Текст книги "Библия улиток"

У него на шее висел огромный бинокль, а в руках была кружка, куда он складывал ягоды.

Стрижен он был коротко, почти налысо, большой лоб то собирался в гармошку, то снова распрямлялся, а под светлыми бровями светились выпуклые голубые глаза. Мне всегда казалось, что это цветное стекло, вульгарное и дешевое, но в таких глазах было что-то притягательное: они ничего не выражали.

Он подал мне руку, и я забрался наверх.

– Ягодки?

– Да. Ягодки, – сказал он.

Выпуклые глаза сканером скользнули по пространству за моей спиной и на долю секунды остановились на «сайленте», безмятежно торчащем посередине. Том самом «сайленте», который вчера ночью был на поле боя.

– Ты, конечно, не знал, – сказал Реллик, – но это запретная зона. Все в порядке, конечно, для первого раза прощаю, но…

– Ты меня прощаешь?

– Да, потому что ты не мог знать, что это зона…

Он был уверен, что я знал. Просто он стоял с кружкой, а я с «сайлентом», вот и приходилось выкручиваться.

– Зона подверглась заражению?

Реллик посмотрел на ягоды.

– Комерг, – глухо сказал он. – Не валяй дурака. Тебе вчера просто повезло. Ты спился и похож на дерганую… белку, а не на пилота. Смотреть на это было противно, уж поверь.

Он перевел свои пустые глаза на меня и силился что-то сказать, но не мог, очень долго не мог.

– Марк, – выговорил он наконец другим голосом: приглушенно и раздельно, словно очень надеясь, что я пойму и послушаюсь, – ты нам нужен больше, чем синдромерам. Кто-то должен поговорить с Луцием, нужно что-то делать…

Заманчиво. Все мои прежние неприятности уже ничего не значат. Нужно что-то делать, и без меня никак – и все потому, что с Луцием без меня никак не договориться. Так уж с детства повелось – игры, которые затевает Луций, интересны только ему самому, а остальные просто вынуждены присоединяться. По-настоящему понимал его идеи только я.

Я и сейчас отлично его понимаю. Он считает, что все еще следует по пути капитана Белки, но на самом деле он давно идет по своему собственному пути. Из Края ушли те, кто не хотел больше принимать в его жизни никакого участия, а остались те, кто легко поддается дрессировке.

И вот они, дрессированные, как те крысы в юбочках, расширяют и расширяют территорию рая, и Луций уверен, что все еще создает мир.

Последний воин, пожалуй. Последний оплот, надежда всей планеты – наверняка. Преодолевая преграды и препятствия, изгнав из Края никчемных грешников, он стал одиноким повелителем мечты.

Ну или что-то вроде того. Мой брат склонен преувеличивать свое значение, а я нужен ему для того, чтобы проникнуться и восхвалять.

Все детство этим занимался.

– Сантана у вас? – спросил я.

Реллик мигнул и задумался.

– Доктор? – переспросил он.

– Ага, я его знал когда-то. Налаживал мой короб.

– У нас… – он осекся и поднял на меня глаза. Губы его вдруг поплыли и замерли в подобии зарождающейся улыбки. – Говорят, гениальный хирург. Насквозь видит.

Я засунул руку в его кружку и выгреб оттуда ягод сколько сумел захватить.

– Передавай ему привет. Чем будет у вас заниматься? Ставить клизмы?

Реллик посмотрел в кружку, выудил из нее ягодку и механически отправил в рот.

– Почти, – сказал он, пожевав, – есть у нас кое-какие… проблемы… я же говорю.

Пришлось схватить его за бинокль и потянуть. Шнурок бинокля впился в белую гладкую шею. Реллик пискнул и уперся мне руками в грудь.

– Какие проблемы? Поясни-ка. – Я говорил и давился каким-то горьким комочком, который то и дело подступал к глотке. Оттого шипел и хрипел, как голодное животное. – Передай Комергу, чтобы он успокоился. Напомни ему – я все знаю.

Мне показалось, что Реллик слушает невнимательно, и пришлось его встряхнуть.

