Текст книги "Всё или ничего"

Первый шаг

Ехал молодой князь со своей дружиной. Не по листу полю, а через дремучие муромские леса. На север. В далекую Ростовскую землю – самые отдаленные глухие и дикие владения стольного Киева.

И Муром, и Ростов были дороги сердцу князя. Ведь на их столы (так в отличие от всех других заморских империй и царств на Руси поначалу назывались троны) были посажены любимые сыновья Владимира Красного Солнышка – Борис и Глеб. И дело было не только в том, что князь приходился им внучатым племянником. Он всегда восхищался их неслыханным подвигом! Не столько боевым, сколько духовным.

Тот же Борис имел куда более сильную дружину, чем у Святополка, который, кстати, перед самой смертью был посажен Великим князем Владимиром вместе с женой и духовником в темницу за то, что не скрывал своего желания сразу после смерти отца повернуть Киев, как бы теперь сказали, с Востока на Запад. Но не пожелал Борис поднять меч на старшего брата и развязывать кровавую междоусобицу. А всецело предал себя в Божию волю, безусловно веря, что Бог попускает человеку только то, что действительно ему спасительно и полезно. Будь то сама смерть! И Глеб тоже, уже предупрежденный сестрой своей, княжной Предиславой, о гибели брата, поступил, как Борис.

Оба они погибли, подавая пример, что на Руси все – от простого смерда до князя – должны жить по заповедям Христовым и все делать по любви к Богу и ближнему. И поэтому стали, как открыто говорят русские священники и монахи, страстотерпцами.

Давно… давно пора признать их святыми, да ромеи никак не могут согласиться с тем, что не только у них, но и на Руси тоже могут быть свои святые![66]66
  Однако прославление свв. Бориса и Глеба всё же состоялось через пять лет после описываемых событий. И сопровождалось великими чудесами. Когда мощи св. Бориса переложили в новую раку, вся церковь наполнилась благоуханием, что привело в ужас митрополита Георгия, который был долгим противником прославления князей-страстотерпцев. А рака св. Глеба остановилась в церковных дверях, и ее никак не могли внести в церковь, пока митрополит не прочитал молитву, а князья и весь народ долго пели: «Господи, помилуй!» Это не считая того, что один из князей приложил руку св. Глеба к ране на своей шее, и та исцелилась…


[Закрыть]Слишком недавно она просвещена христианством, чтобы в ней уже явились угодники Божии…

Молодой князь сам хотел всецело посвятить себя Богу и стать монахом. Да мудрые черноризцы отговорили его от этого. И вот теперь он был назначен отцом Всеволодом Ярославичем, любимым сыном самого Ярослава Мудрого, на далекий стол, в Ростово-Суздальский край. И ехал с дружиной туда, где некогда правил Борис, через бывшие владения своего другого великого деда – Глеба.

Дорога была неопасна. Но… кто знает?

Времена Соловья-разбойника, о которых поют на пирах гусляры, вроде уже миновали. Однако то тут, то там виднелись недавние следы языческих ритуальных костров. Значит, не перевелись еще до конца, не выкорчеваны, как корни старого дерева, мстительные жрецы. И подстрекаемые ими, особенно в трудные голодные годы, местные жители порой нападали на проезжавших через эти леса христиан. А если они соберутся в великом множестве, то застигнутой врасплох даже хорошо вооруженной дружине может прийтись ох как несладко!

Поэтому князь без устали зорко следил за всем, что происходит вокруг. И всё делал сам. Скакал в разведку. Выставлял и проверял, да по нескольку раз среди каждой ночи, сторожевые посты. Следил за тем, как готовилась еда, за строгим порядком во время пути и на привалах.

Бывалые дружинники только диву давались. Хотя, конечно, ничего особенного в этом не было. Все знали, как воспитываются будущие князья.

В три от роду года следовало сажание на коня – так назывался обычай посвящения, казалось бы, совсем еще маленького человека в мужчины. Затем княжича сызмальства обучали Закону Божию, грамоте, счету, мировой и родной истории, а также не щадя учили владеть любым видом оружия: как привычным русским, так и чужим, умению ориентироваться на местности и правильно вести бой. Совсем юными их брали охотиться на диких зверей и на войны. Рановато, конечно… Но ведь в те времена – вражьих стрел, голода, непосильных трудов, заразных моров – за редкими исключениями, люди подолгу не жили. Поэтому следовало спешить, чтобы успеть многое сделать в жизни.

