Текст книги "Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские"

Напрасно Чуковский в порыве озлобления оклеветал А. С. Щербакова (его сын Александр честно воевал на фронтах Великой Отечественной войны, в качестве летчика-истребителя). Вообще-то писатель должен был бы поблагодарить секретаря ЦК ВКП(б) за то, что тот не дал хода доносу П. В Васильева. К статье П. Ф. Юдина А. С. Щербаков отношения не имел. По какой причине она появилась, видно из записей В. Я. Кирпотина. 18 марта 1944 года он записал в дневник:

«На Президиуме – о Чуковском.

Поливанов, Юдин, Сейфулина, Барто, Финк, Тихонов – все с удивительным единодушием говорили о политической опытности, расчетливости Чуковского и его двоедушии.

Катаев: Ваша сказка “Одолеем Бармалея” – дрянь!»

Через два десятилетия Валерий Яковлевич прокомментировал эту свою запись:

«В 1943 году в “Советском писателе” вышла в роскошном для военных лет издании сказка Корнея Чуковского “Одолеем Бармалея”. Сказка аллегорическая, приноровленная к военному времени и потому несколько деревянная:

 
А свирепые зверюги
Словно с цепи сорвались
И кровавою
Оравою
По болоту понеслись.
Мчатся танки, танки, танки,
А за ними на волках
Лютые орангутанги
С минометами в руках.
 

Сказка как сказка, печатались и печатаются неизмеримо хуже. Однако Чуковский принадлежал к переделкинской элите, и потому счел само собой разумеющимся, что он должен получить Сталинскую премию за новую сказку.

Он поговорил с кем надо, и детская секция, и Президиум ССП выдвинули ее в рекомендованный список.

И вдруг скандал. В “Правде” с разносной статьей выступил П. Юдин.

Был созван специальный Президиум Союза писателей, и Фадеев в большом докладе разносил “Бармалея” по всем направлениям. Чуковскому было сказано много слов, совершенно лишних, и о нем самом и о его поэме.

Что же произошло? Что крылось за ожесточенным разносом?

После Финской войны нам достались “Пенаты”, дача Репина. В архиве художника было найдено письмо Чуковского – ответ на запрос Репина о переезде в Советскую Россию. Корней Иванович настойчиво отговаривал художника от этого шага.

Сталинские премии присуждались в итоге лично Сталиным. Узнав, что Чуковский выдвинут, вождь рассердился. Он дал соответствующий сигнал, и сказочника всенародно начали топтать за ремесленную сказку, но не по литературным причинам, а по политическим: за то, что так отзывался о революции, за то, что отговаривал Репина вернуться в Россию».

То, что Чуковский, якобы, отговаривал И. Е. Репина от его намерения приехать в советскую Россию, – лживая сплетня, пущенная искусствоведом Иосифом Анатольевичем Бродским, племянником живописца. Произошло это в конце 1939 года. Советские войска в ходе войны с Финляндией заняли территорию, где располагались «Пенаты». Вскоре там оказался И. А. Бродский. После посещения «Пенат» он стал утверждать, что обнаружил письмо Чуковского к Репину, в котором писатель отговаривает художника от намерения вернуться на Родину. Е. Ц. Чуковская видит причину рождения сплетни в том, «что Иосиф Анатольевич усмотрел в письме Чуковского о картинах и о “высоких связях” его дяди повод для охлаждения Репина к своему любимому ученику».

Сталин усиленно добивался возвращения Репина в советскую Россию. По поручению вождя И. И. Бродский ездил в «Пенаты» к своему учителю на переговоры. К. Е. Ворошилов 27 октября 1926 года писал Репину: «…Разрешите, дорогой Илья Ефимович, заверить Вас, что, решаясь переехать на родину, которую, не сомневаюсь, Вы любите так же глубоко и сильно, как и все мы, Вы не только не делаете личной ошибки, но и совершаете поистине большое, исторически-общественное дело. Вашу личную жизнь и Ваших близких Государство обеспечит полностью». Однако результат оказался нулевой. Это не могло не раздосадовать Сталина. Неудивительно, что он поверил придуманной И. А. Бродским лжи.

