Текст книги "Горелое озеро"

Глава двадцать пятая

Мягкий свет ночника лился на картину с изображением маленькой балерины, завязывающей пуант. Легкие мазки чуть дрожали в свете лампы и оживляли проворные детские пальцы. Тающие блики прокрадывались вверх по серебристым обоям и растворялись в темноте. Густая летняя ночь была звездной и теплой. Короткая стрелка часов на прикроватной тумбочке приближалась к цифре один. За окном, бросая тень на колышущиеся льняные шторы, плотными листьями шумел тополь. Из открытого окна Марининой комнаты проникал почти неощутимый августовский ветер. Сережка остался ночевать с отцом в новой квартире. Эдуард купил ее в соседнем подъезде после развода с Алиной.

Марина, поджав под себя ноги, сидела на диване рядом с матерью. Финальное заседание суда, во время которого несколько часов назад был вынесен обвинительный приговор, стало для них обеих очень важным и значимым событием. Они возвращались к различным моментам судебного процесса и обсуждали поведение и аргументы врача. Марина, несмотря на возмущение, захлестывающее ее из-за похищения дедушки, все же сомневалась в корыстных намерениях Петра Петровича. Речь подсудимого с отсылками к ее любимым фильмам произвела на Марину серьезное впечатление. Алина с жаром пыталась переубедить дочь:

– Марина, ты не понимаешь. Ему нет и не может быть оправданий. Он просто чудовище. Это ведь так страшно – проводить опыты на живых людях! Ты просто забываешь, что он прекрасно разбирается в психологии и знает, как заставить людей поверить в то, что он говорит. Пойми, он одержимый! Мы понятия не имеем про его истинные цели. Почитай про немецкого врача Менгеле, который проводил эксперименты на узниках Освенцима. Нормальные люди никогда бы не додумались до такого изуверства. Я очень рада, что этому Петру Петровичу дали такой приличный срок. Таких людей нужно надолго изолировать. Это ведь просто цепочка счастливых случайностей. Слава богу, что с Сережкой ничего не случилось. Представляешь, если бы он и с ним что-то сделал? И то, что твой дедушка не сошел с ума и смог выбраться живым и здоровым из этого дурдома, – просто удача. Ведь все могло закончиться совсем по-другому. А как этот врач наврал про младшего брата? Он ведь его убил. Может быть, по неосторожности, но что это меняет? Это очень опасный и совершенно бесчувственный человек!

– Ты права, конечно, мам, – Марина задумчиво потерла лоб, – но понимаешь, мне все же не дает покоя мысль о том, почему он это делал. Вдруг у него действительно были другие цели, именно те, о которых он говорил на суде? И про выросшего брата-инвалида он мог сказать только для того, чтобы звучать убедительнее.

– И что с того? – Алина с удивлением посмотрела на дочь. – Можно теперь хватать кого попало на улице и тащить в лаборатории? Маринка, ты меня пугаешь. Я уверена, что он все свои благородные мотивы просто выдумал. Он ведь изворотливый, как змея. Помнишь, папа рассказывал, как этот врач заставил его поверить в ложные детские воспоминания? Это очень умный и лживый человек. То, что у него на уме, известно только ему одному. И знаешь, на доброго ученого он совсем не похож.

– Мам, ты не поняла, я совершенно не хочу его оправдывать. – Марина щелкнула костяшками пальцев точно так же, как это делал Эдуард, когда пытался кого-то убедить в своей точке зрения. – Я про другое хотела сказать. Вот представь на минуту, что он ничего не сделал нашей семье. Но в то же время он продолжал бы ставить эксперименты на своих больных. Это ведь тоже незаконно, просто об этом никто не узнал бы… Вот я и думаю: может быть, это и правильно? Ну, то есть не правильно, конечно, а оправданно, что ли?.. Только вспомни его рассказ про ту девочку-посудомойку, которую он спас. Тогда получается, что его эксперимент в общем-то не так уж и страшен. Да и дурачку Коле он не сделал ничего плохого.

– Ага! А ничего, что он Колю чуть не угробил после того, как тот начал рассказывать твоему папе про пациентов больницы? – Алина решительно покачала головой. – И с Настей – тоже не аргумент. Мы ведь знаем эту историю только с его слов. Кроме того, я уверена, что у врачей должны быть протоколы по проведению любых исследований. Ведь постоянно появляются и новые лекарства, и новые методы лечения. Это же не с потолка берется. Просто он сам не захотел действовать в рамках закона. Поэтому я и считаю, что замысел у него был совсем не таким благородным, как он хотел это показать.

