Текст книги "Аквариум (сборник)"

Вот так, бродя, проходил он мимо кустов черной смородины, уже отплодоносивших, бедненько, но жена все-таки пару литровых банок варенья приготовила, и вдруг заметил под одним маленький всхолмик, будто крот нарыл. Свежая серо-коричневая земля, еще не успевшая просохнуть.

Любопытство не порок – присел, наклонился, потыкал пальцем, не поленился – сходил за той самой лопаткой, с какой уже не раз застигал жену, красная такая лопатка, почти игрушечная. Мягко, как в торт, погрузился миниатюрный штык в землю, рассек, раздвинул уже взрыхленное. Еще, еще… Довольно глубоко, оказалось, нужно копать, не так быстро у него получилось. Ага!.. Наконец-то ткнулся во что-то твердое – звякнуло будто о стекло.

Оказалось: пластмассовая баночка из-под какого-то крема с крепко закрученной крышкой. И правда – вроде как «секрет»: внутри серебристой фольгой выложено, засушенный цветочек календулы (жене очень нравились), розовое стеклышко, синяя пуговка, клочок бумажки.

Несколько секунд поколебавшись, чувствуя себя почти шпионом, бумажку все-таки вытащил. Буковки мелкие-мелкие, но отчетливые – почти печатные. Старательные такие буковки – даже не понять сразу, кто писал – жена ли, дочь.

«23 июля 20… Ходили на пруд, солнечно и жарко, поймали одного карася и одного бычка. Днем собирали малину – сладкая. Вечером наблюдали, как заходит солнце, сначала оранжевое, потом все красней и красней, а под конец будто пламя. Завтра пойдем в лес за грибами, вроде уже появились. До свидания!»

Рыжик-Рыжик, где ты был?

Известно, с собаками у Юли какие-то особенно нежные отношения.

На даче, куда частенько наведывалась, а летом чуть ли не каждый день, прямо с работы, благо не так далеко от города и станции, примазался к ней симпатичный такой «дворник» – Рыжик (на морде написано, что Рыжик), оранжево-серый (от пыли), лохматый, востроносый, с пышным веерообразным хвостом. Явная смесь колли (а может, и лайки) с кем-то.

Ласковый.

Ничего она для его приручения не делала, даже не заговаривала с ним. Пришел и пришел, так же и уйдет, ни к чему… Даже делала вид, что не замечает, не обращала на него никакого внимания. Это потом стала прикармливать, ну да это и другие делали, соседи, многие. А он охотно оставался ночевать, видимо, признавая ее если не за хозяйку, то, во всяком случае, за одну из главных своих попечительниц. Были, несомненно, и прочие, хотя предпочтение явно отдавалось Юле. Она это оценила, изредка балуя его всякими гастрономическими изысками, специально притаскивала из города.

Оставаясь у нее, он тут же делался строгим и даже агрессивным к чужим, никого не пускал на участок, сердито лаял и скалил довольно внушительные клыки. Стоило же ей приблизиться к нему, как он тут же искательно заваливался на спину, колотил хвостом-метелкой по земле и требовал, чтобы она ему почесала светлое, словно выгоревшее на солнце шерстистое брюхо. Если сидела с книжкой на диване или колдовала на кухне, тот ложился возле двери и, уткнув морду в лапы, полуприкрыв глаза, внимательно следил за ней. Иногда она окликала его, и тогда пес вздрагивал ушами и вскидывал голову, либо – в зависимости от интонации – вопросительно приподнимал смешные лохматые брови, превращавшие его морду в некое гротескное подобие человеческого лица. Но – отзывался неизменно, всем своим видом демонстрируя, что внимание ее, даже такое беспредметное, как простое «ну что, зверюга?» или «а у кого это такой черный носик?», весьма ему по душе. Ну да, он здесь, вот он…

Бывало еще и другое, вроде как ритуал: время от времени Юля подходила к нему и, встав на колени или усевшись возле на пол, зарывалась лицом в густую собачью шкуру. Удивительно, говорила, ведь псиной почти не пахнет. Даже цветами якобы пахнет какими-то. Или – в минуту нежности – приближала вплотную нос к песьему и дышала вперемешку, нравилось ощущать его дыхание, чистое, по ее утверждению, как у йога.

Может, и был он – собачий йог, кто знает, во всяком случае с какими-то своими задвигами. Мог, например, долго-долго сидеть, задумчиво глядя перед собой в пустоту, словно медитируя или погрузившись в какие-то свои тайные мысли.