Надо добавить, что многие писатели не хотели, чтобы Чуковский получил Сталинскую премию (ведь количество премий ограничено, так кому-то из них может не достаться), поэтому они усердно распространяли сплетню. Неудивительно, что она оказалась очень живучей. В 1982 году в нью-йоркской газете «Новый американец», редактируемой Сергеем Довлатовым, журналист Леонард Гендлин поместил статью «Мастеровой русской культуры». Значительную ее часть составила байка, в свое время рассказанная автору статьи Сергеем Городецким:

«В середине двадцатых годов Луначарский в присутствии А. М. Горького попросил Чуковского поехать к Репину, уговорить его навсегда вернуться в Россию. Когда Корней Иванович туда выбрался, Репин находился за границей. Спустя несколько лет, разбирая архив маститого художника, мы обнаружили записку Чуковского, написанную на клочке бумаги:

Дорогой Илья Ефимович!

Сожалею, что Вас не застал. Советское правительство в лице Луначарского и Алексея Максимовича Горького просят Вас вернуться в Россию. Дорогой друг, ни под каким видом этого не делайте, будьте благоразумны. Ваш Корней Чуковский.

Когда я наедине поведал об этом Чуковскому, он был явно смущен. Горький возвратил ему этот компрометирующий документ».

Легкий на выдумку Городецкий не поленился за Чуковского сочинить записку к Репину. Однако в этой вымышленной истории много несуразностей. В середине 20-х годов Горького не было в России, и в 1940 году он не мог принимать участия в разборке репинского архива, поскольку ушел в мир иной 18 июня 1936 года. Но как поразительно живуча ложь!

Следующий удар обрушился на Чуковского после окончания Великой Отечественной войны. Он был связан с печально знаменитым постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Постановление было принято 14 августа 1946 года и ровно через неделю опубликовано в «Правде». В документе говорилось:

«ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы “Звезда” и “Ленинград” ведутся совершенно неудовлетворительно.

В журнале “Звезда” за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой “Звезды” является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе.

Журнал “Звезда” всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии».

Срочно началась проверка всех периодических изданий. Журналист Сергей Крушинский проинспектировал журналы для детей и выступил в «Правде» 29 августа 1946 года со статьей «Серьезные недостатки детских журналов», где говорилось:

«…Нельзя допускать, чтобы под видом сказки в детский журнал досужие сочинители тащили явный бред.

С подобным бредом под видом сказки выступает в детском журнале “Мурзилка” писатель Корней Чуковский… Дурная проза чередуется с дурными стихами.

“Бибигон. Самая волшебная сказка”, – таким заголовком снабдил автор свое произведение. Но на самом деле в этой “сказке” нет ничего волшебного, а есть только уродливое. В ней нет фантазии, а есть одни только выкрутасы».

После статьи Крушинского печатание «Бибигона» в «Мурзилке» прекратилось. Сказка полностью увидела свет только в 1956 году.

В том же, 1946-м, году Чуковского в печати назвали пошляком и пасквилянтом. Это сделала руководительница детских учреждений Министерства сельхозмашиностроения Е. Батова. В статье «Пошлятина под флагом детской литературы», опубликованной 10 декабря в газете «Культура и жизнь», она писала:

«Издательством “Сотрудник” по заказу Центрального универмага Главсобторга выпущена в текущем году книжка Корнея Чуковского “Собачье царство”. Книжка щедро иллюстрирована Сергеем Чехониным.

К. Чуковский, известный детский писатель, не раз подвергался критике на страницах нашей печати за серьезные срывы и ошибки. Новая его книжка представляет вопиющий пример пошлости: автор издевательски отнесся к большим целям воспитания наших детей.

Этот пасквиль К. Чуковский выдает за сказку, а близорукие редакторы и издатели распространяют это сочинение, оскорбляющее чувства детей, их представление о человеке.

Нужно оградить детей от сочинений, в которых проповедуется зоологическая мораль».

