Текст книги "Горелое озеро"

Глава девятая

Дорога была скользкой. Высокое майское небо неожиданно разразилось градом. И почти сразу начался ливень. Эдуард только выехал из монастыря после вечерней службы, когда в кармане завибрировал телефон. Звонил приятель, который как назло в такую погоду поехал отвозить ребенка на дачу к родителям и на обратном пути залетел в кювет.

– Эдик, прости, что беспокою. Тут дождь стеной идет, а я на брюхе в овраге. Пытался эвакуатор вызвать, так сегодня никто приехать не может. А как я в лесу машину брошу, когда мне ночью за женой в аэропорт нужно ехать? Вдруг ты сможешь вытянуть, а, брат? У тебя же машина – зверь. Выручи, если время есть. Правда, я далеко от города вылетел, километрах в тридцати. Если у тебя дела, то забей, прорвусь как-нибудь.

– Ну, Володь, ты прямо, писец, какое время подходящее выбрал, чтобы в кювет угодить. Ладно, давай кидай координаты. Приеду. Тебе повезло еще, что у меня трос с собой в багажнике.

Получив метку с геолокацией приятеля, Эдуард свернул на проселочную дорогу, чтобы срезать путь к трассе, с которой можно было добраться до нужного поселка. Дождь хлестал по лобовому стеклу, дворники лихорадочно раскидывали струи воды, но видимость все равно была отвратительной. К тому же от влажности стекла сильно запотели изнутри. Ехать в такую погоду совершенно никуда не хотелось, но домой возвращаться хотелось еще меньше. Он устал от звенящей пустоты. Дети были на даче у приехавшей погостить матери, а Алина… Мысли о жене причиняли почти физическую боль.

Когда до съезда на трассу оставалось не больше километра, Эдуард неожиданно увидел в нескольких десятках метров от себя идущего по середине дороги человека. Водитель резко затормозил и просигналил. Невысокий худосочный путник в прилипшей от дождя одежде обернулся. С огромным удивлением Эдуард узнал церковного Николку. Распахнул дверь и махнул парню рукой, приглашая садиться. Широкая улыбка обнажила ряд неровных зубов Николки. Он послушно пошел навстречу. Забравшись в машину, он, как собака, стал трясти головой из стороны в сторону, стряхивая с себя капли дождя. Эдуард повернулся и достал с заднего сиденья свою ветровку:

– Давай, товарищ Горшков, снимай с себя мокрую рубашку, надень мою куртку. А я потеплее в машине сделаю. Тебя куда в такую погоду понесло? До города подвезти?

– Благодарю вас. – Николка, чтобы согреться и унять дрожь, обхватил себя обеими руками. – Мне на работу добраться нужно. Я к трассе шел, оттуда тридцать четвертый автобус идет к речному причалу. По-другому никак мне не доехать. Можно я штаны сейчас сниму? А то мне очень холодно в мокрых.

– Да снимай, конечно, – улыбнулся Эдуард, – только у меня запасных нет. Придется на работу в мокрых идти. Я тебя довезу до причала, меня как раз друг там недалеко ждет. Я к нему еду.

– Вот ведь радость великая! Как Господь управил, чтобы я не замерз! – воскликнул Николка, стаскивая штаны со своих бледных тощих ног. – Ну, с Богом! Ангела-хранителя нам в дорогу!

– А я думал, ты в церкви работаешь, – сказал Эдуард, сворачивая на трассу, – часто тебя там вижу.

– Нет, я в церкви живу, – улыбнулся парень, – меня матушка-настоятельница благословила, келейку даже выделила. Но я и на работе другой тоже живу – ночую несколько дней. У меня там тоже есть спальное место. И даже шкафчик с тумбочкой, – с гордостью произнес Николай.

– Ты на причале в кафе, что ли, работаешь? – спросил Эдуард скорее для поддержания беседы, чем из любопытства.