Соседи по поселку рассказывали (не без ревности), что, когда Юли нет, он сильно скучает, приходит к ее дому и ложится на крыльце – ждет ее.

Однажды он серьезно занемог, валялся на боку, выпростав длинный розовый язык и тяжело дыша, не пил-не ел, какие бы деликатесы Юля ему ни подсовывала. Тогда она вызвала такси и помчалась с ним в московскую ветлечебницу, где ему за немалые деньги сделали операцию. После этого пес некоторое время жил у нее в квартире, и только когда окончательно поправился, снова был отправлен за город.

А все равно не говорила: «моя собака», хотя вполне могла бы.

Нет, не хотела, чтобы Рыжик был ее собакой.

Ей не нужно… (ее слова)

Имелось в виду: не нужна собака. Она, видите ли, не хотела привязываться по-настоящему. «Не хочу и все», – строго говорила Кириллу, близкому приятелю, словно заранее предупреждая возможные его контрдоводы. Уже несколько месяцев они встречались с Кириллом, Рыжик же фактически был свидетелем их романа, поскольку самый пик его пришелся как раз на летние дачные месяцы.

Как-то Кирилл, наблюдательный, сказал: «Все равно ты его любишь…» – про Рыжика, на что Юля замотала головой, категорически: нет и нет, просто жалко его, вот и все. Ничего такого, особенного. Приходит и пусть приходит, а прочее – так, пустяки…

Это она про нежности.

Нужно заметить (тут две сюжетные линии сходятся), что Юля и с Кириллом держала некоторую дистанцию, не так чтобы, но все-таки… То есть, понятно, вроде как близки, хорошо вместе, но чем лучше, тем ощутимей (для Кирилла имеется в виду) – дистанция. В самые, так сказать, нежные размягченные минуты – холодок. Отстраненность…

– Ты где?

– Тут я, тут…

Не похоже.

Может, она и права была.

В детстве, ощущая некий изъян в окружающем мире, мечтала о собаке, упрашивала отца и вымолила-таки. В доме появилась колли Рита, красотка, рыжая с белым, с прекрасной родословной и образцовым экстерьером. Юля в ней души не чаяла – кормила, гуляла, наряжала, балуясь, в свою одежду, косынку повязывала на собачью ушастую голову, лицо себе позволяла вылизывать, дышала «нос в нос» (ритуал), короче, вытворяла невесть что…

Когда Риту (той было уже два с половиной года) сшибла машина, буквально на глазах у Юли, что-то в ней сдвинулось: заговариваться вдруг начинала, по ночам что-то выкрикивала, в каждый приезд на дачу носила цветы на могилу собаки (неподалеку, под березкой, красная ленточка на ветке). Она и теперь, хотя прошло немало лет, нередко туда хаживала, печалилась искренне, если давно не видела Риту во сне.

Отец было собрался снова взять щенка, чтобы как-то отвлечь, но Юля воспротивилась: предательство же! Не желала забывать Риту. Наверняка бы щенок вытеснил ту из памяти, заслонил бы, но именно этого-то и не желала.

Вообще привязываться… Чем крепче привязанность, тем потом больней, нет разве?

Рыжик чем-то напоминал Риту, той же окраской шкуры, даже мордой, чуть лисьей. Купил же тем, что сам пришел и проявил неожиданно ничем не заслуженную Юлей преданность. Снова и снова приходил, ложился неподалеку, следил за ней карими смышлеными глазками.

В какую-то минуту вдруг почудилось – не случайно: вроде как не приблудный Рыжик, а… та, первая ее собака, да, Рита…

Сломил хитрован Рыжик ее упорство, пусть и не до конца. Тем не менее согласилась с его особенным к ней отношением, поддалась непонятной собачьей преданности и даже стала понемногу ухаживать за ним. Однако некоторую внутреннюю дистанцию все равно блюла. Не давала проклюнувшемуся ростку привязанности подняться и укорениться по-настоящему.

Кирилл интересовался, не без подначки, впрочем: что же это такое для нее – «по-настоящему»?

– По-настоящему? – Юля щурила глаза, всматриваясь во что-то, невидимое. – Ну, это когда от себя не отделить, как руку или ногу. Или даже больше.

Вот как, значит: запрещала себе любить этого пса, чтобы не испытать всего того, что уже привелось однажды. Не брала на себя ответственность, предоставляя тому жить как заблагорассудится, ходить где угодно и делать что угодно.

