Текст книги "Зоология и моя жизнь в ней"

Как книгу издавали

В 1982 г., когда книга была рекомендована к печати ученым советом Института эволюционной морфологии и экологии животных, существовало правило, согласно которому объем текста не должен был превышать 20 печатных листов. Одним печатным листом в то время считали 24 страницы текста, отпечатанного на пишущей машинке. Таким образом, текст, больший чем 480 страниц, издательство «Наука» попросту отвергала уже на стадии подачи рукописи. «Забирайте и сокращайте!», говорили авторам. Неизвестно, кто и когда придумал это правило, и входило ли оно в число «указов», которыми регулировалась вся жизнь общества. Объясняли это непререкаемое требование тем, что в стране существует дефицит бумаги, так что на всех ее не хватит. «Ишь, чего захотели!»

Понятно, что мой обзор мировой литературы по вопросам социального поведения никак не мог уложиться в эти рамки. Один только перечень цитированных мной источников, напечатанный в книге шрифтом более мелким, чем основной текст, занимал 45 страниц. К счастью, директор нашего института, Владимир Евгеньевич Соколов, пользовался заметным влиянием в высших академических кругах[112]112
  В 1985 г. он даже занял пост академика-секретаря Отделения общей биологии АН СССР.


[Закрыть]. Он пообещал мне, что поможет «пробить» книгу, не прибегая к сокращению ее объема.

Тут началась длительная бюрократическая волокита. Соколов не мог просто взять и приказать руководству издательства принять мою книгу в печать. Оттуда должен был быть послан запрос на его имя, на который следовало ответить подробным объяснением того, почему для меня нужно сделать исключение из общего правила. Все это следовало выполнить как всегда срочно, поскольку иначе существовал риск, что я могу пропустить свою очередь.

Как раз в тот день, когда мне на руки выдали запрос из издательства, который я планировал сразу же передать Соколову, началось заседание Президиума Академии наук СССР. К счастью, контора, где я получил документ, находилась на той же улице имени Первого Великого Вождя[113]113
  В интернате, где я жил в эвакуации во время войны, четырех– и пятилетние дети божились так: «Честное ленинское, честное сталинское, честное под салют всех вождей».


[Закрыть] (Ленинский проспект), где располагалось и величественное здание Президиума АН. В заседании принимал участие и Владимир Евгеньевич. И вот я, взмыленный, прибегаю туда, но у входа путь мне решительно перегораживает вахтер: «Куда! Вам сюда нельзя!» Я с трудом начинаю осознавать, что я, простой кандидат биологических наук, кощунствую, пытаясь проникнуть на Олимп, где сильные мира сего обсуждают судьбы передовой советской науки. А точнее, делят деньги, выделенные правительством Академии наук: какому институту и/или лаборатории дать, а какие и так перебьются.

Из-за турникета вглядываюсь в толпу снующих по вестибюлю академиков и членов-корреспондентов в надежде заметить среди них Соколова. И тут вижу директора Института цитологии и генетики, в котором я работал в Новосибирском Академгородке, Д. К. Беляева. «Дмитрий Константинович, – кричу я, – подойдите, пожалуйста!». Он подходит, а я говорю: «Мне срочно надо передать документ Владимиру Евгеньевичу Соколову, а меня не пускают…». «И не пустят, голубчик, и не пустят…», – отвечает он, берет из моих рук бумагу и уходит.

В итоге рукопись взяли с превышением объема в два печатных листа. С моим редактором, Галиной Михайловной Орловой, отношения сложились ровные и даже дружественные. Она вносила в текст минимальное количество правки, наиболее часто меняя словосочетание «друг с другом» на казавшееся ей более правильным «между собой». И вдруг меня срочно вызывают в издательство. Оказалось, что дело вот в чем. В книге я цитировал книгу польского социолога Яна Щепаньского «Элементарные понятия социологии». Но в это время руководству Советского Союза чем-то не угодила Польша. Поэтому мне было сказано изъять из моего текста две с половиной строки этого цитирования и заменить удаленное точно таким же количеством знаков. Иначе, предупредили меня, книга не может быть издана. Пришлось согласиться на это абсурдное требование.

