Текст книги "Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские"

Со своей будущей женой дочерью Аарон-Берга Рувимовича Гольдфельда, бухгалтера частной конторы, Корнейчуков познакомился в 1898 году. Маша проживала на той же Ново-Рыбной улице, что и Николай, – через два дома. Они проводили вместе по три, а то и по десять часов в сутки.

В сентябре 1936 года Чуковский после долгого перерыва вновь оказался в Одессе, посетив свой и Машин дворы, записал в дневник: «Мы здесь бушевали когда-то любовью».

Влюбленные хотели поскорее зажить собственной, отдельной, ни от кого не зависимой жизнью. В 1901 году они надумали вместе уехать из Одессы, но не удалось добыть денег на побег. Через два года «Одесским Новостям» понадобился собственный корреспондент в столице Великобритании. Жаботинский предложил послать Чуковского. Руководство газеты с ним согласилось. Узнав об этом, Маша, не задумываясь, решила воспользоваться предоставляемым судьбою случаем. Она, не мешкая, принимает православие. Наталья Панасенко нашла следующую запись в церковной книге, сделанную 24 мая 1903 года: «Просвещена св. крещением одесская мещанка Мария Аароновна-Бергова Гольдфельд, иудейского закона, родившаяся 6 июня 1880 г. Во св. крещении наречена именем Мария, в честь св. равно-апостольныя Марии Магдалины». А через день состоялось венчание. В той же церковной книге записано: «Жених: ни к какому обществу не приписанный Николай Васильев Корнейчуков, православного вероисповедания, первым браком, 21 года. Невеста: одесская мещанка Мария Борисовна Гольдфельд, православного вероисповедания, первым браком, 23 лет. Поручители. По женихе: бывший студент Александр Сергеев Вознесенский и никопольский мещанин Владимир Евгеньев Жаботинский; по невесте: одесский мещанин Юлий Абрамов Ямпольский и врач Спиридон Герасимов Макри». «На свадьбу, – вспоминал позднее Корней Иванович, – пришли все одесские журналисты, принесли массу цветов. Когда мы вышли из церкви, я сказал: “Что мне цветы? Мне деньги нужны”. Снял шапку и пошел собирать. Все смеялись и бросали в шапку деньги. Получилась порядочная сумма».

Через несколько дней молодожены уехали в Лондон. Однако денег влюбленным на проживание в столице Великобритании катастрофически не хватало. Собранная на свадьбе «порядочная сумма» улетучилась в считанные дни. Гонорары из «Одесских новостей» поступали нерегулярно (в этом в значительной мере был повинен сам Чуковский). Мария Борисовна вынуждена была вернуться в Одессу. А ее беспечный супруг вместо усердной работы над статьями для «Одесских Новостей» совершенствуется в английском языке и, стремясь восполнить пробелы своего образования, пропадает в библиотеке Британского музея. Он сообщает жене 28 марта 1904 года: «Как ты? Это моя единственная мысль, – и мне даже стыдно пред другими и пред собой, что нет у меня других мыслей… Но так как разлука неизбежна (я выдумываю тысячи планов как бы уехать, но это невозможно. Лазурскому я должен здесь, а Рикке там. Чем мы жить будем – тоже неизвестно), то я решил взять от этой разлуки все, что она может мне дать. Я решил ни одной минуты из этих постылых 6-и месяцев не терять даром. Я с остервенением сажусь за свои книги. Я бесконечно учу слова (их уж очень немного), я читаю в постели, за обедом, на улице. В музей я прихожу в 9-10, а ухожу после звонка… Я читаю “Дон Жуана” – и прихожу в восторг. Это что-то сверхъестественное».

Чуковский настолько увлекся сокровищами, скрытыми в фондах библиотеки Британского музея, что Жаботинский был вынужден напомнить другу о его обязательствах перед газетой. 10 декабря 1903 года Владимир Евгеньевич писал в Лондон: «Вашими корреспонденциями я недоволен. Знаете, что я думаю? Вы просто для них мало работаете, а больше для Чехова и для самообразования. Вещи прекрасные, но все-таки уменьшите рвение в эту сторону и приналягте на газетную часть Вашего существования… Для этого, конечно, необходимо больше времени посвящать наблюдениям, а бай-бляйтеке – или как ее – меньше… Не сидите в библиотеке, тогда все пойдет хорошо».