Обвинение в пошлости и сочинении пасквиля Чуковский пережить не смог. Что-то в его душе оборвалось. Внучка писателя, Е. Ц. Чуковская, говорит: «В результате этой последней волны травли 40-х годов Чуковский перестал писать для детей». Встречи Корнея Ивановича с Крокодилом и другими сказочными героями прекратились. Но продолжались радостные встречи с теми, для кого сочинялись замечательные сказки, – с детьми. Об этих встречах, о роли детей в жизни Чуковского пойдет разговор в следующей главе.

Глава 4
Дети Мура

Роль детей в жизни Чуковского огромна. Благодаря им, благодаря любви к ним Корней Иванович обрел свое истинное призвание, о котором поначалу даже не догадывался. Он написал в предисловии к своей итоговой поэтической книжке, вышедшей в 1961 году в серии «Библиотека советской поэзии»: «Долгое время мне и в голову не приходило, что из меня выйдет поэт для детей. Своей единственной профессией я считал литературную критику… Но случилось так, что мой маленький сын заболел, и нужно было рассказать ему сказку. Заболел он в городе Хельсинки, я вез его домой в поезде, он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-нибудь утихомирить его боль, я стал рассказывать ему под ритмический грохот бегущего поезда:

 
Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил…
 

Семья Чуковских за обедом. Куоккала. 1912

Стихи сказались сами собой. О их форме я совсем не заботился». Именно так и рождается настоящая поэзия. Об этом прекрасно сказал Борис Пастернак:

 
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
 

И душа Чуковского рыдала, когда он сочинял сказку о Крокодиле, рыдала от сострадания к больному сыну.

Любовь к ребенку сделала Чуковского поэтом, истинным поэтом, открывшим новую страницу в отечественной поэзии. До его «Крокодила» стихов, обращенных к детям, стихов настоящих, не существовало на русском языке.

«Крокодил» появился на свет в середине 10-х годов. Но наибольшее количество произведений, адресованных юным читателям, было создано поэтом в 20-е годы. Творческие силы в Чуковского, вплотную подошедшего к 40-летнему рубежу, влило рождение младшей дочери – Марии, Муры, Мурочки – 24 февраля 1920 года.

С Мурой у Корнея Ивановича связаны наибольшая радость и максимальная боль. Трагедия Муры – следствие той драмы, которую переживала страна в момент появления девочки на свет.

Тяжелая жизнь страны и самого писателя отражены в дневнике Чуковского. Корней Иванович записывает 2 января 1920 года:

«Две недели полуболен, полусплю. Жизнь моя стала фантастическая. Так как ни писания, ни заседания никаких средств к жизни не дают, я сделался перипатетиком: бегаю по комиссарам и ловлю паек. Иногда мне из милости подарят селедку, коробку спичек, фунт хлеба – я не ощущаю никакого унижения, и всегда с радостью – как самец в гнездо – бегу на Манежный, к птенцам, неся на плече добычу. Источники пропитания у меня такие: Каплун, Пучков, Горохр и т. д. Начну с Каплуна. Это приятный – с деликатными манерами – тихим голосом, ленивыми жестами – молодой сановник. Склонен к полноте, к брюшку, к хорошей барской жизни… Каплун предложил мне заведовать просветительным отделом – Театра Городской охраны (Горохр). Это на Троицкой. Я пошел туда с Анненковым. Холод в театре звериный. На все здание – одна теплушка. Там и рабочие, и [артист] Кондрат Яковлев, и бабы – пришедшие в кооператив за провизией. Я сказал, что хочу просвещать милиционеров (и вправду хочу). Мне сказали: не беспокойтесь – жалованье вы будете получать с завтрашнего дня – а просвещать не торопитесь, и когда я сказал, что действительно, на самом деле хочу давать уроки и вообще работать, на меня воззрились с изумлением.

Пучков – честолюбив, студентообразен, бывший футурист, в кожаной куртке, суетлив, делает 40 дел сразу, не кончает ни одного, кокетничает своей энергичностью, – голос изумительно похож на Леонида Андреева».

