Текст книги "Библия улиток"

Доктор Миллер догнал нас за мостиком, под которым пенилась канализационная вода.

– Возьми, – сказал он и протянул Сантане кожаную плоскую сумочку. – Это мои инструменты. Тебе пригодятся.

И он заковылял назад, шатаясь и держась за перила мостика серой слабенькой рукой.

Эти пустыни – совсем и не пустыни. Настоящая пустыня населена уймой разных тварей: змеями, пауками и скорпионами. В настоящей пустыне есть насекомые, растения и чьи-то норки. Может, они попадаются не так часто, как хотелось бы, но они есть. В пустынях меридиан нет ни черта. Они похожи на каменный стол, с которого забыли смахнуть крошки.

Если присмотреться, то «крошки» – это почти микроскопические осколки камней. Солнце греет аккуратно, но все равно раскаляет пустыню до температуры предбанника ада. Мне проще – половина моих органов надежно защищена от перепадов температур, а вот Сантана уже через несколько часов выглядел так, будто подыскивал место для самоубийства.

– Когда ты ушел из Края? – спросил я, чтобы отвлечь его от этого занятия.

– Что?

– Я не видел тебя в Крае. Ты ушел до меня… или появился после?

– А, – коротко сказал Сантана. – Я не был в Крае. Я до последнего работал с капитаном. Сам знаешь, некоторые вещи мы понимаем намного лучше него. Его расстраивало, что то, что рождается по стандартам ДНК, – очень несовершенное и плохо приспособлено к выживанию. Он занимался улучшениями, но многие из улучшений не уживались с человеческим сознанием.

– Шутишь.

– Нисколько. Я десять лет жизни отдам, чтобы не встречаться с теми штуковинами, которые у него с ума посходили. Надеюсь, они передохли. Строго говоря, – добавил Сантана, – мы все тот самый генетический мусор и уроды. Как ни странно прозвучит, но нормальные на этой планете – синдромеры и сумасшедшее старичье. Они появлялись на свет естественным путем… Каждый из них – продукт тысячелетнего генетического отбора, а мы – слив из того, что капитан намешал в своих колбах…

Он остановился и вытер пот со впалой щеки.

– Жарко…

– А я еще вполне ничего…

Сантана развернул плоскую медицинскую сумочку, нерешительно покатал в ладони несколько красных шариков-таблеток.

– Подбодрит, конечно… – пробормотал он.

Я остановился. Под ботинками скрипнуло битое стекло.

– Что там полезного? Давай сюда.

И Сантана решился, сам проглотил пару таблеток и мне две скормил.

Солнце вылезло в зенит, повисело там алым, грозным, а потом потащилось вниз, запутавшись в каком-то нестерпимо-красном киселе. От земли жарило так, что ноги болели до колен. Мои кожаные штаны перестали сгибаться, и я шагал как жираф. Лямка рюкзака упиралась в плечо сначала ощутимо, потом тяжело, а потом вцепилась в кость будто бесовский раскаленный кнут.

Дышал я носом, но язык лежал во рту, словно запеченная мышь.

Нет воды, нет. Во всем мире нет воды, ее не существует, и потому я не могу хотеть пить. Я никогда не видел белопенных юбок водопадов, красной мозаики на дне прозрачного ручья, никогда не видел мятого ведра Денни… и самого Денни я никогда не видел.

Пустыня тихонько поплыла и перевернулась. Она и не пустыня вовсе, а стылый космос за выпуклыми линзами экранов, белый звездный свет, и солнечное яркое пятно.

Капитан Белка с гигантским шприцем наперевес подбирается ко мне и шепчет: «Ну-с, Марк, один укол, и ты никогда больше не захочешь пить. Хорошее улучшение, правда?»

«Я хочу пить», – пробормотал я в ответ…

«Нет-нет. Это так НЕСОВЕРШЕННО.»

«Я хочу пить! Понял? Хочу!!!»

Капитан взмахнул шприцем и всадил иглу мне в шею.

В шею. Прямо в коммуникационный паз. В биокоробе глухо щелкнуло: отключена первая степень защиты.

– Стой! – заорал я и выгнулся.

