Текст книги "Рыбья Кровь и княжна"

2

Легко сказать, построить новый Городец. Для этого сперва надо было убрать остатки старого.

– А почему бы короякцев к этому не пристроить, как ты, помнишь, князя Шелеста пристроил? – посоветовал Корней.

Предложение показалось Дарнику заманчивым, и он поехал к стану короякцев, которые готовились отправляться в обратный путь. Князь попросил их ненадолго отвлечься от своих сборов и обратился к ним с речью:

– Вас здесь триста крепких, здоровых парней. А полторы тысячи гребенцев побежали не от вас, а от моего войска в два раза меньше вашего. Если вы сейчас уйдете в Корояк, там будут смеяться над вами, горе-вояками. Давайте всему каганату покажем, что Алёкма побежал не от меня, а от меня вместе с вами. Для этого вам надо здесь на месяц остаться и помочь со строительством крепости. За работу будете получать как обычные трудовики, зато всех вас я назову не чужаками, а своими друзьями. А вы знаете, что это такое!

Короякцы пораженно молчали. Самый знаменитый на весь каганат князь зовет их в свои друзья! Больше сотни из них тут же захотели остаться.

– А липовцев и бродников ты своими друзьями никогда не называл, – чуть обидчиво заметил Сечень, сопровождавший князя к короякцам.

– Ты, как женщина, придаешь значение любому сказанному слову, – насмешливо глянул на него Дарник. – Хочешь, я всюду буду называть тебя «мой друг Сечень».

– А еще назови «мой самый лучший друг Сечень», – тут же отреагировал Корней, тоже теперь почти не покидавший князя.

Разумеется, так величаться разумный хорунжий не захотел.

Липов медленно приходил в себя. В Войсковом Дворище дозор несла лишь малая караульная ватага, все остальные гриди, бойники и воеводы, сняв доспехи, трудились над расчисткой пепелищ и возведением новых укреплений. Не остался в стороне и сам князь. Вместе с писарями-счетоводами вымерял угломерами и земельной рамой нужные линии и расстояния и вбивал колышки-метки. Пятьдесят больших дворищ Городца должны были смениться тридцатью малыми дворищами, десятком гостиных домов с трактирами и еще десятком домов общегородского назначения. Ремесленных мастерских здесь не намечалось – нечего шуметь. А вместо малого торжища заложили торговый ряд для мелких обиходных предметов, чтобы не тащиться за ними на посадский рынок. Нижний ярус всех домов велено было делать только из камня, а крыши – из теса. Двойные заборы, как это было раньше, когда каждое дворище обносилось собственной оградой в каком-нибудь аршине от ограды соседа, Дарник возводить запретил.

– Тогда никто за ними смотреть не будет, если один забор будет принадлежать сразу двум соседям, – предупреждали его городские старейшины.

– Сделаем так: пусть все заборы принадлежат Городцу, а хозяева за его починку пусть платят в городскую казну, – нашел выход Молодой Хозяин.

Впрочем, новые дома строили мало – в преддверии зимы спешно копали землянки. Стоимость лишних рабочих рук повысилась вдвое-втрое, что вызывало недовольный ропот погорельцев. Но ограничить расценки в приказном порядке не получилось.

– Почему, если у нас есть наши кровные солиды, мы не можем заплатить больше, чтобы нам все быстрей построили, – возразили князю походники.

Пришлось им уступить. Еще больше взлетели цены на хлеб и многие самые необходимые вещи. И с этим тоже ничего нельзя было поделать. В растерянности следил Дарник, как быстро тает привезенная им богатая казна. Хорошо еще, что на дальних вежах ранее были сделаны войсковые запасы зерна, теперь все они были пущены в ход.

Фемел в разговоре случайно обмолвился, что не пострадала лишь опричнина княжны. Рыбья Кровь поехал проверить и убедился, что точно: селища, выделенные Всеславе, ничуть не пострадали, так же как и ее Славич, почти уже полностью отстроенный. Напрямую спросил об этом у жены.

– Да, – подтвердила та, – если бы Алёкма тронул их, короякская дружина терпеть это не стала бы.