Ну да, случайность (собачий каприз). Если бы по-настоящему, то тогда бы это была не случайность, а судьба. А так она ведь, в конце концов, не единственная для него, хоть он и выказывал к ней особое расположение.

Нет Рыжика и нет, гуляет где-нибудь, такое собачье дело…

Однако если пропадал дня на три или четыре, а тем более на неделю (что, впрочем, бывало крайне редко), начинала всерьез тревожиться: мало ли, те же собачники могли подловить (шкура хороша), машины опять же (не хотела об этом думать)…

Возвращению же его радовалась, хотя и сдержанно, с оттенком укоризны: ага, пришел-таки, гуляка… И не из ревности вовсе, как предположил Кирилл, а – из-за нежелания (сама сказала) будить в псе не то что надежду, но нечто глубинное в недрах темной собачьей души, которая, может, и не совсем там, в загадочном мерцании зрачков, собачья.

Кирилл, Кирилл…

А что ему оставалось еще делать, как не жалеть Юлю, ведь только сам человек и может знать (и то не всякий) свои возможности. Если Юля не хотела привязываться, стало быть, знала предел своих душевных сил. Кирилл же думал так: собака есть собака, а женщина есть женщина… В том смысле, что женщина в гораздо большей степени чувствует некоторые тонкие вещи. Ведь свой страх Юля, похоже, распространяла и на все остальное в этом мире, включая и их с Кириллом отношения.

Есть – есть, а нет, ну так что же… Будто и не важно совсем.

Оберегала себя. Вроде и близки, но в то же время и нет. Не поймешь.

Отчасти это, впрочем, уязвляло его. Ну да, было в их отношениях нечто ущербное. Он-то как раз относился к ней очень серьезно – как если бы уверен был… ну… в неслучайности.

Жалел он ее, но и себе тоже сочувствовал. Едва проскользнет в ней та самая самосохранительная (так он это понимал) холодность, тут и ему немного не по себе: словно он сбоку припеку, не чужой, но и не близкий, так, не разбери кто…

Рыжика это, кстати, совершенно не смущало – он мог быть возле Юли, но мог и не быть, болтаться где-то, не озабочиваясь тем, что по этому поводу думают и чувствуют. Так – значит, так, и все в жизни – аналогичным образом, не надо ни в ком искать свою руку или ногу, вот и все.

Случайность или неслучайность – какая, собственно, разница?

А потом Рыжик действительно пропал. Еще ранняя осень стояла, вся в золоте, сентябрьское солнце припекало не хуже летнего. Юля любила бывать на даче в эту пору, так что отсутствие пса было очень заметно.

Хотя, собственно, а как еще, если собака бесхозная? Может, случилось что (не дай бог!), а может, кто сердобольный взял к себе насовсем, и пес преданность свою собачью отныне посвятил новому покровителю (кабы так). Псы дворянской породы, намаявшись неприкаянностью, умеют быть верными.

Поначалу Юля отнеслась к этому вроде почти равнодушно, будто заранее знала, что раньше или позже, но так и будет. И вины ее тут ни малейшей.

С каждым днем, однако, она все больше и больше начинала чувствовать, что не хватает ей пса, вздрагивающих ушей и темного влажного носа. Так бы прибежал, поскребся в дверь или лег на пороге. А то и в ноги к Юле. Посапывал бы тихо, приподнимая ту одну кустистую бровь, то другую, поглядывал на нее исподлобья. Потом бы подмел то, что она выложила ему в миску (всегда для него находилось что-то вкусненькое, даже и банка какого-нибудь «Педигри» или «Чаппи»), и ушел побродить по участку или куда-то еще по своим делам, чтобы к ночи вернуться и остаться охранять ее. А теперь его не было очень долго.

Впрочем, Юля все еще не теряла надежды и продолжала ждать: а вдруг?

Вскоре и зима наступила, а зимой Юля редко выбиралась на дачу: холодно, протапливать долго и маетно. Так что судьба Рыжика теперь и вовсе была неведома: появлялся он, нет ли? Раза два она все-таки съездила туда, но все было укрыто снегом, к дому не пробиться, и никаких следов, кроме птичьих.

Меж тем отношения их с Кириллом тоже изменились (он чувствовал), не в лучшую сторону: все чаще возникал между ними тот странный холодок, который и раньше беспокоил Кирилла, только теперь гораздо отчетливей.

