Текст книги "Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские"

Оказывается, что книга вся сверстана, но находится на рассмотрении в ГУСе, в отделе учебников, который нарочно рассматривает книгу три месяца, чтобы взять ее измором. Верховодит там Венгров; почему-то книга попала на рассмотрение к Менжинской[30]30
  Проректор Академии коммунистического воспитания имени Н. К. Крупской, сестра председателя ОГПУ.


[Закрыть], которая держит ее бог знает сколько и не дает целые месяцы ответа.

От Тихонова в Институт детского чтения – к Анне Конст. Покровской[31]31
  Жена М.Н. Покровского, заместителя наркома просвещения.


[Закрыть]. Она выражает мне горячее сочувствие и рассказывает, как теснят ее и ее институт: он стал почти нелегальным учреждением, к ним посылают на рецензии целый ряд книжек – но не Чуковского. Я – к Венгрову. Он продержал меня в прихожей целый час – вышел: в глаза не глядит. Врет, виляет, физиологически противный. Его снедает мучительная зависть ко мне[32]32
  Венгров пробовал писать стихи для детей.


[Закрыть], самое мое имя у него вызывает судорогу, и он в разговоре со мною опирается на свое бюрократическое величие: “Я, как ученый секретарь ГУСа…”, “Мне говорила Крупская…”, “Я с Покровским…”, “Мы никак не можем…” Оказалось, что теперь мой “Крокодил” у Крупской.

Я – к Крупской. Приняла любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему моего “Мойдодыра”. Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями литературных произведений, что волокита с “Крокодилом” показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу, которая разошлась в полумиллионе экземпляров и благодаря которой в доме кормятся 9 человек.

Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый “педагог”, что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгрову записку: “Был у меня Чуковский и вел себя нагло”».

Скажем несколько слов о Надежде Константиновне Крупской-Ульяновой, поскольку из-за нее Корней Иванович пережил множество неприятнейших минут, именно она возглавила борьбу с «чуковщиной».

Это была заурядная, не очень образованная (окончила гимназию, начала учиться на Бестужевских курсах и бросила) и к тому же не очень счастливая женщина. Да, она была обыкновенной женщиной. Это видно хотя бы из ее письма к сестре мужа Марии от 15 февраля 1898 года: «Дорогая Манечка!.. Поцелуйте А<нну> И<льиничну> и скажите ей, что нехорошо она делает, что меня так всюду рекомендует: Володе о моем селедочном виде написала, Булочке[33]33
  П. Невзорова-Кржижановская.


[Закрыть] на мое лукавство пожаловалась…» Или из письма к свекрови от 17 января 1899 года: «Вообще-то говоря, я сладкогрызка порядочная, в оправдание себя я говорю, что это “потребность организма”, надо же что-нибудь сказать. Впрочем, теперь я и Володю перевожу в свою веру, хронически питаю его сладким». У нее не было страстного стремления к знаниям, и педагогика не очень ее увлекала. Об этом говорит, например, ее письмо к золовке от 22 августа 1899 года: «Читая твое письмо к Володе, где ты спрашивала, куда тебе поступить, я вспомнила, как я металась в твои годы. То решала в сельские учительницы идти, то не умела места найти, и стремилась в провинцию. Потом, когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы… Только в 21 год услыхала, что существуют какие-то “общественные науки”, а до тех пор серьезное чтение мне представлялось в образе чтения по естествознанию или по истории, и я бралась то за какого-нибудь Россмеслера, то за историю Филиппа И, Испанского. Ты совсем в других условиях живешь. “Хлебное занятие”, не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере, отзвонил положенные часы и заботушки нет никакой, вольный казак, а то всякие педагогики, медицины и т. и. захватывают человека больше, чем следует». Надежда Константиновна была равнодушна к искусству. Проведя два месяца в Мюнхене, известном своими живописными собраниями и архитектурными памятниками, она писала той же корреспондентке:«.. Мы с Володей неподвиги порядочные, я до сих пор была только в одной картинной галерее, а города почти совсем не знаю». Да и педагогический багаж Надежда Константиновна пополнять не очень спешила. В том же письме читаем: «Собираюсь я посещать здешние школы. Тут какое-то царство детей. Все к ним так внимательны, а детишки такие славные, здоровые. Я бывала в наших городских школах и невольно сравниваю, и нахожу, что детям тут живется куда лучше. Впрочем, мои сборы так, верно, и останутся сборами, ну, да успею еще».