– Знаешь, мам, – Марина немного помолчала, – чем больше я об этом думаю, тем мне становится страшнее. Ладно еще психбольницы, но ведь таких отдельных закрытых мирков, где творится не пойми что, может быть огромное количество?! Тюрьмы, интернаты… Там везде свои порядки и свои законы. И жаловаться некуда и некому. Подумать страшно. А как бедному дедушке тяжело после всего… Хотя знаешь, я только сейчас подумала: все-таки есть небольшой плюс, если так, конечно, можно сказать.

Алина вопросительно подняла брови.

– Мне кажется, что я выросла. – Марина смущенно опустила глаза. – Нет, не смейся! Меня раньше реально волновала такая фигня. Ну правда, я парилась из-за такой глупости!.. Блин, мне даже стремно об этом вспоминать. А тут, понимаешь, мы все столкнулись с такой бедой, которая перевернула всю нашу жизнь с ног на голову. И еще… – Марина немного замялась, – я никогда не думала, что наш папа такой герой. И ведь он никому ничего не рассказал. Он ведь вообще все сам сделал. Как в фильме просто.

– Да, папа молодец. – Алина вздохнула и тут же переменила тему: – Ну а я очень рада за дядю Витю. Не уверена, конечно, что надо было эту Галину сразу в жены брать, но они, конечно, не дети, сами разберутся.

– Вот в ком в ком, а в Сергевне я точно уверена, – засмеялась Марина. – Она, конечно, простая и грубоватая, но ей, мне кажется, действительно одиноко. Ей ведь не деньги, а человек рядом нужен. Поэтому о дяде Вите она точно будет хорошо заботиться. Она вообще очень добрая женщина. Я с ней много общалась, пока ты была в больнице. Ты, кстати, знаешь, что в ее дом теперь Николка-чудак переехал? Дедушка к нему очень сильно привязался. Заботится о нем. Меня сначала это раздражало, а потом я поняла, что дедушке это важно. Ну как бы цель себе в жизни нашел – решил этого блаженного самостоятельности научить. У Коли же нет никого из близких. Раньше о нем еще этот врач как-то заботился, а теперь вообще никого не осталось. В монастыре Колю отказались оставлять – боятся, что без врачебного присмотра он там дров наломает. А дедушка верит, что он парень разумный и сможет сам себя обслуживать. И наш папа тоже к нему хорошо относится. Обещал ему помогать. На какие-то столярные курсы его даже устроил. И я тоже думаю, что этот чудик небезнадежен. Просто ему надо научиться с людьми нормально общаться, с гаджетами разобраться и прикид нормальный сделать. А то ходит как пугало огородное. Тогда он сможет куда-нибудь устроиться, где руками нужно работать. Ладно, мамуль, давай спать. Третий час уже. Мы ведь завтра с папой и Сережкой за грибами пойти собирались. Надо будильник поставить, а то они без меня уйдут.

* * *

– Дядя Дима, а вам тоже кажется, что в сосновом лесу спокойнее, чем там, где клены растут и осины? – спросил Коля, перебирая в руках горсть опавших иголок.

– Никогда не думал об этом, Коль. Я вообще лес разный люблю: и хвойный, и лиственный. На природе спокойнее, чем в городе. Размереннее. Можно остановиться и слушать листву, а потом окажется, что ты услышал самого себя. Что-то важное такое внутри шепчет, чего в городе не услышишь.

– Это вы хорошо сказали, – улыбнулся парень, – но мне все-таки именно в сосновом лесу спокойнее. Здесь мне все понятно. Не надо ни к чему приглядываться. Стволы высокие, трава низенькая, кустарников нет почти. А клен, например, цвета все время меняет и шумит. Осина сырая и пахнет чем-то тревожным. Береза вот хорошая, светлая. Я люблю березу, но только в тех лесах, где она растет, обычно комаров много и кустов. Комары кусаются, а кусты царапаются. И еще все время нужно щуриться, чтобы разглядеть, нет ли за ними чего опасного. Я кабанов очень боюсь.

– А ты их самих видел, кабанов-то? – с усмешкой спросил Дмитрий Николаевич.