И вот, казалось бы, все улажено и верстка готова к печати. Но тут я объяснил Галине Михайловне, что публикация такого характера не сможет быть использована в работе специалистами, если не будет снабжена указателями – предметным, названий животных и именным (с фамилиями цитированных авторов). Услышав это, она пришла в отчаяние: «Ведь это еще, как минимум, два печатных листа! Снова идти к руководству и молите их об увеличении объема! Я этого не выдержу». Но к этому времени бороться с моими «причудами» устали, по-видимому, уже все. Случилось даже чудо – мне заплатили какую-то небольшую сумму за составление указателей. Правда, это было единственное денежное вознаграждение за три мои объемистые книги, вышедшие в Издательстве «Наука».

Глава 5. «Знаки, символы, языки»[114]114
  Панов Е. Н. 1980. Знаки, символы, языки. М.: Знание. 192 с.; 1983. Знаки, символы, языки. Изд. 2-е, дополненное. М.: Знание (Библиотека общества «Знание»). 248 с.; 2005. Знаки, символы, языки. Изд. 6-е, дополненное и исправленное. М.: КМК 495 с.


[Закрыть]

В 1972 г. я переехал из Новосибирского Академгородка на работу в московский Институт эволюционной морфологии и экологии животных (ныне – Институт проблем экологии и эволюции). Здесь мне была предоставлена возможность выбрать лабораторию, чья тематика соответствовала бы моим научным интересам. К этому времени у меня накопилось огромное количество магнитофонных записей голосов множества видов птиц, в том числе сорокопутов и каменок. Этот материал требовал обработки, осуществить которую можно было лишь с помощью специальной, самой современной лабораторной техники. В Институте ею располагала только Лаборатория биоакустики. Это обстоятельство и определило мой выбор.

В действительности, главным направлением исследований Лаборатории была не биоакустика, а гидродинамика водных животных, в то время – в основном дельфинов. Этим занималось большинство сотрудников под руководством заведующего лабораторией, физика по образованию, Евгения Васильевича Романенко[115]115
  Автор книги «Гидродинамика рыб и дельфинов». Изд. КМК, 2001. 412 стр.


[Закрыть]. Тема относится к области биофизики и требует весьма серьезного технического оснащения для проведения опытов с животными. Объектом их служили дельфины афалины, которых содержали на биостанции Малый Утриш, принадлежавшей Институту. Каждое лето к дверям лаборатории, ютившейся тогда в подвале жилого дома, подгоняли два огромных трайлера. Туда грузили тяжеленные ящики с оборудованием (стационарные магнитофоны; кинокамеры, сконструированные самими инженерами нашего коллектива; вольтметры; амперметры; осциллографы; генераторы; запасные части к приборам; и уйма вещей, назначение которых мне было совершенно неизвестно). Погрузка занимала обычно целый рабочий день. Трайлеры направлялись на юг, в Краснодарский край, где на берегу Черного моря, между городами Новороссийск и Анапа, располагалась научно-исследовательская база. Туда на два-три месяца уезжали на все лето почти все сотрудники лаборатории, так что ее помещение в это время фактически пустовало.

Что касается биоакустики, то здесь темой исследования была вокализация все тех же дельфинов. Этими вопросами занимались Владимир Ильич Марков («Ильич», как его шутливо называли в кругу знакомых, по аналогии с другим персонажем с идентичным прозвищем) и две его сотрудницы Влада Тарчевская и Вера Островская. Материалом для их исследований служили записи голосов этих животных, полученные ими самими на Малом Утрише, обработка этих фонограмм на приборах для получения «видимого звука», классификация этих акустических сигналов и попытки установить их коммуникативные функции.