Юля звонила все реже, а их встречи стали какими-то… скучными, что ли, едва ли не вымученными, что, естественно, не могло не огорчать и даже обижать Кирилла: не хватало ему Юли…

Однажды он не выдержал и попытался как-то прояснить отношения, даже не столько упрекая (упрек, однако, слышался), сколько… На что Юля ответила просто и лаконично: «Я сплю…» – этим вроде все и объяснялось: зима, снег, солнца мало, светает поздно… Возразить нечего. Зима располагает к спячке, а некоторые особенно подвержены этому (вегетативно-сосудистая дистония), ничего тут, увы, не поделать.

А потом и вовсе перестала звонить.

Свадьба

На свадьбе пели ангелы.

Они пели много часов подряд, пока народ веселился, а заветрившиеся губы жениха и невесты все еще сладко сливались при криках «Горько!». Все это запечатлевалось на пленку, аппарат в умелых руках увековечивал каждое мгновение зарождающегося счастья. Вид у новобрачных был слегка ошалелый, слегка утомленный, но пока еще торжественный. Кое-кто из гостей уже поклевывал носом, низко склоняясь к тарелке и едва не задевая лицом остатки деликатесов, кое-кто, забыв про «горько» и отвернувшись, спорил о политике, а кто-то азартно выделывал коленца под громкую музыку магнитофона.

Ангелы же продолжали петь сами по себе. Лучше всего, пожалуй, слышал их семилетний Федя, которого привела на свадьбу родственница невесты. Если браки совершаются на небесах, то это нормально, когда поют ангелы. Федя смотрел на жениха с невестой, чинно сидевших во главе стола и терпеливо ждавших очередного «Горько!».

Музыка из магнитофона пыталась заглушить райские голоса ангелов, но ей это не удавалось. Федя все равно слышал их, особенно когда невеста улыбалась.

Невеста была просто ослепительно красива – как бывают красивы только невесты. И ангельские голоса были такими непередаваемо чарующими, что Федя, которому никак не сиделось на одном месте (он то вскакивал, то соскальзывал под стол), к концу вечера стал задремывать.

Между тем ангелов слышал и дед невесты. Человек глубоко пожилой, под восемьдесят, он то и дело засматривался на улыбающуюся внучку, белоснежную в пышном свадебном платье, похожую на фею из сказки, и глаза его то и дело увлажнялись. Они и должны были петь, ангелы, так как его внучка была самой красивой внучкой и самой красивой невестой, ей удивительно шли фата и белое платье, и вся она просто лучилась чистотой и счастьем.

Дед с просветленной грустью думал, что вот дожил-таки до свадьбы любимой внучки, и кто знает, может, повезет увидеть и правнуков. Для него это было самое большое событие последних двадцати лет, собственно, до этого таким же самым важным событием было ее рождение, и вот теперь, надо же, свадьба, взрослая девушка, барышня, можно сказать, хотя, казалось бы, еще вчера он держал ее на руках, совсем крохотную, что-то сладко щебечущую на дитячьем своем языке.

Она и тогда была как ангелочек, маленькая, беленькая, пухленькие губки бантиком. «Дидя, а воми мя на ручи, – лопотала нежным голоском, – воми, пожальста», и он отрывался от чего угодно, чтобы подхватить, поднять высоко очаровательное созданье, прижать к себе теплое, почти невесомое тельце.

Теперь же он не мог налюбоваться ею, время от времени смахивая слезу и громко высмаркиваясь в платок, а ангелы между тем выводили какую-то небесную мелодию, отчего деду становилось так душевно, что он даже забывал выпивать и кричать «Горько!».

Ангелы красиво поют, ничего тут не скажешь. Отец жениха тоже что-то такое улавливал, но он, глядя на счастливую пару, вдруг понял, что в своей жизни был на настоящей свадьбе всего лишь раз, много лет назад, почти мальчишкой, шестнадцать, кажется, ему было. Замуж выходила его старшая сестра, в ресторане на Тверской была куча родственников и друзей, все танцевали, и он тоже, изрядно выпив – то ли по неосторожности, то ли нарочно, чтобы хоть как-то влиться в стихию праздника, потому что все было очень торжественно, разгульно, весело, он поначалу стеснялся и держался чрезвычайно скованно, а потом вдруг его разобрало, и он, удивляя родителей, лихо отплясывал с подругой сестры. Его уже несло и подругу несло, и каким-то загадочным образом отнесло аж на набережную Москвы-реки (был июнь), и они там целовались, как сумасшедшие, он впервые в жизни, по-настоящему, и стояли долго обнявшись, он еще что-то хотел, но подруга сестры не хотела, они снова целовались и просто стояли, пока над Москвой не начало розоветь, и тогда она взяла такси и уехала, а он поплелся пешком домой, и шел очень долго, чувствуя себя по уши влюбленным… А потом оказалось, что подруга сестры замужем и ему ничего не светит, и все осталось воспоминанием, но вот чтоб тогда пели ангелы, этого он, увы, не помнил.