– Нет, куда мне, неуклюжему такому, в кафе? Я там все разобью. Я санитаром тружусь во славу Господу! Работаю в больнице для стареньких и блаженных. И живу там тоже. Я там вырос, – просто ответил Николка. – Мне учиться трудно было, ну и не очень получалось по хозяйству самому справляться, поэтому меня после смерти родителей в специальный детский интернат отдали. Там было очень плохо. – Голос Николки потерял свою монотонность и дрогнул. – Там было все очень невкусно, грязно, и нас много ругали. И били. А потом к нам Петр Петрович пришел. Я ему понравился, наверное, по молитве моих покойных родителей, ангелов моих, заступников, и он меня к себе забрал, во взрослую больницу. Хотя я еще небольшой тогда был. Петр Петрович, благодетель мой, всему меня обучил и человека из меня сделал. Я теперь ему помогаю и до конца дней своих помогать буду. Очень он добрый и хороший человек.

– То есть ты, Коля, работаешь в психиатрической больнице? – с удивлением уточнил Эдуард.

– Да, в больнице тружусь, – важно заметил Николка, – людям помогаю. У нас там все хорошие: и доктора, и медсестры, и нянечки. Нянечки особенно добрые – конфеты мне дают шоколадные. Мне их нельзя, правда, доктор Петр Петрович говорит, что они на меня плохо влияют. Но мне нянечки тайком дают карамельки с шоколадной начинкой. Мне стыдно, конечно, я исповедуюсь. – Мальчишка густо покраснел. – Но я конфеты очень сильно люблю. А это грех большой, конечно, я знаю.

– Ну, Коля, – добродушно улыбнулся Эдуард, – если бы все такие грешники были, как ты, то мы б уже в раю жили! Ну а как тебе ваши пациенты, трудно с ними, много буйных?

– Да что вы! – всплеснул руками Николка. – Таких, чтобы дрались, мало очень. Да и то они буянят только первые дни по приезде к нам. Я ж вам говорю, у нас доктор – ангел небесный. И лечить умеет, и подход к людям найдет. И еда хорошая у нас. Сегодня как раз гуляш должен по расписанию быть, – паренек мечтательно улыбнулся, – а завтра котлеты рыбные. А жильцы у нас очень добрые. Я с ними дружу. Больше всех Марию Ивановну люблю. Она вяжет почти все время. И еще она с травой умеет разговаривать и с животными. Знаете, она мне рассказывала, что у нее есть кукла живая. К ней в гости приходит, когда никто не видит. Еще я Николая Михайловича люблю. Он ездил на больших машинах. И вообще везде был. И медведей видел, и орлов. Он еще в шахматы сложные умеет играть. Я, конечно, в них не понимаю ничего, но зато он меня в шашки научил!

– А он тоже с куклами разговаривает или, это, с машинами беседует? – не очень удачно пошутил Эдуард.

– Про это он мне не рассказывал. Он серьезный очень и молчаливый, – ответил Николка, – он только про очень умные вещи говорит.

– Так зачем же его такого умного в больнице держат? – спросил Эдуард, хотя и понимал, что Коля не сможет ответить на этот вопрос.

– Ох, я хоть в болезнях ничего не понимаю, но сам иногда об этом думал и даже у него спросил. Он мне сказал, что у него голова часто сильно болит и еще что он картинки какие-то видит неправильные. Врачам-то виднее. Мария Ивановна тоже ведь не болеет ничем, а почему-то в больнице. Смотрите, мы уже и подъезжаем! Вы сверните сюда, пожалуйста, на лесную дорожку. Меня автобус всегда на дороге высаживает, но вы меня, если можно, к проходной подвезите. А то я разболеюсь сильно от дождя и работать не смогу. Ага, вот здесь остановите. Поклон вам низкий и от меня, и моих родителей-покровителей. – Николка открыл дверь и легко, как кузнечик, выпрыгнул из высокой машины.

– Коля! – закричал ему вслед Эдуард. – Ты штаны забыл надеть!

– Ох ты господи, дурак я грешный! – Мальчишка опрометью бросился назад и стал натягивать на себя насквозь мокрые брюки.