Именно на почве двух последних из этих задач я пытался найти общий язык с группой Маркова. В остальном же, в помещении, сплошь заставленном приборами непонятного назначения, я чувствовал себя «белой вороной». Очевидно, именно так воспринимали меня первоначально и инженеры, занятые серьезным мужским делом: вольтметры, паяльники, переплетения разноцветных проводов, разъемы «мама» и «папа» и все такое прочее. А тут голоса каких-то птиц!

Впрочем, в лаборатории меня приняли, в общем, доброжелательно, несмотря на казавшуюся коллегам экзотичность моих интересов. Виталий Янов, готовивший кандидатскую диссертацию по гидродинамике дельфинов, охотно советовался со мной по общим вопросам биологии. Владимир Чикалкин, наш инженер, мог, как все мы были уверены, подковать блоху своими золотыми руками. Он вытачивал для меня на токарном станке детали, с помощью которых я пытался модернизировать допотопную фотоаппаратуру, выпускавшуюся тогда в Стране Советов. В общем, жить было можно.

Страсти вокруг сонографа

Единственным прибором, на который я смотрел с вожделением, был сонограф американской фирмы Kay Electric. Фактически именно из-за него я оказался в этом чуждом мне мире технических устройств. Машина позволяла получать изображения звуков при самых разных режимах и измерять с высокой точностью такие их параметры, как длительность сигнала, его частотные характеристики, амплитуда и многое другое. Обработав на сонографе километры магнитофонной пленки с моими записями голосов каменок, я получил бы еще один ключ к выяснению степени сходства и различий в вокализации разных видов и, соответственно, меры их эволюционного родства.

Но не тут-то было! Прибор находился в полном распоряжении Маркова, и он сразу же дал мне понять, что сама возможность использования сонографа мною лично абсолютно исключена. Взамен мне обещали помочь в обработке небольших объемов материала, если в этом появится срочная необходимость. Это было тем более обидно, что сам Марков и его сотрудники включали сонограф сравнительно редко, и большую часть времени он оставался свободным, символизируя всем своим видом благополучие в техническом оснащении лаборатории. Такая же машина существовала в Москве лишь в еще одном экземпляре – в неком лингвистическом институте, где занимались изучением акустики речи.

Разумеется, сам вид прибора говорил о том, что обращению с ним следует какое-то время серьезно учиться. На его корпусе через несколько окошечек виднелись изящные стрелки, которые во время работы сонографа двигались, мягко дрожа, вдоль шкал. А над всем этим возвышался цилиндр, сверкающий идеально гладкой никелированной поверхностью.

Принцип работы прибора был следующим. Сначала с магнитофона в него подавали фрагмент звука, изображение которого предстояло получить. Этот сигнал записывался в память прибора. На цилиндр накладывали полосу бумаги стандартного формата и закрепляли ее двумя пружинными кольцами – сверху и снизу. Включали двигатель, и как только цилиндр набирал нужную скорость вращения, к его бумажной обертке подносили рычаг с короткой тонкой проволочке на конце. Рычаг двигался вверх, проволочка плавно скользила по бумаге, искрила и прожигала на ней изображение.

Фирма Kay Electric выпускала для прибора специальную бумагу, снежно белую с готовой разметкой шкал – частот звука по вертикали и его длительности – вдоль листа. Эта бумага была буквально на вес золота, а достать ее удавалось лишь по счастливой случайности. Поэтому использовали эти бланки только для изготовления окончательной версии картинки, которая должна была идти в печать как иллюстрация к статье. Настраивали качество изображения, пользуясь серой отечественной бумагой, поступавшей в институт огромными рулонами. Из этих полотен приходилось предварительно вырезать полоски нужной длины и ширины, и это был отдельный, весьма трудоемкий этап работы.

