Текст книги "Рыбья Кровь и княжна"

– А во-вторых?

– Во-вторых, я пятый год воюю без начальника. И первый раз хочу, чтобы он у меня был. А ты очень подходишь на это место.

– Ну, негодяй! – расхохотался Калистос. – Знаешь, как ко мне лучше всего подойти… – Он чуть призадумался. – Комиты меня растерзают за такое полководческое взбрыкивание.

Действительно, на большом военном совете, состоявшемся на следующий день, все ромейские комиты выступили против подобной авантюры. Им вторили навклиры дромонов и комиты италиков, хорошо говорящие на ромейском языке. Сербские воеводы и липовские хорунжии помалкивали, выжидающе поглядывая на Дарника. А тот молчал, давая мирарху возможность самому все обосновывать.

В ход у противников дерзкого похода шли и невозможность плавания по бурному зимнему морю, и отсутствие продовольственных запасов на новом месте, и даже вялость воинов, уже настроившихся зимовать на Акротири.

– Теперь ты говори, – утомившись, передал слово князю Калистос.

– Все что вы говорите, все верно, – с какой-то даже почтительностью в голосе обратился к комитам Рыбья Кровь. – Но давайте вновь соберемся через два дня. Пусть сначала во всем войске узнают, что варвары: словене и сербы – снова хотят идти и побеждать, а ромеи и италики, побеждавшие всех тысячу лет, теперь умеют крепче всего держаться за теплые одеяла. Если через два дня вы опять назовете своих воинов сонными и вялыми, то так тому и быть: будем освобождать Крит еще двадцать – тридцать лет.

На том архонты с воеводами и разошлись.

– Хитрое предложение, – так оценил слова князя Золотое Руно. – При любом результате ты в выигрыше. Потом в случае неудач просто разведешь руками и скажешь: я же говорил, как надо было действовать.

Через два дня совет архонтов был уже совсем другим. Военачальники деловито обсуждали, сколько чего брать, какие тагмы грузить на дромоны и как подгадать с хорошей погодой и попутным ветром. Еще неделя ушла на приготовления. Дарник готовился по-своему: собирал всех липовцев по сторожевым вежам и менял их там на сербо-италийские гарнизоны.

Трижды из-за погоды отплытие откладывалось, наконец, после продолжительной непогоды показалось солнце, задул устойчивый западный ветер, и восемь дромонов с тремя тысячами воинов вышли из залива Суда, чтобы под всеми парусами и на веслах устремиться на восток. Прежних гребцов с собой не брали, их места заняли сами воины и, меняясь каждые два часа, неутомимо гнали суда вдоль берега.

Отец Паисий также находился рядом с Дарником и, верный своей писарской цели, продолжал задавать вопросы:

– Как будет правильнее выразиться: морской поход был задуман и разработан тобой или мирархом Калистосом?

– Пиши: мирарх Калистос настолько ослепил словенского князя умом и великодушием, что тому радостно было подчиняться великому ромею.

– Смотри, я так и напишу, – грозился священник.

– Пиши-пиши, – подзадоривал его Дарник.

– А как ты оценил боевые качества ромейской миры?

– Набранное по государственной повинности войско хорошо для защиты своей земли, для разбойных набегов лучше вольные изгои.

– А как будет, если придется сражаться каждый день без больших побед?

– Тут я скорее поставлю на ромейскую миру.

Лихорадочное возбуждение не покидало Дарника. Как все же приятно было отвечать не за весь поход, а за его малую часть! А ведь он действительно немного колдун, раз может вот так предвидеть боевые действия и толкать независимых от него людей на рискованные поступки. Ведь войско плыло почти наугад, лишь предполагая, что в заливе Элунда, самой удобной гавани восточного побережья, должно находиться какое-то скопление сил противника, которое следует атаковать, чтобы и разбить их и завладеть их зимними припасами..

– А не страшно самому воевать за чужую выгоду так далеко от дома? – осторожно выпытывал Паисий.