Космос взорвался. Солнце светило мне прямо в глаза, лиловое, в грязной оторочке вечернего света. Руки, которыми я упирался в землю, вспыхнули.

– Если будешь дергаться – сделаешь мне больно… – предупредил меня Сантана. Он скинул повязку и снова смотрел светлым слоистым глазом, словно диковинная птица-падальщик, ослепшая от голода.

Короткий изогнутый крюк, вцепившийся в паз на моей шее, провернулся с еле слышным щелчком. В горле глухо булькнуло, кровь выплеснулась на белую руку Сантаны и немного – на краешек черного свитера.

– Не шевелись, – сказал Сантана. – Мне больно.

И я застыл. По глотке волочилось что-то рыхлое и жирное, оно то опускалось ниже, то клубилось прямо в горле, и тогда толчками выплескивалась свежая кровь.

В солнечных искрах, красные, словно лакированные, вдруг вытянулись длинные фигуры и обступили нас.

Сантана ахнул и выпустил меня, но я никуда драпать не собирался, а, наоборот, вцепился в него и забормотал, отплевываясь от соленых сгустков:

– Что это за хрень? Где их кожа? Кожа где?

Фигуры согнулись разом, и я увидел внимательные глаза-шарики.

– С-суки, – выдохнул Сантана и схватился за мои плечи. – Не шевелись, а… Не шевелись…

Начался чудовищный хоровод. Покачиваясь и скрипя желтыми и синеватыми связками, выворачивая руки и голени, фигуры затопали вокруг нас, иногда, когда кто-то из них разворачивался и раскрывал рот, я видел живой розовый скользкий язык.

– Кыш, – несмело пробормотал Сантана, и я увидел, как он тянется к рюкзаку.

Они ушли прежде, чем он начал стрелять. Ушли, оставив чудовищные следы – капли, комки, нитки, трубки, – все живое и быстро высыхающее на вечернем солнце.

– З-закрой мой короб, – сказал я, пытаясь подняться.

– Марк, – сказал Сантана спокойно и деловито. – Прости. Но у тебя в охлаждающей системе есть вода. Нам хватит на двоих – стакан точно наберется.

– Закрой мой короб!!!

– Как хочешь. – Изогнутым крюком он снова подцепил паз на шее, повернул, дернул, и мне стало легче.

– Все, – сказал я Сантане. – Желаю удачно поучаствовать в освобождении мира. Пока.

– Марк! – крикнул он мне вслед. – Ма-арк! Я сдохну, и ты будешь виноват! Ты меня убьешь, понял?

Как жаль, что у меня закончился ром. Самое время – все мои внутренности болят, а во рту мерзкий вкус металла с душком открытой раны, оставленной преть на солнцепеке.

Я не оборачивался, но знал, что он бредет следом за мной.

Так мы и ползли по пустыне, словно два глупых муравья, две черненькие точки на каменном столе нового мира, и когда солнце село, тьма поглотила нас.

На кладбище было полным-полно разрытых могил. Не тех, прежних, а относительно свежих, над которыми вместо крестов и памятников сооружали кучку из камней. Так вот, кучки остались, а под ними зияли черные ямы.

Из них несло прохладой и запахом сырой глины. Воду я нашел. Из стены грубо сложенного склепа торчала ржавая труба и бежала из нее идеально холодная и чистая струйка. Сначала я налил воды в флягу и тут же все выпил. Меня вывернуло через пять минут, и я стал осмотрительнее. Снова набрал воды, но пил маленькими глотками. Потом отмыл руки и лицо от соленой мерзкой корки, привалился к стене склепа и задышал, стараясь успокоиться.

Вместо солнца надо мной теперь болталась лимонно-желтая луна, похожая на пирог с глазурью из свежей цедры. Черные кресты поднимались в ночи, как черные солдаты с арбалетами наперевес. Мне даже показалось, что я различаю лица.

За ними вилась фигурная ограда – это копейщики, восставшие из мертвых, чтобы взять бастион-склеп… А над склепом, раскинув руки, с благостным и приятным лицом вздымается мраморный генерал – с бородой и в хитоне.

Наполнив фляжку третий раз, я бросил рюкзак, и побрел назад, спотыкаясь и сползая вниз по земляным насыпям.

– Э-эй! – Я охрип напрочь.