– Скажи ему, если он не прекратит, приду я – вот на этом «сайленте» приду, – и разнесу и его, и Край, и всех тех болванов, которые закрывают глаза на то, что он творит. Люди гибнут, верно? Вчера на «сайлента» рухнула платформа, а вертолет настрогал салат из синдромеров. Ты сам видел, и ты понимаешь, почему так происходит и знаешь, что дальше будет хуже. Почему молчишь? Почему слушаешься его? Передай – если понадобится, я через себя перешагну, но поставлю его на место. Передашь?

Реллик отчаянно мотнул головой.

– Пилот того «сайлента» умер, – хрипловатым шепотком сказал он. – Вчера умер. Мы сегодня эвакуировали его машину. Он из кабины… вытек.

– Вот и думай.

Реллик пообещал, что подумает. Он наклонился, продышался, потер шею пальцами и ушел в кусты бочком, оставив на земле кружку.

Не знаю, что на меня нашло, но я эту кружку схватил и начал с остервенением набивать ее ягодами и листьями, но через пару минут бросил все, прилег на землю и меня вырвало. Горький ком завис над пищеводом, желудок свело резкой болью: видимо, я все-таки переел хлеба, или отравился им…

Неподвижный весь разговор «Тройня» бесшумно пролез сквозь сухие кустарники, не сломав ни единой веточки, и положил руку на край скалы. Дрожа и отплевываясь, я забрался сначала на его плечо, потом за спину, и долго плавал в дорожной мути, смутно замечая вокруг себя то какие-то развалины, то одинокую чудовищную трубу, раскинувшую тросы, словно паук – лапы. «Сайлент» шел медленно и в город-корабль притащил меня лишь к позднему вечеру.

Я слез у входа в наше стойло, споткнулся обо что-то и упал.

«Тройня» боком втиснулся в арку и затих. Он свое дело сделал.

Меня встретил Редд. Он стоял у входа и держал в руках пыльные смятые ботинки.

– Я за тобой сегодня бежал-бежал… – сказал он.

В кармане у меня оказалась горсточка ягод, и я без сожалений поделился ими с Реддом, как трофеем.

Оказывается, синдромером может стать кто угодно. Редд активно зазывал пополнить их ряды и рассказал мне клановую систему – она превосходно держалась на самоуправлении. В клан мог вступить любой, кто был предан клану и нужен клану. Таким образом, численность его постоянно росла, потому что когда синдромеры бегали с захватами по городам, многие из жителей предпочитали стать частью клана, а не издохнуть с простреленной башкой. Убийство внутри клана каралось смертью, притом смертью не абы какой, а сложносоставной: высшие чины придумывали интересные и забавные пытки, составлялся список, и убийце оставалось только постараться помереть на пункте втором-третьем.

Синдромеры почти не уделяли внимание таким вещам, как уход за ранеными или забота о пленных. Пленных они не брали, тяжело раненных отстреливали, трупы соратников бросали где ни попадя. Это придавало им мобильность и гарантировало здоровый крепкий состав.

Никаким особым развитием они себя не утруждали, но умудрились разграбить древнейшие военные базы, видимо, выставочные, потому что слишком красиво выкрашена была тамошняя техника, и слишком праздничные надписи ее украшали. Пользовались они ей, впрочем, через пень колоду, но и того было достаточно, чтобы разносить в пыль незатейливые баррикады и разные домики-заборы.

Было время, когда синдромеры буйствовали страшно, и казались смертельными вирусами, а не людьми, но потом они притихли и, как оказалось, все свои силы сосредоточили на борьбе с моим братом.

Они месяцами бились о купол, и так, и сяк пытаясь преодолеть эту непреодолимую преграду. «Сайленты» участия в боевых действиях не принимали – изредка только останавливались посмотреть с той стороны защитной пленки.

Несмотря на это, синдромеры несли потери. То сгорали заживо в своих неуклюжих перегревшихся банках, то бились о вышки-пульсары, приближаться к которым было запрещено, и запрет этот делал вышки особенно привлекательными для атак. Иногда их сносило изредка просыпавшейся системой защиты, протянутой по периметру еще до появления купола.

Это было бы смешно, если б не было так грустно, сказал Редд. Единственный прорыв, который случился за эту одностороннюю войну – к ним дезертировал «сайлент», мой «Тройня».