Они с Колей сидели на берегу Горелого озера. Опять, как и два года назад, стоял ранний сентябрь. Бабье лето было спокойным: прохладным, но солнечным. В лесу еще пахло смолой и хвоей. Однако легкий ветер уже доносил сыроватый запах мха. Первые осенние дожди уплотнили рассыпчатый светлый песок и подарили жизнь гладким, лоснящимся на солнце маслятам.

– Слава Господу нашему, я кабанов вживую не видел еще! Но мне Галина Сергеевна рассказывала, что они здесь водятся, нехристи эти. Несколько раз к ней зимой приходили. Я вот теперь зимы боюсь. Как мне одному ночевать? Выйду до ветру, а там меня кабан с клыками встречает. Не хочу я, дядь Дим, один зимовать. – Коля с надеждой посмотрел на Дмитрия Николаевича.

– Не дрейфь, Николка, ты же мужик! – Дмитрий Николаевич сел поближе к парню и обнял его за плечо. – Я тебе обещаю – все у нас с тобой получится. И септик тебе до морозов сделаем, чтобы на улицу в туалет не ходить. И с хозяйством ты скоро освоишься. Ты молодец, быстро все схватываешь. Уж на что Галина Сергеевна к порядку требовательная, а тобой довольна. Говорит, на твердую четверку справляешься.

– Дядь Дим, – Николка немного замялся, – а как вы думаете, Марина за меня замуж пойдет? У меня же теперь свой дом есть. Я ее ничего просить делать не буду. Пусть рисует сидит и читает свои умные книжки. Я все сам буду и по дому, и по огороду делать.

– Уж больно ты, Коля, резвый парень! – засмеялся Дмитрий Николаевич. – Марина еще маленькая для замужества. Ей долго учиться надо. В школе еще год, а потом в институте лет пять. Ты бы посмотрел на других девушек, на Настеньку, например, которая с тобой в больнице работала.

– Настя хорошая… – протянул Коля, – она добрая, но у нее лицо не как у Марины. У Марины красивое.

– Ну, брат, – похлопал парня по плечу Дмитрий Николаевич, – с лица воду не пить, а женитьба – дело серьезное. С кондачка не решается. Ты еще сам молодой очень. Обживись сначала в новом доме, хозяйство наладь, а потом и с женитьбой определишься.

– Вы умный, вам виднее, – согласился Коля и вдруг спросил: – А вы узнали, почему это озеро Горелым называется?

– Узнал, – кивнул Дмитрий Николаевич, – мне ваша матушка-настоятельница рассказала. Здесь много лет назад, когда еще не президенты, а князья нашей страной правили, пытались поселиться монахи. Скиты строили, ну, домики такие, где жить можно. Но каждый раз несчастье какое-то происходило. И всегда с огнем связанное. То пожар из-за горящей печки начинался, то поджоги были, а однажды даже шаровая молния попала. И место это проклятым посчитали, а озеро Горелым назвали. Вот видишь, и со мной здесь история какая нехорошая приключилась… Ну а потом монахи решили сделать себе жилище на самом берегу реки. Сначала кельи, потом храм небольшой, а затем и монастырь отстроили. И это уже святое место стало, благодатное.

– Как, – у Коли загорелись глаза, – тот самый монастырь, где я жил?

– Ага, тот самый, – улыбнулся Дмитрий Николаевич.

– Вот это да! – радостно воскликнул Коля. – Поэтому-то мне Горелое озеро зла не сделало! Я в святом месте жил, под защитой Божьей, правда?

– Правда, – согласился Дмитрий Николаевич. – Но не только поэтому. Ты просто очень хороший человек. Поэтому ничего не бойся. Все у тебя хорошо будет. Со всем справимся.

Эпилог

В конце сентября Сережа сильно заболел. Пять дней подряд температура держалась выше тридцати девяти градусов и снижалась только на несколько часов. Несмотря на то, что педиатр, который наблюдал обоих детей с самого рождения, уверял, что абсолютно ничего страшного не происходит и Сережа просто подхватил сезонную ОРВИ, Алина не находила себе места.

У мальчика совсем пропал аппетит. В перерыве между приемами жаропонижающих он с трудом ел легкий куриный суп, давился малиновым чаем и безучастно смотрел мультики. Потом, когда его опять начинало лихорадить, он свертывался клубком и жалобно стучал зубами, пытаясь согреться. Алина в отчаянии растирала его холодные пальцы и шептала, что все обязательно скоро закончится и он будет самым здоровым и веселым ребенком на свете.