* * *

Марина ничего не рассказала отцу. Она вообще перестала разговаривать. Заперлась у себя в комнате и выходила оттуда только для того, чтобы поесть. При этом выбирала время, когда на кухне никого не было. Эдуард нервничал, но не знал, как начать разговор с дочерью, бабушка списывала все на неразделенную подростковую влюбленность. Алина ничего не говорила, только ходила по дому мрачнее тучи и ждала момента, когда дочь смягчится и согласится поговорить. Но Марина всячески пресекала попытки матери завязать разговор.

В тягостном напряжении прошло несколько дней. В город пришла настоящая весна с лопающимися на деревьях почками и яркими солнечными огнями мать-и-мачехи вдоль тротуаров. Алине эти весенние дни дались непросто. Она запуталась. То право на счастье, в возможности которого она так долго старалась себя убедить, казалось ей теперь недостижимой мечтой. Еще несколько дней назад Алина чувствовала себя парящей птицей. Она встретила человека, который ей был по-настоящему интересен и близок. Человека, в котором хотелось полностью раствориться. От воспоминаний о его прикосновениях Алина вздрагивала, и ее дыхание сбивалось и учащалось. Любить. Чувствовать. Трогать. Строить планы. Мечтать.

Она постоянно вела внутренние монологи: «Почему за это нужно платить? Почему это нужно прятать? Почему мне опять нужно страдать? С Эдуардом мы ведь давно стали просто родителями и соседями, Марина почти выросла. Только Сережка… Да, он еще совсем маленький… Но разве мало семей, когда люди расходятся и дети остаются с кем-то из родителей? Даже среди знакомых есть пары, у которых вторые семьи, и дети при этом общаются и с матерью, и с отцом. Почему мне нужно выбирать между счастьем и долгом? Почему, например, Инге Петровне было можно менять свою жизнь, а мне нет? Почему моя собственная дочь совершенно не хочет ничего понять? Ведь Марине почти пятнадцать, неужели ей совершенно не о чем думать, кроме как о наших отношениях с ее отцом? Она ведь не маленький ребенок, которого мама с папой должны водить за ручку. Как пробиться сквозь стену этого абсолютного непонимания? Конечно, Эдуард отличный отец, более того, он даже, в целом, неплохой муж, замечательный человек, но от этого у него же не появляется право на безусловную и пожизненную любовь! Или то, что происходит со мной сейчас, на самом деле просто какое-то безумие, прихоть, страсть? Ведь дома все действительно стало налаживаться. Мы открыли с Маринкой свое дело и через пару месяцев уже могли бы выйти на его окупаемость. И Сережка заметно повеселел. Истерики стали редкими, он часами играет с вернувшейся бабушкой и даже не плачет, когда я уезжаю из дома. Может быть, любовь к Максиму – это помешательство? Да и любит ли он меня так же сильно, как люблю его я? Почему он переложил на меня всю тяжесть выбора? Понятно, что он свободен, а мне нужно определиться и решить, готова ли я кардинально поменять всю свою жизнь. Но ведь он ничем не рискует! Он мог бы и поддержать меня, подтолкнуть к тому, чтобы окончательно решиться уйти. А что вместо поддержки? И эта ссора перед Пасхой… Все это случилось из-за него!»

Максим предложил Алине переехать к нему вместе с Сережей, а Марину оставить с отцом и бабушкой. Он был убежден, что подростку важны уже сложившиеся социальные связи, привычный распорядок и что переезд в Москву может нанести девочке ненужную психологическую травму. По его мнению, до окончания школы Марине лучше было ничего не менять. А вот когда она получит среднее образование и поступит в институт, тогда ей вполне можно будет снять квартиру где-нибудь неподалеку. У Алины на этот счет было другое мнение. Но это тогда. Сейчас она уже ни в чем не была уверена.

Алина сидела на подоконнике, пытаясь разобраться в своих мыслях и чувствах, когда на кухню прошмыгнула Марина.