В сентябре 1904 года Корнею Ивановичу удалось найти деньги на дорогу домой. Он возвращается в Одессу, где его встретила жена с их первенцем – Николаем, родившимся 20 мая 1904 года.

С 28 января 1904 года Российская империя находится в состоянии войны с Японией. Царские войска терпят одно поражение за другим, в народе усиливается недовольство властью, а газеты соревнуются друг с другом в проявлении патриотических чувств. Чуковский не хочет принимать в этом участия. Он пишет жене 21 мая 1904 года: «…Я о войне ни слова. Пусть не печатают, а я о войне не заикнусь».

И тут всю Россию облетает трагическая весть о произошедшем в Петербурге 9 января 1905 года. Этот день русский народ назвал Кровавым воскресеньем. Оно ознаменовало начало Первой русской революции. После 9 января многие из тех, кто до этого дня были монархистами, перешли в стан борцов с самодержавием. Яркий пример – чета Мережковских. Зинаида Николаевна Мережковская, печатавшая стихи и прозу под своей девичьей фамилией Гиппиус, а острые критические статьи под псевдонимом Антон Крайний, записала в дневник в феврале 1908 года: «…9 января случилось. Перевернуло нас… Я была бессильна против идеи самодержавия, как все-таки более религиозной, чем другая общественная. Я не могла найти против нее метафизических аргументов. Но стала чувствовать, что должна найти, ибо она – неправда. Дима [Философов] отрицал ее – не обосновывая. Пользуясь его чувством – я пошла дальше. И вместе мы поняли, что сама идея личности и теократии в нашем понимании – ее отрицают. Дмитрий [Мережковский] еще не понимал. Помню споры в сумерках, в березовой аллее. Потом вечером раз – и вдруг понял окончательно и бесповоротно… Я записала на шоколадной коробке: “Да, самодержавие – от Антихриста!”» Супруги Мережковские вместе с Д. В. Философовым едут за границу и там выпускают сборник публицистических антимонархических статей – «Царь и революция» (Париж, 1907). Священник Георгий Гапон, до 9 января приверженец самодержавия, повел в этот день свою паству к царю Николаю Романову просить самодержца о милостях. Но в ответ верноподданные получили пули. Сотни людей были убиты, тысячи ранены. Гапон, чудом оставшийся живым, в одночасье превратился из монархиста в революционера. Он пишет «Письмо Николаю Романову, бывшему царю и настоящему душегубцу Российской Империи», в котором говорится:

«С наивной верой в тебя, как в отца народа, я мирно шел к тебе с детьми твоего же народа.

Ты должен был знать, ты знал это.

Невинная кровь рабочих, их жен и детей-малолеток навсегда легла между тобой, о душегубец, и русским народом. Нравственной связи у тебя с ним никогда уже быть не может.

Из-за тебя, из-за твоего всего дома – Россия может погибнуть. Раз навсегда пойми все это и запомни. Отрекись же лучше поскорей со всем своим домом от русского престола и отдай себя на суд русскому народу.

Иначе, вся имеющая пролиться кровь на тебя падет, палач, и твоих присных».

Горький, участник трагедии, он шел вместе с рабочими, рядом с Гапоном, вспоминал:

«Назад! – донесся крик офицера.

Несколько человек оглянулось – позади их стояла плотная масса тел, из улицы в нее лилась бесконечным потоком темная река людей; толпа, уступая ее напору, раздавалась, заполняя площадь перед мостом. Несколько человек вышло вперед и, взмахивая белыми платками, пошли навстречу офицеру. Шли и кричали:

– Мы – к государю нашему.

– Вполне спокойно!.

– Назад! Я прикажу стрелять!.

– Стрелять? Не смеешь!.

И вдруг в воздухе что-то неровно и сухо просыпалось, дрогнуло, ударило в толпу десятками невидимых бичей. На секунду все голоса вдруг как бы замерли. Масса продолжала тихо продвигаться вперед.

– Холостыми… – не то сказал, не то спросил бесцветный голос.

Но тут и там раздавались стоны, у ног толпы легло несколько тел.