На каменном плато шаги отдавались гулко, страшно.

– За мной, воинство! – заорал я сорванным голосом. – В атаку! В бой!

Может, именно так опустели могилы на этом кладбище?

– В атаку! Раненых не бросать!

Тут я споткнулся и полетел кувырком.

– Каждого раненого поднимать – воевать некогда будет, – глухо сказал Сантана, выступая из темноты.

– Ну-ну, – устало отозвался я. – Я воду нашел. Пей медленно.

Он пил, запрокинув голову и распластавшись на остывающем камне, а я сидел, привалившись к нему боком, и смотрел на качающиеся вдали тени.

– Это не значит, что я хочу идти с тобой дальше, – сказал я утром, рассматривая квереоны на древних могилах. Почти все они были разбиты или вырваны с корнем. – Доктор Магический Шар всучил тебе набор отмычек для биокороба, и я чувствую себя сейфом, которого взломщик уговаривает прокатиться с ним на лодке и поесть мороженого. Ничего такого, мистер Сейф, просто мороженое… просто хорошая погода. Неужели вы считаете, что я способен на такое? Да, отмычки при мне, но это же не значит, что я преступник.

Сантана рассмеялся.

– Все так серьезно? – спросил он.

Я вытер грязь с экрана последнего квереона, поднялся:

– Очень. Так же серьезно, как приставленный к твоей глотке скальпель.

Сантана пожал плечами.

– Запустим квереон? – спросил он.

– Один. Вот этот вроде работает еще… остальные перебиты. У нас ничего пожрать не осталось?

– Пастила.

– Что?

– Пастила. Мука, перемешанная с вареньем и запеченная по рецепту доктора Миллера.

Около часа я провозился с барахлившим квереоном, а Сантана занимался приготовлением пиршества. Он расстелил перед могилой плед, наполнил фляжки водой и разложил на обрывке карты липкие сиреневые комки с отпечатками газетной буквицы – пастилу доктора Миллера.

– Прекрасная погода для пикника, мистер Сантана. При нашем образе жизни следует иногда отказываться от излишеств. Те острые сосиски, которые вы вчера запивали пивом на углу Пятой авеню, придают вашему лицу землистый оттенок, а я совсем погряз в майонезе…

Сантана хмыкнул.

– Ты часто так играешься?

– Как?

– Ну… в жизнь.

Я призадумался. Пожалуй, часто. В моей голове мешанина образов, полученных из прежних книг и остатков фильмов. Капитан не препятствовал чтению, и в итоге бессистемного получения информации во мне помимо прочего образовалась другая планета, существующая параллельно с этой.

На той планете поезда были заполнены под завязку, и в видеозалах рядом со мной усаживалась дама с фруктовой корзинкой на голове, хрустальным птицам сворачивали головы и добавляли оливку в золотистое питье, я писал открытки и ставил внизу загадочный вензель, а дома меня поджидал белый бульдог, камин и бородатый джентльмен с баками и вечерней газетой с заголовком об очередном громком убийстве.

Отличное это было местечко.

Я вспомнил еще кое-что.

– Бедный капитан. Он совершенно не понимал, о чем фильмы, и смотрел их с нами из вежливости.

– Он предварительно смотрел их один, – поделился Сантана, – боялся, что мы увидим убийство или…

Я повалился на плед.

– Нет, – глядя в прозрачное голубое небо, сказал я. – Он был молодец. Старался. С учетом того, что половину не мог понять, – это подвиг…

– Больше, – задумчиво сказал Сантана, усиленно жуя липкий комок пастилы. – Больше он не понимал, поверь. Его вид и наш вид – небо и земля.

– Небо, – повторил я. – И Земля.

– Когда я получу деньги за «сайлента», – сонно пробормотал Сантана, – я найду себе кусок земли, найму охрану и буду целыми днями есть и пить. В чистом белье.

Я боюсь червей. Конечно, я знаю, какую пользу приносят эти существа и как они безобидны, но я всегда старался держаться подальше, когда их высыпали на возрожденную почву огромными шевелящимися кучами. Если бы я не убирался от этих зрелищ, то, скорее всего, свалился в припадке омерзения и закончился в судорогах.