Синдромеры считали, что он сознательно решил встать на сторону справедливости.

– Это чушь, – ляпнул я.

– Чушь? – хмыкнул Редд и прищурился. – А почему «сайлент» приперся к нам?

Он обернулся и посмотрел на «Тройню». Я тоже обернулся.

– «Тройня» сам пришел?

– Да. Полгода назад. Пришел и выплюнул наружу высосанную до последней капельки сухую человечью шкурку. Жутковато было.

Так, ну хоть судьба Сантаны определилась. Кто-то уже проводил эксперименты – впихивал в кабины «сайлентов» обычных людей, и закончилось это плохо.

– Они вам не предназначены, – сказал я, – и они не боевые машины.

Редд передернул плечами, хмыкнул.

– Бери ботинки, лля.

Ботинки я взял. Ношеные, но из плотной хорошей кожи, и как раз мне по ноге.

– Уходи, пилот, – хмуро сказал Редд, – пока тебя не прикончили. Ты здесь чужой, в клан вступать не желаешь. Убьют.

– Спасибо за предупреждение.

Он ушел, а я остался с «Тройней» в гулком зале

– Сантана, – позвал я. – Мне с тобой поговорить нужно.

Я говорил очень тихо, но особое церковное эхо поднимало мой голос к потолку, и делало каким-то торжественным.

– Астрия. Ты знаешь, что это?

Корпус-крышка обвалилась со страшным грохотом. Листочек, на котором я записал название, вывалился у меня из руки и отправился вниз, плавно и изящно поворачивая на невидимых воздушных потоках.

Кабина выдвинулась из куба внутренностей, мембрана лопнула, и снова потянуло горелым мясом. Кожа на плечах Сантаны обуглилась. Голову он по-прежнему держал низко, но теперь смотрел не прямо перед собой, а скосил глаза. Белая топкая радужка и внимательный лиловый зрачок.

– Извини, что тревожу, – нехотя сказал я, отводя взгляд. – Но ты дольше всех пробыл с капитаном и воспитывался по-другому, и не для Края предназначался… может, ты знаешь, что в действительности произошло? Или знаешь что-то о том, кому принадлежал Край?

Сантана молча висел на вывернутых руках, но прикрыл веки.

– Я подумал сегодня, что хочу брата убить, – вдруг сказал я.

Не собирался даже вспоминать, хотел проглотить мысль, как горькую ягоду.

Сантана и «Тройня» – вместе словно исповедник. Оба важны для меня и оба беспристрастны.

– Тройня: я, Луций и Аврелий. Капитан говорил, что когда клетки начали делиться необычным способом, он не стал прерывать эксперимент из любопытства. Я и Луций – обычные, а Аврелий – другой…

Затылком он был прирощен к затылку Луция и очень похож на нас, но в каком-то смягченном варианте. Мы были кареглазыми, остроносыми и скуластыми, а у Аврелия карие глаза прикрывались тяжелыми, словно замшевыми веками, и ресницы росли как-то особенно – пушистыми метелочками. Его лицо всегда было обращено наверх, и иногда я находил в уголках глаз слезинки или замечал влажные дорожки на щеках.

– Это свет, – говорил Луций. – Он вечно пялится на лампы.

Волосы на месте сращения распределились так: Луцию достался лохматый затылок, который он задирал на манер павлиньего хвоста, и длинные виски, а Аврелию мягчайшие пряди, которым полагалось бы расти у самой шеи Луция, но вместо того они оказались челкой его близнеца.

Аврелий был слаб и немощен. Резиновое пугалко с тонкими бледными руками, выгнутыми уродливо ребрами и впалым треугольным животом.

Луций, крепкий, сильный, практически не позволял ему двигаться. Он наклонялся вперед и таскал Аврелия на себе, сам впихивал ему в руку кусочки яблока или стакан с водой, и нервничал, когда видел, как тихо тянется куда-то тонкая рука брата.

– Сиди, паук! – орал он. – Что тебе надо-то?

Он не получал ответа, потому что Аврелий не разговаривал. Он все понимал и с готовностью улыбался, если к нему обращались, но ни разу не произнес ни слова.