– Наоборот, все мои мысли, мышцы и чувства еще никогда столь сильно не собирались в один комок, – отвечал Рыбья Кровь и понимал, что именно так все и есть на самом деле.

Хазарка Адаш снова была с ним в каюте и тоже радовала князя какими-то новыми черточками поведения. Уже не бросалась пугливо вон при его желании побыть одному, а просто вжималась в самый уголок и занималась каким-нибудь рукоделием. При этом она почти не смотрела в его сторону, и все же он чувствовал, что ни одно его движение или вздох не ускользает от ее внимания. Как он ощущал любое сражение всей кожей своего тела, так и она ощущала его присутствие и всегда умела должным образом угадывать его тайные желания.

«И этот ромейский жрец еще будет меня спрашивать, не страшно ли мне здесь воевать? – рассуждал про себя Дарник. – Да как раз и хорошо, что никакой особой выгоды у меня на вашем острове и нет. В Липове, пожалуй, уже и стыдно было бы за хищной добычей каждое лето ходить. А тут без этой добычи я чистый мастер меча и битвы. И должен снова и снова подтверждать это. Только и всего».

Несмотря на все старания, уложить плавание в два дня не получилось. На следующее утро задул северный ветер и идти пришлось на одних веслах. Зато на третий день этот же ветер способствовал тому, что, обогнув острый выступающий мыс, за которым земля уходила резко на юг, флотилия через два часа даже не вошла, а влетела в залив Элунду, большой еловой шишкой протянувшийся с севера на юг на две версты. Предположения не подвели – здесь действительно находилось опорное место всего арабского войска. На полуострове, отделяющем залив от моря, находилась рыбачья деревня, чьи дома теперь занимали магометане, а вместо рыбачьих лодок на берегу лежали полдюжины остроносых фулук – арабских лодий с характерными косыми мачтами.

Как и в заливе Суда, здесь у входа имелся свой малый холмистый островок. Его охранял малый сторожевой отряд. Два дромона направились прямо туда. Остальные шесть судов, не останавливаясь, устремились к фулукам.

Все произошло так быстро и неожиданно, что серьезного сопротивления каменному граду из баллист и камнеметов никто не оказывал. А когда от сифонов с огнем запылали все фулуки, противнику оставалось думать лишь о собственном спасении. Высадившаяся дальше всех у самого песчаного перешейка дарникская хоругвь оптиматов за мечи почти не бралась. В воздухе чаще слышался свист арканов, которыми гриди ловили пробегающих мимо арабов.

Скоро все было кончено, хотя мелкие стычки с теми, кто попытался скрыться в глубине полуострова, продолжались до самого вечера. Пятьсот убитых и неменьшее число пленных – столько заплатил неприятель за свою беспечность и панику. У ромейского войска потери были раз в двадцать меньше. Особенно всех обрадовали большие припасы съестного, табун лошадей и две кузни с изрядным запасом заготовленных «колючек», обнаруженные в деревне.

– Даже не верится, что все удалось так легко и просто, – удивлялся итогам высадки мирарх. – У тебя, похоже, уже было?

– Когда три тысячи застают врасплох одну тысячу, по-другому и быть не может. – Дарнику схватка с противником, который даже не успел надеть доспехов, представлялась все равно что избиением мирных смердов. Особой доблести он в этом для себя не видел и вообще был разочарован столь игрушечным сражением.

Ромеи с италиками, однако, буквально упивались победой, словно желая вознаградить себя за тот страх и напряжение, что испытывали сидя в осаде в Акротири.

– Какую бы ты хотел себе награду? – спрашивал на пиру у князя размягченный вином и арабскими сладостями мирарх.

– Какая награда, лишь бы наказания не было, – отшучивался Рыбья Кровь.

– За что наказание?

– Ну как же? Твое войско хватануло кусок, который не сможет проглотить. А тебя, раз ты такой умелый, обязательно пошлют на еще более трудное дело.