Но и после такой подготовки некоторые молодые князья были с ленцой и беспечны. А этот… Этот – все успевал делать. Да еще и – молиться! Точнее, творить краткую молитву даже во время своих беспрестанных забот.

Еще в начале похода наблюдательные воины приметили, что губы их князя все время чуть приметно шевелились. А тот, кто вдруг оказывался рядом, иногда мог расслышать: «Господи, помилуй!»

Так, по молитвам и усердию молодого князя боевой отряд без потерь и отставших успешно добрался до Ростова. Где князь сразу же принялся строить самые что ни на есть великие планы.

Расширить и укрепить новыми крепостями Ростов и Суздаль. В Суздале – поставить первый в этих, пока еще диких Ростово-Суздальских краях каменный храм. Заложить (по другим летописным источникам, начать строить) только лишь обозначенный город на Клязьме[67]67
  Нынешний Владимир.


[Закрыть]. Заселить многолюдно эти города и села…

Даже самые старшие дружинники глядели на своего князя уже с нескрываемым уважением. И с уверенностью предполагали: если сейчас, всего в тринадцать лет, он таков, то в дальнейшем каков же будет?

А имя-то… имя у него какое звучное! Данное в честь прадеда Владимира Красного Солнышка и деда – византийского императора Константина IX Мономаха:

Владимир Мономах!

Цена свободы

Так это было или нет…

Да простят меня ученые историки и излишне доверчивые читатели, но благодаря свойствам, присущим русскому человеку, тем более в самом юном, горячем возрасте, это могло быть именно так. Или приблизительно так…

Шла на Руси великая Смута[68]68
  Великая Смута — XVI–XVII вв.


[Закрыть]. И брел по дороге куда глаза глядят мальчик-сирота.

Отца с матерью его убили ляхи[69]69
  Так в то время назывались пришедшие с захватническими целями на Русь поляки.


[Закрыть]. Дом спалили с досады, что в нем не нашлось ничего ценного, те казаки, от которых русским людям доставалось лиха порой не меньше, чем от иноземных захватчиков. Родственники тоже – либо погибли, либо попрятались кто куда.

Остался один он.

Шел сторожко. Даже на такого, оборванного и худого, могли позариться отряды ляхов или свои-чужие. А что, свяжут по рукам и ногам, бросят поперек коня – и в рабство!

Шел мальчик, шел… Вдруг слышит – в кустах стон.

«Человек, которого можно бояться, стонать не будет…» – сразу смекнул он.

Наоборот, там наверняка тот, кому нужно помочь!

Мальчик смело свернул с дороги. И увидел лежащего на земле окровавленного мужчину в монашеском одеянии.

– Вот! – из последних сил, без лишних слов протянул тот слабеющей рукой покрытый темными пятнами лист. – Это важная срочная грамота. Из Сергиевой Лавры. Передай в Нижний. Козьме Минину. Там его каждый знает…

– Но ты ведь ранен! Тебя нужно перевязать! – воскликнул мальчик.

И услышал:

– Поздно, я уже убит. Сначала Русь спасать надо. После меня похороните!

И глаза монаха остановились…

Выполняя его приказ, мальчик не мешкая направился в Нижний Новгород.

Козьму Минина он нашел сразу. Тот был на площади и с возвышения призывал народ отдать последнее, чтобы спасти Отечество. Вплоть до того, что продать детей в рабство, а потом, после победы, выкупить!

Ремесленники и бедные люди складывали на мостовую всё, что у них было ценного. Купцы и зажиточные горожане, нерешительно переглядываясь, переминались с ноги на ногу.

Взяв у мальчика грамоту, Козьма Минин, насколько мог различить сквозь засохшую кровь буквы, изучил ее, а затем громко зачитал всем.

На некоторых из богатых это подействовало.

И тогда мальчик, вспомнив всё то, что с ним было и что он видел на бедной Руси, думая о лежавшем у дороги непогребенным гонце-монахе, отчаянно прокричал:

– У меня ничего нет! Даже родителей, которые могли бы продать меня в рабство… Но я сам… слышите, вы, – сам отдаю вам себя. За меня скупщики рабов дадут столько монет, что можно будет купить несколько сабель! Правду говорю! Ведь я, привычный помогать взрослым в поле, обучен грамоте, могу даже петь! Хотите, спою?