Капитан Белка показывал как-то снимок их голов – на зеленоватом фоне экрана крутилась странная костная конструкция, состоящая из нелепых на первый взгляд, но очень продуманных спаек и соединений двух черепов – одного цельного, а другого сглаженного, без задней стенки вошедшего в первый.

– Мозга было два, – добавил я. – Оба вроде нормальные.

Капитан Белка разъединил их. Разъединил потому, что Луций, в очередной раз увидев на столе перед собой робкие пальцы Аврелий, ощупывающие мягкую салфетку, медленно и спокойно обхватил запястье Аврелия и с хрустом его сломал.

Аврелий безмолвно забился от боли, вскидывая тощие конечности, и впрямь стал походить на большого мерзкого паука.

– Я его убью, понятно?! Я его убью, потому что это мое тело! Имею право!

Луций бесновался за закрытыми дверями, и мы все делали вид, что ничего не слышим, сосредоточенно рисовали свои картинки.

Вскоре крики начали утихать, доносился только умиротворяющий говор капитана и редкие возражения Луция. Потом он вышел и сел на свое место, ни на кого не глядя.

Я невольно заглянул за его спину. В открытых глазах Аврелия стояли слезы, забинтованную руку он держал перед собой, словно белый флажок. Напротив сияла яркая лампа. Да, если на нее долго смотреть, действительно начнут слезиться глаза…

– Капитан отрежет его от меня, – буркнул Луций, точно зная, что все мы ждем новостей. – Говорит, я потому агрессивный, что нервничаю…

Капитан внимательно изучил все возможности, потому что оперировать мог только наверняка. Я думаю, если бы он сомневался в успехе хоть на один процент, то отказался бы от разъединения, даже если бы Луций со злости принялся убивать всех по очереди.

Он не мог совершить убийство, не мог рисковать.

Все время, пока капитан изучал соединение близнецов, Луций горел радостным нетерпением и кидался ко мне со своими мечтами и надеждами:

– Я буду спать на спине! Один!

Аврелий притих. Он больше не поднимал руки и не пытался проявить самостоятельность. Луций не позволял с ним общаться, искренне считая, что Аврелий – пройденный этап, и после операции его сгрузят в мусорный бак и нажмут кнопку сброса.

Я уверен, что примерно так же размышлял и Аврелий, убежденный в том, что является всего лишь мерзким наростом на чужом теле.

Сантана безразлично смотрел вниз. За его спиной в лиловом слое медленно вращались ганглии «сайлента».

– Я подружился с Аврелием, когда он восстанавливался после операции. Его положили на кровать, я пришел посмотреть и остался. Никакой он был не паук, просто худой очень… Ему с Луцием было неудобно, поэтому он горбился и выворачивался, а в одиночку – лежал прямо, был самым обычным… как все мы, и очень на меня и Луция похож. Я пришел, а он улыбается. Мне так стыдно стало, что будь сердце на положенном месте, лопнуло бы. Стыдно и больно, будто я вместе с Луцием ему руки ломал. Потом капитан перевел его на Небо-2. Сказал, так будет лучше. Больше я его не видел, и думаю – хотел бы увидеть и извиниться… было за что.

Я помолчал немного и добавил:

– Еще я решил у тебя заранее прощения попросить. Я должен был тебя отговорить от идеи пилотирования «сайлента».

Х-рр-таммм…

Эхо взметнулось и кинулось спасаться к потолку, но не успело. Потолок вскинулся, словно подброшенная шапка, и медленно повалился обратно, ломая хрупкие стены.

Напротив появился пролом. Прямо в лазурных небесах, в которые умиленно смотрели голозадые младенцы. Второй пролом появился надо мной и в него ворвался свистящий дурниной ветер.

Отплевываясь от пыли и прижимаясь к уцелевшей лестнице, я успел заметить, как в тучах пыли осыпаются благие лики, и вперед них, торопясь, мчится выпуклый небесный свод, который украшал собой пределы величественной церкви. «Сайлент», наглухо задраенный, стоял в центре, наклоняясь вперед, и, сжав кулак, методично бил в хрупкие фрески, и те проваливались, а вместо них вырастали и поднимались из влажного тумана городские пики и башни.