– Ха-ха-ха! – от души смеялся Золотое Руно. – Возможно, ты и прав. Но это будет и твое более трудное дело, потому что от такого помощника я в жизни уже не откажусь.

– Значит, свернем шею вместе.

– Значит, свернем, – покладисто соглашался Калистос.

Первую ночь ночевали частью на дромонах, частью в деревне. Затем с разрешения мирарха Дарник отправился искать своему войску более просторное место для постоя. Нашел его в заброшенной рыбацкой деревне в пяти верстах южнее Элунды. Рядом проходила хорошая дорога, идущая вдоль берега еще дальше на юг.

7

Над домом, что выбрал себе князь, развевалось аж три черных магометанских знамени: одно было захвачено под Сифесом, второе – в Элунде на перешейке, а третье подобрали арсы при первой вылазке в ближнюю долину.

– Зачем тебе эти трофеи? Почему свое знамя не поднимешь? – всякий раз спрашивал Калистос, наведываясь с телохранителями к союзнику.

– Мое знамя одно, а тут целых три. Чем больше, тем лучше, – ухмылялся Дарник.

Сегодня добавилось еще одно удивленное восклицание мирарха при виде мокрой головы князя:

– Ты что, купался?

– Ну да. В море теплей, чем на воздухе.

Золотое Руно с удовольствием принял от Адаш горячий напиток из свежих фруктов.

– Пеняешь нам за слуг и перины, а сам вон как удобно устроился. – Калистос широким жестом указал на стол с медной арабской посудой и ложе, аккуратно застеленное разноцветными одеялами и шелком.

– Привыкаю к высоким ромейским повадкам.

Мирарх еще отпил напитка:

– Я с комитами посоветовался, и мы решили принять оба твоих предложения.

– Это каких? – не мог вспомнить Дарник.

– Насчет отрубания одной ступни у кахтанидов. Хотя аднаитов среди пленных больше. Вот и думаем, может, лучше калечить их. Как думаешь?

Князю стало не по себе.

– А как же отлучение от церкви? Да сколько тех арабов сейчас по горам осталось? Потом калек на своих христиан поменять не сможете.

– Ты же сам это предлагал? – недоумевал Золотое Руно.

– Ума нет, потому и предлагал. Нет, ни в коем случае.

– Ну, мы уже завтра приступаем.

Дарник с непривычной горячностью вскочил с трехногого табурета:

– Калистос, не надо этого делать!

– Иначе что будет? – нахмурился мирарх.

– Иначе мне перестанет нравиться тебе подчиняться.

– Ты еще скажи, что пойдешь и отобьешь пленных!

Дарник, взяв себя в руки, молча ходил по комнате. Мысль о нападении на ромеев не показалась ему такой уж дикой, тем более что дромоны до сих пор находились в Элунде и совсем скоро бури на море прекратятся. Разумеется, через Константинополь назад им не прорваться, но можно предложить свой меч арабам. Те словен в пустыню не пошлют, скорее на север, на хазар. Ну а там до Липова уже рукой подать.

– Просто кормить пленных уже нечем. Надо как-то от них освобождаться, – миролюбиво объяснил мирарх.

– Я могу сам встретиться с магометанами и договориться о пленных.

– Хорошо, три дня тебе на это, – уходя, поставил условие Калистос.

Дарник с грустью смотрел ему вслед. За пять лет это был первый человек, которого ему хотелось назвать своим другом. И вот их зреющая симпатия лопнула и навсегда развалилась.

«Три дня!» Это был прямой вызов, брошенный князю, и необходимо было сторицей ответить на него.