Марина, чтобы не подхватить от брата инфекцию, жила в папиной квартире, а Эдуард, наоборот, перебрался на время болезни сына к Алине, чтобы помогать ей дежурить с Сережей. Она почти не спала и к концу пятого дня выглядела совершенно разбитой. Каждый раз, когда столбик ртутного градусника показывал выше тридцати девяти, Алина заставляла Эдуарда вновь набирать телефон пожилого педиатра, который уже отказывался слушать ее нервные причитания и твердил свое сухое: «Скоро пройдет. Снижайте температуру и давайте обильное питье».

Эдуард не показывал виду, но ему тоже было неспокойно. Так долго и при этом безо всяких симптомов, кроме ярко выраженной лихорадки, Сережа еще не болел. Вместе с Алиной они решили ехать с ребенком в больницу, если за сутки ситуация не поменяется к лучшему. Смотреть на мучения маленького Сережи было невыносимо.

Эдуард спал на диване в гостиной, когда в комнату вбежала радостная Алина:

– Слава богу! Он весь мокрый!

Эдуард поспешно прошел в спальню и потрогал Сережу. Лоб был холодным, а вся пижама и даже простыня, под которой лежал ребенок, были влажными. Эдуард осторожно приподнял сына, стараясь его не разбудить, а Алина, переодев мальчика, подложила под него сухое махровое полотенце. Затем она легла рядом с Сережей и почти сразу же отключилась, а Эдуард вернулся в гостиную и завел будильник на шесть утра, чтобы сменить Алину, если температура поднимется снова.

Когда прозвенел будильник, Эдуард на цыпочках прошел в спальню. Сережка лежал у стены на спине, безмятежно раскинув руки. Эдуард перегнулся через спящую Алину, чтобы потрогать лоб ребенка. Температура если и поднялась, то совсем незначительно. Дыхание мальчика было ровным и глубоким. Эдуард постоял в нерешительности несколько секунд, но потом подумал, что лучше не заводить будильник снова и не будить звонком вымотавшихся Алину и Сережу. Решив, что, проснувшись, Алина увидит его и, не тревожась за ребенка, спокойно уйдет заниматься своими делами, Эдуард прилег на краю кровати спиной к бывшей жене. Заснуть не удавалось. Он лежал с открытыми глазами, думал о том, что им действительно повезло с педиатром, и неожиданно почувствовал на своем плече руку Алины. Внутри все обожгло. По телу острой волной пробежал электрический разряд. Первой мыслью было скинуть с себя руку экс-супруги и уйти, но он почему-то этого не сделал. Притворяясь спящим, он лежал и, не шевелясь, смотрел в зарождающийся за окном новый день.

Сизая дымка прохладного сентябрьского утра таяла. Небо прорезали первые лучи яркого не греющего солнца. Птицы еще молчали. Редкие скукожившиеся листья тополя лишь изредка вздрагивали от случайных касаний сонного ветра. Мир из окна выглядел неестественно статичным и пожелтевшим, как на старой фотографии.

Эдуард услышал за спиной сдавленные всхлипы. Алина, стараясь не разбудить его, судорожно сглатывала слезы. На секунду он захотел повернуться и обнять ее, но не смог. Это было слишком больно.

Долгое время он запрещал себе думать о том, что однажды она осознает свою ошибку и раскается, но втайне от самого себя был уверен, что это наконец принесет ему облегчение и внутреннюю свободу. Однако ничего подобного он не испытал. По-прежнему было больно, даже еще больнее. «А может быть, она и не раскаивается, и не жалеет… Ей просто одиноко и плохо. Хочется, чтобы кто-то ее пожалел. И я просто радом…»

Рука Алины дрогнула. Кончиками пальцев она едва ощутимо гладила его плечо. Она все еще плакала. Но теперь он точно знал, что эти прикосновения были не случайны. Они были не для нее, а для него. «Но ведь совсем недавно она так же лежала рядом с этим психологом. Совсем недавно он… Но ведь она чуть не умерла. И ее вообще могло уже не быть. – Эдуард оборвал нить обжигающих мыслей. – А теперь она есть. И Маринка есть, и Сережка… И я… А значит…»

Он повернулся вполоборота, коснувшись подбородком ее руки, и прошептал:

– Не плачь.

Рассказы

Кладовка

Квартира была огромная. Целых три комнаты. Светлая, солнечная, с лоджией, но главное, конечно, с кладовкой, с ее волшебным запахом шерстяных вещей и засушенной липы.