И снова треск ружейного залпа, еще более громкий, более неровный. Стоявшие у забора слышали, как дрогнули доски, – точно чьи-то невидимые зубы злобно кусали их. А одна пуля хлестнула вдоль по дереву забора и, стряхнув с него мелкие щепки, бросила их в лица людей. Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна…»

И Чуковского потрясло случившееся. Он неоднократно рассказывал своим детям о 9 января, о других событиях Первой русской революции. Лидия Корнеевна вспоминала: «Корней Иванович побывал на “Потемкине”, когда мятежный корабль стоял в Одессе; потом, в Петербурге, сделался редактором сатирического журнала “Сигнал”, высмеивавшего царский режим, министров и самого “августейшего”. (“Николай Второй – бездарнейший из русских царей”, – говорил он.) Он рассказывал нам о лейтенанте Шмидте, о Севастополе, о Пресне, а чаще всего – о 9 января в Петербурге. Чертил план улиц, мостов, проспектов; рабочие с портретами царя и хоругвями идут по этим мостам и проспектам к Зимнему дворцу, а во дворах, в переулках заранее предусмотрительно спрятаны солдаты и казаки. Люди идут, чтобы рассказать царю-батюшке, как злодеи “топчут их сапожищами”, их, живущих в подвалах, в нищете и неволе, работающих за гроши по 12 часов в сутки, а им навстречу казаки, нагайки, пули».

Происходящие в стране события подтолкнули Чуковского к созданию иллюстрированного журнала политической сатиры. Он вспоминал: «После того, как я побывал на “Потемкине” и впоследствии – там, в Одессе – наблюдал изо дня в день кровавый разгром революции, я был охвачен непреодолимым стремлением примкнуть к общей борьбе. Так как в политике разбирался я плохо, о партиях не имел никакого понятия и был весь с головой в литературе, мне еще в июле, тотчас после потемкинских дней, примерещился некий журнал, вроде “Искры” Василия Курочкина, – журнал, который стихами и прозой стал бы громить ненавистных врагов». Чтобы воздействие журнала было максимально эффективным, он должен выходить в столице. Корней Иванович едет в Петербург. Первое время пришлось даже голодать, пока не посчастливилось получить место корректора в издательстве П. П. Сойкина. «Жена не выдержала отчаянной жизни, заболела и уехала с ребенком к родным, – писал позднее Чуковский. – Я же задержался в Петербурге, так как мне до смерти не хотелось расстаться с неотвязной мечтой о журнале». Самый близкий для начинающего критика в столице человек – писатель Осип Дымов (Иосиф Исидорович Перельман). Ему Чуковский рассказывает о своей мечте. Дымов помогает придумать название для нового издания – «Сигнал», составить круг авторов, находит типографию, которая могла бы печатать журнал. Но ее владелец, Н. Л. Ныркин, требует предоплаты. Дымов же помогает найти и деньги. Чуковский вспоминал:

«Я был уже близок к отчаянию. Но вот как-то в сумерках Дымов заходит за мной и ведет меня на вечеринку к Женни Штембер, известной петербургской пианистке, и там знакомит меня с Леонидом Витальевичем Собиновым, которому он уже успел рассказать о “Сигнале”.

К. И. Чуковский.

Шарж Ю. П. Анненкова

Собинов пел на вечеринке революционные песни, после чего отошел с нами в сторону и вручил нам, к нашей неистовой радости, целых пятьсот рублей, которые мы на другой же день отвезли в виде аванса в типографию Ныркина».

Но полученных от Собинова денег оказалось недостаточно. Помог Куприн. «Он, – вспоминал Корней Иванович, – подыскал нам издателя, некоего Бориса М., поставлявшего Кронштадту английский уголь для нашего флота. По случаю забастовки моряков и рабочих его фирма уже третий месяц бездействовала, и он, по совету друзей, суливших ему изрядный барыш, вздумал заняться изданием журнала: дал Нырки-ну не то чек, не то вексель – и печатание “Сигнала” началось».