Когда ее муж стал главою государства, Надежда Константиновна почувствовала себя выдающимся педагогом, особенно после того, как ее избрали председателем Общества педагогов-марксистов. С первых дней советской власти она – правительственный комиссар по внешкольной работе. С ноября 1920 года – председатель Главного политико-просветительного комитета (Главполитпросвет) при Наркомпросе и председатель научно-педагогической секции Государственного ученого совета (ГУС) при том же комиссариате. ГУС просуществовал до 1933 года. В него на рецензию посылались рукописи всех произведений, адресованных юным читателям.

Крупская-Ульянова оставила заметный след в истории отечественного библиотечного дела, но не шестью томами своих сочинений, так и озаглавленных «О библиотечном деле» (М., 1982–1987), а тем, что в 1923 году подписала «Инструкцию о пересмотре книжного состава библиотек к [так! – Е. Н.] изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы» (вместе с председателем Главполитпросвета Н. Ульяновой документ подписали: заместитель заведующего Главлитом Н. Сперанский и председатель Центральной библиотечной комиссии М. Смушкова). «Инструкция» была издана отдельной брошюрой вместе со списком книг, подлежащих изъятию.

В связи с этим Горький писал В.Ф. Ходасевичу 8 ноября 1923 года:

«Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в “Накануне”[34]34
  В номере от 6 ноября 1923 года.


[Закрыть] напечатано: “Джиоконда, картина Микель-Анджелло”, а в России Надеждою Крупской и каким-то М. [правильно: Н. – Е. Н] Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр,

Вл. Соловьёв, Тэн, Рескин, Нитчше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: “Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги”.

Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?».

Заявление о своем выходе «из русского подданства» Горький так и не написал. А списки книг, подлежащих изъятию из библиотек и книготорговой сети, стали выпускаться чуть ли ни ежегодно и становились всё объемистее. В один из них, уже на излете советской власти, в 1981 году, попало отдельное издание прозаической сказки Чуковского «Собачье царство» (М., 1946).

Крупскую возмутили слова Чуковского о том, что педагоги (то есть и она сама) не могут, поскольку не компетентны, оценивать качество литературных произведений. Тут Надежда Константиновна сразу же вспомнила негативное впечатление, возникшее у нее и у мужа после прочтения книг Чуковского о Некрасове.

Может быть, Крупская и не стала бы выступать в печати со своим мнением о «Крокодиле», но ее к этому подтолкнул Натан Венгров. Чуковский записал в дневник 26 марта 1928 года: «Эта гадина (Венгров), оказывается, внушил Крупской ту гнусную статью о “Крокодиле”».

Статья председателя Главполитпросвета «О “Крокодиле” К. Чуковского» была опубликована в «Правде» 1 февраля 1928 года. В ней говорилось: «…Из “Крокодила” ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью… Изображается народ: народ орет, злится, тащит в полицию, народ – трус, дрожит, визжит от страха… К этой картинке присоединяются еще обстриженные под скобку мужички, “благодарящие” шоколадом Ваню за его подвиг. Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознается ребенком, но залегает в его сознании… Автор вкладывает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова… Эта пародия на Некрасова неслучайна. Чуковский редактировал новое издание Некрасова и снабдил его своей статьей “Жизнь Некрасова”. Хотя эта статья и пересыпана похвалами Некрасову, но сквозь них прорывается ярко выраженная ненависть к Некрасову… Я думаю, “Крокодил” ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть».

Чуковский пытается защищаться, пишет «Ответ», в котором говориться: «Н. К. Крупская утверждает, что в моем “Крокодиле” есть какие-то антисоветские тенденции. Между тем “Крокодил” написан задолго до возникновения Советской республики. Еще в октябре 1915 года я читал его вслух на Бестужевских курсах, выступая вместе с Маяковским, а в 1916 году давал его читать М. Горькому. В то время “Крокодила” считали не Деникиным, но кайзером Вильгельмом П. При таком критическом подходе к детским сказкам можно неопровержимо доказать, что моя Муха-Цокотуха есть Вырубова, Бармалей – Милюков, а “Чудо-дерево” – сатира ни кооперацию… Может быть мой “Крокодил” и бездарная книга, но никакого черносотенства в ней нет».