Со всем этим я мог знакомиться только пассивно, наблюдая со стороны за действиями тех, кто был допущен к святыне. Одним из них был инженер Анатолий Кузнецов. И вот мне понадобились картинки для статьи, где я сравнивал поведение, в том числе и акустическое, двух видов пустынных снегирей. Дождавшись момента, когда Толя смог, наконец, уделить мне время, я стал объяснять ему, что именно мне нужно и зачем. Он некоторое время слушал меня с нетерпением. Вероятно, я и в самом деле наговорил много лишнего. Наконец, он прервал меня, сказав: «А, визуализация для сличения!»

Сонограммы, сделанные им, оказались, как я понял много позже, худшими из всех, какие я когда-либо видел. Он выбрал режим обработки, при котором изобилие ненужных деталей сделало почти невозможным уловить на картинке наиболее существенные параметры сравниваемых звуков. Выполнены изображения были, естественно, на серой бумаге. Подразумевалось: «И так сойдет, скажи спасибо за потраченное время!». Статью у меня Зоологический журнал принял и тусклые сонограммы напечатал. Но вся эта история показала мне, что так дальше продолжаться не может. Однако на тяжелую борьбу с Марковым за право работать на сонографе самостоятельно и систематически у меня ушло, насколько помнится, никак не менее года.

«Язык» дельфинов. Ровно за 10 лет до того, как я начал работать в Институте, американский врач-психоаналитик Дж. Лилли, известный также своими работами в области нейрофизиологии, поразил мир, выдвинув идею о возможности существования на нашей планете подлинно интеллектуального «гомоноида», сопоставимого с человеком по уровню своего умственного развития. «Возможно, – писал он в своей первой книге о дельфине афалине, изданной в 1962 г. – что весь накопленный опыт передается у дельфинов примерно так же, как передавались знания у примитивных человеческих племен, – через длинные народные сказания и легенды, передаваемые изустно от одного поколения к другому, которое в свою очередь запоминало их и передавало дальше». У человека, продолжает автор, для этой цели созданы письменность и книгопечатание. «Дельфинам же приходится все хранить в памяти, поскольку у них нет ни библиотек, ни картотек, ни языка (в частности, языка символов), кроме, возможно, звукового».

Поразительно то, что эта «гипотеза», которую иначе, чем бредовой не назовешь, не только не была отвергнута с порога, но повлекла за собой в последующие 10–15 лет немало исследований, направленных на поиски так называемого «языка» дельфинов. Начали это американцы, поставившие целью расшифровывать «словесное значение» звуков, производимых дельфинами. Несколько позже по их стопам попытался идти, с одобрения руководства нашего института, и В. И. Марков, которому в помощь выделили двух сотрудников, упомянутых мной выше.

К счастью, в те годы не все специалисты поддались желанию участвовать в этой весьма сомнительной деятельности, Так, известный французский физиолог, этолог и лингвист Р. Бюснель писал: «В строгом научном смысле мы должны согласиться с тем, что нам по сей день неизвестно, как интерпретировать единичные акустические сигналы, издаваемые дельфинами. Совершенно неоправданно приписывать этим животным обладание языком – в свете того факта, что у нас нет ясного представления о величине их словаря (если таковой имеется), так же как и о сущности сигналов, которыми они пользуются». В итоге затея окончилась полным провалом, о чем я подробно рассказываю в главе 8 моей книги, о которой здесь идет речь.

Теперь объясню причины, подтолкнувшие руководство Института одобрить прожекты Маркова. Дело в том, что использование дельфинов в качестве объекта исследований имело еще и иные, гораздо более серьезные цели. Первыми их увидели прагматичные американцы, решившие, еще до начала бума вокруг «языка» дельфинов, использовать этих животных в военных целях. Издавна ученым были известны замечательные способности дельфинов ориентироваться в толще воды с помощью эхолокации[116]116
  Эхолокация – механизм обнаружения объекта животными (китообразными и летучими мышами) за счет восприятия органами чувств отраженной от него волны, в данном случае звуковой.