А на своей свадьбе он был в джинсах и белой рубашке, без всякой торжественности, и будущая жена, тогда еще, понятно, тоже невеста, была в чем-то вполне обыденном: не так это было важно – свадьба. Условность, как и штамп в паспорте.

Не могла не слышать ангелов и бабушка невесты, хотя их заглушал лихорадочный стук ее собственного сердца.

Едва узнав, что внучке сделали предложение и та дала согласие, она стала волноваться и доволновалась до гипертонического криза, так это ее завело. Бабушка она была «статусно», тогда как на самом деле… Но свадьба – не так часто это бывает (как у кого, впрочем), и это гораздо важнее, чем похороны или новоселье. Кроме того, ей было ужасно приятно, что она (однако) бабушка такой красивой внучки, и потому ей тоже нужно выглядеть подобающим образом, то есть красивой и привлекательной.

По сему случаю были приобретены новое модное платье, кофточка, шиньон, и ощущение было такое, словно вовсе не внучка, а она сама выходит замуж – ну да, это ей предстояло нечто совершенно новое, неизведанное, она должна была перейти в некое иное состояние, стать дамой, годы стремительно откручивались назад, она чувствовала себя молодой, легкой, все еще было впереди…

Жених внучки – славный парень, но это, как ни крути, был действительно жених внучки, а у бабушки жениха не было, сейчас не было, дело вовсе не в женихе, а только в ней самой, в ее приподнятом настроении… А когда-то собственная свадьба ее вовсе не вдохновляла. То есть она тоже как бы вступала в новую жизнь, но вступала настороженно, с опаской и даже тоской. Она знала про себя, что любви нет, просто ей хотелось уехать из городка, где она жила с родителями, где было скучно и убого, и если бы она не покинула это место, то точно бы что-нибудь с собой сделала, так ей там не нравилось.

Юная она была совсем, глупая и о будущей семейной жизни не думала, только бы сбежать, уехать, как раз и случай подвернулся – на танцах в клубе познакомилась с лейтенантиком из стоявшей в городке воинской части. И свадьба была там же, у них в городке, а потом они уехали в Челябинск, куда сначала перевели мужа, затем в Москву. Свадьба была лишь ступенькой, за ней маячило что-то совсем другое, обещавшее в туманной перспективе, возможно, и счастье.

И что же? Теперь то, что не случилось у нее, имеется в виду счастье, готовилось у внучки. И бабушка, забыв про гипертонический криз, бокалами пила шампанское, кричала громче всех «Горько!» и что-нибудь непременно добавляла от себя к тостам других, иногда и невпопад, но это вовсе не мешало ей чувствовать себя в эпицентре, может, даже больше, чем самой невесте. Это и для нее пели ангелы, собственно, ради этого, может, все и совершается, и чье-то счастье, минуя одного, переходит к другому, и потому это общее счастье, одно на всех.

Что касается матери невесты, то она была просто оглушена пением ангелов. Белое, белое, белоснежное (в том числе и оперение), вот что она видела прежде всего, словно все покрыл пух или снег, не важно. Райская мелодия, разливавшаяся в воздухе, буквально гипнотизировала ее – сложив ладони у груди, она смотрела на счастливых молодоженов и ни о чем не думала, кроме как о том, чтобы все у молодых сложилось благополучно, чтобы… Она и сама не знала что.

Счастье, ну да, конечно, счастье, что еще можно желать двум влюбленным, соединяющим свои жизни, особенно когда слышишь чарующее пение ангелов? Она и желала им счастья, хотя, собственно, что такое счастье? Было ли оно у нее? Теперь она не могла точно сказать, скорее даже нет, хотя они с мужем любили и продолжают (вроде бы) любить друг друга. Как, впрочем, и ссориться, причем из-за пустяков, а иногда кажется, что все давно стало рутиной и никаких чувств, кроме привычки, не осталось, и тогда жизнь предстает нелегкой повинностью, которую приходится отбывать, а на этом можно надорваться. В наиболее трудные минуты она и ощущает, что надорвалась. Что сил на жизнь почти не осталось, а пение ангелов… пение ангелов – да что уж там!..