Портрет бывшего поэта, а теперь комиссара снабжения и распределения Союза коммун Северной области дал Георгий Иванов в очерке «Анатолий Серебряный»:

«Это еще до войны в 1912–1913 годах. С вылинявшей бородкой, плохо вымытыми руками, тощий, костлявый поэт Анатолий Серебряный всюду, где можно – на литературных вечерах, в передних редакций, на улице, – останавливает совершенно незнакомых с ним людей, жмет руку, подносит свою книгу, сообщает свои взгляды на поэзию, спрашивает адрес: “Сочту долгом засвидетельствовать почтение”. И никогда не забывает этого “долга”.

Но если вы петербуржец и жили в 1918–1922 годах в северной столице – получали же вы из Домкомбед карточку, прикрепляли ее, стояли с ней в очереди за тощим пайком?

Карточка еще такого мышиного цвета. Наверху лозунги: “Пролетарии всех стран соединяйтесь” и “Кто не трудится – тот не ест”. По бокам купоны – на невыдаваемый хлеб, на несуществующий сахар, знаменитый тридцать третий купон на гроб… Кто был составителем этой продовольственной карточки, так заботливо предусмотревшей все нужды счастливых граждан, вплоть до соснового гроба? Анатолий Пучков. Чья подпись закорючкой вверх, вниз и снова вверх стояла в центре ее под печатью Петрокоммуны – Анатолия Пучкова!.

Я не видел его давно – с тех самых пор, когда он был Анатолием Серебряным. И когда меня впустили в кабинет, я не узнал его. От Анатолия Серебряного не осталось и тени. Из-за пышного “министерского” стола мне навстречу появился… Наполеон.

Ну, не Наполеон – Муссолини, Кемаль-Паша, Гитлер – словом, прирожденный диктатор – сталь, гроза. Впервые я воочию убедился, как власть – даже над селедками и калошами – может изменить человека. Его движения были сама отрывистость и четкость, голос – металл, глаза (подумать только, “те же самые” водянистые, заискивающие глазки) – пронизывали».

Однако карьера Пучкова оборвалась довольно быстро – в 1926 году. Иванов пишет: «Пучков кончил странно. Недавно мне рассказывали, что он не только лишен продовольственного трона, но исключен из партии и отдан под суд. Он, оказывается, влюбился, возлюбленная его умерла. И вот (должно быть, под влиянием потрясения старый яд декадентства бросился в его слабую голову) – он бальзамирует ее тело, строит под Петергофом мавзолей в египетском вкусе и ежедневно ездит туда служить какие-то мессы. Об этом узнали где следует и, естественно, возмутились. Расследование к тому же выяснило, что египетский мавзолей выстроен на “кровные пролетарские деньги” – деньги от калош и селедок». В официальных документах причиной, по которой Пучков был исключен из партии и снят с должности, названо «бытовое разложение».

Продолжим чтение дневника Чуковского. 3 января 1920 года писатель фиксирует в нем неудачу предыдущего дня: «Вчера взял Женю (нашу милую служанку, которую я нежно люблю – она такая кроткая, деликатная, деятельная – опора всей семьи: ее мог бы изобразить Диккенс или Толстой) – она взяла сани, и мы пошли за обещанной провизией к тов. Пучкову.

Я прострадал в коридоре часа три – и никакой провизии не получил: кооператив заперт».

Через четыре дня Рождество. Его Корней Иванович встретил у приятеля – журналиста Гессена. Писатель записывает в дневник:

«Сочельник провел у Даниила Гессена (из Балтфлота) в “Астории”. У Гессена прелестные миндалевидные глаза, очень молодая жена и балтфлотский паек. Угощение на славу, хотя – на пятерых – две вилки, чай заваривали в кувшине для умывания и т. д. Была студентка, которая явно влюблена в Гессена, и, кажется, он в нее. Одессизм чрезвычайный.

Подслушанное: Ах, у меня тело замечательное. Когда я в Крыму была и купалась – все мужчины приходили смотреть. Только на меня и на Киру Симакову – только на нас двоих и смотрели. И вот все это пропадает зря, теперь никто не обращает внимания. Нет мужчин. Нет ни женихов, ни любовников. У меня классические ноги, а я ношу ва-а-ленки (плачет). Когда-то были тройки, ужины, веселые мужчины… (Это говорит 19-летняя.)