Первый номер (на журнале обозначено: «Выпуск») «Сигнала» увидел свет 13 ноября 1905 года. На его последней странице было напечатано: «Редактор-Издатель К. Чуковский». Днем ранее Корней Иванович, стремясь расширить круг авторов, пишет в Одессу литературному критику Давиду Тальникову: «Присылайте нам что-нибудь из Вашего жанра. Только построже выбирайте, мы решили быть к себе чрезвычайно требовательными. Гонорары у нас чудесные, денег тьма. Если Вы согласны у нас работать, ради Бога вставьте свое имя в то объявление, которое я прислал в контору “Новостей” для напечатания». Через несколько дней просит актера Александринского театра Ходотова: «Милый Николай Николаевич. Сегодня у нас редакционное совещание. Будет Тэффи, Чумина, О. Дымов – и так дальше. Милый, приходите. Главный наш сотрудник Ужин, хороший Ужин». Тогда же сообщает жене: «Был сегодня у Куприна – он дает для “Сигнала” рассказ – (о чем мы завтра объявим во многих газетах)… Куприн мне очень понравился. Так как он пьянствует, то жена поселила его не в своей квартире, а в другой, – специально для этой цели предназначенной. В особнячке, куда можно пройти через кухню Марьи Карловны [Куприной]. Там – обрюзгший, жирный, хрипящий – живет этот великий человек, получая из хозяйской кухни – чай, обед, ужин… Убранство: диван, кровать, книги, книги, книги, – и белый сосновый стол. “Это мой альбом”, говорит Куприн: весь стол исписан Л. Андреевым, Скитальцем, Горьким, Фидлером, Троянским и т. д. Куприн попросил и меня расписаться. Я написал ему: “Он был с-д, она с-р”, которое ему очень нравится».

Стол, увиденный Чуковским у Куприна, навел Корнея Ивановича на мысль завести у себя нечто подобное. В результате на свет появилась знаменитая «Чукоккала».

С каждым новым выходящим в свет выпуском «Сигнала» число действующих и потенциальных авторов журнала возрастало, ширился круг литературных знакомств Чуковского.

За общественную активность Чуковскому пришлось пострадать. 2 декабря 1905 года, повесткой, к 12 часам дня, его пригласил к себе следователь по важнейшим делам Цезарь Иванович Обух-Вощатынский. Чуковский вспоминал:

«Был он экспансивен, плешив и вертляв. Лицо подвижное, приятное, как будто совсем не чиновничье. Пожав обеими руками мою руку и усадив меня в монументальное кресло, он долго с усилием глядел на меня, словно не мог наглядеться.

Потом выдвинул ящик стола и достал оттуда глянцевитую папку, в которой я увидел мой “Сигнал”, весь испещренный какими-то красными черточками, знаками, значками, завитками, пометками, образовавшими на каждой странице очень аккуратный, затейливый и красивый узор.

Обух-Вощатынский отозвался о “Сигнале” с такой похвалой, что казалось, он и сам был бы счастлив сотрудничать в этом превосходном издании.

– Ваши преступления, – сказал он задушевным и вкрадчивым голосом, совершенно не соответствующим смыслу его неласковых слов, – ваши преступления так тяжелы и серьезны, что для обеспечения вашей явки к суду прокурор Камышанский (тут голос Обуха стал особенно нежным) приказал взять вас под стражу… если, впрочем, вы не согласитесь представить залог в размере десяти тысяч рублей.

– Десять тысяч? Рублей?

Я показал ему свой кошелек, где ютилась одна трехрублевка.

– В таком случае… – И мой новый приятель нажал (как я позднее догадался, коленом) невидимую кнопку звонка, прилаженную где-то под столом.

Вошел служитель в мундире с зелеными кантами:

– Пожалуйте!

– В сто седьмую! – сказал с грустной улыбкой Обух и приветливо помахал мне рукой, как делают великосветские люди, прощаясь на перроне вокзала с друзьями, уезжающими на Кавказ или в Ниццу.

И вот я сижу в тюрьме, в знаменитой Предварилке на Шпалерной, в сто седьмой одиночной камере».

На основании материалов, помещенных в третьем выпуске редактору «Сигнала» предъявили обвинение по трем статьям: 103-й – оскорбление величества, 106-й – оскорбление членов императорской августейшей семьи, 128-й – потрясение основ государства.

Через день после ареста редактора вышел 4-й выпуск «Сигнала», не менее острый, чем 3-й. Оба выпуска были конфискованы.