Опубликовать такой «Ответ», конечно, было невозможно. Писатель показывает его коллегам по перу, и они соглашаются помочь, составляют и отправляют наркому просвещения А. В. Луначарскому коллективное заявление:

«Мы, нижеподписавшиеся, с изумлением узнали, что почти все книги Корнея Чуковского – несомненно одного из лучших современных детских писателей – запрещены комиссией ГУСа даже без объяснения причин. В этих книгах Чуковский является подлинным мастером, оригинальным художником слова, создателем своеобразного стиля, и у Государственного ученого совета должны быть особенно веские данные, чтобы отнять у детей эти книги. Если же судить по тем рецензиям, которые в последнее время были напечатаны лицами, близкими к ГУСу (например, о “Крокодиле” Чуковского), эти данные субъективны и шатки, и на основании одних этих данных уничтожать какую бы то ни было книгу, а особенно книгу ценную в литературном отношении – нельзя.

Надеемся, что это решение будет пересмотрено в ближайшее время и запрещение с книг Чуковского снято».

Под документом свои подписи поставили: Б. С. Житков, Е. И. Замятин, М. М. Зощенко, С. Я. Маршак, Н. Н. Никитин, Л. Н. Сейфулина, М. Л. Слонимский, Н. С. Тихонов, А. Н. Толстой, Ю. Н. Тынянов, К. А. Федин, О. Д. Форш, В. Я. Шишков, Б. М. Эйхенбаум и многие другие члены Федерации писателей.

В это же время дочь Чуковского Лидия пишет в Сорренто Горькому:

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович.

Я с детства привыкла знать, что если с писателем случается несчастье – нужно просить защиты у Горького.

С моим отцом, писателем К. И. Чуковским, случилось большое несчастье, и я обращаюсь к Вам, Алексей Максимович, за помощью. <…>

…Я хотела бы, Алексей Максимович, чтобы Вы решили: права ли Н. К. в своем утверждении, что Чуковский ненавидит Некрасова? <…>

Рецензия Крупской равносильна декрету о запрещении книг К. И. Половина его детских книг уже запрещена ГУСом; ходят слухи, что редактура нового издания [Некрасова] будет поручена не ему.

К. И. совершенно подавлен. С ним происходит очень страшная вещь: впервые в жизни он не в силах работать. Свою работу над книгой о Толстом и Некрасове он бросил – говорит, что ему незачем, не к чему работать.

А между тем, как бы ни оценивать писательскую личность К. И. – нужно признать, что он большой труженик, что он 26 лет своей писательской деятельности трудится не покладая рук… и что Надежда Константиновна плюнула ему в лицо незаслуженно.

Как бороться с этой травлей специалиста – я не знаю. Я обращаюсь за помощью к Вам и крепко надеюсь на то, что Вы поможете восстановить справедливость».

Горький откликнулся 25 февраля – «Письмом в редакцию»:

«Уважаемый тов. редактор! В № “Правды” от 1 февраля 1928 г. напечатана рецензия Н. К. Крупской о “Крокодиле” К. Чуковского. Попутно автор рецензии критикует и отличную работу Чуковского по Некрасову. Мне кажется, что критика слишком субъективна, а потому – несправедлива. Нельзя же обвинять Чуковского “в ненависти” к Некрасову на том основании, что Чуковский указывает: в детстве Некрасов “был обыкновенный помещичий сынок”, а в 17 лет “малоразвитым подростком” – таковы факты.

Неверным кажется мне и указание на то, что Чуковский “вложил в уста Крокодила пафосную пародию на Некрасова”. Во-первых: почему это “пафосная пародия”? А уж если пародия, то скорее на “Мцыри” или на какие-то другие стихи Лермонтова. Очень странная и очень несправедливая рецензия.