За месяц, проведенный на восточном Крите, князь успел многое. Оседлал побережье на пятнадцать верст. Возвел здесь полдюжины парных опорных веж: одну у воды, другую в версте-двух вглубь острова. Предпринял несколько набегов к жителям долин, которые тут, на восточном берегу, вполне мирно уживались с иноверцами-арабами. Разведал, что дальше на юг, через непроходимый для большого войска перевал, находится главная ставка арабов Иерапетра. В укромном, заросшем камышами месте заложил строительство четырех дракаров. Реквизировал у критян с десяток легких повозок, на которых посадил три ватаги оптиматов, еще две ватаги были посажены частью на мулов, частью на мелких островных лошадок. Эта сотня ежедневно совершала быстрые перемещения в разное время суток вдоль кромки берега и останавливалась на ночевку то в одной, то в другой веже, дабы не дать противнику подготовиться и напасть на разбросанное по широкой дуге липовское войско.

Энергичность Дарника объяснялась просто: невозможно и позорно было сидеть на месте и бесконечно охранять самих себя, как это делали бравые ромейские вояки, почти не выходившие из своей Элунды, да и хорошо известно, что воины от праздности быстро распускаются. Вот с утра до вечера и придумывал им «важные» задания, всем своим видом как бы говоря: именно это крайне нужно для нашей окончательной готовности, еще чуть-чуть, и ринемся в новое славное сражение.

Просматривая свитки со «Стратегиконом» Маврикия, которые всегда возил с собой, он впервые обратил внимание, сколько там уделяется времени упражнениям по прыжкам и бегу. Дома в Липове существовали конница и колесницы, поэтому это не имело важного значения. Здесь же лошадей едва хватало для гонцов, стало быть, от крепких ног пехотинцев зависело все. Вот и гонял бесконечно своих молодцов по ровному месту и по взгоркам, по камышам и горному валежнику.

Достаточно быстро удалось князю наладить отношения с местными жителями. Сперва те сильно дичились, тщательно прятали своих жен и дочерей, без большой надобности и сами на глаза «варварам» не показывались. Потом, приглядевшись к словенским порядкам, заметно смягчились и уже как ни в чем не бывало позволяли своим детям разгуливать среди чужих воинов. Более того, уже несколько раз обращались за судом не к мирарху, а к Дарнику, поначалу с мелкими жалобами на его липовцев, а затем даже с тяжбами на своих соседей.

Отец Паисий недоумевал:

– Чем таким особенным ты их так очаровал?

– Через неделю я очарую всю Романию. Не волнуйся, все успеем, – смеялся Рыбья Кровь.

Его самого удивляло, насколько критяне оказались доверчивыми людьми. Единородцы-словене к любым незнакомцам относились всегда гораздо настороженнее, сначала как следует всматривались в чужака, а лишь потом проявляли к нему свое расположение. Здесь же, на Крите, да вообще в Романии, всех словен почему-то считали людьми простодушными и открытыми, мол, если словенин сразу не проявил свирепости, то дальше он будет добрым и славным малым.

Неожиданную разгадку получило и терпимое отношение критян к магометанам. Секрет оказался прост: арабы не вырубали их оливковые рощи. Прежние захватчики, да и ромейские сборщики налогов чуть что брались за топоры и наказывали таким образом местных смердов, хотя и знали, что для восстановления главной плодовой культуры острова нужно не меньше двадцати лет. Точно так же не трогали магометане и критских женщин. Вернее, всех имеющихся у жителей рабынь тут же забрали себе, но коренным критянкам ничто не угрожало.

– Вот, учитесь, как надо захватывать чужую землю, – внушал Дарник воеводам. – Пока твое войско слабо, дружи и уважай их смердов. А когда арабы здесь наберут силу, то наверняка зажмут местных не хуже ромейских чиновников.

– Ну так можно сделать очень просто, – предложил Корней, который уже присутствовал на военных советах не в качестве приближенного князя, а как один из лучших полусотских. – Переодеться в арабские одежды и сотворить критянам несколько насилий. Хотя бы вырубить их священные оливковые рощи. И в долинах, и в горах. Чтобы критяне сами взялись за оружие.

– Молодец, соображаешь, – похвалил князь. – Возможно, мы так и сделаем. Только нужно будет выбрать самый подходящий момент.