Ах ты, поле-полюшко!

Ох, ты горе-горюшко…

– звонко затянул он. Но допеть до конца ему не дали. Раздались громкие женские рыдания. Даже суровые, видавшие виды мужики и те закусили губу.

И тут, наконец, срывая с поясов кошели и с пальцев золотые перстни, двинулись к возвышению на площади богачи. И с размаху принялись бросать всё это наземь. Не отставали от них жены и взрослые дочери, отдавая на благое всеобщее дело жемчужные ожерелья, янтарные бусы, яхонтовые колечки…

Протягивавший с готовностью свои руки для того, чтобы их связали веревкой, мальчик с радостью видел, что не зря он пришел сюда, не зря так торопил поспешать гонец.

Вот только… никто не собирался делать его рабом. Наоборот, кто-то набросил на озябшие плечи овчинный полушубок. Кто-то дал большой ломоть хлеба. Кто-то с кем-то даже заспорил за право взять его как родного сына в свою семью.

И наконец, подошедшие монахи сказали:

– Ну что ты так стоишь? Опусти руки! Ты еще пригодишься свободной Руси – свободным! А пока покажи нам, где остался не добравшийся до нас гонец, чтобы мы смогли по чину, достойно похоронить героя!

Напрасная затея

1620-е годы… Закончилась Смута. Прошло без малого десять лет.

На русском троне – совсем повзрослевший царь Михаил Феодорович. И рядом с ним его отец, патриарх Филарет[70]70
  Имя Филарет знатному боярину Фёдору Никитичу Романову, сыну племянника первой жены самого Ивана Грозного, было дано при насильном постриге в монахи по приказу Бориса Годунова, который, опасаясь возможного соперничества за власть, решил таким способом лишить его права на престол. Тогда же была пострижена и супруга опального боярина Ксения Ивановна, ставшая инокиней Марфой.


[Закрыть], также именовавшийся Великим государем[71]71
  Государственные грамоты того времени писались от имени царя и патриарха.


[Закрыть]. Самые что ни на есть достойные люди того времени.

С годами мало-помалу наладилась жизнь. Отстроились вместо сожженных – новые дома… Веси. Города… Восстановились разоренные хозяйства.

И, наконец, первый показатель устоявшегося мира: мальчишки впервые захотели поиграть в войну. В какую? Конечно, в последнюю!

Правда, видеть своими глазами они ее не видели. Потому что родились уже после победы. Но от родителей и старших братьев много знали о ней.

От слов тут же перешли к делу. Смастерили деревянные сабли, пики. Даже пару пушек из не очень толстых стволов поваленного грозой дерева при помощи одноногого деда Макара, кстати, пострадавшего так в ту войну, соорудили.

– И во что же мы будем играть? – когда все было готово, уточнил самый старший из мальчишек.

Можно было, например, в освобождение ополчением Минина и Пожарского Москвы… в осаду Троицкой Лавры преподобного Сергия… просто разыграть сражение между русскими и поляками… Но все в один голос закричали:

– В Ивана Сусанина!

Подвиг этого крестьянина, спасшего ценой собственной жизни тогда совсем юного царя, был на устах у всех. Вся Русь – да об этом и в Царской грамоте еще от 1619 года было сказано – знала: царь Михаил Романов и мать его, инокиня Марфа, жили в своей костромской вотчине, в селе Домнине. Проведавший о том польско-литовский отряд решил захватить Михаила Феодоровича. Схватив жившего неподалеку вотчинного старосту Ивана Сусанина, они приказали тому показать им дорогу. Сусанин сделал вид, что согласился, но… повел их в противоположную сторону. А в Домнино спешно отправил своего зятя, дабы тот предупредил царя о смертельной опасности. Догадавшись, что Иван Сусанин их перехитрил, захватчики подвергли его тяжким пыткам, а когда он и тут отказался выдавать царя, в ярости изрубили на мелкие куски…

Ну во что еще после такого можно играть?

Только вот беда – все как один хотели быть только русскими. И никто не желал становиться, даже на время, ляхом. Тем более – их главарем!

Попытались было уговорить мальчика, чей отец служил в похожем на переметную суму отряде казаков и после войны долго каялся перед всем людом за то горе, что причинил своим. Но тот со слезами принялся бить себя кулаком в грудь и умолять: всё что угодно, только не это!