– А то, что мои селища и моих смердов во множестве побили и пожгли, это ничего? – Ошеломленный таким бесстыдным делячеством, Дарник не мог даже как следует рассердиться.

– Я же не стояла в стороне, а всю осаду была в Войсковом Дворище.

– Если Алёкма ничего твоего не тронул, значит, ты об этом уговорилась с ним? – выяснял князь.

– Да, уговорилась. И правильно сделала. Что хорошего, если бы он все разорил?

– Может, ты теперь будешь мужу и дирхемы под четвертной рост давать?

– Может, и буду! – с каким-то даже ожесточением выкрикнула Всеслава.

Позже Дарнику пришли в голову гораздо более убийственные слова насчет поступка жены, но он счел для себя зазорным снова возвращаться к этому разговору. Был даже отчасти рад, что появилась причина законно презирать эту «княжескую дуру». Наведя через Корнея справки среди горожан, он с удовлетворением убедился, что и липовцы к Всеславе уже относятся без прежнего восторга и умиления. Многие, правда, хвалили ее, что она смогла спасти от разорения хотя бы свою треть окружающих город селищ и пашен, но для большинства, как и для князя, такой здравый смысл был неприемлем. Более того, приезжающих опричниных смердов с возами провианта городские погорельцы встречали весьма враждебно. Произошло даже несколько разбойных нападений на целехонькие селища княжны.

Семейные отношения князя с женой тоже день ото дня становились все хуже и хуже. Всеслава твердо стояла на своем: никакого убийцу она к его наложницам никогда не подсылала и подсылать не будет. И так его этими словами встревожила, что он послал к Зорьке и Черне по три гридя-охранника, чтобы те неотлучно по очереди находились при его княжеских сыновьях.

В свою спальню он теперь шел как на некое тягостное испытание. Даже когда сразу после свадьбы княжна проявляла к нему намеренную холодность, все было гораздо приятнее, обнимая ее, он мог снисходительно наблюдать, как она борется со своим телесным влечением. Теперь же подобная холодность полностью стала его уделом. На вторую ночь после освобождения Липова Всеслава сказала, что сильно соскучилась по нему и не может жить без его ласки. Хорошо, будет тебе твоя ласка, решил он и, едва коснувшись подушки, торопливо заключал ее в объятия, чтобы побыстрей отделаться от докучливой повинности. Иногда, когда она упрекала, что он меньше стал любить ее, даже произносил несколько привычных любовных слов, но все это было уже совсем не то. Ах, если бы он мог приказать своему телу полностью оставаться вялым и безучастным! Но в двадцать лет это невозможно, да и некуда деться из собственной опочивальни. Запоздало пришла зависть к ромеям, придумавшим такое великое достижение, как отдельные кровати и спальни!

Уже не столько в наказание жены, сколько ради собственной потребности в женской нежной отзывчивости Дарник принялся чаще навещать своих наложниц, вернее одну Зорьку, потому что Черна вдруг ни с того ни с сего на втором свидании вздумала отшить князя.

– Ты пришел и ушел, а я так не могу. Я потом всю ночь не спала, мучилась. Я не могу больше встречать тебя от случая к случаю. Мне надо знать, что ты есть у меня, что ты помнишь и думаешь обо мне. У меня тоже есть сердце, есть чувства. Мне мало видеть тебя два раза в год, уж лучше вообще не видеть… – Она говорила и говорила, а он слушал стиснув зубы.

Какая любовь, какие чувства?! Если он с Черной может урвать в своей донельзя занятой княжеской жизни часок-другой сладостных восхитительных объятий, то зачем их портить какими-то пустыми пожеланиями? Так и не найдя у разговорившейся наложницы должного утешения, Дарник ушел от нее, чтобы больше уже не возвращаться, мол, сама, глупая, одумается и попросит, тогда, может быть, и вернусь.

С Зорькой все было по-прежнему мило и славно, но после назиданий Черны Дарник и на нее поглядывал с тайным страхом, ожидая похожих речей. Хоть ты беги в дальние городища и заводи там себе какую красотку. Но ведь нет же уверенности, что и та через какое-то время не выступит с такими же претензиями?