Что я хочу сказать… Никто не видел, что из себя представлял капитан Белка. Никто не знал, как выглядят разумные представители его вида.

Мы не знаем этого, но можем предполагать: наше воспитание далось капитану нелегко. Он постоянно возился с нами и обустройством нашей жизни, пыхтел и мучился в своем скафандре, и так толком и не выучил наш язык, хотя проводил над книгами и учебниками массу времени.

Его ждали дома, алые кристаллы в отсеке энергонакопителе гасли один за другим – лаборатории жрали уйму энергии, шансов вернуться становилось все меньше, но он упорно рисовал с нами цветочки и смотрел фильмы про животных…

Что-то было в нас такое, от чего его передергивало. Я заметил: он медлил, прежде чем взять кого-то за руку, медлил, прежде чем подсесть ближе, и убирался подальше с явным облегчением. Мне кажется, что мы были для него тем же самым, что для меня – груда шевелящихся червей.

Я даже допускаю, что ему не раз хотелось прикончить нас и выкинуть в космос.

Но тут есть нюанс – капитан принадлежит к тем, кто знает принцип жизни. Вся их раса такая, рассказывал он. Нельзя причинять боль. Нельзя убивать. Нельзя.

Он не отступил от этой идеи даже тогда, когда на границах Края полегло целое поколение. Синдромеры перебили их, как певчих пташек.

Из этого случая Капитан сделал вывод – нужно наложить запрет на выход за пределы Края.

Синдромеры вечно околачивались рядом, объединенные идеей захвата Края. Все они были детищами Командора, от которых он в свое время брезгливо отвернулся и снял с довольствия. Поначалу хватало ресурсов близлежащих городов, потом стало нечего жрать, и они принялись убивать всех, кто попадался под руку, – ради еды, воды и прочих благ. Армия вообще плохо приспособлена к самообслуживанию.

Со временем они объединились в кланы, внутри которых убийства считаются вредоносными, и успели научить плохому кучу народа. В это же время капитан изо всех сил пытался доказать нам – последним детям, – что убивать нехорошо.

На мой взгляд, здесь была заключена роковая ошибка, но он не мог ее понять. Капитан готовил нас к жизни в Крае – он строго-настрого запретил нам покидать его. Ему даже в голову не могло прийти, что мы нарушим запрет.

Мы – вершина эволюции капитана Белки. Сантана не считается, он медик, причинение боли – его профессия, так что по сравнению со мной он глупая обезьяна.

* * *

Были краски, длинные ручки кистей, шершавая бумага и строгая белая лампа, торчавшая сбоку.

Луций сидел напротив и рисовал ежика. Старательно вывел брюшко и уши, а потом долго высаживал частокол длинных игл. Рисунок получился аккуратным, а ежик – надежно защищенным. Такого лисе не съесть.

– Хочешь раскрасить?

Я кивнул, взял лист, повернул ежика к себе и взялся за краски. Красил долго, стараясь не выходить за края, а потом увлекся, пририсовал ежику фиолетовые крылья и воздел его над лесом, из которого торчала голова испуганного жирафа.

– Слишком хорошо, – сказал Луций, заглянув мне под руку.

– Что?

– Слишком хороший рисунок.

У меня до сих пор мозги скрипят, когда я пытаюсь понять, что он имел в виду. Он с детства был другим, непонятным.

Тогда я решил, что он смеется надо мной, и обиделся.

– Я правду сказал, – попытался защититься Луций – Хватит! Не трогай его! Это ХОРОШО!

Я опрокинул баночку с краской, и ежик исчез под сплошным зеленым покровом.

Луций скрипнул зубами, прищурился и замахнулся.

Может, он и ударил бы меня тогда, если бы не капитан, который появился бесшумно, сжал его запястье и вывел прочь.

Что-то в нас было не так изначально, и подавить это можно было только постоянным контролем и жестким воспитанием. Кто-то оказался способным учеником, кто-то нет, как и в любой дисциплине. Я принял принцип легко и естественно, Ани тоже, а Луций артачился до последнего, но в конце концов он тоже получил «сайлента» и пропуск в Край.

В нас заключается вся мудрость капитана, и, пожалуй, только мы способны видеть картину мира объективно, потому что долго таращились на него с высоты.

