Текст книги "Сиреневая драма, или Комната смеха"

закономерная. Это – когда господин «икс» каждый день, каждый раз, спеша на

работу в учреждение «акс», спотыкается в одном и том же месте – «пункт экс»,

и об один и тот же камень «зет», торчащий из мостовой и, споткнувшись,

каждый же раз, продолжает свой путь, тут же забывая или просто не обращая

внимания на эту неудобность ли, неприятность (торчащий из мостовой

булыжник «зет» – на самом деле – знак судьбы) и продолжает думать о своём,

важном и главном. Проспотыкавшись так с полгода, господин (икс) спотыкается

в последний раз с летальным исходом (finisch). Он умер случайно,

споткнувшись о камень и раздробив себе лобную часть черепа (из

медицинского освидетельствования смерти) о каменную же, брусчатку. Но, в то

же время – он умер неотвратимо закономерно. Из таких двух слов антонимов

( случайно и закономерно) складывается первый род случайностей, и именно в

этом роде, в такой случайности присутствует назидание и нравоучение, и

именно в такой закономерности сказывается уловимое художником свойство

истории пойти по-другому, по другому пути, другой (может и объездной)

дорогой, если бы… ну, предположим, господин «икс», после того, как первый

раз споткнулся – убрал камень с дороги или… и т.д.

Другой род случайности прост и простодушен, как известный всем

«бутерброд с маслом», который всегда падает маслом вниз, но, всё же, всегда,

случайно.

Итак, Эраст влюбился случайно.

Кассу закрыли2.

Работники паркового хозяйства, они же – неутомимые, жадные до работы

гномы, они же – театральные монтировщики и рабочие сцены, они же -

осветители, радисты, помощники и ассистенты режиссёра, слесари, столяры и

плотники, и они же – на все руки мастера – то там, то сям, появляясь из-за

деревьев и кустов, волокли декорации следующего эпизода, который называется

«Комната смеха». Механик, при этом, поднимал кулисы и падуги и опускал

задник с освежёнными (освежёванными) художником-декоратором и, поэтому,

вновьсинесверкающими необъятными небесами и, им же подмалеванными до

глянца и до отражения солнца в листве старыми дубами и липами, и молодыми

дубками, и липками. Притащили и куст сирени, который, пока наши Лиза и

Эраст прогуливались в направлении строящейся «Комнаты Смеха», пришёл в

1Феокрит, «Идиллии».

2Для очень дотошного читателя: В Парке Культуры всё равно не было посетителей, о чём я уже сообщил в

четвёртой сцене, да и Эраст был настолько сражён возникшим чувством, что на посетителей теперь, ему было…

всё равно.

39

себя и зап áх, что было задумано с самого начала сценаристом и усугублено

режиссёром, чтоб создать атмосферу, оправдывающую название спектакля.

Ещё до «Комнаты смеха» – им было теперь всё смешно и забавно:

«Как? Друг друга? Первая! Репейник! Люди! Палисадник! Рядом, Там,

Сиренью, Помню, Я ходила! Да, Смешно, Там бабушка! Как? Говорят».

Если расставить, не будучи подпавшим под очарование сиреневой метели

и мятели, то получится:

– Как же раньше мы не замечали друг друга?

– Я первая!

– А я…

– Я ходила к твоему дому…

– А я помню твой палисадник.

– Там бабушка.

– Там пахнет сиренью.

– А рядом с тобой… – Лиза чуть приостановилась… «грёзы в туманах» и

«мириады пощипываний» вместе с «губы научаются принадлежать…» пришли

на ум.

– …а рядом с тобой господин репейник, – уже, чуть не так резво сказала она.

– Да, господин Репейник!

– Похож… – дум-дум-дум, щёлк-щёлк-щёлк: «..тело на ласки… губы на

поцелуи…».

– Он был когда-то репейником, а потом его превратили в человека.

– Это смешно? – Лиза снова улыбнулась, как лилии во сне, и от этой улыбки

у Эраста защемило в… везде.

К этому времени куст сирени расходился уже, и было не удивительно, что у

Эраста защемило.

Стучали молотки монтировщиков, пилили пилы, визжали лебедки,

слышались оклики: «вира», «майна» и другие…и, как награда, как цель

стремлений, как вожделенно-желанная мечта, на поверхности глобального

умиротворения, возникала из фанеры и папье-маше, из вселенской пыли и песка

жизни «Комната смеха».