Чуковскому повезло. Нашелся человек, который внес необходимый для освобождения залог – десять тысяч рублей. Это сделала жена Куприна, Мария Карловна, издательница «Современного Мира». Она из кассы своего журнала выделила требуемую сумму. Но десять дней Корнею Ивановичу все же пришлось пробыть в заключении.

По приговору суда, вынесенному в середине декабря 1905 года, «Сигнал» был закрыт. Его редактор должен был 6 месяцев отсидеть в крепости, на 5 лет его лишили права редактировать какое-либо издание. Взявшийся защищать Чуковского известный столичный адвокат Оскар Осипович Гру-зенберг опротестовал приговор и, в конце концов, добился оправдания своего подзащитного. Во всех судебных инстанциях Грузенберг использовал простую, но эффективную тактику: а вы докажите, что в материалах, помещенных в журнале, речь идет именно о Николае II и его семье; это вы сами, господин прокурор, придумали, что в них говорится об особах императорской фамилии, следовательно, это вы их оскорбляете.

Судебное разбирательство шло, а Чуковский продолжал выпускать журнал. Запрет на издание был легко преодолен с помощью замены одной буквы: «Сигналь» стал называться «Сигналы». Его официальным редактором-издателем значился Владимир Евгеньевич Турок. В январе 1906 года Чуковский объяснил ситуацию историку литературы Николаю Осиповичу Лернеру: «Дорогой мой, идите к нам в сотрудники. У нас хорошо. Вот сейчас Брюсов дал мне стихотворение, Арцыбашев пишет рассказ, Куприн уже дал небольшое морсо, – мелких штучек много хорошеньких – право, идите к нам. Вы не глядите, что редактором подписывает В. Е. Турок – это он делает за 50 р. – а редактором настоящим являюсь я. Дело это хорошее, расходимся мы в 70 и 100 тыс., мало-мало 50. Гонорары – платим и по рублю строчка, – ежели что стоящее. Присылайте нам пародии, стихи, басни, мелкие штучки, за все спасибо скажем».

Война с Японией закончилась. Революция шла на спад. Власть усиливала репрессии в отношении сатирических изданий. Чуковский сообщал жене во второй половине января 1906 года: «Журнал наш сегодня законфисковали[12]12
  Речь идет о 2-м выпуске «Сигналов», помеченном 18 января.


[Закрыть] – на этот раз мы не были идиотами – и полиции досталось только 10 000 экземпляров. Сатирический журнал издавать в Петербурге теперь невозможно, и я проектирую преобразовать “Сигналы” в чисто литературный журнал с легким оттенком сатиры».

Преобразовать «Сигналы» в «чисто литературный» журнал не удалось. Их издание прекратилось на четвертом выпуске.

Позднее, вспоминая о своей редакторской работе, Чуковский написал: «Из истории с журналом “Сигнал” я вывел одно заключение: я для этих дел не гожусь; общественного деятеля из меня никакого не выйдет».

Да, не общественная деятельность, а литература – главное для Чуковского. Он изучает ее и ее творит, высказывает о ней свое мнение. К концу 1900-х годов он становится одним из самых влиятельных критиков. А. А. Блок в одной из статей 1907 года отметил: «Вот уже год, как занимает видное место среди петербургских критиков Корней Чуковский». И тут же добавил:«.. Едкости его пера – отрицать, я думаю, нельзя». И сам Корней Иванович в одном из писем того времени признался: «…У меня слава Герострата». Он сознательно культивирует в статьях и рецензиях злость. После посылки в «Весы» очередной своей работы просит редактора журнала, В. Я. Брюсова: «…“злость” оставьте».

В статьях критик использует прием, о котором уже говорилось: начинает с похвалы и заканчивает ядовитым выпадом. Не жалеет никого, даже своего ближайшего помощника по созданию «Сигнала» Осипа Дымова. В посвященной ему статье сначала восторженно заявляет: «Осип Дымов поэт, это очень много. Его маленький, но изящный юмор в большую, но неизящную эпоху сатирических журналов 1905–1906 годов сделал из него лучшего юмориста». А заканчивает хлесткой цитатой из Щедрина:

«“Мысли у него коротенькие, фразы коротенькие; даже главы имеют вид куплетов. Так и кажется, что он спешит поскорее сделать конец, потому что его ждет другой седок, которого тоже нужно на славу прокатить. Слышно: “Пади! Поберегись!” – и ничего больше. Через две-три минуты – “приехали”.