Под драповыми пальто с меховыми воротниками был целый мир. Кровать из подушек, самодельные картины и тайники с кладами. Вещи в тусклом свете становились важными и таинственными, почти живыми. Берешь, бывало, ириски «Кис-кис» или «Золотой ключик», задергиваешь занавеску и попадаешь в маленькое, спрятанное от всех царство. А еще тайком можно протащить чай и бутерброд с маслом и вареньем. И уж верх блаженства – спрятаться с тающим между двумя мягкими вафлями пломбиром на большом блюдце с золотой каемкой.

Как странно, что взрослым этот мир был совсем неинтересен. Топали за занавеской, ходили туда-сюда, разговаривали на скучные темы, обсуждали все время кого-то и не понимали, что рядом такое волшебное место. Хотя нет, иногда их тоже было любопытно послушать. Они же не всегда помнили, что ты сидишь рядом, ну и рассказывали всякие истории про соседей, родственников или даже про тебя.

Кладовка была рядом с кухней. Кухня, кстати, тоже была удивительным местом. Бабушка проводила там много времени. И даже когда покидала ее, то чаще всего придавала ей уют. Главной ее гордостью были анютины глазки, вышитые гладью на белой накрахмаленной скатерти и чехлах для стульев. Настя больше нигде не видела таких чехлов. Стулья в них казались роскошными тронами. Но не дай бог коснешься их жирными руками или прольешь компот!

А какой величественный пузатый буфет с кипенно-белыми шторками стоял в кухне! Были в нем пахучие приправы, и баночки вишневого варенья с косточкой, и мятные пряники, и даже конфеты грильяж в хрустальной вазочке. Жалко только, что нельзя было его открывать без разрешения.

На буфете обычно лежала газета с телепрограммой. Мультики и передачи про зверей обведены ручкой. Смотреть черно-белый телевизор можно только полчаса в день. И столько же играть в волка, который ловит яйца. Но это не обидно – на улице всегда полно дел. Настя обычно приезжала к бабушке на летние каникулы. Иногда на Новый год. И тогда запах готовящегося летом варенья сменялся на свежий аромат мироточащей хвои. Девочку ждали праздничные хлопоты, подарки и лыжи – скучать было некогда.

Однажды волшебство кладовки рассеялось. И самым важным местом стала собственная маленькая комната, в которую раньше Настю было не загнать. Плотно закрыв за собой дверь, девочка что-то писала в дневнике торопливым почерком, а если в коридоре слышались чьи-то шаги – быстро прятала тетрадь под матрас. Под ним же лежали письма семиклассника Дениса, в которых он рассказывал, какая Настя крутая и клевая. В одном из писем даже был пучок засушенных васильков.

Когда Настя ходила с бабушкой на рынок или гуляла с подружками и случайно встречала Дениса, сердце начинало бешено колотиться. В животе становилось и жарко и холодно одновременно, а уголки губ невольно дергались. Однажды Денис схватил Настю за руку, и по всему телу прошел электрический разряд.

А потом Настя окончила школу. И приехала в маленький городок на каникулы уже со своим московским молодым человеком. Бабушка стелила внучке кровать в своей комнате и старалась надолго не уходить из дома даже днем. Но на речке было полно безлюдных мест под раскидистыми ивами, да и подружек у Насти было много, чьи родители проводили дневное время на работе.

Затем был институт, поиски себя, удачные и неудачные романы, замужество и рождение ребенка. И примерно раз в месяц – звонок бабушке: «Да, все хорошо, не болею, работаю, малыш заговорил, пошел в детский сад, конечно, я обязательно приеду, как будет время, береги себя, целую».

Но времени не находилось. Настина мама чаще всего ездила в городок одна. Когда возвращалась, рассказывала, что бабушка слабеет, на улицу выходит редко, огород заброшен, дважды в неделю приходит женщина из соцзащиты. Переезжать бабушка не хотела. Говорила, что будет доживать на своей земле и лежать среди своих могил. Настя вздыхала, давала маме денег на сиделку для бабушки и продолжала заниматься своими делами.

В конце весны бабушка ушла. Настя на похороны не попала, была в командировке.

Она приехала на сороковой день вместе с мужем. Зашла в церковь, заказала панихиду, поставила свечи, убралась на могиле и с тяжелым сердцем поднялась в квартиру разбирать вещи.