– Да, смешно, так люди говорят.

– Как?

– «Вот, – говорят, когда видят его, – репейное семя!»

Лиза остановилась.

Кто же у нас мастера психологического проникновенного проникновения?

Достоевский, Поль Моран, Фицджеральд, Гончаров, Мария Кунцевич?.. охо-хо,

сколько ещё их.

«Она так старалась ничем не выдать своих чувств, что лицо у неё от

напряжения странно онемело, а на губах ещё дрожала вымученная улыбка… …

сердцу становится тесно в груди… Она болезненно ощущала его короткие

40

частые толчки и свои странно заледеневшие ладони, и чувство ужасного,

непоправимого несчастья овладело всем её существом… этот красивый

белокурый юноша… Холодное, тревожное предчувствие беды…». 1

«И вот она вышла взглянуть на свет в последний раз. Хлеб был уже убран с

поля, и опять из земли торчали одни голые, засохшие стебли. Девочка отошла

подальше от мышиной норки и протянула к солнцу руки:

– Прощай, солнышко, прощай!

Потом она увидела маленький красный цветочек, обняла его и сказала:

– Милый цветочек, если увидишь ласточку, передай ей поклон от

Дюймовочки». 2

«Да, бываешь одним, а становишься другим… …в землю посадили

цветочную луковицу… Луковица пустила ростки, она готова была лопнуть от

избытка мыслей и чувств».3

Лиза решительно повертела и поперекладывала из руки в руку билетик:

«Нет, не сегодня. На сегодня всё…» – и пошла вон из Парка.

Недоумённые, охочие до работы гномы недоумённо остановили работы,

которые уже, можно сказать, были почти закончены.

Эраст (молодой человек кассир)

(вслед, влюблено и пылко)

А как же «Комната смеха»?

Лиза (прелестная внучка)

(обернувшись и повёртывая и показывая билетик)

Как-нибудь потом.

Гномы и рабочие

(склонив к плечу, недоумевая, голову и, разведя руками)

Трудились, трудились…

з а н а в е с

1Из Маргарет Митчел

2Из Г.Х. Андерсена

3Снова из Андерсена Г.Х.

41

К О Н Е Ц П Е Р В О Г О А К Т А

Антракт

…маленький, как все антракты, когда не хватает времени поговорить о

своём… а уже надо снова в зал.

П е р в ы й а к т в а н т р а к т е

Пару слов ( ein paar Wörter) об антракте. То есть о промежутке (от

французского еntre – между), промежутке жизни, о между «было» и «будет»,

когда удаётся приостановиться и поговорить или, хотя бы, подумать о своём.

Вот уже всё «было» сделано (описано, озвучено, показано, сработано), и актёры

просят передышки. Иначе и не наступит антракт. А «будет» – ещё ждёт, ещё

есть время, до того как начнётся «будет». Эх, не могу не напомнить здесь один

умопомрачительный набоковский гносеологический выверт, этот описанный

«миг между прошлым и будущим»…(не обижайся на меня, мой читатель, не

обижайся на меня за все эти отступления, отклонения, скобки. В скобках, порой

и происходит главное; во всяком случае, в скобках тоже живёт жизнь, и,

заглядывая в них, понимаешь, что не один ты на свете существуешь – без роду,

без племени. А что касается Набокова или других цитат – так от повторения

умных слов в нас не убудет, а только прибудет:

«… а может быть, мне это приснилось, я попал знойным полднем в сонный

городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший на завалинке под яркой

белёной стеной, наконец встал, чтобы проводить меня до околицы,его синяя

тень на стене не сразу за ним последовала… о, знаю, знаю, что тут с моей

стороны был недосмотр, ошибка, что вовсе тень не замешкалась, а просто,

скажем, зацепилась за шероховатость стены… – но вот что я хочу выразить:

между его движением и движением отставшей тени, – эта секунда, эта

синкопа, – вот редкий сорт времени, в котором живу, – пауза, перебой…» 1.