К сожалению, картина такова: в мире уйма безобидных дурашек типа Уолли, которые дрессируют крыс и надевают на них бумажные юбочки; неповзрослевшие морщинистые младенцы, смутно осознающие, что гибель грозит им отовсюду, но слишком добрые, чтобы этому противостоять. Есть и другие: холодные расчетливые убийцы, которые не могут взять в толк, зачем эти морщинистые кретины живут и жрут.

Где-то еще шляются те, кто не ужился с улучшениями. Еще те, кто потерял свою кожу и пляшет ночами в пустыне, те, кто раскопал могилы…

И мы. Последние дети, призванные расширить рай на земле, построить новый дом, спасти и первых, и вторых, и третьих, потерявшие свою суть и назначение в день убийства у кирпичной красной стены.

(Не покидайте рая, созданного мной для вас.)

(«Сайленты»: они похожи на цветы и акул одновременно.)

* * *

Квереон принадлежал тучному профессору в малиновом бархатном костюме. В одной руке профессор держал шляпу с длинным пестрым пером. В другой – указку.

– Присаживайтесь, – сказал он нам, зорко поглядывая на экранчик со своей, потусторонней стороны. – По какому поводу, господа?

– Что случилось с планетой? – Меня никак не оставляла мысль, что знать о причинах может только какой-нибудь мертвец.

– При мне все было в порядке, – с достоинством ответил профессор. – Но я готов обсудить с вами этот феномен. В наши дни считалось, что Свободу может погубить только война. Но каковы к ней были предпосылки? Решительно не понимаю. Международная Организация по Защите Прав Человека давно конфисковала все оружие Фареста и Свободы и хранила его в благонадежном месте. Воевать было попросту нечем!

– А она не могла начать войну? – спросил Сантана.

Он сидел на пледе, скрестив ноги, и крутил головой, как попугай.

– Кто?

– Организация.

– Молодой человек, – насупился профессор. – Вы знаете, что такое правозащитная деятельность?

– М-м-м-м…

– Это такая деятельность, при которой невозможно нарушение прав человечества на мир. За исключением тех случаев, когда нарушаются права человечества на ведение войны. Так что это исключено. – Профессор помахал шляпой. – Я склоняюсь к версии инопланетного вторжения. Пророк Арания описывал в пятой книге некую «летающую бочку», и ангел сказал ему, что это проклятие, которое будет вечно висеть над Землей. На все воля божья.

– Бога нет, – сказал Сантана. – Я был на Небе, и его там нет.

– Как нет? – возмутился профессор. – Конечно, есть. Вы просто плохо смотрели.

Я вмешался, потому что знал, к чему это может привести.

– Можно мы возьмем ваш квереон с собой? Это очень интересное устройство, и вы тут все равно один… Остальные разбиты.

– Не надо, – испугался профессор. – Я жду Мэри-Ли. Это пренесносная девчонка, но должна же она когда-нибудь навестить мою могилу…

– Они странные, – сказал Сантана, когда я отключил квереон.

– Ага. Иногда мне кажется, что мы совершенно другого биологического вида.

Глава 6

Город выплывал из тумана, словно гигантский корабль. Он был увенчан мачтами-шпилями, громадами каменных парусов, лестницами ажурных башен и имел даже носовую фигуру – темную женщину со скорбным некрасивым лицом.

Перед ним катились «волны» – амбары и склады, приземистые длинные баржи бараков, стены которых были забрызганы черным, а внутри воняло гнилой свиной кожей. Металлические крюки свисали с гигантских сооружений, похожих на жирафов. Бетонные блоки и ржавые люки преграждали путь. Сантана вынул пистолет и смотрелся с ним странно: слепой долговязый чудик в черной повязке на глазах крадется с оружием наперевес.

– Командор прямо за городом, – тихо сказал я, отбрасывая ногой серую истлевшую шкурку.

Шкурка перевернулась и взмыла в воздух, показав червивую изнанку. Тошнота подступила и перекрыла горло, но я справился.

– Ты уже был у него?

– Был. Надеюсь, он примет меня еще раз. В прошлый мы с ним не очень любезно расстались.

Он палил в меня изо всех своих пушек, если быть точным, но ни разу не попал, значит, не очень-то жаждал прикончить.