Дар предвидения изумительный, но разве Осин Дымов виноват, что мы ездим на нем, а не он на нас?».

Е. Л. Шварц, размышляя о Чуковском-критике, писал: «Одна черта, необходимая критику, у него была: он ненавидел то, что других только раздражало. Но настоящий критик еще и влюбляется там, где другие только любуются. А Чуковский только увлекался».

И все-таки однажды Корней Иванович влюбился – в замечательного прозаика Михаила Ниловича Альбова (1851–1911).

Возникновению любви Чуковского к Альбову, помимо незаурядного таланта этого писателя, способствовало то, что он был таким же покинутым, каким ощущал себя Корней Иванович. Острое чувство покинутости возникло у Альбова после того, как весной 1890 года он сразу потерял горячо любимую молодую жену и новорожденного ребенка.

О том, каким покинутым ощущал себя Чуковский незадолго до знакомства с Альбовым, говорит его дневниковая запись, сделанная 30 января 1906 года: «Тут у меня нет ни одной души, кому бы до меня было хоть немного дела. Был несколько раз у Куприных: она глупая и вульгарная, он – искренне уверен в своем величии и так наивно делает вид, будто скрывает эту уверенность. Общество их кошмарно по своей пошлости: Кранихфельд – добрый, глупый, должно быть влюбчивый; заика душевный – Цензор, Поликсена Соловьёва с остановившимся лицом; Дымов – нечуткий и самодовольный; скука, скука».

В сентябре 1906 года издательство А. Ф. Маркса, выпускавшее «Ниву» и, в качестве бесплатных приложений к журналу, собрания сочинений крупнейших русских и иностранных писателей, попросила критика написать о последнем их издании – собрании сочинений Альбова (в 1906–1908 годах было напечатано восемь томов). Корней Иванович обратился за помощью к писателю:

«Глубокоуважаемый Михаил Нилович!

Вы никогда не слыхали моего имени, и все же я решаюсь обратиться к Вам с весьма щекотливой просьбой. Дело в том, что “Нива”, издающая Ваши сочинения, поручила мне написать о них критическую статью. С тягостным чувством перечитал я Михайловского, Буренина, Протопопова и возобновил в памяти почти все те неумные и нечуткие суждения, которые, по какому-то проклятию, всегда вызывало Ваше творчество – от “Итога” до “Глафировой тайны”. Но когда я захотел перечесть Ваши творения – все сразу – в порядке их написания – это оказалось совершенно невозможным.

“Нива” отпечатала только два Ваших тома; в Публичной библиотеке читать беллетристику я не могу; достать мне не у кого. Л. Е. Розинер не решается без Вашего позволения снабдить меня теми – Вам лично принадлежащими – томиками, которые получены им от Вас для перепечатки. Вот я и надумал обратиться за помощью лично к Вам: не позволите ли Вы мне воспользоваться – до 10 октября, не позже – книжками, имеющимися у Розинера?»

К. Чуковский в своем кабинете. Куоккала. 1913

Альбов не только позволил воспользоваться томами, находящимися у управляющего конторой «Нивы» Л. Е. Розинера, но и прислал Чуковскому несколько своих книг, сделав на одной из них дарственную надпись. Благодарный критик написал в ответ: «Дорогой, глубокоуважаемый Михаил Нилович.

Просто и не знаю, как мне благодарить Вас за Ваш великолепный подарок. Этими книгами, где каждая строка – настоящая, я, как стеною, постараюсь огородиться от обступающей меня сволочи. Мне было так радостно бежать с почты и нести домой Вашу посылку. Спасибо Вам сердечное за добрую надпись, очень хотел бы ее стоить. Из этих книг я не читал “Мамаева” – сейчас же принимаюсь за чтение. Как Ваше здоровье? Что Ваши литературные планы? Я забегу на днях к Вам, приглашать Вас к нам.

Ваш Чуковский» [13]13
  Санкт-Петербургский государственный архив литературы и искусства. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 1544. Л. 2.


[Закрыть]