство Некрасова» (она к этому времени выдержала несколько изданий, и каждый раз, подготавливая ее к печати, автор совершенствовал стиль своей работы) писатель получил Ленинскую премию.

Писатель признавался, что каждая литературоведческая работа стоила ему «больше труда и душевного напряжения, чем шестьдесят “Мойдодыров”», – потому что он при этом шел против своего жизненного призвания. Когда же Чуковский сочинял стихи для детей, он становился самим собой, одолевавшие, мучившие его вихри лжи преображались, превращались в неудержимые взлеты фантазии. Всю жизнь Корней Иванович в душе был ребенком, потому и давались ему так легко «Мойдодыры».