– Нас тихо и неприметно ведут, – сообщил Сантана спустя несколько минут.

Я и сам ощущал. Это чувство, будто ты идешь по темной тропинке совсем один, справа и слева вздымается черный глухой бурьян, и тебе сказали, что привидений не существует, но холодные волосатые лапы опускаются на плечи и…

И я успел первым. Дернул Сантану, подмял его под себя и грохнулся на колени, выставив под выстрелы биокороб. Рискуя сломать шею, голову я опускал все ниже и ниже, потому что она не была защищена ничем, пока не уперся подбородком в макушку Сантаны и не обнаружил, что он, сжав губы, палит из пистолета куда-то вверх.

По спине словно сухим горохом щелкали, прямо в ухо отдавался грохот выстрелов, и стало больно: как-то обидно больно, ведь никому ничего плохого я никогда не делал, и вот на тебе, каждая зараза стремится всадить в меня пулю.

Кто-то упал совсем рядом. Прилетел с крыши, глухо шмякнулся в пыль и задергался быстро и мелко. На черной гладкой форме сидел мерзкий мясной цветочек с глубокой жидкой сердцевиной.

Наверное, у меня потекли слезы. По крайней мере, когда меня отцепили от Сантаны, он посмотрел на меня странно. И я помню, что утирался рукавом.

Больно стало нестерпимо. Все они могли бы дрессировать крыс и покупать рыбок, рисовать ежиков или высаживать в каменную землю капусту, но вместо этого: сплошные трупы.

Ненавижу эту неподвижность. Она особая. Человек в глубоком сне тоже не шевелится, но его неподвижность временная, это видно по плечам, спине, пальцам… Труп застывает так, что становится ясно, – это безвозвратно, это конец.

Страшно. Капитан Белка говорил, что это страшно.

Если бы мне дали возможность заняться дизайном флага Добра и Справедливости, я бы изобразил на черном фоне простреленную башку и крупную надпись: «ДОБРО».

Может, кто-нибудь и задумался бы.

Кто-то дернул меня за руки, ловко завернул их за спину, прямо под короб, и защелкнул запястья холодными легкими наручниками.

Сантана рядом подвергся той же процедуре, но при этом бубнил, чтобы не смели забыть его рюкзак с инструментами, и бубнил так мрачно и убедительно, что один из синдромеров поднял рюкзак и нерешительно его осмотрел.

– Да, этот, – обрадовался Сантана и получил прикладом в висок.

Ко мне тоже примеривались.

– Я сам пойду, – сказал я.

И пошел по улицам города-корабля, за спиной женщины со скорбным лицом, которая не хотела повернуться и посмотреть, что же такое творится на вверенной ей территории.

Убитого Сантаной бросили лежать на земле. К нему никто не подошел и не сказал последнее: «Прощай, Сэмми, ты был хорошим другом». Или «Чарли, ну почему именно ты?».

Я споткнулся. Через забрало шлема на меня взглянули очень сумрачные и недовольные глаза. Охранника мне поставили самого мелкого, безопасного и невзрачного. Неужели я настолько плох?

Далеко идти не пришлось. Меня завели в ближайший подъезд с ободранной дверью и надписью: «Опорный пункт…», Сантану дернули и потащили по лестнице вверх, а я остался на первом этаже, в комнатке с оплывшими красотками на старых глянцевых плакатах.

Синдромер в черном стоял ко мне боком и был он с этого ракурса толщиной с сосновую доску. Шлем сидел на нем неровно, но руки уверенно держали оружие, и у пояса болтались ножны с коротким клинком.

– Кто? Зачем? – спросил он, поворачивая ко мне похожую на тюленью, блестящую голову в черном шлеме.

Я сидел на низенькой металлической скамейке, передо мной стоял ободранный стол. Синдромеры стали цивилизованнее. Теперь они пытаются вести допросы. Прежде бы отрезали мне башку – и дело с концом…

– Слушайте, – сказал я, – я понимаю: во времена демократических свободных государств были места, куда ходить нельзя, и были места, куда ходить можно, но сейчас же все это рассыпалось, никакой свободы… так что я просто шел с другом. Гулял.