[Закрыть]. Особи, дрессированные специальным образом, уже во время войны во Вьетнаме (1965–1973) патрулировали военно-морскую базу США в Камрани. Они помогли поймать несколько десятков пловцов-диверсантов, когда те пытались прикреплять магнитные мины к бортам американских кораблей. В 1960-х гг. в Сан-Диего (Калифорния) по специальной программе военно-морских сил США проводили интенсивную дрессировку дельфинов, а также морских львов. Таких «военных» дельфинов американцы использовали и много позже – во время двух войн в Персидском заливе.

Но могли ли мы отстать от американцев? Конечно же, нет. Уже в 1965 г. на побережье Черного моря был создан научно-исследовательский центр для изучения использования морских млекопитающих в военных целях. Годом позже в Казачьей бухте Севастополя основали первый советский военный океанариум. В нем содержали и тренировали 50 дельфинов афалин. Их готовили для патрулирования и охраны акваторий, уничтожения диверсантов и поиска самых разных объектов, включая мины и подводные лодки.

Военное ведомство СССР ассигновало на эти цели огромные деньги, так что академическим институтам просто грех было не принять участия в их «распиле». Так программы по разным аспектам биологии и поведения дельфинов появились сразу в нескольких этих учреждениях. В том числе – и в Лаборатории биоакустики Института эволюционной морфологии и экологии животных АН СССР. Самой бесперспективной из этих программ оказалась, как и следовало ожидать с самого начала, та, которую возглавил Марков.

Мои дебаты с Марковым

Коллеги из группы Маркова занимались примерно тем же, чем и я, когда пытался описать полный акустический репертуар того или иного вида каменок. Суть работы в том, чтобы выявить регулярно повторяющиеся элементы и составить их каталог. Впрочем, они обладали существенным преимуществом, имея возможность распознавать и сравнивать звуки по их графическим изображением, а мне до сей поры приходилось делать это на слух, что требовало большого напряжения памяти. Типологизация элементов репертуара с помощью сонограмм в чем-то похожа на изыскания дешифровщика мертвых языков, письмо которых осуществлялось на камне посредством картинок-пиктограмм или значков типа иероглифов.

Но лингвист, пытающийся разгадать смысл текста, написанного тысячелетия тому назад, твердо убежден в том, что он несет некое конкретное языковое содержание. Марков же и его сотрудники решили изначально, что сигналы, которые они изучают, также должны обладать неким значением, которое, как они полагали, им удастся выяснить. Разумеется, это было фатальной ошибкой, основанной на слепой вере в справедливость фантазий Лилли и его последователей.

Да и трудно было проявить здоровый скептицизм, отказавшись, к тому же, от дополнительного финансирования увлекательных поисков Министерством обороны. Укреплению веры в существование языка у дельфинов способствовал и общий информационный фон тех лет, Вот как его описывает биолог У. Фитч в книге «Эволюция языка». «В пору моей юности средства массовой информации были переполнены вымыслами о “языке дельфинов” и о том, что у обезьян, выращенных людьми, нет предела в способности развивать навыки в обучении языку… Казалось, что вот-вот появится новый доктор Айболит, который научится расшифровывать языки разных животных, и я волей-неволей верил в это. То, что мы видим сегодня, рисует довольно-таки любопытную картину. Вопреки интенсивным поискам в пользу такого рода предсказаний, выясняется нечто совсем иное. В частности, шимпанзе способны в естественных условиях транслировать богатую информацию об эмоциональном состоянии особей, что, разумеется, обеспечивает адекватность социальных взаимоотношений внутри их сообщества. Однако референтность[117]117
  В данном случае, способность отображать события реального мира в какой-либо знаковой системе (например, в языке).


[Закрыть] в этой коммуникативной системе весьма ограничена, не говоря уже о возможностях создавать новые по содержанию сообщения, что в неограниченной мере свойственно языку человека».

Мои споры с Марковым разгорались почти каждый раз, когда мы оба одновременно оказывались в лаборатории. Я пытался предостеречь его от того, чтобы ставить телегу впереди лошади (искать смысл того, что может оказаться совершенно бессмысленным), его главным аргументом было следующее. «Но ведь вокализация дельфинов, – говорил он, – система очень сложная, и не может быть, чтобы такая сложность не воплощалась бы в определенной коммуникативной функции».