– А кем же ты хочешь тогда быть? – с ехидной усмешкой спросил у него старший.

– Иваном Сусаниным… – чуть слышно прошептал в ответ сын казака.

– Что?! – в один голос возмущенно воскликнули все.

– Кто – ты?!

– Самим Иваном Сусаниным?!

– Да! Я! Им!!! – вдруг в порыве отчаяния закричал мальчик. – Хотите, прямо по-настоящему изрубите меня саблями! Тоже чтоб на кусочки! Может, хоть так тогда грех моего отца искуплю…

Ему поверили. И после этого уже никогда не относились к нему с презрением, как прежде. Но быть Сусаниным не позволили. Тем более что каждый, и особенно старший, жаждал быть им.

А захватчиками, то есть врагами Руси и царя, по-прежнему – никто!

Спорили-спорили… Судили-рядили… Однако никак не могли договориться.

И… снова принялись играть в порядком уже поднадоевшие салочки[72]72
  Старинная игра, имеющая множество вариантов. Самый обычный – все участники разбегаются, а водящий их ловит. Он должен осалить, т. е. опятнать другого рукой, передав ему тем самым дальнейшее ведение игры.


[Закрыть].

Царские поклоны

Узнал сын купца из разговоров покупателей в их большой, шумной лавке, что царь Алексей Михайлович[73]73
  Алексей Михайлович Тишайший — второй русский царь из династии Романовых, правил в 1645–1676 гг.


[Закрыть] в Великий пост каждый день три или даже пять тысяч земных поклонов кладет. И решил попробовать, на себе испытать – что это такое! Ведь самое большее, что ему приходилось делать, – так это положить подряд двадцать поклонов. За то, что во время службы он однажды на всю церковь рассмеялся. Отвлекся, грешным делом, и вспомнил что-то веселое.

Ничего, в его-то мальчишеские годы тело послушное, быстрое. Так он мигом эту епитимию, или, как назвал ее священник, «не наказание – но духовное врачевание», выполнил. А тут – несколько тысяч! Любопытно, осилит?

Выбрал после работы сын купца удобное время и давай перед иконами земно кланяться.

Купец в дом зашел, застал за таким занятием сына. И одобрил:

– Ну-ну, дело полезное!

Но потом глядит: час прошел… другой… А сын всё не останавливается.

Не выдержал тогда купец:

– А ну-ка, говори, что ты там еще натворил? Признаешься – за правду только половину шкуры кнутом спущу, а коли я сам обо всём проведаю, то и вторую не помилую!

Встал сын покорно перед отцом. Пот с лица градом. Ноги подкашиваются. И, тяжко дыша, ответил:

– Да ничего я худого не сделал…

– А чего же тогда пол лбом прошибаешь?

– Так ведь царь…

И сын купца поведал о том, что сегодня услышал и что он после этого захотел сделать.

– И сколько уже успел положить поклонов? – полюбопытствовал купец.

– Да пока только пятьсот, – беспомощно развел руками мальчик. – А уже ноги не держат… подкашиваются ноги-то…

– Надо же! – покачал головой купец. – И это у такого маленького и легкого. А царь-то наш тучный, дородный! Точно три тысячи поклонов, говоришь?

– Не знаю, может, и пять…

– Вот мы даже точно не знаем сколько – хотя сами и одну тысячу, по нашей немощи от грехов, не осилим! – жестом веля сыну сесть на лавку, проворчал купец.

Но затем подумал-подумал и вдруг просветлел лицом, радуясь не только за одного благочестивого царя, но и всю Русь, за которую тот так молился. И с небывалым удовлетворением сказал:

– Зато знает Сам Бог!

Царские дети

В гости к брату приехал возвысившийся до важного сановника Сашин дядя.

Как положено, начались ахи, охи… Расспросы. Ответы.

– Так ты что, теперь в царском дворце бываешь?

– Конечно! Разумеется, по делам службы, с докладами.

– И царя часто видишь?

– Вот так же, как и тебя!

– А его детей? – подал голос Саша.

– И их тоже! Только гораздо реже!

– Эх, и почему я не сын царя? – с завистью вздохнул Саша. – Спал бы сколько хотел. Ел бы все самое вкусное!