Охранник посмотрел утомленно. Один его глаз был прикрыт чудовищными наростами, на месте второго – грязный пластырь.

Он вышел, хлопнув тонкой дверью. С притолоки посыпалась штукатурка, и плюхнулся вниз озадаченный паук.

Я посмотрел на плафон настольной лампы. Он был исписан фломастером. Санни дурак.

– Осторожно – паук, – сказал я, когда дверь снова распахнулась.

Синдромер посмотрел вниз, перешагнул притихшего паука и поставил на стол алюминиевый поднос.

Стакан воды и пучок вяленостей, скорее всего, крысиные бока или что-то в этом роде. Воду я выпил. Крыс отодвинул в сторону.

Поднос убрали. На стол легло потрепанное письмо. И снова меня передернуло – мой почерк. Словно я когда-то в забытьи написал приглашение на две персоны, я поставил подпись и пустую строчку, в которую можно внести имя второй персоны.

– Пиши.

– Что?

– Имя.

– Чье?

– Свое имя.

– Я пойду в Край?

– Да, – подтвердил охранник. – Ты пойдешь в Край со мной, доктором Сантаной.

Лампа содрогнулась. Крысиные бока застучали в стакане. Где-то совсем рядом прошла тяжелая техника.

– Можно мне поговорить с вашим лидером? – спросил я. – Край – не то место, куда можно просто так взять и завалиться с автоматом наперевес…

Синдромер оперся ладонями на стол, покачался взад-вперед, словно задумчивая цапля.

– Никто не должен знать лидера клана.

В висок мне уперлось дуло пистолета.

– Хорошо, – сдался я.

И написал в пустой строке, изо всех сил стараясь изменить почерк: Марк.

Выглядело так, будто строчка никогда и не была пустой.

– Марк – и все?

Дуло стало настойчивее.

«Марк Комерг».

Охранник посмотрел внимательно.

– Хотел навестить родственника? – спросил он с едва уловимым ехидством.

– Нет, – мрачно ответил я. – Никаких родственных связей. Никаких трагедий. Я его с детства терпеть не мог. Он смеялся, когда меня укусила лисица, а когда я застрял вниз головой в вентиляционной шахте, он сказал, что теперь кровь прильет к моей голове и я умру. Я рыдал в этой трубе часа два. Так что… а что с Сантаной?

– Никто не должен знать о судьбе пленных.

– Спасибо хоть на том, что позволили узнать о моей собственной…

Однажды я болтался на грани и готов был сломаться, но прошло целых два года, на протяжении которых я пил и шлялся по собраниям. Моя кровь остыла, чувства притупились. Я по-прежнему выносливый и сильный, я даже готов взвалить на себя «сайлента» и делиться с ним нервами, кровью и дыханием, такое мало кто способен вынести, а я могу. Передо мной всего лишь маленький охранник-синдромер, и ни одной причины оставить его в живых. Сломайся я сейчас – картинно выхватив из его рук пистолет и пристрелив одноглазого, я, может быть, вырвался бы на свободу и вызволил Сантану, оставив за собой гору трупов.

Но я точно знаю – человек не должен убивать и причинять боль.

Не должен, даже если не все об этом знают.

(Вы все равны.)

Синдромер свернул письмо, аккуратно спрятал его в нагрудный кармашек и так же аккуратно пристегнул меня наручниками к кушетке.

– Можешь спать, – разрешил он и вышел, оставив на столе слепящую лампу с отвратительным оранжевым плафоном.

От ее света я сполз под стол и посмотрел: скамейка привинчена к полу. Непростое это все-таки местечко. В подтверждение мысли в коридоре лязгнула увесистая решетка, загромыхали замки. Наверняка перекрыли этажи и выход…

Я пережил допрос синдромеров. Меня даже пальцем не тронули. Капитан Белка говорил: если ты не проявляешь агрессии, то ее незачем проявлять по отношению к тебе. Он бы посчитал, что именно его наставления спасли меня сегодня.

Только это неправда. Агрессия – это не только попытка сломать кому-нибудь нос или дать пинка. Агрессия – это все то, что мешает или не нравится другим.