Схваток с самими арабами почти не происходило. Как бы быстро набеговая хоругвь ни выдвигалась в горы, она заставала лишь остывающие костры от отступивших мелких отрядов противника. На ключевых горных перекрестках Дарник закрепиться не стремился – не хватало людей, да и особого желания. Вместо этого он подкупал в качестве лазутчиков критян, чьи родичи жили наверху. В результате ему удалось захватить с десяток раненых арабов, что лечились в домах местных жителей, и с полсотни арабских рабынь-наложниц, которые под видом критянок находились в деревнях.

Не прохлаждались и те липовцы, что оставались на берегу. Вместе с местными рыбаками они выходили в море и снабжали войско свежей рыбой, а ватаги липовских охотников пытались освоить добычу горных коз. Как-то сильный ливень размыл единственную дорогу, отделявшую большое горное селение от остального мира. Высланная на помощь липовская сотня сумела навести снесенные мосты и расчистить саму тропу. За полгода пребывания в Романии словене неплохо освоили ромейский язык, и даже мелких недоразумений с местным населением почти не случалось.

Мирарх Киластос знал обо всем этом и постоянно ставил липовского князя в пример своим архонтам. Те пытались повторить действия Дарника на своих охраняемых участках к западу от Элунды. Но получалось это у них слабо. Если построить навес из веток и камыша, обнести валом из камней и даже оставить там ночевать с полсотни воинов у ромеев еще получалось, то выдвинуть в темноту ночные дозоры, как у липовцев, чтобы те неподвижно лежали всю ночь, подкарауливая арабских лазутчиков, у прославленных воинов не хватало ни смелости, ни терпения. Да и соплеменников-критян за их лояльность к врагу ромеи слишком презирали и попрекали, поэтому совсем не стремились перетянуть на свою сторону. Арабы быстро уловили разницу между двумя войсками противника и нападали на ромейские отряды гораздо чаще, чем на липовские. Тагмы италиков и сербов, которые Калистос отдельно посылал в горные районы, тоже большими успехами похвастать не могли.

Таким был расклад событий, когда между мирархом и князем произошел спор о пленных. Хорошо обдумав положение, Дарник призвал к себе двоих раненых пленных, которых он еще не успел передать ромеям. Один из них достаточно сносно изъяснялся по-ромейски и послужил в качестве толмача своему бессловесному товарищу.

– Скажи ему, что мне надо встретиться с самым главным вашим воеводой. Иначе все ваши пленные будут посажены на кол, – по нескольку раз втолковывал князь непонятливым арабам. Потом еще крупными буквами написал по-ромейски о том же грамоту, авось да найдется среди них знающий человек. С тем бессловесного пленника, дав осла, и отпустили, оставив толмача на случай, если главный арабский предводитель не знает ромейского.

Миновал день, и к Дарнику явился житель долин вести переговоры от лица арабов.

– Я могу отвести тебя к месту встречи с их шейхом, – равнодушно, явно не рассчитывая на успех своего визита, сообщил критянин.

– Рассказывай дальше, – потребовал князь.

Критянин рассказал. Судя по условиям встречи, шейх был человеком умным и предусмотрительным. Учтена была не только его безопасность, но и безопасность князя. Встречаться предстояло внизу большой осыпи, над которой еще возвышалась высокая горная стена. Подойти туда можно было с двух сторон по широкой дуге. На краях дуги остаются дружины телохранителей. Все место открытое и в то же время труднопроходимое, так что численное превосходство той или другой дружины значения не имеет: меньшая легко отступит, нанеся при отходе ощутимый урон большему числу неприятельских воинов.

– Шейх прекрасно говорит на ромейском языке, – успокоил Дарника переговорщик.

В полдень Рыбья Кровь с двумя ватагами арсов уже был на месте. У шейха телохранителей имелось и того меньше, что послужило князю даже легким укором. С расстояния двух стрелищ два отряда с любопытством некоторое время разглядывали друг друга. Князь первым спустился на землю, отдал оруженосцу коня и шлем и с двумя прикрытыми большими щитами арсами по тропе зашагал вдоль подножия осыпи. Шейх тоже вылез из седла, но остался в шлеме-чалме, с ним пошли два оруженосца с круглыми щитами и безоружный знаменосец.