«эта секунда, эта синкопа, эта пауза, перебой», «миг между прошлым и

будущим», этот антракт, когда можно чуть… эх, какое есть чудное русское

нелитературоудобоваримое слово, которое объединяет в себе и немецкое

plaudern, и английское chat, и итальянское chiacchirare un po… ты уже догадался

читатель… правильно… как говорят на хорошем русском языке: поговорить,

чуть поговорить в антракте, расслабиться, ведь говорить – не мешки таскать.

Антракт и существует для того, чтоб не таскать мешки, и надо быстро, быстро,

быстро… потому что он (антракт) неотвратимо закончится и придётся снова, и

это неотвратимо, придётся таскать мешки.

1«Приглашение на казнь».

42

Неотвратимо (что бы мы о нём ни говорили и ни придумывали) время. На

что только время, в своё время, ни насмотрелось, чему только на своём веку оно

ни наудивлялось, чему ни нарадовалось, чему ни наогорчалось и чему даже, ни

назавидовалось. Но всегда оно неизбежно настигало. И даже, если даже и очень

жалко было, всё равно проходило мимо и шло дальше.

А любовных историй (читай сиреневых) – столько промелькнуло оно…

Сейчас уже и не всё припомнишь… конечно, нашей сиреневой истории далеко

до тех сиреневых историй, которые могли остановить внимание такой вечно-

бесконечной величины, как Время, хотя с другой стороны, по правде говоря,

бессмертных и вечных часто останавливает и удивляет то, что у преходящих и

смертных случается на каждом шагу и является их – просто жизнью.

Вот и сейчас – цвела сирень и так настойчиво, и призывно, что Время не

смогло не остановиться и не взглянуть, что же там происходит.

Давали драму… то ли «Рождение Пандоры», то ли «История Пандоры», то

ли «Пандора Одарённая».

Красивая женщина…так её и запомнило Время.

Можно спорить… красивая… нет?

– Женщины бывают красивые и некрасивые…

– Нет, женщин некрасивых не бывает…

– Правильно! – это у мужчин бывают дурные вкусы…

Настоящая сиреневая история. Господин Время (оно тогда ещё было

молодым… а кто скажет, что теперь оно старое?), господин Время, пролетая, не

мог не остановиться и не посмотреть такую красивую пьесу о такой красивой

женщине…

Цвела сирень. Как всегда цвела так, что сильфы и эльфы заходились от неё.

Она цвела так, ещё с тех пор, когда чудовищный, рогатый и одуревший от

похоти бог Пан пытался прижать её, ещё Сирингу, ещё голенастую нимфу, к

додонскому дубу и изнасиловать без всяких правил – жестоко и больно, по праву

хозяина леса и луга и по своей злобной неразборчивости. У неё не было выхода

– она отбивалась и царапалась, а он срывал с неё редкие одежды, и, на пике, на

грани, когда уже не вскрик, но ещё не крик, она взмолилась к богам, и они её

сделали сиренью. В отместку она стала издавать такой аромат, что хозяин

озверел и бросился ломать её цветы, но от этого цветов становилось ещё

больше. Изнемогший, он упал… а когда очнулся, ему стало невыносимо

жалко… он сделал из ветки сирени свирель… но это уже другая история.

Цвела сирень, Гефест вместе с Афиной ковали и лепили невиданное и

неслыханное, ни на Олимпе, ни на Земле чудо – первую женщину. Врали

шизонепетки многонадрезные (шу-шу-шу, ши-ши-ши, ши-ши-ши), что

женщину творили по заказу Зевса, чтоб наказать людей за что-то. Ещё не было

не только за что наказывать, ещё (в очередной раз) не было самих людей.

Пандора была первой женщиной… а дальше уже идут перепевы (и я думаю,

перепевы идут, чтоб исказить историю и исказить её в угоду кому-то, в чём я,

конечно, в этой книжке, посвящённой совсем другому, не буду разбираться),

идут перепевы шизонепеток, пустырников и других терниев: «…шу-шу-шу, ши-

43

ши-ши, созданной, – перешёптываются они, – чтоб наказать людей. Лилит тоже

была первой, шу-шу-шу, как бы – это не одна и та же персона? Время видело и

знает, и знает, что сходилась она с сынами божиими, иначе откуда бы взялись

все эти «издревле славные люди»».

«В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как

сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им.

Это были сильные, издревле славные люди»1.