Я весь поглощен дактилическими окончаниями, но сколько вещей между мною и ими: Машины роды, ежесекундное безденежье, бесхлебье, без-здоровье, бессонница, “Всемирная Литература”, Секция исторических картин, Студия, Дом Искусств и проч., и проч., и проч.».

Наибольшее впечатление в праздник Рождества на Чуковского произвело поведение его собственных детей. Приятно пораженный, Корней Иванович записывает в дневник: «Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им в гимназии, сушили их – и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и положили их под елкой – как подарки родителям! Дети, которые готовят к Рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта Клауса!»

И в эти трудные дни люди продолжали шутить. Однако юмор был весьма своеобразный. «2-й день Рождества 1920 г., – читаем в дневнике Чуковского, – я провел не дома. Утром в 11 ч. побежал к Луначарскому, он приехал на несколько дней и остановился в Зимнем дворце; мне нужно было попасть к 11.30, и потому я бежал с тяжелым портфелем… Оттуда я пошел в Дом Искусств, занимался – и вечером в 4 часа – к Горькому. В комнате на Кронверкском темно – топится печка – Горький, Марья Игнатьевна [Бенкендорф], Иван Николаевич [Ракицкий] и Крючков сумерничают. Я спросил: – Ну что, как вам понравился американец? (Я послал к нему американца.) – “Ничего, человек действительно очень высокий, но глупый…” Возится с печью и говорит сам себе: “Глубокоуважаемый Алексей Максимович, позвольте вас предупредить, что вы обожгетесь… Вот, К. И., пусть Федор (Шаляпин) расскажет вам, как мы одного гофмейстера в молоке купали. Он, понимаете, лежит, читает, а мы взяли крынки – и льем. Он очнулся – весь в молоке. А потом поехали купаться, в челне, я предусмотрительно вынул пробки, и на середине реки стали погружаться в воду. Гофмейстер просит, нельзя ли ему выстрелить из ружья. Мы позволили…” Помолчал. “Смешно Луначарский рассказывал, как в Москве мальчики товарища съели. Зарезали и съели. Долго резали. Наконец один догадался: его за ухом резать нужно. Перерезали сонную артерию – и стали варить! Очень аппетитно Луначарский рассказывал. Со смаком. А вот в прошлом году муж зарезал жену, это я понимаю. Почтово-телеграфный чиновник. Они очень умные, почтово-телеграфные чиновники. 4 года жил с нею, на пятый съел. – Я, говорит, давно думал о том, что у нее тело должно быть очень вкусное. Ударил по голове – и отрезал кусочек. Ел он ее неделю, а потом – запах. Мясо стало портиться. Вот видите, Марья Игнатьевна, какие вы, женщины, нехорошие. Портитесь даже после смерти. По-моему, теперь очередь за Марьей Валентиновной (Шаляпиной). Я смотрю на нее и облизываюсь”. – А вторая вы, – сказал Марье Игнатьевне Иван Николаевич. – Я уже давно высмотрел у вас четыре вкусных кусочка. – Какие же у меня кусочьки? – наивничала Марья Игнатьевна».

Вот такой черный юмор позволял себе Горький и его компания. А совсем скоро в России, в Поволжье, людоедство стало реальностью. И тут уже было не до шуток. Люди ежедневно умирали от голода.

В 1920 году жить в Петрограде очень неуютно: голодно, холодно, подкрадываются болезни. Чуковский продолжает фиксировать в дневнике:

«8 февраля… Приближаются Машины роды. Она лежит больная – простуженная, заразилась от Бобы испанской болезнью. В комнате холодно. Каплун прислал дрова, но мокрые, огромные – нет пилы перепилить.

Моя неделя слагается теперь так. В понедельник лекция в Балфлоте, во вторник – заседание с Горьким по секции картин, заседание по “Всемирной Литературе”, лекция в Горохре; в среду лекция в Пролеткульте, в четверг – вечеринка в Студии, в пятницу – заседание по секции картин, по “Всемирной Литературе”, по лекции в Доме Искусств».