Лестница подо мной тоже держалась недолго. Сначала ее повело вправо, потом причудливо изогнуло, и ступени посыпались одна за другой.

Падая, я цеплялся за все, что видел – а мимо летели куски и глыбы, каменные завитки, доски, дранка и…

(Не злитесь. От зла много вреда.)

Командор говорил, что я хуже, чем убийца, потому что не понимаю, что творю. Я никогда не видел причиненной мной раны, не видел ее крови и не пережидал последние судороги, чтобы порыться по карманам убитого. То, что я стою в стороне, Командор называет равнодушием. Он говорит, что среди заповедей, которые нам даны, нет ни слова о равнодушии, потому что они все – и есть суть равнодушие.

Создавайте мир в молчании.

Вы все равные для меня и между собой.

Не злитесь.

Не причиняйте друг другу боль.

Командор говорил, что принцип жизни капитана Белки – это принцип улитки, прилепившейся к стене, в размеренной холодности своего бескостного тельца находящей жизнь. В панцире своих убеждений она висит и тянет усы в разные стороны, и прячется тогда, когда погода меняется или на нее падает резкая тень.

Командор говорил, что сама любовь есть та странная затяжная стадия боли, при которой она застывает во времени в периоде пред-ожидания, и потому ощущается счастьем. Еще не. Все еще не. Все еще не больно – вот что такое любовь, по мнению Командора.

Он говорил, что изучает меня с отвращением, потому что не видел никогда прежде таких медлительных, скользких и непомерно жадных к смерти убийц. Таких изощренно жестоких существ: молча глядящих на то, как умирают, гибнут, превращаются в… «сайлента».

Я ходил по городу, надвинув на лицо капюшон, потому что стыдился показать свое лицо. Мне казалось, что все, что есть вокруг, – отворачивается от меня, что сами заборы показали изнанку, что луна скрылась за облаком из-за меня…

Я должен был убить Сантану еще тогда, когда впервые увидел, что с ним сделал «Тройня». Я должен был убить его без сожаления, но… улитка пошевелила усиками, спряталась в панцирь, бурча «мир вам»…

Впервые со дня смерти Ани я плакал так, что у меня заболело внутри – где-то под шеей и ключицами.

Сантана – глупый. Ему показали «сайлента», и он схватил его, надеясь убежать, передать машину Альянсу толстяка Ббурга и получить деньги.

Он такой же глупый, как все мы, дети капитана Белки, и пока мы ведем себя так, как завещал капитан, глупости будут множиться и множиться, громоздиться одна на другую и превращаться в фатальные.

Гулял я до утра. Небо окрасилось таким прозрачным светом, словно кто-то высыпал у горизонта сотню тонн розовых лепестков. Близость Края.

Под бетонной осыпавшейся ступенькой, на которую я присел отдохнуть, зашевелилась куча мусора, и выполз наружу Редд, поправляя вязаную черную шапочку на почти квадратной голове.

– Слышал? – хрипло спросил он. – «Сайлент» ушел. Мы за ним побежим, надо вернуть… – и он закашлял.

До меня дошло, что было гарантом безопасности города-корабля: конечно же, «сайлент». Невидимый для своих, он был орудием возмездия в случае непредвиденных шагов со стороны Луция. Не вычислишь, не отнимешь… приходилось считаться.

Я сплюнул горькую слюну и долго с отвращением растирал ее подошвой ботинка. Мерзко было, тряслись мои улиточьи мышцы, корчились и содрогались, и в конце концов удивленный Редд предложил мне выпить. Он налил в стаканчик-крышечку какой-то травяной дурной микстуры, в которой помимо ромашки-мятки-полыни содержалось еще и огненных семьдесят градусов.

– Полезное, – любовно сказал он, пряча флягу. – Ты покашляй и пройдет…

– Что дальше? – спросил я, прокашлявшись.

– В Край-то как хочется, – тоскливо сказал Редд. – Посидеть на травке у ручейка… эх…

* * *

Сытый, вымытый до скрипа, в черной форме, шлеме, снабженном очистной маской, я сидел на краю стены высотного здания, обрушившегося внутрь себя этажами, но оставившего периметр с окнами-обманками. Внизу волоклись колонны синдромеров. Уходили они в спешке и нехотя. Ряды их, безукоризненно ровные, все же казались какими-то разболтанными. Может, дело было в том, как они держали оружие, – как обузу, а не символ силы и мощи.