Памятуя слова Захария о суде кагана, Рыбья Кровь приказал составить подробный список всех липовских потерь, включая не только убитых и раненых людей, но и все потравленные поля, уничтоженные строения и угнанных лошадей. Полученная сумма в девяносто тысяч дирхемов удивила его самого, особенно тем, что вира за потерянное добро оказалась выше виры за убитых липовцев. Сразу вспомнились собственные бесчинства в ромейской Дикее. Как он стерегся там лишних жертв среди дикейцев, зато беспечно пустил под слом для добычи метательных камней с полдюжины домов. А ведь их строительство наверняка было подороже деревянных избушек Липова.

Когда в городе прошло первое облегчение от снятой осады, князь стал замечать, что многие горожане избегают смотреть ему в глаза. Фемел и Корней в один голос подтвердили:

– Липовцы перестали восхищаться тобой!

Кажется, совсем смешная причина, но Дарник почувствовал себя глубоко уязвленным, гораздо сильней, чем от прямого оскорбления. Первым его побуждением было прямо в тот же момент выйти из княжеского дома и навсегда покинуть Липов. Наверно, он так бы и сделал, будь его отношения с княжной чуть доверительней. Уехал бы в Славич и оттуда присылал бы в город свои княжеские указы. Но Славич входил в опричнину жены, стало быть, там он будет себя ощущать не на своем месте.

Поэтому настоящим подарком судьбы для него явился вдруг прискакавший в Липов гонец от самого кагана:

– Каган просит тебя с малой дружиной немедленно выехать к нему навстречу в Збыхов.

Городище Збыхов находилось на Малом Танаисе и принадлежало Гребенскому княжеству.

– Почему именно в Збыхов?

– Потому что каган сейчас находится там.

В скрепленной каганской печатью грамоте говорилось то же самое. Никаких других подробностей ни из грамоты, ни из гонца выудить не удалось. Но они, в общем-то, были и не очень нужны. Раз в Гребенском княжестве, стало быть, его хотят помирить с Алёкмой. А с малой дружиной, значит, предстоят состязания его поединщиков с поединщиками Гребня.

Дарник собрался быстро. Отобрал лучшие ватаги из походников и крепостного гарнизона. Выбрал лучших коней, повозки и колесницы, недельный запас провизии – и вперед! Полная боевая сотня и полусотня арсов на следующее утро были уже в пути.

Когда проезжали Малый Булгар, увидели, что он разрушен еще основательнее, чем Липов. Фактически эту южную крепость нужно было отстраивать заново. Зато, как ни странно, осталось цело их еще более южное городище Усть-Липье у впадения Липы в Танаис. Гребенское войско со своим обозом просто не прошло по местным топям и завалам.

Еще один трехдневный переход, и дарникцы подошли к Збыхову. За несколько верст до городища послышался могучий рев скота, и, когда совсем приблизились, увидали бескрайний стан степняков: сотни войлочных юрт и тысячи голов коней, коров и овец.

– Это же хазары! – воскликнул Сечень.

Действительно было чему удивиться: по существующему положению, хазары на правый берег Танаиса не переходили, а уж тем более не должны были подниматься вверх по течению Малого Танаиса. Конные разъезды хазарских лучников издали, не приближаясь, сопровождали колонну липовцев до самого Збыхова.

Лагерь русского кагана находился чуть на отшибе от городища, окружен был привычным кольцом повозок и белел остриями шатров. На триста гридей, определил Рыбья Кровь, опытным взглядом окидывая русский стан. Уж не в плену ли находится каган у этой орды степняков?

Однако каган Влас отнюдь не выглядел пленником, с приветливой улыбкой встречал липовского князя у своего шатра. Дарник осторожно косился по сторонам, ожидая увидеть гребенцев. Но нет, судя по доспехам и одеждам, вокруг были только айдарские гриди.

– Много ли с тобой дружины? – первое, что спросил каган.

– Полторы сотни мечей.

– Хорошо, – одобрил каган.

Было неясно: хорошо, что не так много, или хорошо, что не так мало.

Чуть погодя, после всяких досужих слов, каган и князь остались в шатре с глазу на глаз.