Поясним. «Секция картин», точнее, «Комиссия по составлению исторических картин» была создана по инициативе Горького, после его выступления в мае 1919 года в Большом художественном совете Отдела театров и зрелищ Наркомпроса с докладом, в котором писатель высказал свои мысли о задачах, стоящих в данный момент перед театром и кинематографом. Горький был убежден в большом познавательном и воспитательном значении инсценировок из мировой и русской истории. Он считал: «Следует начать с пантомимы, которая давала бы возможно ясное представление о жизни первобытных людей, и так, чтобы на фоне быта зрителю стал понятен процесс овеществления и олицетворения впечатлений – фетишизм и анимизм. Нужно провести двуногих животных сквозь все доступные их чувствам потрясения и показать, что заставило их создать вокруг себя и над собою мир добрых и злых божеств. Рядом с этим должен идти процесс систематизации наблюдений – работа практической мысли, которая – впоследствии – становится научной». О том, как решить поставленную Горьким задачу, и шел разговор на заседаниях комиссии. В ее работе, помимо Горького и Чуковского, принимали участие А. А. Блок, Н. С. Гумилёв, Е. И. Замятин. Сам Горький сделал набросок пантомимы «Охота на носорога». Эта тема понравилась Н. С. Гумилёву, она получила развитие в одноименной пьесе поэта. А. А. Блок выбрал сюжет из истории древнего Египта и написал пьесу «Рамзее».

Помимо названных лиц, в работе «Комиссии по составлению исторических картин» принимало участие еще несколько человек. Большинство – сотрудники издательства «Всемирная литература». Это издательство, созданное Горьким в 1918 году, для значительной части российской интеллигенции играло роль спасательного круга.

Но вернемся к домашним делам Корнея Ивановича. Приближался момент появления четвертого ребенка на свет. Чуковский записывает в дневник:

«23 февраля, понедельник. Сегодня какой-то праздник, но я тем не менее читал лекцию в Балфлоте – о дактилях и анапестах… Пайка никакого не дали мне до сих пор. Из Балтфлота по сказочно-прекрасной Дворцовой площади иду к Каплуну: месяц пронзительный, весенний, небо зеленое, сладострастное, лужи – силуэты Зимнего дворца, Адмиралтейства, деревьев – и звезды, очень редкие – и как будто впервые понимаешь, что такое жизнь, музыка, Борис Каплун у дверей – ждет автомобиля. Я бегу домой: не родилось бы без меня то долгожданное чадо, которое – черт его знает – зачем захотело родиться в 1920 году, в эпоху Горохра и тифа… Боба сегодня весь день возился с лопатой – расчищал снег, проделывал ручейки – неужели о моем будущем сыне (Гржебин клянется, что это будет дочь), неужели о нем будущие историки будут писать: род. 23 февр. 1920 г. в 2 часа ночи, скончался 9 ноября 1985 года. Как дико: я, я не доживу ни за что до 1985 года, а ему в эту пору будет всего лишь 65 лет. Он будет не старше Сологуба. Кстати сегодня в Дома Литераторов “Вечер Сологуба”.

Б. К. Чуковский. 1930-е

На всех заборах афиши. Ах какой сегодня вечер – диккенсовский… Близится торжественный миг: иду за говорливой акушеркой. Хорошо, что в доме все есть: и хлеб, и чай, и сахар, и сухари, и картошка, и дрова – акушерки любят попить и поесть. Бегу за Мартой Фердинандовной.

Вот я и вернулся. Руки еще дрожат: нес тяжелые чемоданы Марты Фердинандовны: она впереди, махая руками, вправо-влево, вправо-влево!.. Теперь около 2-х ч. ночи. Марья Борисовна в белой косынке сидит на диванчике. Боба спит у меня. Всюду свет… Теперь 4-й час. Пишу примечания к гржебинскому изданию Некрасова. Акушерке готовят кофей. 6 ч. “Я клубышком катался, я червышком свивался” – схватки ежесекундные – меня разбудили через четверть часа после того, как я заснул: бегу за проф. Якобцевым. Телефон – слышно как два. Крик петуха – откуда? 8.30 часов, только что вернулся с проф. Якобцевым – я переменил мокрый сапог на валенок – и стою на кухне – вдруг хрюкающий вопль: мяу – голос доктора: девочка!»