Помню, что В. И. Ленин, просмотрев первое издание Некрасова под редакцией Чуковского, нашел, что это “хорошая толковая работа”. А ведь Владимиру Ильичу нельзя отказать в уменье ценить работу».

«Письмо в редакцию» «Правда» опубликовала 14 марта.

Чуковский едет в Москву – бороться за свои книги, записывает в дневник 27 марта: «Маршак должен побывать у Менжинской перед заседанием ГУСа. Сегодня в ГУСе вновь пересматриваются мои детские книги, по настоянию Маршака и комсомольца Зарина».

На следующий день С. Я. Маршак сообщил жене: «Вчера целый день был занят Чуковским. Был у Менжинской, около часа разговаривал с Крупской. Книги прошли все за исключением “Чудо-дерева”».

1 апреля 1928 года Чуковский фиксирует в дневнике:

«…Запишу о моих детских книгах – т. е. о борьбе за них, которая шла в комиссии ГУСа. Маршак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник – то есть пять дней тому назад – с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие – и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса[35]35
  Сектор социального воспитания при Наркомпросе.


[Закрыть], оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: “Не могу я мешать пролетарским детям читать “Крокодила”, раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына”.

Я дал ему протест писателей, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой – главе Наркомпроса[36]36
  В. Н. Яковлева была заместителем А. В. Луначарского.


[Закрыть]. Что он говорил, я не знаю, но очевидно разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час – но предупредила: “Если вы намерены говорить о Чуковском – не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение”. Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую-то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что “Крокодил” есть пародия не на “Мцыри”, а на “Несчастных” Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен… Маршак ей понравился.

Менжинская, узнав, что Маршак был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации [писателей] и пр., 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак, – и судьба моих книжек была решена…»

Итогом борьбы стало разрешение к печати большинства сказок. Запрещенными остались «Крокодил», «Чудо-дерево» и прозаический пересказ некрасовской «Сказки о царевне Ясносвете».

Но в печати еще продолжались нападки на новую литературу для детей, двери которой открыл «Крокодил». В мае 1928 года в № 9/10 двухнедельника «Красная печать» появилась статья К. Т. Свердловой «О “чуковщине”». Вдова председателя ВЦИК писала: «Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства, они несут ее с собой. Опасно не то, что Чуковский в “Муркиной книге” развесил башмаки на деревьях, а то, что он подсовывает ребенку свою сладковато-мещанскую идеологию под видом заимствованных народных образцов – “‘рвите их, убогие, рвите, босоногие”… Мы должны категорически поставить вопрос о том, что с группой Чуковского нам в детской литературе не по пути». К. Т. Свердлова не назвала членов «группы Чуковского». Их имена прозвучали в резолюции общего собрания родителей Кремлевского детсада, опубликованной в четвертом номере журнала «Дошкольное воспитание» за 1929 год: «Чуковский и его единомышленники дали много детских книг, но мы за 11 лет не знаем у них ни одной современной книги, в их книгах не затронуто ни одной советской темы, ни одна их книга не будит в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений. Наоборот, у Чуковского и его соратников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи (“Бармалей”, “Мой Додыр”[37]37
  Намеренное искажение названия сказки Чуковского авторами резолюции.


[Закрыть] – Гиз, “Чудо-дерево”), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление (“Муха-Цокотуха” – Гиз, “Домок”), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых (“Крокодил” и “Тараканище”), а также книги явно контрреволюционные с точки зрения задач интернационального воспитания детей (Полтавский “Детки разноцветки” – издательство Зиф, Ермолаевой “Маски” – Гиз)».

Упомянутая в резолюции замечательная художница Вера Ермолаева, ученица Казимира Малевича, иллюстрировала книжки для детей, написанные Николаем Асеевым, Александром Введенским, Борисом Житковым, Николаем Заболоцким, Даниилом Хармсом, Евгением Шварцем. Однако ее «Маски» и не книга вовсе, а игрушка-самоделка, выполненная в виде детской книжки: на сброшюрованных вместе шести листах твердой бумаги нарисованы мордашки животных – медведя, собаки, кота, обезьяны, мышки и тигра, которые ребенок должен вырезать, приклеить к ним тесемки – и получится маска.