Ключ плохо проворачивался в замке, муж долго дергал туда-сюда старенькую дверь с облупившимся дерматином. Наконец дверь поддалась. В лицо ударило старостью и безысходностью. Смесь кислого запаха въевшейся мочи, спиртовых настоек и ветхих вещей. Настя пошла на кухню. Балетки с чмокающим звуком прилипали к полу. Рука потянулась к выключателю и брезгливо отдернулась, коснувшись шершавого налета. За стеклами растрескавшегося буфета стояла банка варенья с белой плесенью под крышкой. Рядом лежал окаменелый батон. На полках буфета – бесконечные пузырьки и таблетки. Вокруг стола, покрытого прорезанной ножом клеенкой, сиротливо стояли голые стулья. Без чехлов. Без анютиных глазок.

Настя отправилась в гостиную разбирать книги. На фоне разоренного старостью дома они выглядели стойкими хранителями времени. Слегка потертые, но благородные и строгие, они стояли, плотно прижавшись друг к другу. Лермонтов, Куприн, Гоголь, Толстые. Настя вспомнила, как бабушка гордо отвечала на вопрос про любимого писателя: «А я увлекаюсь Толстыми. Всеми тремя».

Насте было жалко оставлять эти книги в заброшенном доме. Бабушка дорожила своими подписками. У нее были связи в центральном книжном, и несколько раз в год она торжественно разбирала полки, чтобы поставить туда новых обитателей. Но дома у Насти стоял всего один книжный шкаф, и он был уже заполнен. Места для нового шкафа тоже не было. Девушка с грустью положила в спортивную сумку несколько особенно дорогих томиков и направилась к серванту.

Ручки были противно липкими. Стекла, в которых когда-то отражались разноцветные блики хрусталя, помутнели. Искрящиеся после предновогодних уборок наборы фужеров потеряли свой праздничный вид. И, кажется, не все были чистыми. Возможно, бабушка уже плохо видела, а может быть, у нее просто не было сил их намывать. Настя хотела забрать миниатюрный кофейный сервиз с мелкими фиалками. Подарок бабушкиного двоюродного брата из Риги. Но из шести почти кукольных чашек осталось только четыре. И у одной из них была отбита ручка.

Прежде чем разобрать вещи в кладовке, Настя вышла на балкон. Достала тонкую сигарету и долго курила; сощурившись, смотрела на застывшее навеки колесо обозрения в заброшенном парке. Пепел падал на подол юбки, но Настя его не стряхивала. Муж молча стоял рядом.

На свисающих клочьях обоев кладовки серебрилась паутина. Да это была и не кладовка даже, а какое-то отверстие в стене, заваленное ненужными вещами: садовая лейка, табуретка с отломанной ножкой, тазик для стирки белья, съеденные молью вещи.

В машине ехали в тишине. Антон погладил Настю по плечу, она отдернула руку и отвернулась к окну.

– Настя, ну не молчи. Тебе жалко бабушку? Ты переживаешь, что редко ее навещала? Но ведь мы столько раз ее звали, готовы были даже снять ей квартиру. Не кори себя. Зря вообще мы поехали.

Настя долго молчала, потом сглотнула и тихо сказала:

– Нет, не зря, совсем не зря. Конечно, мне очень стыдно и больно, что я так мало смогла ей дать, когда она в этом нуждалась, но дело даже не в этом. Я просто поняла, чего в жизни никак нельзя допустить.

– Я не очень понял, о чем ты. Чего допустить?

– Допустить вот этого разрушения. Личности, воспоминаний, иллюзий даже. Понимаешь, я вот жила и знала, что у меня в детстве был волшебный мир. Загадочный, накрахмаленный, с запахом свежих пирогов и варенья. А теперь у меня нет этого мира. Ничего нет. Сырость, отвращение, эти жуткие запахи. Понимаешь, мы должны сделать все на свете, чтобы не стать такими для своих детей, для своих внуков. Для себя самих. Не допустить вот этой ужасающей беспомощности. Ты меня понимаешь, ну хоть немного?

Настя плакала. Антон припарковался на обочине и полез в рюкзак.

– Посмотри, я это в кладовке нашел. Мне почему-то показалось, что это из твоего детства, вряд ли сильно изменился этот предмет. Да и мелкому, наверное, понравится.

Это была деревянная поделка: колобок на лесной полянке в окружении гигантских грибов и зайца с резиновыми ушами. Колобок широко улыбался. Как и двадцать лет назад. В том волшебном мире, который растаял.