– Ты так думаешь? – усмехнулся дядя. – Я тоже по наивности поначалу полагал, что царские дети ведут изнеженный образ жизни. Но когда узнал, каково им приходится на самом деле…

И он поведал, что сыновья и даже дочери государя императора спят только на жестком, едят самую простую пищу, причем очень воздержанно, воспитываются в крайней строгости. С наказаниями за малейшие провинности. И вообще живут в таких условиях, что даже спартанцы, прославившиеся в античном мире своим умением терпеть самые суровые условия, и те вряд ли бы выдержали!

А на церковную службу они ходят не раз в неделю и по большим праздникам, как многие люди теперь, в середине девятнадцатого века, но – каждый день!

Кроме того, продолжал дядя, их так серьезно учат, точнее, готовят к государственной службе на самом высоком и даже высочайшем уровне, что вам, гимназистам, в самом кошмарном сне не приснится!

– Да-а, – услышав всё это, удивленно покачал головой Саша и с облегчением выдохнул: – Хорошо всё-таки, что я сын простого дворянина, а не царя!

Черный год

Шел трамвай по Москве. Летом 1918 года.

Конечно же, он был совсем не похож на современный. Но в нем так же, как и теперь, сидели и стояли люди. Одни разговаривали. Другие что-то читали. Третьи молча смотрели в окно. Хотя… на что там было смотреть?

На то, что осталось от разрушенных большевиками памятников особенно ненавистным им людям? Пустой, без радовавшего совсем недавно бюста Козьмы Минина, постамент?.. Изуродованную скульптуру Ивана Сусанина?..

Проезжая мимо бывшей Сусанинской площади, переименованной новой властью в площадь Революции, мужчина почтенного вида, очевидно, ученый или писатель, печально посмотрел на своего юного сына, глубоко вздохнул, и оба они беспомощно развели руками. Это не осталось без внимания сидевшего позади человека в кожаной, несмотря на жару, куртке. Он тоже переглянулся с сопровождавшим его матросом с большим маузером в деревянной кобуре. Но, поразмыслив, лениво махнул рукой: мол, не будем тратить на такую мелочь силы и время!

Поэтому трамвай продолжал движение без каких-то особых происшествий, которые нередко бывали в нем.

Так продолжалось до того момента, когда на подножку вскочил мальчишка – разносчик газет – и звонко закричал:

– Новость! Самая последняя невероятная новость! Расстрелян бывший царь Николай! Вместе со всем своим царским семейством!

Газеты были расхватаны в мгновение ока. Тут же послышались всхлипывания двух поспешивших поскорее покинуть трамвай старушек. И раздались восклицания:

– Давно пора!

– Допрыгался самодержец!

– Туда ему и дорога!

Ни одного протеста или хотя бы сожаления…

– Как же так? – порывисто схватил за руку побледневшего отца мальчик. – Ведь у нас всегда так любили царей! И этого тоже! Ты сам рассказывал, с каким восторгом отмечали трехсотлетие династии Романовых. И вдруг – расстреляли… За что? Почему?

– Видишь ли, – не замечая, что к их разговору сзади внимательно прислушиваются двое, ответил мужчина, – не зря подмечено нашими настоящими, а не этими, нынешними, мыслителями, что русский человек с Богом – это лучший человек в мире, а без Бога – страшней самого жуткого зверя. А Михаил Юрьевич Лермонтов – так тот прямо писал:

 
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет…
 

Только тут он увидел устремленные на него две пары глаз и, спохватившись, торопливо потянул сына к выходу. Но было уже поздно.

– Именем революции, гражданин, – мгновенно встав, догнал его мужчина в кожанке. – Вы задержаны! Молодой человек, разумеется, может возвращаться домой. А вот вы извольте пройти вместе с нами!

– Нет! – заслоняя отца своим хрупким тельцем, закричал мальчик.

– Игорь, делай всё так, как велит тебе этот дядя! – строго сказал отец и насильно усадил его на сиденье. Затем, разогнувшись, дрогнувшим от волнения голосом спросил: – За что? На каком основании?

И услышал в ответ неопределенно-вежливое:

– Там всё узнаете!

– Идем-идем, контра! Заодно и этого Лермонтова, где он живет, явки, пароли, всё нам выдашь! – грозно добавил матрос, красноречиво похлопывая грубыми пальцами по кобуре маузера.

Мужчина в кожанке виновато усмехнулся: мол, видите, с кем нам приходится работать?