– Маришка, поговори со мной, – тихо позвала дочь Алина. – Ты ведь знаешь, что я очень тебя люблю.

Девочка вздрогнула и развернулась, чтобы вернуться к себе в комнату, но потом остановилась и ехидно процедила сквозь зубы:

– Это тебя твой сексотерапевт таким психологическим приемчикам учит?

Алина хотела упрекнуть дочь в хамстве, но поняла, что тогда еще долго не сможет начать с ней разговор.

– Марина, не надо добивать меня еще больше. Мне и так очень плохо…

– Это тебе-то плохо? А нам хорошо? Мы должны порадоваться, что ты поменяла всех нас на какого-то левого мужика? Что ты предала всех нас и, главное, папу, который тебя в жизни ни разу не обидел? – взорвалась дочь.

– Марин, во-первых, ты не знаешь, кто кого и как обижал. Пожалуйста, давай не будем кричать на весь дом и пойдем поговорим на улице.

– Боишься, что он услышит? То есть решила за двумя зайцами погнаться? – шипящим шепотом съязвила дочь, но потом, чуть подумав, продолжила: – Хорошо. Только знай, что я пойду с тобой не потому, что хочу тебя выслушать, а чтобы сказать тебе то, что я решила для себя за эти дни.

Ночь была свежей, с десятками оттенков запахов поздней весны: ароматом сирени, горечью черемухи, липкой сладостью тополей, резкой примесью краски обновленных палисадников, сыростью рыхлой земли и чего-то еще знакомого, но едва различимого. Марина шла рядом с матерью, не говоря ни слова. Девочка, кутаясь в черную толстовку, смотрела себе под ноги и с отвратительным скрежетом корябала ногтем среднего пальца по ногтю большого. Алина попробовала начать разговор первой:

– Марина, тебе, конечно, сложно и странно представить, что у таких взрослых, по твоим меркам, людей, как я, могут быть действительно сильные чувства. Но так и в самом деле бывает. Понимаешь, мне очень тесно и душно с твоим папой, хотя он действительно очень хороший человек. Но ему уже давно совершенно не важно, что чувствую я сама. Мы просто выполняем свои роли. Но ведь это не похоже на жизнь людей, которые друг друга любят, правда ведь?

– Как у тебя все быстро происходит! Сегодня любишь – завтра не любишь. А мы с Сережкой должны страдать из-за твоих метаний? Кто тебя просил детей рожать, если они тебе нафиг не нужны?!

Алина осеклась. Все заготовленные ранее слова казались теперь абсолютно бесполезными. Марина не хотела ничего слушать. И все-таки Алина продолжила:

– Марина, доченька, так было не всегда. Когда-то твой папа был для меня очень близким человеком. Но все изменилось. Не сразу, конечно, но с годами. Понимаешь, для меня важны в отношениях чувства. А ему, наверное, уже нет. Он живет со мной только по привычке, потому что так положено…

– Ага, конечно, только ты у нас вся соткана из нервов. Серебряный век типа. А остальным вообще на все наплевать. Ты просто многого сама не видишь или не хочешь видеть. И зря ты думаешь об отце как об истукане. Я уверена, что он догадывается о том, что происходит. Просто он старается не подавать вида. Или не верит в то, что ты можешь так с нами поступить.

– Марина, да почему с вами? Если я уйду от папы, это совсем не значит, что я уйду от вас. Наоборот, мы будем вместе.

– Нет, мама, – резко вскинула голову Марина, – не будем! Именно это я и хотела тебе сказать. Никуда я с тобой не поеду. Мой дом здесь. И Сережку мы тебе не отдадим. Хочешь своего счастья – иди на все четыре стороны! А мы будем с отцом. И бабушку попросим к нам навсегда вернуться. Она не такая эгоистка, как ты. Вот увидишь. Все, я тебе все сказала, а дальше сама решай, что тебе делать.