Пока сходились, Дарник как следует рассмотрел шейха: надменное продолговатое лицо, еще более вытянутое заостренной бородой, развевающиеся белые одежды, меч и кинжал, усыпанные драгоценными камнями. Сблизившись до двух саженей, все семеро остановились.

– Шейх Нагиб ибн Фахдлан ибн Рашид ибн… ибн… ибн, – представил знаменосец своего господина.

Князь глянул на арса-толмача.

– Князь Дарник из словенского Липова по прозвищу Рыбья Кровь и Молодой Хозяин, победитель кутигур, булгар, хазар, тарначей, сарнаков, норков, – находчиво отчеканил по-ромейски тот.

– Я получил твою грамоту и готов выслушать тебя, – на хорошем ромейском произнес шейх Нагиб.

– Восемьсот ваших пленных воинов захвачено на Акротири, пятьсот пленных взято в Элунде. Их искалечат и отпустят на свободу.

– Другого от просвещенного ромейского мирарха мы и не ждем.

– Калечить будут только аднаитов, кахтанидов отпустят в целости, – на всякий случай уточнил Дарник.

Лицо шейха чуть дрогнуло, но он тут же справился с собой:

– На все воля Аллаха! – Нагиб явно собирался уходить.

– Еще у нас скопилось много арабской одежды, – ухватился за последний довод Молодой Хозяин. – Переодетые в нее наши воины начнут творить зло местным жителям, и все горы загорятся под вашими ногами.

– Хорошо, что ты, князь, сказал об этом. А мы предупредим жителей.

– Не получится. Плохому о вас поверят быстрее, чем хорошему. Остров слишком велик, а молва любую беду всегда еще больше преувеличивает.

Шейх пристально посмотрел на Дарника.

– Чего хочет мирарх?

– Мирарх хочет калечить, а я калек не люблю.

– Разве ты говоришь не от его имени?

– Я хочу спасти ваших людей.

– Зачем?

В коротком вопросе шейха сквозило столько презрения к проявившим трусость собственным воинам, что Дарник не сразу нашелся с ответом. Христиане и магометане всегда выкупали своих единоверцев, попавших в рабство, а так отказываться мог главарь разбойников, желающий освободиться от негодных сотоварищей.

– Чтобы они разнесли славу обо мне по всему магометанскому миру, – князь вложил в свои слова предельную издевку и над пленными, и над самим собой, таким глупо-великодушным.

Нагиб несколько мгновений озадаченно смотрел на Дарника, потом расхохотался так, что его телохранители настороженно сделали шаг вперед.

– У меня нет столько дирхемов, чтобы выкупить их всех. Ты же не станешь отдавать их по частям.

– Не стану, – честно признался Рыбья Кровь. – Но зато я могу по частям взять сам выкуп.

– Что ты будешь делать с частью казны?

– Буду кормить пленных.

– Разве выкуп предназначен для этого?

– Нет. Но истраченную казну можно вернуть, продав стратигу Крита сделанную работу.

– О чем ты говоришь? – не понял арабский предводитель.

– О дороге на Иерапетру. Мы ее восстановим и получим то, что потратили на еду для пленных.

– В Иерапетре наша главная пристань. Ты хочешь, чтобы я сам привел туда ромейское войско?

– Никто не мешает тебе строить рядом с дорогой сторожевую крепость. Пока вы не построите на Крите свои крепости, он никогда не будет вашим.

– Так, может, ты вместе с дорогой нам и эту крепость построишь? – снова развеселился шейх.

– Почему бы и нет? В моем договоре с ромеями не сказано, что я не должен строить для противника крепости…

Через полчаса, призвав писарей, они устное соглашение превратили в письменное, дополнив его списком селений и мест, куда не должны были без уведомления заходить липовские и арабские отряды. Шейх обязался также в случае бегства возвращать пленных к месту стройки, а князь согласился принять к себе троих арабских соглядатаев, которые бы следили за соблюдением должного порядка в отношении своих единородцев. Договор был написан на ромейском языке на трех свитках.