Но задержанный пассажир, оставив в продолжившем путь трамвае сына, смотрел невидящим взором вокруг и ясно видел совсем другое. То, что Россия осталась теперь не только без царя.

Но и без Бога…

Испытание веры

– Батюшка! Матушка! – вбежав в избу, закричал Андрейка. – А Бога-то, оказывается, нет!

– То есть как это нет? – опешили отец с матерью, глядя на возбужденного сына.

– А вот так! Нет, и всё! Дяденька со звездой на фуражке, в черной кожанке, что только что приехал в тачанке с отрядом красных из города, так сказал! Он велел всем взрослым собраться у храма, вот я и прибежал!

– Да он-то ладно, но у тебя как язык от таких слов не отсох?! – возмутилась мать.

– Нет, говоришь?

Отец медленно вытянул из штанов ремень. Поднял его над головой повыше.

– Ай, не надо! Ради Бога, прости! – заверещал мальчик.

– Ага! Так, стало быть, всё-таки есть Бог?!

– Есть, есть! Только не бей…

– Да, поослабла вера в народе, – проворчал отец.

И невольно задумался: а что скажет он сам, когда этот «дяденька» – комиссар, без сомнения, – повелит ему вместе с остальными мужиками, как это было сделано в соседнем селе, жечь иконы и срывать с купола крест? Да не под каким-то ремнем или даже плетью, а под смертельным взглядом дула винтовки!

И медленно опустил руку…

Прозрение

Когда в 1941 году Володькиного отца взяли на фронт, в доме появилась икона. Большая, старинная, с добрым ликом Христа на светлом полотенце.

Мать отца, Володькина бабушка, сохранила ее просто чудом.

Раньше, как она говаривала, в доме было много икон. И Пресвятой Богородицы… И Николая Чудотворца… И даже всех-всех святых!

Но ее муж, встав на сторону красных, однажды в угаре большевизма, еще хуже чем в пьяном, изрубил их топором на огороде. Да и пожег в костре.

– За что вскоре и сам был иссечен шашками белых! – вздыхая, объясняла бабушка.

И добавляла, что она, прибежав откуда-то домой в самую последнюю минуту, успела схватить только эту икону. Прижала ее к груди и заявила:

– Руби и меня вместе с ней, муженек!

Пожалел Володькин дед жену. И бабушка спрятала икону так, что теперь и сама еле нашла. Но – отыскала! Поставила на старое место, в красном углу. И теперь, просыпаясь, каждую ночь мальчик видел бабушку стоящей перед ней на коленях.

Потом, когда в село пришли первые похоронки на убитых мужчин и раздались душераздирающие вопли молодых женщин, которые в одночасье сделались вдовами, к бабушке присоединилась и мать Володьки.

«Как только у них сил хватает, чтобы еще и работать днем?» – недоумевал он.

А потом и сам не понял как, но поднялся с постели и тоже встал перед иконой. Хоть и учили в школе, что Бога нет, а религия – это опиум для народа, – на колени! Уж так ему хотелось, чтобы вернулся живым отец!

Бабушка и мама в один голос уговаривали его:

– Ты иди спи, сынок! Тебе ведь еще завтра учиться!

– А вам? – возражал полусонным голосом Володька, с каждым разом молясь перед иконой все дольше и дольше…

…А потом пришла Победа. И возвратился отец.

Бывают вещи, описать которые невозможно никакими словами и никакими красками. Их можно только раз пережить и после вспоминать всю жизнь!

Войдя в дом, отец крепко-накрепко обнял родных. И, оглядевшись, прошептал:

– Всё как прежде. Будто и не уходил никуда…

Иконы он даже не заметил.

Да и как он мог это сделать – Володька-то прекрасно видел, что глаза его полны слез!

А отец продолжал:

– Не знаю, как я и вернулся-то! Если подсчитать, почти всех… да не почти, а всех, с кем начинал, похоронил… Нет, мне тоже, конечно, досталось! Всё-таки три ранения да контузия. Но ведь жив…

Жив! Только никак не пойму – как? Почему?!

Тут он заметил наконец икону, мерцающий огонек лампадки. Внимательно посмотрел на мать, на жену, на сына. Пробормотал:

– Так вот оно, значит, что!

И не то чтобы опустился, а – рухнул на колени перед иконой…