Марина развернулась и быстро пошла в сторону подъезда. Алина плотно сжала губы и, ссутулившись, опустилась на лавочку. Из-за угла дома шатающейся походкой вышел нетрезвый парень с огромным букетом ярких голландских роз. Он подошел к урне, швырнул в нее букет и выругался. Букет был настолько большим, что повалил урну на землю. Парень достал трясущимися руками из кармана джинсов зажигалку, попробовал прикурить на ветру сигарету, но потом с отчаянием бросил ее под ноги, сжал кулаки и крикнул, обращаясь к одному из горящих во тьме окон:

– Су-у-у-ука-а-а-а!!!

Глава десятая

В спальне негромко играла музыка. Алина лежала, уткнувшись подбородком в плечо Максима, и вдыхала запах его кожи. «Так пахнет счастье…» – улыбнулась про себя Алина. Ей нравилось в любимом все: манера курить, мягкий хрипловатый голос, складка губ… Ей нравилось чувствовать его сильную руку на своем животе. Алине казалось жутко несправедливым то, что они встретились так поздно. С ним было интересно разговаривать, спорить и даже просто молчать. Хотя молчание мужа в последние месяцы ее невероятно раздражало.

Больше всего Алине хотелось остаться на ночь: сначала смотреть фильм, потом долго обсуждать сюжет и пить красное сухое вино, потом жадно и долго любить друг друга и проснуться вместе, когда солнце будет уже в зените. И чтобы никуда не спешить, ни перед кем не оправдываться. Но реальность была другой. Надо вставать и идти в ванную. Тщательно мыть голову, смывать с себя его сладко-горький табачный запах и полтора часа ехать домой, в очередной раз придумывая, как объяснить свое отсутствие до позднего вечера.

– Ты опять ничего ему не скажешь? – Максим первым прервал молчание.

– Наверное, нет… – Алина обреченно вздохнула и снова заговорила: – Но мне думается, что он и так все знает. Просто не решается начать разговор, потому что тогда возможен только один конец.

– А тебе кажется, что есть вероятность другого конца? – бесцветным тоном спросил Максим.

– Не знаю… Все как-то очень больно и трудно. Я не понимаю, что делать с детьми.

Максим сделал глубокий вдох. Было видно, что он старался сдержать раздражение.

– Алин, мы это много раз обсуждали. Пока ты не решишься уйти, ничего не поменяется. Твой сын привыкнет к новой жизни. А дочь побунтует и тоже рано или поздно примет эту ситуацию. Она ведет себя как самый обычный подросток. А муж… Хочешь, я сам с ним поговорю?

– Не надо. Это унизит его. Он не заслужил.

– Ты слишком много думаешь за других людей. У человека всего одна жизнь, Алин. Каждый должен быть счастливым, если может. И ты, и я, и он. Кстати, я уверен, что он тоже вполне успешно устроит свою жизнь.

Алина молчала. Она, безусловно, желала Эдуарду счастья, но ей было неприятно думать о новой счастливой жизни мужа, которого они с Максимом почему-то никогда не называли по имени. И главное – она не была уверена, что ее собственная жизнь не разрушится и ей удастся прожить с Максимом долго и счастливо. Гарантий не было. Зато были полное непонимание со стороны Марины, неизвестность, как поведет себя Сережа. И еще страх перед разговором с мужем.

– Почему ты молчишь? Он тебе дорог?

Алина ответила не сразу:

– Не то чтобы дорог… Мне сложно объяснить… Он ведь отец моих детей, понимаешь? Его ведь нельзя просто вычеркнуть из жизни…

Максим ничего не ответил. За окном спускались золотисто-бордовые сумерки. Плотные темно-зеленые листья тополя беззвучно терлись о балконные стекла. Город остывал от летнего зноя. На площадке перед домом слышались звонкие голоса детей, глухой стук мяча и резкий скрип каруселей.

– Максим, – Алина подняла голову и вопросительно посмотрела на Орловского, – а ты помнишь, сколько мне лет?