Время знает обо всём, но молчит… может потому, что уже не помнит про

Лилит…

И всё-таки цвела сирень. Сирень цвела, а из кузницы, под самой Этной,

доносился такой грохот, что Эрато и Эвтерпа, у которых были особенно нежные

ушки, и у которых от грохота разболелись головки, сбежали с Олимпа на

Землю. К братьям по крови, к Алоадам сбежали и нажаловались братьям, мол,

де, вот, на Олимпе уже нет никакого покоя, чтоб в тишине сочинять песни и

гимны, потому что этот ненасытно-сексуальный Кронид то мечет громы, то

ругается с женой, то, вот – задумал отомстить Прометею, и Гефест с Афиной

(всегда они у него под рукой, всегда рады угодить) затеяли такое

светопреставление! Жалобы, конечно, проникли Алоадов справедливым

негодованием и стали одной из причин, почему они хотели взгромоздить

Пелион на Оссу, или Оссу на Пелион, или Оссу на Олимп, а на Оссу Пелион

(теперь уже точно никто не знает), чтоб достичь неба и отвоевать себе в жёны

Геру и Артемиду. Чем закончилось? все – и знают, и помнят. Если уж Атлант,

который может на себе всё небо держать, бежал, как угорелый, от молний Зевса

на край света, то, что там Алоады2… а вот Прометей (родной брат Атланта, и

оба они сыновья Иапета, поэтому Иапетиониды), Прометей – это другое дело.

История старая, поросла мхом, и Время – оно-то знало её, но не хотело

перемешивать грешное с праведным. История про любовь Прометея и Пандоры

– одно, а история свор и ссор Прометея с Зевсом – другое; а то так можно

никогда до конца и не дорассказывать; достаточно сказать, что Зевс решил

отомстить Прометею за какие-то его (Прометея) неблаговидные, с точки зрения

самого главного олимпийца, прошлые делишки (таких у Иапетионида хватало).

В гневе сказал Прометею Кронид, облаков собиратель:

"Сын Иапета, меж всех наиболе на выдумки хитрый!

Козней коварных своих, мой любезный, еще не забыл ты! "3

И решил Кронид это дело сделать хитро, таким хитро-мудрёным образом

(не иначе, как ему подсоветовал подлючий и насмешливый Мом), таким

мудрёным образом, что даже Время остановилось, чтоб отсмотреть, а

отсмотрев, запомнило эту историю.

1Ветхий завет.

2Семнадцать метров длины и всего четыре ширины.

3Гесиод, «Теогония», пер. В.В.Вересаева и О.П.Цыбенко

44

Огонь в горне пылал, отбрасывал блики на стоящего, опирающегося на

громадный молот Гефеста; потного, с бугристыми по всему телу натруженными

мышцами, склонившего чуть к правому плечу голову в торчащих во все

стороны кудрявых волосах, ещё более чёрных, чем застрявшие в них куски

сажи. Гефест прищурил, опираясь на молот, свои выпученные глаза и глядел на

ещё тёплую, ещё без имени, но уже со всеми прелестями (на которые смотрел

бы, не насмотрелся), будущую Пандору, прикрывающую рукой одну из этих

прелестей, самую важную (жест – непонятно как перенятый – не жила ещё, не

видела и не слышала ещё ничего, а уже, пожалуста – перенятый у Афродиты,

когда та появляется в морской раковине, рождённая из крови оскоплённого

Урана). Рука, кстати, которой прикрывалась еще, по сути, не рождённая, мешает

Афине производить последние, контрольные замеры, и мудрая Тритогенея

сбрасывает её раз от разу на наковальню, но та (ещё и не рождённая – в Театре

всё можно) снова возвращает руку на положенное место. «Не забыли ли что?» -

в который раз спрашивает себя хромой мастер.

Здесь же сын Иапета, в отблесках горящего горна, мастер и специалист -

куда там Афине и Гефесту вместе взятым. Он не участвует непосредственно в

создании, но, как старший, наблюдает, помогает словом, иногда и подаст кое-

что, как сейчас циркуль, чтоб измерить размер головы, для которой уже

готовый, отдельно выкованный лежит венец, на котором чего только ни

наклепал трудолюбивый кузнец: и чудовища, и звери, и птицы, и сам Зевс,

хитро улыбающийся из-за эгиды. Гефест клепал с натуры, и Зевс, когда

позировал, специально сделал такую улыбку на своём лице. Прометей ничего

не знает о коварном замысле Зевса, как не знает о нём и Гефест, и Афина – они

трудятся, в этом их жизнь и счастье – что им до потаенных стратегий сильных

мира.