Только рождение младшей дочери Чуковский так подробно описал в дневнике. Первенец – Николай – появился на свет в Одессе 20 мая (2 июня) 1904 года, когда отец находился в Лондоне. Неудивительно, что о его рождении, в дневнике – ни слова. Не сказано в нем и о появлении в семье первой дочери – Лидии – 24 марта (7 апреля) 1907 года. О третьем ребенке – Борисе (Бобе) – сделана лишь краткая запись (7 (20) июля 1910 года): «Неделю назад у меня родился сын». Записи в дневнике говорят о том, что Мура была любимицей отца.

Жители голодного и холодного Петрограда искали возможность хоть на время выбраться из города туда, где было теплее и, главное, сытнее. Чуковскому с женой и детьми удалось это сделать в 1921 году. Поистине райским местом для них оказались Холомки – имение князей Гагариных в Псковской губернии, расположенное на берегу реки Шелонь, в 25 верстах от уездного города Порхов. Семья прожила там с мая по октябрь.

Николай Чуковский вспоминал:

«Для моего отца поездка в Псковскую губернию летом 1921 года была выходом из чрезвычайно тяжелого материального положения. В 1920 году родилась моя сестра Мура – четвертый ребенок в семье, – и отцу, единственному нашему кормильцу, решительно нечем было кормить нас в голодном Петрограде. Оставался только один выход – уехать в деревню и жить там, меняя вещи на продукты.

Беда заключалась в том, что никаких вещей у нас не было. К двадцать первому году мы уже все обносились до предела. Но отец нашел выход – с запиской от знакомых работников Петросовета он обратился на один из петроградских металлургических заводов и получил там мешок гвоздей и четыре стальные косы. Мешок с гвоздями притащил домой на спине я, – никогда в жизни мне не приходилось тащить ничего более тяжелого. Это было богатство – деревня погибала без гвоздей и кос. В Холомках мешок гвоздей и четыре косы мы обменяли на четыре мешка ржи. И жили там, пока не съели эту рожь, – до середины октября».

Открыл Холомки и первым туда перебрался художник М. В. Добужинский (он был знаком с Гагариными еще с дореволюционных времен). За ним последовал Е. И. Замятин. Николай Корнеевич говорит: «У Евгения Ивановича была и особая причина приезда, – он был влюблен в Софью Андреевну Гагарину, и между ними тянулся долгий и, по-видимому, трудный для обоих роман». Об этом же запись в дневнике Чуковского, сделанная 4 июня 1921 года: «Вчера вечером княжна призналась мне, что влюбилась в Замятина. Очень счастлива, но сомневается, отвечает ли ей».

За Чуковскими в благословенное место потянулись их петроградские знакомые. Николай Корнеевич пишет: «Из художников я помню двоих – Николая Эрнестовича Радлова с женой Эльзой и дочкой Малой и Владимира Алексеевича Милашевского… Литераторов понаехало в Холомки куда больше, чем художников. Появился Ходасевич с женой и пасынком, М. Л. Лозинский со своей лучшей ученицей Оношкович-Яцыной, Леткова-Султанова с сыном Юрием. Вслед за ними появилась и молодежь – Сергей Нельдихен, Миша Зощенко, Миша Слонимский, Лева Лунц и Муся Алонкина».

Жизнь в Холомках резко отличалась от петроградской. И спустя много лет Николай Корнеевич не мог забыть этого контраста. Он писал: «Бывало, в какую избу ни зайдешь с Петей Гагариным – усаживают за стол, жарят глазунью с луком. Эти глазуньи, которых я так давно не пробовал, потрясали меня до глубины души». А Лидия Корнеевна 14 сентября 1921 года сообщала отцу, уехавшему в Петроград по делам: «Знаешь, тут в понедельник был праздник в Захоньи[39]39
  Соседняя деревня.