В чем же Марков с коллегами видели столь впечатлявшую их «сложность»? Они выявили в репертуаре дельфина афалины семь исходных звуковых элементов (щелчок, удары звонкий и длительный, треск, рык, вой и свисты), из которых теоретически могла быть сформирована 31 «составная» конструкция. Они, комбинируясь в свою очередь друг с другом, образуют огромное количество различных звуковых цепочек.

На это я возражал, что в «лексиконе» моего модельного вида – черношейной каменки базовых типов звуков даже больше – восемь, и возможности комбинаторики на этой основе также не менее велики. И добавлял, что у одного из самцов черной каменки я насчитал 251 вариант песен. Когда на лабораторных семинарах я рассказывал о разнообразии средств коммуникации у птиц, Марков, обращаясь к Романенко, говорил: «Евгений Васильевич! Ведь это не коммуникация. Это интеракция!»[118]118
  Калька английского слова interaction – буквально, взаимодействие.


[Закрыть]. Среди всех животных, по его мнению, истинная содержательная коммуникация могла существовать лишь у «гоминоидов» – дельфинов.

Посмотрим теперь, чего стоит аргумент, согласно которому сложной структуре должна непременно соответствовать и сложная функция. В теории информации существует понятие описательная (колмогоровская[119]119
  Колмогоров Андрей Николаевич (1903–1987) – отечественный математик, один из крупнейших в ХХ веке.


[Закрыть]) сложность объекта. Она определяется как мера вычислительных ресурсов, необходимых для точного определения (описания) этого объекта. Опираясь на изощренный математический аппарат, эту теорему доказали в отношении последовательностей, состоящих из символов разной степени разнообразия (например, abababa… – «простая» и 4c1j5b2p0… – «сложная»). Мне кажется, что в нестрогой форме она применима и для понимания того, что есть сложность объекта вообще. По-видимому, наибольших затрат требует описание хаоса. Возьмем, к примеру, многоэтажный дом, разрушенный землетрясением или снарядом. Что может быть сложнее для исчерпывающего описания, чем такая физическая структура. Но, разумеется, никаких функций от этого беспорядочного нагромождения камня, стекла и металла ожидать не приходится.

В защиту своей позиции Марков постоянно ссылался на так называемый закон Ципфа[120]120
  По имени открывшего его американского лингвиста Джорджа Ципфа.


[Закрыть]. Суть его состоит в следующем: если все слова естественного языка ранжировать по частоте их использования, то эти частоты окажутся обратно пропорциональны порядковым номерам соответствующих слов. Например, слово, второе по частоте используемости встречается примерно в два раза реже, чем первое, третье – в три раза реже, чем первое, и т. д. Эта закономерность выражается на графике кривой, именуемой гиперболой. На графике, где по горизонтальной шкале (ордината) отложены ранги слов, а по вертикальной (абсцисса) – частоты их встречаемости в тексте, кривая ведет себя следующим образом. Она идет вниз почти вертикально, очень медленно отклоняясь от оси абсцисс, делает крутой поворот выше уровня схождения обеих осей, а затем очень медленно приближается к оси ординат.

Важно подчеркнуть, что закономерность эта присуща только естественным языкам, она не работает в случае, например, языков программирования. И, кроме того, проявляется она лишь применительно к достаточно длинным осмысленным текстам. На небольшом отрывке из романа или повести ее обнаружить не удастся. Следуя этому указанию, Марков брал протяженные во времени записи голоса какого-то одного определенного дельфина и подсчитывал на сонограммах частоты встречаемости тех или иных типов звуков. Затем он торжествующе показывал в своих докладах, что полученные им результаты можно представить как соответствующие закону Ципфа.