Но, есть тут один, за дверью – наблюдающий в дверной глазок – Гермес –

прислужник… кто такой?! кучка камней, в лучшем случае – каменный столб…

и служил ещё недавно (недавно – с точки зрения Времени) столбом на

кладбище, да охранял дороги, потом привратником стоял у ворот (Пропилеем

прозывался – от людей не скроешь), а теперь выбился (до чего же справедлив

народный язык), попал – говорят, прямо из грязи в князи! да, из грязи да прямо

в князи после того как своего деда и без того страдающего и униженного, и

угорелого, светлого титана Атланта (брата не только Прометея, но и Эпиметея,

о котором разговор впереди), бессовестным и хитроумным образом вынудил

подпирать небо.

Бывает так у людей – всего одну подляночку совершит человек, одну и

единственную, и не такую уж там чтоб… а маленькую, крохотную, не то чтоб

уж-там-пускай-будет: бомбу бросить – и хватит ему её на всю жизнь, чтоб

ходить и в почёте, и во славе, и при богатстве. Честно говоря, не верю я, что

почёт, слава и богатство ему в глотку лезут.

Гермес теперь на посылках у Зевса был и самые его неблаговидные делишки

проворачивал; то Аргуса усыпит и зарежет… да что там говорить… вот и

сейчас, приставил его Эгидодержец к замочной скважине, чтоб наблюдал, чтоб

45

не пропустил решающий момент – когда надо будет вмешаться и повести дело

как задумано. И момент пришёл.

Посмотрели друг на друга, улыбаясь, довольные хорошо сделанным делом

Афина и Гефест, посмотрели оба с благодарностью на Прометея (столько

ценных советов и такая поддержка, когда, как у всякого художника дело

заходило в тупик и казалось – хоть сядь, да плачь), развели все руками… мол:

Vollendet ist das große

Werk,

der Schöpfer sieht’s und

freuet sich.

Закончен труд

большой,

Создатель смотрит, и

рад в душе своей.1

И тут – здрасте, пожалуйста… тут как тут! – входит Гермес. Раскланивается,

поздравляет, берёт вновь созданную за ручку (как раз за ту) и помогает сойти с

операцинной наковальни. Между тем, незаметно для всех, вкладывает в

прелестное создание душу.

Лживую и хитрую? – это уже снова перепевы недовольных, может той же

шизонепетки (почему она вечно недовольна? – может потому что имя такое у

неё или наоборот – имя у неё такое, потому что вечно она чем-то недовольна?)

Словом, не все же женщины у нас хитрые и лживые… ну, может – любопытные,

увлекающиеся, чуть капризные – чуть капризную душу Гермес вложил -

согласен, но по мне, так это только украшает красивенькие, приопускающиеся

от капризика губки, которые для этого правильно и созданы Афиной и

Гефестом, с помощью Прометея, чтоб мы успокаивали их, уговаривали,

ублажали, ублаготворяли, угождали им, угодничали, лебезили и заискивали

перед ними и раболепствовали… да что там говорить, чтоб от этого ещё больше

хотелось их целовать и расцеловывать.

Да, надо сказать, что Время в это время уже давно стоит – правильнее

сказать, сидит в ложе, в бельэтаже ли, в бенуаре, в пушистом облачном

амфитеатре и, приставляясь (не преставляясь, а приставляясь) время от времени

к хорошенькому Opernglas2 (если бы это происходило не так давно, я подумал

бы, что этот биноклик сбагрил ему господин Коппелиус… хотя, вполне, вполне

возможно – существует же связь времён, а у нас тем более – речь идет о самом

Времени), так вот Время сидит и, вместе с другими божественными

величинами, которые сегодня не в числе представляющих, а в числе

1Йозеф Гайдн, «Сотворение» (оратория). Почему цитата не прямо из Библии? Потому что в Библии мы читаем,

даже можем представить, как рассказывает историю один человек, пусть и великий и мощный, но один. А здесь

у нас поёт хор, хор славит пеньём.