– Видел стан хазар? Как ты думаешь, что это такое? – испытывающе спросил Влас.

– Новый договор с тобой пришли заключать.

– Так, да не совсем. Ушли они из Хазарии, совсем ушли. Десять тысяч семей.

– Ого! – вырвалось невольное восклицание у Дарника.

– Просят дать им землю для поселения.

– Десять тысяч семей – это двадцать – двадцать пять тысяч воинов. Не многовато ли будет для простого расселения?

– Вот и мне все это говорят. Думал, хоть ты так не скажешь, – недовольно укорил каган.

Они помолчали.

– А еще требуют тебя в воеводы.

Ко всему готов был Рыбья Кровь, но только не к этому.

– Пойдешь?

– Обожди, обожди, какой воевода? Зачем им воевода? У них у самих такого добра хватает.

– Наш воевода должен быть, чтобы им переселялось спокойнее.

– Навроде заложника, что ли? – догадался Дарник.

– А это как посмотреть. Зная тебя, думаю, заложник из тебя вряд ли получится, зато воевода для такого дела в самый раз.

При дальнейшем разговоре выяснилось немало любопытных подробностей. Эта хазарская орда, во-первых, воспротивилась переводу своих вождей в иудейство, во-вторых, устала отдавать парней на войну с аланами и касогами, в-третьих, возмущена была новыми порядками, наступившими в Итиле: пять их воевод-тарханов казнили за проигранную битву.

– То есть как казнили? – изумился князь.

– А так. Теперь у них такое впредь и будет: проиграл битву – голову подставляй на плаху, – разъяснил Влас. – Новый визирь-иудей считает, что награждать воинов нужно только за победы.

– Но ведь военное счастье переменчиво?

– Кто бы говорил? – улыбнулся каган. – Вот ты бы очень хорошо там пришелся ко двору.

Дарник все никак не мог поверить в свое новое положение.

– Так это не шутка насчет воеводы для них?

– Буду я тебя для шутки вызывать из Липова. Самое главное, что отказаться ты уже даже и не можешь. Назад им возвращаться нельзя, просто возьмут и попрут, куда захочется. Начнется большая война со всеми нашими княжествами, а она никому не нужна. И неизвестно чем она может закончиться. Двадцать тысяч конных степняков – это не наши сотенные дружины.

– А мне-то что с ними делать?

– Поведешь их на своих «друзей»-ирхонов. Те, говорят, тебя хорошо на Славутиче потрепали. Вот и отомстишь по полной мере.

Что-то во всем этом не складывалось.

– А захотят они пойти на ирхонов? А что, если соединятся с ними и обрушатся на наш каганат или западные словенские княжества?

– Ты затем и нужен, чтобы не соединились и не обрушились, – как нечто простое и очевидное, пояснил Влас.

– Чего-то ты, каган, недоговариваешь, – заметил Дарник.

– А недоговариваю я то, чтобы ты не вздумал с новой ратью двинуться на Алёкму. Будет княжеский суд, и все между вами решим.

Вместо слов Рыбья Кровь достал из-за пазухи опись липовских потерь.

– Что это? – спросил каган, принимая пергамент.

– Вира для Алёкмы. Заплатит – уладим все миром.

– Разумно, – похвалил Влас. – Но клятву на мече ты мне все же дай.

Каган позвал своих воевод и тиунов, и в их присутствии Дарник поклялся до княжеского суда не мстить князю Алёкме. Но предложенные слова «не приступать к Гребню и не творить разорение гребенской земле» Рыбья Кровь сказал по-другому: «Не проливать крови гребенских людей».

– Это что же, если ты всех алёкминцев повесишь, это тоже будет не проливать крови гребенских людей? – насторожился один из воевод.

– Если мне удастся всех его гридей переловить без крови, то тогда таких молодцов не зазорно будет и повесить, – насмешливо откликнулся Дарник.

Присутствующие от души посмеялись его шутке.

– Смотри, ты на мече поклялся! – строго предупредил каган.