– В случае любых нарушений я передам третий свиток мирарху, – откровенно пригрозил Нагиб, прекрасно понявший, что Дарник действует на свой страх и риск.

Князь возвращался в свою ставку с неприятным осадком в душе. Ясно было, что, освободившись от давления липовцев, арабы с удвоенной силой будут терзать основное ромейское войско. «Можно или нет это назвать предательством?» – размышлял Дарник и успокаивал себя тем, что забота о своих воинах для него главнее заботы о надменных стратиотах.

К его большому облегчению, мирарх Калистос, несмотря на весь свой ум, не увидел в заключенном договоре невыгодной для себя военной уловки и легкомысленно вернул договор князю назад. Не возражал и против посылки всех пленных на дорожные работы:

– Не думал, что тебе так захочется превращать своих храбрецов в обыкновенных тюремщиков. Интересно, как ты вообще заставишь этих магометан работать.

Дарника его опасения лишь сильней подхлестнули осуществить задуманное. Да и надоели чисто военные хлопоты, хотелось незнакомого вида деятельности. Еще не прибыли от шейха обещанные первые две тысячи дирхемов, а Рыбья Кровь с хоругвью оптиматов поднимался уже на перевал, ведущий к Иерапетре – бухте и деревне на южном берегу Крита. Старая дорога сюда была совершенно непроезжей: разрушенные мосты, провалы и насыпи из неподъемных камней, в одном месте дорога вообще чистым срезом отодвинулась на полторы сажени в сторону.

– Это от землетрясения, – пояснил критянин-переговорщик.

Горы кругом были не такие громадные, как на западе, больше напоминали холмы, переходящие в широкие равнинные долины с мелкими оврагами. Волнистым взгорком предстал и сам перевал. С него и на север и на юг открывался вид на море.

– Здесь, – указал князь на большую ровную площадку, с трех сторон покато уходящую вниз.

Воины стали разбивать стан. Окружающий редкий сосняк рубили уже не весь подряд, а выборочно, чтобы хоть немного защищал от резкого пронизывающего ветра. Да и костры устраивали совсем по-другому, чем в липовских лесах: обкладывали огонь большими камнями, чтобы дрова прогорали не так быстро, а у нагретых камней подольше можно было погреться. Засеку, вернее, простой вал насыпали из одних камней. Сильно удивились, когда Дарник сказал копать ров не снаружи, а внутри вала. На следующее утро удивились еще больше приказу насыпать второй вал вокруг первого.

– Между этими двумя валами и будет наш стан, – объявил Рыбья Кровь.

Усердней всех трудились писари: считали, сколько чего может понадобиться на триста воинов и пятьсот пленных. Особенно трудно обстояло со снабжением простой водой. Выход подсказали местные жители. Из ближнего оврага с ручьем наверх к стану протянули трехступенчатую веревочную дорогу, по которой бурдюки с водой заскользили в лагерь.

Немало улучшений предложили и сами воины, с интересом встретившие новое для себя дело:

– А как быть, если один побежит, а десять останутся на месте? Надо чтобы за одним беглецом бросалось в погоню не больше одной пары наших бойников.

– Как быть, если кто из них начнет притворяться больным? Может, поручать им работу артельно? Тогда они сами разберутся, кто из них болен, а кто притворяется.

– А их архонты? К ним особый подход или как к остальным воинам?

– Если араб полезет ко мне в драку, я могу убить его или нет?

– А наши позорные столбы? Или виселица на чурбаке? Может, им другие наказания больше подойдут?

Небольшая заминка случилась, когда местные жители за продукты стали требовать двойную и тройную цену. С большим трудом, где уговорами и угрозами, а где насилием и грабежом, удалось пополнить съестные припасы по прежней цене.