2Театральный бинокль (нем.).

46

наслаждающихся театральным действом, отсматривает комедию. Ему видно

всех сразу.

Представили сцену? у замочной скважины, Гермес Соглядатайствующий -

то правым, то левым глазом; внутри, в кузнице с полыхающим горном, Афина

Измеряющая – то линейкой, то кронциркулем; Гефест Соображающий всё ли

поставили на место; Прометей Радующийся (неплохие названия для отдельных

драм, порядка эсхиловых «Прометей Прикованный», «Прометей

Освобождённый»). Прометей радуется, что неплохо получилось…

Действие продолжается: Гермес, входящий, вкладывающий душу… и

следующее явление: впархивает Эрот; именно впархивает, потому что по

отношению к Эроту – входит, вбегает и даже влетает неприменимо. Эрот

Порхающий или Впархивающий. На крыльях любви порхают, а не летают, как

ветер, орлы или совы. Эрот впархивает по заранней договорённости с Гермесом

(конечно же, тоже не посвящённый в коварный замысел, а приглашённый так,

просто, на праздник, на торжество по поводу рождения новой Kreatur, и чтоб

подарить прославленному титану Прометею (так, мол, просил Зевс, мол, по его

просьбе), подарить любовь к невиданно-ещё-доселе-прекрасному существу.

Эрот впархивает и – ни здравствуй, ни прощай – накладывает на тетиву

отравленную стрелку, натягивает лук и… Иапетионид хватается за сердце,

сопротивляется, у него приливается кровь к лицу, но он – он же железной,

титановой титан воли – и он берёт себя в руки. Гермес, видя, что коварный

замысел может сорваться, провалиться, и он тогда окажется на грани, за

которой всё остальное бессмертие ему придётся стенать под кромешной пятой

Тартара, не видя божьего света, сквозь зубы шепчет Эроту: «Стреляй, стреляй,

подлец, ещё раз, иначе сидеть нам с тобой вместе, всю оставшуюся жизнь в

мрачном Эребе и играть в поддавки с Ночью и с этим уродом Бриареем». Эрот

замешкался, растерялся, испугался, хотя, по большому счёту – он сам мог

довести любого до того, что тот отправится и к Бриарею, и куда угодно… да что

там говорить… Но, «ещё раз» не повредит… как говорится: контрольный

выстрел, и Эрот наложил снова наложил стрелку, натянул снова лук… и тут

загремело вокруг, затарахтело, заорало и в кузницу ввалилась толпа куретов с

корибантами, а за ней сам Тучегонитель в сопровождении богов и богинь.

Стрелка самовольно сорвалась с тетивы, полетела, рука, как сказали бы,

дрогнула и…

…вот, наконец и пришёл наш час, чтоб все поняли, что ружьё, если уж оно

висит – обязательно должно стрельнýть.

Сирень, куст сирени.

Его заранее притащили сюда монтировщики и поставили в нужном месте

(куст сирени у нас, в сиреневой драме… какой-то… всё его таскают…

персонификация какой-то странной силы, которая может сильно

воздействовать, но сама притащиться на место воздействия не может, и,

поэтому, её притаскивают), притащили и поставили в нужном месте. Как будто

бы кто-то заранее знал – где, когда и что, должно было произойти.

47

Стрелка летит, но обмишуренная, оцарапывает Пандору, пролетает мимо

Иапетова сына, пробивает маленькое окошечко (в кузницах всегда маленькие

окошечки, чтоб не выпускать драгоценное тепло) и втыкается прямо куда?

Теперь все, конечно, ха-ха-ха! знают, в нашу сирень, прямо здесь же за

окошечком и цветущую, прямо сюда, за окошечко доставленную фальшивыми

монтировщиками. Что происходит? Все уже, тоже знают. Если до этого Сирень

просто цвела (хотя может и «просто» хватило бы), то теперь она начинает

исходить, истекать, полыхать и извергать так, что может не только уязвить и

зашибить, но и укатать, и отутюжить. Афродизиаки проникают прямо в

разбитое стрелкой для этого окошечко, и от их морока сама Афина (все знают –

девственница по определению) каким-то не свойственным ей взглядом смотрит

на Гефеста, а молотобоец, под таким взглядом, краснеет так, что краска

пробивается сквозь слой копоти на его одухотворённом лице. Прометеево же,

титаново сердце, и так уже продырявленное стрелой, начинает плавиться, как

золото в тигельке, пока не превращается в подобие золотого медальончика с

портретомголенькой Пандоры (вы знаете такие медальончики-сердечки – когда-

то, когда ещё был в моде рустикальный стиль, вы помните, от слова rusticus,

очень модно было носить их на золотой цепочке, на шее).