Непонятно также, какая контрреволюция могла скрываться в безобидных стихах С. П. Полтавского, рассказывающих о полете смелого мальчика Вани в Индию на аэроплане, где он встретил своих ровесников с различным цветом кожи.

Кремлевские дамы, мнящие себя выдающимися педагогами, возможно, и дальше продолжали бы бороться с «чудовищной», но политическая ситуация, складывающаяся в стране, заставила их оставить в покое автора «Крокодила». Они вынуждены были задуматься о собственной безопасности: чекисты начали подготовку к трем большим политическим процессам – «Промпартии», «Союзного бюро меньшевиков» и «Трудовой крестьянской партии». Все три дела фабриковались ради того, чтобы сместить А. И. Рыкова с поста Председателя Совета Народных Комиссаров.

Лидером придуманной ими «Промпартии» чекисты определили инженера Л. К. Рамзина, активно сотрудничавшего со следствием.

Первым (вероятно, из-за активного сотрудничества со следствием Л. К. Рамзина) прошел судебный процесс «Промпартии» – в конце 1930 года (тогда же с поста председателя Совнаркома был снят А. И. Рыков). Затем – в марте 1931 года – состоялся суд по делу «Союзного бюро меньшевиков». Показательный процесс по делу «Трудовой крестьянской партии» (Н. Д. Кондратьев, А.В. Чаянов и другие) чекистам организовать не удалось. Меру наказания обвиняемым определила Коллегия ОГПУ.

Процесс «Союзного бюро меньшевиков» напрямую коснулся «очень милой, щупленькой старушки» Е. Т. Рудневой. В числе обвиняемых оказался ее муж В. А. Базаров (кстати сказать, никогда даже не сочувствовавший меньшевикам). Его приговорили к пяти годам лишения свободы. Благодаря заступничеству Н. К. Крупской, дружившей с Е. Т. Рудневой, В. А. Базарову в мае 1935 года удалось вернуться в Москву. Он умер у себя в квартире от воспаления легких 16 сентября 1939 года. Тяжелее оказалась судьба жены. Ее арестовали в июне 1941 года, вскоре после начала Великой Отечественной войны. Умерла Евгения Товиевна в заключении в ноябре 1942 года.

Центральная печать вновь заговорила о Чуковском в 1936 году, после выхода его книжки «Котауси и Мауси», оформленной В. М. Конашевичем. 3 июля «Известия» напечатали статью Т. Чугунова «Плохая книжка хорошего писателя». В статье утверждалось, что книжка Чуковского «является ярким образцом небрежности, сюсюканья и бессодержательности», что она «закрепляя неправильности языка, встречающиеся у детей, мешает развитию их речи», а также способствует возникновению «у детей неправильного отношения к некоторым категориям людей».

И это написано про такие замечательные стихи:

 
Робин Бобин Барабек
Скушал сорок человек,
И корову, и быка,
И кривого мясника,
И телегу, и дугу,
И метлу, и кочергу,
Скушал церковь, скушал дом,
И кузницу с кузнецом,
А потом и говорит:
«У меня живот болит!»
 

Стихотворение называется «Барабек. (Как нужно дразнить обжору)». Но и другие помещенные в книжке «английские народные песенки» – не хуже.

А про прекрасные рисунки Владимира Конашевича критик не постеснялся написать: «Иллюстрации вполне соответствуют содержанию книжки – это сплошная мазня, отвратительная и уродливая».

Результатом стало то, что книжка «Котауси и Мауси» больше ни разу не переиздавалась.

К счастью для Чуковского, в отзыве Т. Чугунова отсутствовали политические обвинения, которые теперь всё чаще и чаще появлялись на страницах советской прессы.

Но Чуковский полон радужных надежд. Он записывает в дневник 17 января 1936 года: «Конференция детских писателей при ЦК ВЛКСМ. Длится уже два дня… Косарев – обаятелен. Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская. Нельзя не верить в искренность и правдивость каждого его слова. Каждый его жест, каждая его улыбка идет у него из души. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит. Какое счастье, что детская литература наконец-то попала в его руки. И вообще в руки комсомола. Сразу почувствовалось дуновение свежего ветра, словно дверь распахнули».