Все произошло так скоро и внезапно, что Дарник даже не сразу сообразил, что обрекает себя и своих воинов на еще одну зиму без отдыха и даже без подходящего зимнего пристанища, ведь не считать же пристанищем войлочные юрты, занесенные сугробами. Да и вообще, что это за дело такое: с горсткой людей пребывать среди целого моря чужеродных, отнюдь не самых добродушных степных воинов? Однако назад отступать было уже поздно.

– Ну хорошо, разобью я с ними ирхонов, а дальше что? – спросил Дарник, когда они снова остался с каганом наедине.

– Да ты думаешь, этим хазарам много надо? Хорошо перезимовать, и только.

– А весной что?

– А весной они оглядятся и станут требовать товаров за своих коров и овец. На этом всегда оступались города и землепашцы – требовали слишком большую плату за свой хлеб, ткани и железо. У степняков все просто: не хотите меняться по-честному – заберем ваше барахло даром. Это для тебя будет самым трудным: удержать от большой корысти таврических и словенских купцов. Ну да ты торговаться умеешь.

– А потом что? – уныло повторял Дарник, со вниманием слушая откровения кагана.

– А дальше у тебя две дороги: на Таврику или на запад за Славутич.

– И сколько это будет продолжаться?

– А сколько получится. Пока мы не натравим на них других степняков. Словом, без хорошей брани ты с ними не останешься, это я тебе обещаю.

«Ободренный» столь сомнительным образом, Рыбья Кровь вместе с Власом стали принимать тарханов хазарских улусов.

Их было пятнадцать человек во главе с ханом Сатыром. Они входили в каганский шатер размеренным шагом и чинно занимали указанные им места. Толмачей не было, почти все тарханы прекрасно понимали по-словенски. На всех подчеркнуто не было никаких боевых принадлежностей, а лишь мирные полотняные халаты, вышитые орнаментами, свидетельствующими о принадлежности к определенному роду и улусу. С удивлением Дарник отметил среди них трех женщин. Каганский тиун шепотом объяснил ему, что они представляют здесь своих мужей-тарханов, которые по какой-либо причине не смогли явиться.

Когда все собрались, слуги внесли еду и питье. Трапеза проходила в молчании, степная учтивость требовала сначала привыкнуть к присутствию друг друга. Дарник, как невеста на выданье, почти не поднимал глаз, зато хорошо чувствовал пронзительные взгляды гостей, время от времени обжигавшие его.

– Липовский князь Дарник Рыбья Кровь принимает ваше приглашение, – вдруг без всякой подготовки заявил Влас.

Снова последовало продолжительное молчание.

– Теперь послушаем князя Дарника, – еще более неожиданно произнес каган.

Как хорошо, что у него уже был опыт общения с мирархом Калистосом!

– Я хочу в каждый ваш улус направить своего воеводу. Распоряжаться он не будет, просто мне нужны везде свои глаза и уши.

Сатыр чуть заметно согласно кивнул головой.

– И от каждого улуса мне нужен доверенный человек тархана, чтобы каждое утро приходил ко мне по мелким делам улуса.

Хан снова кивнул.

– Еще мне нужен мудрый хазарский советник, чтобы он остерегал меня нарушать ваши законы и обычаи.

По бесстрастным лицам тарханов пробежало одобрительное оживление – это условие липовского князя особенно пришлось им по душе.

– Вот видишь, у тебя все отлично получится, – похвалил каган, когда тарханы с ханом ушли.

– И все равно я не очень понимаю, кем я буду при них, – продолжал сомневаться Дарник. – Проводником, чтобы говорить: сюда идти, а сюда не идти? Или действительно главным воеводой? А тогда хан Сатыр кто: судья в хазарских семейных спорах?

– Ты же понимаешь, что заранее это определить невозможно и ни в какой договор не запишешь. До сих пор не понял, что мечом махать для князя не самое главное? Только что ты отлично говорил с ними, продолжай в том же духе, и скоро они тебя будут слушаться не хуже арсов.

3

На следующий день каган свернул свой стан и отбыл с дружиной в Айдар, оставив липовского князя наедине с целой ордой чужеземных людей.

Дарник пребывал в озадаченности недолго. После кутигурского и критского походов было как-то стыдно допускать, что он с чем-то или с кем-то может не справиться. Первый подводный камень ожидал его в лице собственного войска.