Дело сделано. Гермес облегчённо вздохнул. Прометей уже не отводит глаз

от Пандоры (которая ещё не Пандора); Зевс тоже сразу понял, что всё идёт по

плану (по плану, да не по плану). А Пан? Пан сидит рядом с Сиренью, с

грустной свирелькой и тоскливой тоской. Может он, с тех давних пор,

изменился, может, прошла ярость и дикость, может их сменила нежность, кто

знает?.. сейчас он похож на Лешего, которого изобразил Врубель, назвав при

этом Паном… бывает так у людей – один раз ошибёшься и вся жизнь насмарку,

один маленький разок… да что там говорить…

Гелиос, который сегодня числился в числе осветителей (хотя он всегда в их

числе числился), чувствуя, что на сцене затевается очередная Зевсова

несправедливость и, будучи ещё в горе от гибели Фаэтона (Фаэтона тоже

низвергнул зевсов перун), вырубил свет.

Сделали антракт (во время которого Гелиос от Зевса получил своё (за это),

положенное).

Время посмотрело на часы (как потом это всё догнать?), но решило

остаться. «Сценарист, – сказало Время, с намёком, выходящему из зала,

проходящему мимо Мому, – сценарист на этот раз постарался… смотри, какую

закрутил интригу!» На что Мом растянул губы так, будто хотел сказать: Ну и

что? Я, что ли, виноват?

А н т р а к т в а н т р а к т е

В фойе (запятая), по усеянным звездами (ударение на «а») коврам,

прохаживались туда и сюда дамы. В основном это были нимфы… ах-х! ах-х-х!

ах-х-х-х! – восклицали они: дриады, нереиды, наяды, мелиады – словом,

48

девушки незамужние, мечтательные, для которых театр был окном в мир

миндальных фантазий и неожиданных ожиданий.

Отдельно стояли музы, образуя кружок сопричастных, посвящённых,

обсуждая вопросы сугубо профессиональные, как: там чуть затянули с

развитием действия, а там надо было фоновую музыку писать в другой

тональности, потому, что эта… несколько… как бы… ну и так далее.

Мужчины, к примеру, Арей (заядлый театрал) тянулись в буфет, где с

удовольствием потягивая нектар, обсуждали… что могут обсуждать мужчины?

Да что могут, то и обсуждали.

«Две бекеши (одна другой): Ну, как вы? Я бы желал бы знать ваше мнение о

комедии.

Другая бекеша (делая значительные движения губами): Да, конечно, нельзя

сказать, чтобы не было того… в своём роде… Ну конечно, кто ж против

этого и стоит, чтобы опять не было и… где ж, так сказать… а впрочем

(Утвердительно сжимая губы). Да, да»1.

Мом стоял за стойкой; пил коньяк (читай амврозию); исподлобья наблюдал

за публикой и был явно чем-то недоволен ли, озабочен.

Время направилось к Мому.

«И чем же это кончится?» – спросило Время, и ещё раз посмотрело на часы,

в надежде, что зловредный карла поймёт и войдёт в положение, и без всяких

выкрутасов выложит правду. Но Мом не был бы Момом, если бы всё было так

просто. Вредоносный сделал такое лицо, будто амврозия была прокисшая, чего,

как все понимают, не могло быть. «Я? – начал он. – Откуда мне знать?» – и Мом

свернулся в такой бараний рог, что проходящей Артемиде показалось это

верхом неприличия и она, отвернувшись, брезгливо сжала губы. «Я? –

продолжал химерический, – почему же я? Почему я должен знать то, что

положено знать только Мойре, да Прометею, ха-ха-ха! хранителю древней

тайны? Почему, если что-то где-то случается, так все сразу подозревают меня,

будто я … будто я какая-нибудь шизонепета многонадрезная? Вот ты, Хронос, -

изизгалявшись совсем, зашипел Мом, – тебе-то раньше должно быть всё

известно, ты уже всю эту шарманку туда-сюда крутишь который раз…».