Загвоздка, однако, состоит в том, что распределение частот тех или иных событий по принципу гиперболы, как в законе Ципфа, далеко не ограничивается сферой языковых текстов. Сам Ципф в своих исследованиях воскресил более раннее открытие, показавшее, что такой же характер имеет распределение численности населения по городам (закон Ауэрбаха, 1913 г.). Та же закономерность была обнаружена при анализе продуктивности разных ученых-химиков, написавших одну, две статьи и большее их число – по данным реферативного журнала за десять лет (закон Лотки, 1926). Как пишет И. В. Данилевский, эти результаты «…получили большой резонанс, вдохновив на подобные исследования других, и очень скоро дело дошло до того, что справедливость закона Лотки стало можно проверять на числе публикаций, посвященных самому закону Лотки. И, более того, стала вырисовываться почти анекдотичная ситуация, поскольку выяснилось, что распределения такого же характера, т. е. резко асимметричные, описывают, например, умение играть в гольф, результаты сдачи экзаменов по математике и число владельцев имений (по их годовому доходу), принявших участие в восстании якобитов в 1717 году»[121]121
  Данилевский И. В. 2007. Закон Ципфа-Парето, новые квантовые технологии и философия бессознательного. Квантовая Магия. 4(1): 1201–1209.


[Закрыть].

Из всего этого с очевидностью следует, что закон Ципфа ни в коей мере не является специфичным для языка. Так что, соответствие ему звуковых последовательностей у дельфинов не может служить сколько-нибудь весомым аргументом в пользу единой природы языка и вокальной продукции этих животных.

Споры с Марковым становились раз от разу все более жаркими. После очередного диспута относительно значимости закона Ципфа для темы коммуникации у животных, я решил, что мои позиции усилятся, если я сам заставлю себя углубиться в проблемы такого рода. Например, попытаюсь узнать о языке людей что-нибудь помимо того, что к нему применим закон Ципфа.

Оказывается, я уже давно занимаюсь семиотикой

Итак, я обложился книгами по языкознанию и с первых же шагов понял, насколько сам я невежественен в понимании всего того, что до сих пор казалось абсолютно самоочевидным и не требующим ни малейших раздумий. Об этом своем состоянии я отчетливо вспомнил недавно, когда переводил книгу У. Фитча «Эволюция языка». Ее автор пишет: «Любопытно, однако, следующее. Большинство людей прекрасно отдают себе отчет в том, что они несведущи в высшей математике, но мало найдется таких, кто не уверен в своем хорошем знании проблем языка. Здесь в своей осведомленности уверены почти что все, что повергает в отчаяние лингвистов, вовлеченных в обмен мнениями с учеными других профессий. В действительности, язык устроен несравненно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Фонемы – это не просто звуки речи, синтаксис не ограничивается порядком слов, а семантику не следует рассматривать только как последовательность слов с определенными значениями. Каждый из основных разделов лингвистики имеет дело с материями гораздо более богатыми внутренне и не столь простыми для понимания».

А вот короткий отрывок из статьи известного лингвиста М. Таллерман: «Грамматические системы языка есть НЕ просто более сложные версии коммуникативных систем животных. Те полностью аморфны и лишены двойного членения …» (выделение заглавными буквами автора цитаты)[122]122
  Двойное членение – возможность разбиения речевого сообщения на 1) единицы, обладающие собственным значением: например, слова и предложения (первое членение) и 2) на единицы, которые собственным значением не обладают: фонемы и слоги (второе членение). Явление служит одним из отличий человеческого языка от систем коммуникации животных.


[Закрыть].

Первым важным литературным источником, который попал мне в руки, была книжка выдающегося отечественного лингвиста Юрия Сергеевича Степанова «Семиотика». Из нее я узнал, что лингвистику можно рассматривать в качестве раздела науки о знаках, фигурирующей под этим названием. Внутри семиотики автор выделял несколько направлений исследований, имеющих дело со знаками разной природы. Он именует эти разделы «биосемиоткой», «зоосемиотикой», «этносемиотикой» и «лингвосемиотикой». Первые два изучают явления «низшей степени знаковости», по выражению Степанова. Это так называемые знаки-признаки, например, лай, по которому окружающие могут судить о том, что где-то тут есть собака. Этносемиотка занята анализом экстралингвистических[123]123
  Внеязыковых, таких, в частности, как мимика и жестикуляция.