«Почувствовалось дуновение свежего ветра» – такое в 1936 году мог написать только наивный, как ребенок, человек.

Таким и был Чуковский – наивным, непосредственным, увлекающимся (иначе он не смог бы писать прекрасные детские стихи). Еще одно тому подтверждение – запись, сделанная 22 апреля 1936 года после посещения одного из заседаний X съезда ВЛКСМ: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7 ряду… Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН[38]38
  Выделено и подчеркнуто К.И. Чуковским.


[Закрыть] стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем… Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства».

Пройдет полгода, и будет арестован генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев, на которого Чуковский возлагал такие большие надежды. Репрессии в отношении писателей уже шли. В феврале 1934 года арестовали и направили в ссылку Николая Клюева. Через три месяца та же участь постигла Осипа Мандельштама. Затем дойдет очередь и до тех, кто писал для детей, – Николая Олейникова, Даниила Хармса, Александра Введенского.

Сотни советских литераторов будут расстреляны или превращены в лагерную пыль.

Чудом удастся избежать заключения (ордер на ее арест будет выписан) дочери Чуковского Лидии.

Мог оказаться за решеткой и старший сын Корнея Ивановича Николай. Беда все-таки не обошла стороной семью Чуковских. 6 августа 1937 года арестовали зятя Корнея Ивановича – физика Матвея Петровича Бронштейна, мужа Лидии Корнеевны. Чуковский потратил много времени и сил на то, чтобы добиться освобождения зятя или хотя бы выяснить его судьбу (подробнее об этом – в третьей части повествования).

Еще больше времени, вплоть до лета 1940 года, потребовалось на выяснение трагической судьбы Александры Ангеловны Богданович, дочери крестной матери Лидии Корнеевны писательницы Татьяны Александровны Богданович.

Да, Чуковский не боялся хлопотать за арестованных в страшные 30-е годы и позднее, но порой писатель бывал очень эгоцентричен и, как следствие, несправедлив. 6 сентября 1937 года Корней Иванович записал в дневник: «Погода райская… Третьего дня в “Правде” жестокая заметка о Цыпине. Несомненно, его уже сняли. Кто будет вместо него? Неизвестно. Только бы не пострадали дети от этих пертурбаций! Все же при Цыпине так или иначе кое-какие книги стали выходить. Меня он очевидно ненавидел. Из 6 моих книг, намеченных к выходу в нынешнем году, еще не вышла ни одна». Чуковский как бы забыл, что благодаря Цыпину в 1937 году (после 10-летне-го перерыва!) вновь увидел свет «Крокодил». Задержка с другими книгами была вызвана тем, что, во-первых, глава Детиздата с каждым днем терял свое влияние (вскоре его арестуют и расстреляют), во-вторых, в издательстве царила неразбериха, вызванная душевным состоянием сотрудников, опасающихся за свою судьбу и за судьбу своих близких. Нам сегодня трудно представить переживания Екатерины Михайловны Оболенской, редактора Детиздата, чувствовавшей: над мужем нависла угроза, гораздо более страшная, чем в 1928 году, когда его отстранили от руководства ЦСУ. И действительно: Валериана Валериановича Осинского-Оболенского в 1937 году арестовали и затем расстреляли. Чуковский же озабочен одним – судьбою своих книжек. Он пишет жене 6 февраля 1937 года: «Наконец решен вопрос о “Крокодиле”. Наконец-то двинут “Доктор Айболит”. Оболенская держала под спудом все мои договоры, подписанные Цыпиным, и под разными предлогами мариновала мои вещи у себя в столе. Вчера мне пришлось столкнуть лбами ее и Цыпина, и выяснилась вся ее странная роль. Она спрятала черт знает куда мою книжку “Цыпленок”, и вообще вела себя предательским образом». Добавим: именно Г. Е. Цыпин начал непростые хлопоты о выделении Чуковскому квартиры в Москве. И писатель квартиру получил – в 1938 году.

В это трудное время Чуковский не только не боялся хлопотать за арестованных, но также, что тоже очень показательно, не писал ни на кого доносов. А доносительство тогда было весьма распространено. Оно было вызвано и страхом, и завистью, и корыстью.