– Вот так и пойдем с ними, с хазарами, куда-то зимовать?! – в негодовании воскликнул сотский Карась, отличившийся при осаде Липова против гребенцев и напросившийся идти с князем в Збыхов.

– Действительно, ты бы нас сначала спросил! – поддержал его Сечень. – Все князья сперва со своими воеводами советуются.

– А хазары хоть жалованье нам какое положат? – невпопад сказанул вожак арсов.

– Ну да, бараньим жиром и бычьими пузырями, – весело оскалился Корней.

Князь молча слушал.

– Знаешь, нас в семье было семеро братьев, – более спокойно заговорил Сечень. – Один брат у нас был самый ловкий и сообразительный. Так отец ему снова и снова давал разную работу, все более тяжелую, пока тот в конце не падал без сил. Каган Влас мне напомнил моего отца. Тоже небось ждет, когда ты сломаешься.

– Все, что вы говорите, верно, – заговорил, наконец, Дарник. – И я кругом перед вами виноват. Теперь об этом забыли и думаем о другом. И сами приготовьтесь, и бойников приготовьте быть внимательными и осмотрительными. Раз каган нас позвал, значит, мы во всем каганате самые лучшие и, кроме нас, с этим делом никто не справится. Вы сейчас среди степняков, они всю жизнь живут под открытым небом. Упаси вас боги сказать им, что вы устали и хотите зимой не вылезать из теплой избы. Этот позор потом ничем не отмоешь.

– Так что же нам теперь в их юртах жить и в банях больше не мыться? – не унимался Карась.

– Да, не повезло тебе, хотел здесь перед каганом покрасоваться, а попал вот в такой переплет, – заметил ему Корней.

Воеводы добродушно заулыбались, что тотчас сняло последнее напряжение. Раз новичок больше всех пугается и ропщет, то им, изнуренным и вялым полуторагодичными странствиями, достойней быть повыдержанней и повыносливей. Чтобы подсластить воеводам их горькую участь, Рыбья Кровь пообещал ввести новые чины: полутысяцких и тысяцких, а полусотских и сотских поднять до полухорунжих и хорунжих. Не беда, что у такого полутысяцкого сейчас под началом всего двадцать человек, зато новое высокое звание само окрыляет любого.

Потом была поездка князя с Сатыром по всей орде. Разбитая на пятнадцать улусов, она со своими стадами и ставками занимала огромную территорию, чтобы ее всю объехать, понадобилось полтора дня. Везде высоких гостей встречала обильная трапеза, так что к концу дня Дарник уже не мог продохнуть от съеденного мяса. Дважды ему предлагали отдохнуть в отдельной гостевой юрте. Но оба раза к юрте прилагалась красавица-хазарка, и князь испуганно отказывался от такого отдыха. Слабо разбираясь в обычаях степных хазар, он опасался, что таким образом его пытаются породнить с тем или иным улусом в пику другим, не столь расторопным хозяевам.

Сатыр, узнав про его опасение, захохотал:

– Я знаю, что вы, словене, больше всего заботитесь о чести своих жен. У нас все иначе. Для нас честь, когда дорогой гость делит ложе с нашими женщинами.

– Разве у вас не бывает ревности? – удивлялся Рыбья Кровь.

– Наша ревность там, где наносится ущерб нашему роду.

– Но разве дети от чужеземцев, это не ущерб вашему роду?

– Любой путник, что отправляется в чужие земли, всегда имеет храброе сердце, крепкое здоровье и находчивый ум. Его кровь делает хазарский народ сильнее и выносливее. Посмотри вокруг, и ты сам все поймешь.

Дарник посмотрел и в самом деле понял то, что еще вчера приводило его в недоумение. Он никак не мог определиться, на кого больше всего похожи хазары. Вроде бы в основном смуглый и черноглазый народ. Но тут же попадаются и рыжие, и светловолосые с серыми и голубыми глазами, есть и плосколицые с глазами-щелочками, и почти чернолицые с орлиными носами. Теперь, после нехитрого разъяснения, все стало на место.