И вот первая сотня оптиматов отправилась в Элунду и через два дня, проделав тяжелейший обратный тридцативерстный путь, пригнала на перевал четыреста из пятисот пленных. Около сотни обессилевших арабов оставили поправляться в сторожевых вежах.

Неделю спустя князь проклинал все на свете за взятую на себя обузу и хорошо понимал Калистоса, согласного на любую жестокость, чтобы только избавиться от нее. Какое различие было с пленными, которых он раньше приводил с собой в Липов! Те уже через месяц-два полностью вливались в незнакомую для себя жизнь, и отличить их от свободных смердов можно было лишь по отсутствию поясного ножа. И когда проходило два-три года обязательного пленения, назад на родину уходило не больше одной десятой их части. Остальные женились, рожали детей, осваивали какое-либо ремесло, могли даже сами покупать рабов.

Эта же магометанская полутысяча желала только есть, спать и молиться. Работники – никакие. Приставленный к каждой пятерке пленных один охранник должен был непрерывно кричать, угрожающе махать плетью, пинать ногами, чтобы добиться самого малого труда. Наблюдая со стороны, Дарник с раздражением замечал, как самые простодушные липовские парни от такой охраны начинают портиться, превращаясь в злых, жестоких надсмотрщиков.

– Эти арабы тупые и ленивые животные, – жаловались полусотские.

– Они все делают нарочно. Пока мы для острастки не повесим пяток-другой, толку не будет, – доказывали сотские.

– Мутят воду их воеводы. Мы ведь не понимаем, что они своим бывшим воинам приказывают, – предполагали хорунжие.

Князь пытался изменить положение: отделял командиров от воинов, за лучшую работу больше кормил, менял места работ, чтобы вызвать хоть какой-то интерес, однажды неделю вообще не выводил пленных на работу, мол, невыносимо здоровому молодому парню целую неделю сидеть на одном месте и не соскучиться по какому угодно делу. Результат по-прежнему оставался ничтожным.

– Все проблема в том, что они рассчитывают на свой скорый выкуп, – объяснил ситуацию отец Паисий. – Как им потом оправдываться дома за свою рабскую покорность перед неверными?

Дарнику такая разгадка пришлась по душе, значит, не в чьих-то кознях или вредном чужеземном характере причина, а в чувстве внутренней гордости. Ну что ж, с этим тоже можно что-то сделать. Снова возвращаясь мыслями к пленным булгарам, сарнакам, кутигурам, он легко разложил по полочкам, что там было и почему. Сначала тех пленных долго гнали в Липов, они привыкали, что на них больше никто не смотрит как на врагов, и сами уже различали среди липовцев приятных и неприятных людей. Потом они видели словенский город, других рабов, которые мало в чем бывали ущемлены, учились понимать чужой язык, с удивлением замечали, что есть вольные бездомники, еще более низшая, чем рабы, категория липовцев, догадывались, что и трудиться можно не только из-под кнута. Наконец, пленный сам находил себе подходящего хозяина, который мог выкупить его из княжеских мастерских на более легкий хлеб. В результате из раба превращался в простого слугу и при известной сноровке мог дослужиться до тиуна-управляющего или вовсе податься в княжеские гриди. А там свой дом, жена, хозяйство, и через два года отрываться от них и ехать на родину уже не было ни желания, ни возможности.

Раз за разом просеяв в голове все эти детали, князь решил воссоздать их последовательность и здесь, на Крите. Из лагеря для пленных стали потихоньку забирать по пять – десять человек и развозить по одному по сторожевым вежам. Здесь пленника никто особенно не охранял, просто полные сутки он находился среди липовцев: спал с ними в одной гриднице, ел за одним столом, выполнял вместе с ними одинаковую работу. Не участвовал лишь в боевых занятиях и охранной службе. Точно так же никто не обращал внимания на его пятиразовые дневные молитвы. Через неделю в вежу доставляли другого пленного, который, глядя на первого, повторял все его приобретенные навыки.