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

– Я ведь, скорее всего, уже не смогу родить…

– В смысле – не сможешь? Сейчас и в пятьдесят рожают. Или ты чувствуешь, что нездорова? И с чего ты взяла, что я хочу еще одного ребенка? У меня уже есть почти взрослый сын. И мне, кстати, с ним намного интереснее сейчас, чем десять лет назад.

– Нет, со мной все в порядке. Но я тут недавно подумала: вдруг мы захотим общего ребенка?

– Ну, когда захотим, тогда и будем это обсуждать. Я ведь много раз тебе говорил, что нужно жить настоящим, – пожал плечами Максим.

– Но ведь риски с каждым годом все больше…

– Так сейчас не пятнадцатый век все-таки. Есть скрининги, УЗИ, куча исследований.

– Ну да… А если ребенок будет нездоровым?

– А зачем нездоровому ребенку жить и мучиться? Алин, я тебя очень прошу, давай прекратим бесконечные размышления на тему того, что будет и что могло бы быть. Мы не знаем будущего. Но мы сами можем его создавать. И пока мы топчемся на месте, не время обсуждать такие глобальные вопросы. Решение за тобой. Я уже говорил, что готов принять тебя с сыном в любую минуту.

– Макс, – Алина запнулась и неуверенно продолжила, – а почему ты развелся?

– Слушай, ну почему люди разводятся? Редко бывает, что причина одна и она какая-то конкретная. Наверное, я понял, что буксую, что не развиваюсь и трачу себя на мелкие конфликты и бесконечное выяснение отношений. Я давно понял, что если люди ничего не меняют, а только швыряются друг в друга претензиями и обвинениями, то гораздо честнее и правильнее все это закончить. И чем раньше, тем лучше.

– А почему ты не пытался что-то поменять?

Максим отвернулся и потянулся за пачкой сигарет, лежащей на тумбочке.

– Ну конечно, я пытался. И она, наверное, пыталась, но, значит, у кого-то не было достаточно мотивации. Сейчас об этом бесполезно говорить. Прошлое, как говорится, в прошлом.

Алина вернулась домой около одиннадцати вечера. Она сразу стала заниматься Сережкой: искупала его, одела в легкую пижаму, прилегла с ним в детской и читала сказку, пока ребенок не уснул. Потом она выключила ночник, села у раскрытого окна и попыталась прислушаться к своим чувствам. Больше всего ей хотелось, чтобы кто-то все решил за нее. Если бы только можно было просто закрыть глаза и открыть их через полгода, когда все уже как-нибудь наладится…

Кроме Сережи в квартире никто не спал. В комнате Марины все еще горел свет. Несколько раз хлопала дверь ванной. Алина с горечью подумала, что Эдуард специально не ложится, чтобы ее дождаться. Мысль о решающем разговоре с мужем до сих пор пугала Алину. Она множество раз представляла себе возможные диалоги, но все равно идеального результата не получалось. Наверное, потому что она сама не понимала, каким именно должен быть этот результат. Одним взмахом перечеркнуть устоявшуюся и налаженную жизнь было сложно, а шагнуть очертя голову в абсолютно неопределенное, хотя и манящее будущее – страшно.

Около двух часов ночи Алина на цыпочках прошла в спальню и осторожно, стараясь не разбудить мужа, легла в кровать. Она уже почти заснула, когда неожиданно включился ночник. Эдуард не спал.

– Алина, – сказал он неестественно ровным голосом, – этому пора положить конец. Я так больше не могу.

Алина села на кровати и закрыла лицо руками. Слов не находилось. И она просто утвердительно закивала.

– У тебя кто-то есть? – еще более неестественным голосом спросил Эдуард.

Алина вновь кивнула, не отрывая рук от лица. Эдуард громко и сдавленно сглотнул и вышел из спальни. Через несколько минут она услышала глухой хлопок закрывающейся двери.

Алина, не двигаясь, сидела на кровати. В комнате стало светлеть. Совсем скоро полупрозрачная утренняя дымка растаяла, и в окно врезался первый луч солнца. Алина все еще не спала.