[Закрыть]. Ну, я тебе скажу, вот мы наелись! Чего-чего там только не было. Мы были у Боговских (мама, я, Боба) – наелись; потом у Овсянкина – наелись; потом у Смирнова – наелись; потом у тети Луши – обожрались! Каждая изба как маленький ресторанчик – приходишь, тебя кормят, и ты уходишь. И это вовсе не по-свински, а так и полагается».

Оказавшись в сельской местности, дети думали, что у них начались каникулы. Но их отец считал иначе. 10 июля 1921 года Корней Иванович пишет старшему сыну строгое письмо:

«Мне хочется дружески, безо всякого задора, уверить тебя, что ты идешь по ложному пути. Пожалуйста, не думай, что вот опять скучный “старого закала” отец привередничает, а взгляни на вещи здраво и просто. 17 лет никогда в жизни не повторяются. Именно в 17 лет формируется человек. Каков он в 17 лет, таков он во всю жизнь. Что же ты такое – в 17 лет? Чудесный малый, искренний и прямой, – верно. Поэт – верно. Не без сведений – верно. Но, несмотря на это всё, ты шалопай. Вот настоящее слово. Ни систематической работы, ни любви к работе, ни жажды знаний, ни выдержки – ничего. И когда я, глубоко уважая и твои дарования, и твою натуру, тяну тебя к труду, к новым интересам, к расширению духовного горизонта – ты кочевряжишься, ломаешься, торгуешься, норовишь увильнуть – к шалопайству. Я твердо убежден, что тебе, поэту, и вообще будущему интеллигенту, огромным подспорьем будет английский язык. Русский, не знающий ни одного иностранного языка, все равно что слепой и глухой. 7 лет, не жалея трудов, я тяну тебя за уши к этому знанию. А ты упирался. А ты бездарно норовил ускользнуть. Ни разу не было, чтобы ты сам, своей волей, захотел узнать, наконец, как следует этот язык, которым я стал заниматься в 17 лет, один, без учителей, без учебников, без всякой поддержки. Да я на твоем месте проглотил бы в одно лето всего Шекспира, Байрона, Мура, Браунинга, а ты вежливо позволяешь мне иногда, из милости, прочитать тебе какой-нибудь английский стишок.

А твое отношение к семье! Тебя заставят что-нибудь сделать, ты сделаешь. Но сам – никогда. Ты ведь знаешь, что просвирня отказалась посылать молоко. Ну, взял бы ведерко, и ежедневно сам пошел бы к ней и принес бы молоко, которое так нужно нам всем. Но тебе это невдомек. Ты предпочитаешь целый день по-жеребячьи ржать, валяться на постели, козырять пред поповнами, чем, по собственному почину, помочь отцу и матери, и Лиде – своим участием.

Почему ты никогда не понянчишь Мурку? Или ты думаешь, что Лида обязана возиться весь день с Муркой, губя свое детство, а ты можешь целый день ржать и бездельничать, отделываясь тем, что ты “качал воду”».

Сын ответил на следующий день:

«Я согласен с многим из того, что ты мне пишешь, но с гораздо большим не согласен. Ты совершенно прав, говоря, что у меня нет ни любви к работе, ни выдержки. Работать я люблю лишь [тогда], когда я особенно заинтересован в ней (напр. “Каракакула”[40]40
  Пьеса о жизни в Холомках, которую писали Николай и Лидия. Ее текст не сохранился.


[Закрыть]), а работать так вообще – не выношу. И, право, я и без всякой твоей в этом отношении помощи изо всех сил стараюсь с этим бороться.

Насчет английского языка ты тоже не прав. За последний год я занимаюсь английским языком охотно и много. Здесь, в Холомках, я прочел (это за последние 3–4 дня) много из английского романа Woman in Firelight[41]41
  «Женщина при свете камина» – роман английской писательницы Маргариты Эванс.


[Закрыть], который я взял у Доди[42]42
  В. М. Добужинский – сын художника В.М. Добужинского.


[Закрыть].