Наручник звякнул. Руку перехватило тугим кольцом. Это значит, что лечь не удастся, придется спать сидя. Уткнувшись лбом в колени, я закрыл глаза и попытался впасть в транс. Это забавная штука, Ани когда-то вычитала: если долго всматриваться в темноту под веками и считать про себя до десяти и обратно, то можно достичь состояния покоя и умиротворения.

Мне бы сейчас не помешало.

Вместо темноты я увидел золотистое сияние, красные пятна, мятущиеся блики. Словно щедро отсыпали галлюциногена – все из-за чертовой лампы.

Я собрался с силами, настроился и начал видеть не просто красные пятна, а ровные кирпичики, которые бодро запрыгивали друг на друга, суматошно отстраивая стену.

Ани говорила, что если представить, что окружен мощной непробиваемой стеной, никто не сможет причинить боль и влезть в душу.

Здорово, но не мой случай. В моем случае стена – не символ защиты. Скорее проклятие.

Кто там был? Реллик был. Уверенный и хладнокровный, будто надзиратель.

В детстве Реллик устраивал страшные истерики, стоило его только задеть: валился на пол, сучил ногами и с диким ревом бился башкой. Луций знал об этом и тайно крал его рисунки и игрушки, а потом приходил смотреть на реакцию… Мы недолюбливали его, потому что он был «новенький» – капитан перевел его с Неба-2.

Тенси был. Лондон был.

Ани и их учила впадать в транс, и оба они когда-то отдавали Ани свои леденцы. Капитан не понимал, что приятного в сладком, но пошел навстречу – раз в неделю, недоумевая, синтезировал прозрачные конфеты и раздавал с обязательной лекцией о сахаре и о том, в каком виде наш организм приспособлен его принимать.

Ани любила конфеты больше, чем кто-либо, и была младше всех нас. Такая маленькая, что плакала по любому поводу, но не абсурдно и глупо ревела, как Реллик, а со смыслом – словно плач ей дан был как единственный способ обратить на себя внимание и выжить. Ей доставалась уйма внимания – с ней играли, дарили леденцы.

Кенвер был.

На Небе он писал Ани записки. Передавал их через меня – сам стеснялся, и обязательно прятался где-нибудь в то время, когда она получала и читала записку.

Кенвер, Реллик, Тенси, Лондон… И Луций.

Кто из них убил Ани?

Я помню очень мало, потому что был поражен и… выпотрошен. Смерть выглядела так абсурдно, что мне хотелось вызвать ее на разговор и объяснить всю нелепость того, что она творит с людьми.

Но она редко является на зов. Я был бесполезен и жалок, как суслик.

Все разошлись – очень быстро разошлись, вслух объяснив, куда и почему уходят, а я все метался между стеной и трупом.

Луций стоял позади, прислонившись к «сайленту», и вырисовывал на земле диковинные узоры тяжелым металлическим прутом.

Он поднял голову, когда я кинулся к «Тройне». Поймал меня за шкирку, развернул, сбросил на землю и вбил прут мне в плечо.

Выстрелы-выстрелы. Сухой дождь, пробитая насквозь качающаяся листва. Луций с наклоненной головой, ветер.

Я сплю?

Мне снилась Ани. Она стояла в сиреневых коридорах Неба и сосала леденец, глядя большими сосредоточенными глазами, а я стоял у вентиляционной шахты и ловил телом все пули, которые видел за свою жизнь. В конце концов их стало так много, что я превратился в кашу и начал стекать по решетке шахты вниз, а они все стучали и стучали, выбивая искры и вязкие фонтанчики.

* * *

Ни одного синдромера на улицах города-корабля после этого я не увидел. То ли они жили в канализациях, то ли умели растворяться в воздухе, но город был настолько пронзительно пуст, что походил на сайлент, оставленный пилотом.

Высились дома, торчали знаки и столбы, висели какие-то сетки… все так, как и было после катастрофы, вряд ли здесь кто-то сдвинул хоть камешек.

Мой новый напарник скинул свою черную форму и оделся немыслимым образом, видимо, считая, что так и должен выглядеть медик – на нем была длинная лакированная красная куртка, от которой рассыпались малиновые блики, мохнатый леопардовый шарф и рубаха с чудовищным воротом, подпирающим ему уши. Под курткой болтался нож и кожаная сумочка-планшет.