[Закрыть] средств коммуникации у людей, того, что иногда называют «языком тела». Здесь большое, хотя и не единственное место занимают так называемые иконические знаки, имитирующие реальные объекты и действия. Хороший пример – пантомима. Наконец, лингвосемиотика анализирует категорию знаков-символов, которые в своем выражении не имеют ничего общего с объектами, которые они обозначают. Таковыми оказываются все слова естественных языков. Их форму называют «немотивированной» или «произвольной», поскольку слова одинакового звучания в разных языках могут обозначать совершенно разные вещи. Например, слово «яма» в русском языке соотносится с углублением в грунте, а в японском значит «гора».

Из книги я уяснил, что как этолог я все предыдущие годы работал в области зоосемиотики. Здесь я оказался в положении Журдена, персонажа пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве», который был несказанно удивлен, когда ему сказали, что он говорит прозой. Из сказанного выше было ясно, что с точки зрения специалиста по теории знаков, все те явления, которые служат предметом моих исследований, относятся к категории «низкого уровня знаковости», и не сопоставимы с языком как системой произвольных знаков-символов.

Впрочем, я и сам уже давно пришел к этому выводу при многолетнем изучении того, что называют «сигнальным поведением животных». Все сделанное мной за эти годы свидетельствовало о том, что акустические сигналы птиц относятся в своей массе к категории знаков-признаков. Как писал один из пионеров этологии, крупный орнитолог Оскар Хайнрот, крик петуха обозначает только одно: «Здесь есть петух», к чему можно было бы добавить: «Понимайте, как хотите!».

Сигнальное поведение птиц есть не что иное, как внешнее отображение внутренних физиологических процессов, идущих в организме и изменяющих его «эмоциональное» состояние. Или, иначе говоря, видимые наблюдателем «сигналы» – это лишь «половинка» единого процесса жизнедеятельности организма, неотделимая от всего того, что происходит одновременно «внутри него». Язык же есть отчужденная система знаков-символов, живущая собственной автономной жизнью, по своим особым законам функционирования и эволюции. Поэтому сходство между вокализацией птиц и речью человека ограничивается только тем, что там и тут физические сигналы транслируются по акустическому каналу связи. То же самое, как я полагал, справедливо в отношении всех прочих животных, не исключая дельфинов. Что же общего может здесь быть с процессом намеренной трансляции осмысленных сообщений, которые строятся людьми по правилам грамматики и синтаксиса, «придуманных» ими самими, из придуманных же произвольных знаков-символов? Именно резкий контраст между этими двумя способами коммуникации я и решил показать в тексте задуманной мной книги.

План книги

Было решено в ее первой части познакомить читателя с элементарными представлениями о самой сути языкового поведения людей, как оно видится специалистам в области дисциплин (гуманитарных и естественнонаучных), занятых его всесторонним изучением. И только затем рассказать о том, что мне, как профессиональному этологу, известно из первых рук о способах общения животных.

Я решил пойти по этому пути, полагая, что так мне удастся наиболее выпукло показать наиболее принципиальные различия между этими двумя системами коммуникации. Я писал в предисловии: «Неожиданно оказалось: не обладая достаточно полными и детализированными познаниями о способах общения наших соседей по планете, лингвисты не в состоянии четко объяснить, что же такое человеческий язык». И далее, цитируя американского языковеда Чарльза Хоккета: «…минутного размышления достаточно, чтобы понять: мы не можем узнать, что представляет собой данный предмет, если мы не знаем, чем он не является. Кто бы мог подумать 15 лет тому назад, что нечто существенное для лингвистики мы сможем узнать, наблюдая пчел».