Впрочем, это вовсе не значит, что счастья не будет у дочери. В конце концов, пение ангелов – это для дочери, а не для нее. Это дочери они сулят нечто прекрасное и нежное, и пусть так и будет, потому что кто-то же в этой жизни все-таки бывает счастливым, хотя бы недолго. Потому что если познать хоть раз счастье (а его можно познать только с Богом – пение ангелов тому лишнее подтверждение), то потом можно жить с этим долго-долго.

Поэтому мать невесты тихо про себя молится, своими словами или даже без слов, а вот так, молитвенно сложив горячие ладони у груди и вслушиваясь в пение ангелов. Бокал с шампанским она поднимает машинально, ей достаточно только этого райского пения, от него одного можно захмелеть. Она только теперь поняла, для чего делаются свадьбы: для того, чтобы услышать их, ангелов… Если между женихом и невестой действительно глубокое и искреннее чувство, то они слетаются и поют, словно приглашая всех причаститься чему-то высшему, потому что любовь – это и есть высшее, и всякое такое прочее…

Удивительно, но мать жениха не только слышит, но и видит ангелов. Небольшие, они порхают вокруг брачующихся, и белоснежные крылья их касаются такой же белоснежной фаты невесты, но иногда и ее сына, теперь уже принадлежащего не ей, а невесте. Сначала с этим трудно было смириться, настроение матери жениха было пасмурным, однако появившиеся внезапно ангелы все сразу кардинально изменили: теперь она видела, что сын и невеста очень подходят друг другу, а невеста действительно достойна ее сына (и сыну тоже, кажется, повезло), ангелы порхают вокруг них, как большие пушистые птицы, и все вокруг сияет и звенит, звенит и сияет.

Мать жениха (художник по профессии и призванию) часто рисует птиц на своих картинах, всяких, парящих и гужующихся на берегу какого-нибудь живописного водоема, чаек или голубей, снегирей или синиц, теперь же она знала, что сумеет нарисовать и ангелов с их небольшими крыльями, розовыми щечками и младенческими светящимися личиками, почти такими, какими их рисовали на старинных гравюрах. Впрочем, их образ вполне мог и померещиться ей, чего нельзя сказать об их пении.

О, это действительно волшебство, она слышит его каждую секунду, так неправдоподобно явственно, что неожиданно обнаруживает себя вовсе не в небольшом зале кафе, где все происходит, а на берегу реки среди плакучих ив, как в детстве в родном городке на Волге: вода течет и поблескивает, листья усыпляюще шумят на ветру, а она стоит босиком на траве и смотрит, смотрит завороженно на воду, как играют на ее мерцающей поверхности солнечные блики…

Между тем крики «Горько!» смолкают, молодежь весело отплясывает, свадьба – это весело и немного грустно, счастье может быть, а может и не быть, танцуют и жених с невестой – в самом центре, а рядом выдает фантастические коленца проснувшийся мальчик Федя, и все с изумлением и восхищением смотрят, как это у него получается. Между тем ангелы тоже тут, рядом, они словно подпевают Робби Вильямсу и Мадонне, Дмитрию Кузьмину и Наташе Королевой, но в то же время и сами по себе, осеняя все своим сладкоголосым хором.

Свадьба есть свадьба, кое-кто, естественно, сильно захмелел (быть на свадьбе и не позволить себе?), но никто не падает, все держатся молодцом, в том числе и дедушка невесты, который даже станцевал пару танцев с матерью жениха, и в общем удачно, хотя очень опасался наступить ей на ногу (он уже и не помнил, когда в последний раз обнимал кого-то за талию). А бабушка невесты, позабыв про недавний гипертонический криз, танцует почти все танцы без перерыва и легкое покалывание в груди оставляет на после, потому что свадьба есть свадьба, а если на ней еще и поют ангелы, то не веселиться просто грех, нужно поддерживать правильный настрой, и пусть все удивляются ей, как и семилетнему мальчику Феде, когда они, взявшись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, в некоем подобии вальса.

Что же касается ангелов, то они…

Тут автор осторожно замолкает, поскольку вступает в область совершенно нездешнюю, да тут и не нужны слова. Вслушайтесь сами…