– А чужих детей никто не дразнит незаконнорожденными? – продолжал он интересующий его разговор.

– Разве можно любить женщину и не любить ее детей? – чуть свысока спрашивал уже Сатыр. – Для хазар бесчестье любить своего трусливого и глупого ребенка больше, чем чужого, обладающего выдающимися способностями.

– А ты сам тоже отдаешь своих жен гостям? – решился на прямую дерзость князь.

– Хана и тарханов это не касается. Наша кровь считается и так самой лучшей.

Этот обмен суждениями как-то по-особому сблизил Дарника с Сатыром, несмотря на двойную разницу между ними в возрасте. О военных делах не говорили ни слова. Князь предпочитал не столько получать точные ответы от других, сколько делать свои собственные выводы из увиденного.

Даже по приблизительным прикидкам становилось ясно, что войска здесь даже не двадцать, а все тридцать тысяч. Вот только войско это вряд ли было достаточно боеспособным. По сто гридей-нукеров у каждого тархана и триста таких гридей у хана еще представляли какую-то силу за счет выучки, хороших мечей и доспехов. Толпы же парней-пастухов имели лишь сулицы и кистени для отпугивания волков. Даже луки были далеко не у всех. Возле юрт стояли целые снопы пик и на специальных козлах висели связки круглых кожаных щитов – но это опять был войсковой самообман. Многие парни ходили пешком, занимались возле юрт какой-то работой, видимо, отправив своих скакунов пастись в табуны.

Первым желанием Дарника было попросить Сатыра устроить общие боевые игрища, чтобы увидеть, на что эти пастухи способны, но он сразу же передумал. Орде необходимо было срочно перемещаться на новые выпасы, тут не до смотрин перед каким-то липовским князем. Да и ничего особого игрища не покажут. Разумеется, две-три сотни богатырей среди такого множества наверняка найдутся, не в них же суть военной силы всей орды.

– Почему ты ничего не спрашиваешь? – не выдержал дарникской безучастности хан.

– От моих вопросов дело не станет ни лучше, ни хуже, а сам я попаду в глупое положение. Лучше все понимать без лишних слов.

Сатыр заулыбался:

– И что ты уже успел понять?

– Что ты, хан, волнуешься больше меня.

– Из-за чего это мне стоит волноваться? – опешил от его слов хан.

– Я рискую только своей жизнью, а ты – родовой честью. Следишь за каждым своим словом, чтобы не уронить себя в глазах поданных. От меня тебе урона никакого не будет, я же обещал соблюдать ваши обычаи.

Некоторое время Сатыр ехал молча, обдумывая услышанное.

– А ведь ты прав, – признал он, дружески улыбаясь. – Похоже, мы с тобой поладим.

Так и не осмотрев до конца все улусы, они остановились в одном из них на ночевку. Для ватаги арсов выделили две больших юрты, князю, как и положено, юрту отдельную. Незнакомые запахи, мерцающий очаг посреди юрты, звериные шкуры в качестве подстилки и одеял очаровали его. Из предложенных четырех девушек он выбрал самую простоватую и полную просто потому, что она безразлично смотрела в сторону, мол, ее-то точно чужой князь не удостоит вниманием. О какой-то особой благодарности степной простушки Дарник думал меньше всего. Печаль по Адаш продолжала жить в его сердце и удерживала его от более заинтересованного выбора.

Благодарности от Болчой, так звали девушку, действительно не последовало, зато случилось легкое и забавное времяпрепровождение. Дарника еще со времен Бежети сильно удивляло, как это люди придают такое значение большой любви. Сами маленькие, а любовь непременно хотят большую. Тут из малой любви женщины способны сотворить для мужчины массу неприятностей, что же вышло бы из большой? Сам он всегда с подозрением относился к призывным взглядам незнакомых красавиц, для него это было как непрошеное вторжение в него, в Дарника, хотелось, чтобы они приложили к своим глазам еще что-нибудь интересное. Он и в наложницах ценил прежде всего их своеобразие и то конкретное, что они в нем вызывали. К скромной Зорьке следовало обращаться за ласковостью и душевностью, к шумной Черне – за упреками и столь же пылкими прощениями, к мужиковатой Саженке – за ее интересом к войсковым делам, к великовозрастной Шуше – за материнским успокоением, к молчаливой Адаш – за женской таинственностью и необременительностью, к честолюбивой Всеславе – за умным словом и безупречными приличиями.