– Хватит, хватит, Мом! – перебило его Время, окончательно убедившись, что

злокачественный точно приложил к этому руку. – Очень странно, что люди…

– Какие люди? – взвился Мом (вот уж кто не любил людей). – Последних

утопили ещё невесть когда, сразу и не вспомнишь… вечно что-нибудь сверлили,

пилили, калякали, включали радио на полную громкость…

– Очень странно, что сочинители – исправилось Время, глядя куда-то вглубь

или вдаль, но боковым зрением не упуская из виду Мома – изображая в своих

фантазиях людей, представляют их, по большей части, возвышенными,

стремящимися к идеалам, придумывающими всякие утопии, всякие равенства,

братства, описывают их проникающими в другие, по большей части злые миры

и побеждающими там всякое зло, хотя люди-то, на самом деле, приземлённые и

недалёкие существа, которые не в состоянии справиться и со своим

1Николай Васильевич Гоголь, «Театральный разъезд после представления новой комедии».

49

собственным злом и пороками. А когда сочинители сочиняют пьески про богов

– наоборот, изображают их в таких бытовых склоках, наделяют их такими

подленькими душонками, что противно на это смотреть, хотя боги на самом

деле возвышенные и фантазийные создания.

– Сочинители здесь ни при чём, – буркнул Мом, – они сочиняют то, что им

заказывают. Тем, – и он ткнул пальцем вниз, на Землю – недостаёт, чтоб их

обожали, чтоб летать на крылатых сандалиях и чтоб потрясать золотым копьём,

а этим, – и Мом указал в сторону сцены, – не терпится вываляться в дерьме и

обколоться колючками, для остроты чувств; как сказал один кто-то: серафимы и

херувимы завидуют терниям.

Тут раздался звонок и прервал частные учёные размышления. Надо было в

зал.

В т о р о й а к т в а н т р а к т е

(На сцене те же декорации: кузница с пылающим горном, наковальней,

кузнечными инструментами и приспособлениями (на усмотрение

постановщиков), и выбитой форточкой. Снаружи, у правых кулис, освещённый

софитами, полыхающий куст сирени, а у левых, около двери (снаружи) – не

освещённая, не прояснённая ещё фигура, в позе ожидания)

Хор куретов с корибантами

(Поют из «Die Schöpfung» Йозефа Гайдна1; на немецком языке, как и

принято петь оперы и оратории – на языке, на котором они созданы, даже

если в зале никто ни одного слова не понимает. Исключительно для своих

читателей, автор перевёл стихи)

SingtdemHerren, alle

Stimmen!

Dankt ihm alle seine

Werke!

Laßt zu Ehren seines

Namens

Lob im Wettgesang

Erschallen!

Des Herren Ruhm, er bleibt

In Ewigkeit!

Amen! Amen!

Славьтебоганавсе

1вечная музыка – вечна.

50

Голоса!

Славьте созданный им

Мир!

Имя бога

Славьте

Пусть звучит оно

Повсюду!

Славен бог

Во веки веков!

Аминь! Аминь!

Мом

(он сидит в зале; во втором акте он устроился прямо за спиной Времени;

бурчит, но так, чтоб слышало Время)

Вот тебе, Хронос, про сочинителей! Как скажет потом Вергилий: Hos

egoversiculos feci, tulit alter honjres (лат.) Я сочинил эти стишки, а почести

получил другой.1

Время

(подшучивая над Момом)

А ты хотел бы, чтоб славили тебя?

Мом

Хотел бы!

Время

Ну, видишь, такое правило. Все диктатуры, монархии… да и демократии…

(Аплодисменты и возгласы «да здравствует!» заглушают слова Времени.

Все поздравляют Зевса. Голоса смешиваются в один хвалебный,

божественный, фанфарный клик)

Зевс

Дорогие мои дети, братья и сёстры…

Мом

1Теперь, наконец, ясно стало, кто первый сочинил этот стих. Раньше все думали, что первым, написал его

Вергилий на воротах дворца императора Августа.

51

Тут он прав, семейка вся в сборе. Семейка взаимного обожания, как

говорила моя ночеобильная мама.