Наибольшую известность как доносчики приобрели «литературовед» и «литературный деятель» (так их определяет «Краткая литературная энциклопедия») – Я. Е. Эльсберг (Шапирштейн) и Н. В. Лесючевский. Чуковский записал в дневник 1 марта 1962 года: «Эльсберга исключили-таки из Союза [писателей] за то, что он своими доносами погубил Бабеля, Левидова и хотел погубить Макашина. Но Лесючевский, погубивший Корнилова и Заболоцкого, – сидит на месте».

Н. В. Лесючевский долгие годы входил в руководство издательства «Советский писатель». Как-то, увидев его в президиуме торжественного заседания, посвященного юбилею А. С. Пушкина, Ю. Г. Оксман сказал: «А этот от чьего имени здесь присутствует? От имени убийц поэтов?».

С. А. Макашин оказался в заключении перед самым началом Великой Отечественной войны, из-за того, что его коллега по исследованию творчества М. Е. Салтыкова-Щедрина и по работе в «Литературном наследстве» Шапирштейн-Эльсберг передал куда следует слова Сергея Александровича о том, что немцы намереваются напасть на СССР. Благодаря хлопотам основателя «Литературного наследства» И. С. Зильберштейна С. А. Макаши-на освободили из заключения и отправили на фронт. И. С. Зильберштейн рассказал мне, как Шапирштейн-Эльсберг стал доносчиком. Это случилось в 20-е годы. Пижонистого молодого человека (он и псевдоним придумал себе соответствующий – Жорж Эльсберг) чекисты поймали на незаконных операциях с валютой. Перед ним встала дилемма: или быть расстрелянным или доносить. Шапирштейн-Эльсберг выбрал второе.

Однажды жертвой доноса стал и Чуковский. Произошло это в 1944 году. Художник Петр Васильев, живший с писателем в одном доме, передал секретарю ЦК ВКП(б) А. С. Щербакову слова Корнея Ивановича о своей картине, на которой был изображен Ленин в Разливе вместе со Сталиным: «Что это вы рисуете рядом с Лениным Сталина, когда всем известно, что в Разливе Ленин скрывался с Зиновьевым». А вскоре, 1 марта, в «Правде» появилась статья одного из главных советских идеологов П. Ф. Юдина «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского», в которой говорилось:

«К. Чуковский, побуждаемый, видимо, желанием связать свое творчество с глубокими детскими переживаниями во время войны, написал книжку в стихах “Одолеем Бармалея”. Книжка издана в Ташкенте, в 1943 году.

Сказка К. Чуковского – вредная, странная, которая способна исказить в представлении детей современную действительность.

“Военная сказка” К. Чуковского характеризует автора, как человека, или не понимающего долга писателя в Отечественной войне, или сознательно опошляющего великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма».

В день выхода статьи Юдина Чуковский записал в дневник: «Пошляки утешают меня: “За битого двух небитых дают – да никто не берет”. – “Битье определяет сознание”…Васшьев внушил отвращение не своим наветом у Щербакова. Это мне понятно: человек с навязчивой идеей предстал впервые перед тем, к кому стремился все эти годы, – обалдел – и, человек патологически обидчивый, свое подозрение, свою обиду, свою уязвленность излил как сущее. Гнусен он был после доноса. Вернувшись от Щербакова, он заявил мне, что покончит жизнь самоубийством, что он не может жить с таким пятном, что он сейчас же заявит т. Щербакову о своей лжи. “Я не достоин подать вам руку!” – сказал он М. Б.»

И через 18 лет этот случай не переставал мучить Чуковского. 11 ноября 1962 года он записал в дневник:

«Когда умер сталинский мерзавец Щербаков, было решено поставить ему в Москве памятник. Водрузили пьедестал – и укрепили доску, извещающую, что здесь будет памятник А. С. Щербакову.

Теперь – сообщил мне Ханпира – убрали и доску и пьедестал.

По культурному уровню это был старший дворник. Когда я написал “Одолеем Бармалея”, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным – Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте, а сын Щербакова (это я знал наверное) был упрятан где-то в тылу».