И вот сейчас в лице Болчой он получил обыкновенную хохотушку. На людях сама скромность и сдержанность, с ним наедине она тотчас зажигала и уже не тушила веселые светлячки в своих хорошеньких карих глазках. Мало зная словенских слов, она без всякого стеснения заменяла их жестикуляцией не только рук, но и плеч, бровей, губ и даже ног, заставляя его не понимать, а догадываться о том, что хочет высказать. А еще она боялась щекотки, из-за чего почти всякое к ней прикосновение заканчивалось тихим заливистым смехом. Единственным спасением от этого было поплотнее прильнуть к его телу, тут она про щекотку забывала. Словом, княжеская искушенность в любовных играх подверглась весьма существенному дополнению.

Наутро, выйдя из юрты, Дарник подозвал к себе одного из ханских тиунов и спросил, может ли он взять с собой ночевавшую с ним девушку.

– Дай ее семье коня с седлом и забирай, – сказал тиун.

– А если мне потом придется вернуть ее? – осторожно поинтересовался князь.

– Отдашь два коня с седлами и вернешь.

Такой расчет слегка смутил Дарника, но он все же не хотел отказываться от задуманного. В его дружине было двадцать запасных коней, и пожертвовать тремя из них он вполне мог себе позволить.

Чуть погодя за утренней трапезой князь заметил веселые перешептывания среди свиты хана. Сатыр тоже обратил на это внимание и, когда приближенные ему все объяснили, затрясся в беззвучном смехе своим дородным телом. Дарник понял, что смеются над ним.

– Так ты готов два коня отдать, чтобы вернуть наложницу в семью? – спросил хан у князя, продолжая смеяться.

– Запросто, – Дарнику самому было смешно, что он столь легко попался на такой простой розыгрыш.

– А для хазарской свадьбы готов?

– Для свадьбы нет, не готов.

– Хорошо, тогда она будет твоей походной женой. Но потом или женишься, или вернешь назад.

Выкупа за Болчой не потребовалось, она досталась Дарнику вместе с юртой и повозкой для перевозки юрты в качестве подарка от хана.

Так началась его новая степная жизнь. Осмотрев последние улусы, Сатыр с князем вернулись в главную ставку.

– Я думаю завтра с утра двинуться в путь, – сказал хан, слезая с коня возле своей златоверхой юрты.

Рыбья Кровь тоже спустился на землю, готовый то ли идти в юрту, то ли возвращаться в свой шатер.

– Было бы лучше, если бы мы двинулись прямо сейчас, – как что-то малозначащее, произнес князь.

– Почему лучше? – насторожился хан.

– Внезапность всегда лучше долгой подготовки.

– Ты хочешь узнать, как быстро мы можем собраться в путь?

– Я хотел бы узнать, все ли как надо станут слушаться своего хана. – Дарник спокойно смотрел на вспыхнувшее от досады лицо Сатыра, как бы говоря: ты хотел, чтобы я что-то спрашивал, вот я и спрашиваю.

Тяжелое осеннее солнце уже перевалило на вторую половину дня, и выходить в ночь было совсем не с руки, но, что делать, если в устах пришлого воеводы прозвучал откровенный вызов. Повернувшись к свите, хан выкрикнул по-хазарски команду, вызвавшую замешательство воевод и тиунов. Не обращая на них внимания, Сатыр повернулся к начальнику стражи и отдал новый приказ. Немедленно из юрты для охраны вынесли огромный конусообразный барабан и пятихвостное знамя, которым заменили однохвостное знамя, стоявшее возле ханской юрты. Загудел, застучал барабан, обращая все взоры в сторону сигнала, призывающего сворачивать и складывать походное имущество и отправляться в дорогу. Следом за тем на коней вскочили пятнадцать гонцов и, получив от начальника стражи вместо грамот продолговатые медные пластины с ханским знаком, помчались в разные концы хазарского стана.