Это тактическое отступление, сказал Редд. Им нужно настичь «сайлента» и вернуть его назад. Напрасная и смешная попытка, но… Пусть так. Эти ребята жили надеждами: то захватить Край, то найти для «сайлента» пилота, то взять над ним контроль и все-таки победить…

Не только мы – дети в этом мире. В этом мире все дети.

Синдромеры уходили в пустыню и казались поначалу черной рекой, потом ручейком, а потом нитью. Когда пропала и нить, я отвел взгляд от горизонта, встал и прошелся по узкой стене, осторожно балансируя на краю.

По битой кладке я сполз вниз до ближайшего ложного оконца и выглянул, чтобы убедиться, что мне не померещилось.

Не померещилось. Ворон стоял на улице – матово темнел на тусклом солнце и покрылся росой, подрагивающей на идеально полированных частях. У него были не такие изящные руки, как у «сайлентов», но он сам был массивнее, крупнее и походил на крепкого медведя-гризли, а не на цветок-акулу.

Он терпеливо ждал, развернув плечи и выставив отложную коробку корпуса – словно вывалив черный длинный язык, на корне которого угадывались кожаное, в пять валиков, кресло и темная фигура в нем.

Фигура шевельнулась, и я тоже пошел вниз. Щебень хрустел под ботинками, новенькая форма приятно обхватывала тело, и я шел так небрежно, чтобы казалось – просто прогуливался мимо.

Луций выбрался из кабины и поджидал меня, прислонившись к ноге Ворона. Ветер легонько шевелил его длинные волосы, на затылке по-прежнему стоящие дыбом. Карие глаза весело блестели, губы улыбались.

– Командор подарил, – хвастливо сказал он и погладил Ворона. – Это тебе не «сайлент», брат, это мощь.

Ворон, моя прекрасная мечта. Я был уверен, что Командор, которому жалко поделиться куском хлеба, не позволит никому из нас прикоснуться к этой машине, но вот он, Ворон, стоит на улице в полной готовности, и я даже чувствую запах новехонького оборудования и кожи его сидений. Его пилоты должны быть бесплотны и идеальны в своей эфемерности.

– Чистая механика, – сказал Луций. – Никаких вторжений в организм. Прокатить?

Отказаться я не мог.

– Я его переименую, – сказал Луций, забираясь в кабину. – Ворон – это как-то банально…

Он болтал, а я волновался. Холодели ладони – плохой признак. Неизвестно, как приучена взаимодействовать с человеком эта техника и не вспорет ли она Луцию живот.

Такие шутки вполне в духе Командора.

Мне нашлось место – за креслом пилота оказалось еще одно, пониже и узкое. Никаких лиловых масс, ганглий и живой плоти.

– Мы готовы, – вдруг приятным спокойным голосом сообщил Ворон. – Начать считывание?

– Ага, – ответил Луций.

Я вспотел. Мне казалось, что пазы в моей шее горят огнем, и они непременно сломаны после вмешательства Сантаны, и что сейчас Ворон решит, что я пилот, выдернет их к черту из моей глотки, и кровь зальет все это сиденье, кабину, пол…

– Синхронизация проведена, – сказал Ворон через несколько минут. – Активировать?

– Да.

Меня облепило. Словно гигантский паук плел где-то поблизости паутину, а потом решил выбросить ее к чертовой бабушке, и шлепнулась эта паутина ровнехонько на меня, полная липких комков и каких-то тросов. Пытаясь отцепить от себя липкую назойливую дрянь, я вдруг краем глаза заметил, что на экранах передо мной плывет и подпрыгивает улица с уголком разбитого здания-коробка.

– А… – глупо сказал я. – Так?.. Что это?..

– Система безопасности, – отозвался Луций. – Придерживает тебя, чтобы не болтался.

Длинные волосы на его затылке не скрывали широкого белого шрама.

Позади тихонько разгорался теплый свет.

– Контакт с нервной системой – сто процентов, – снисходительно сообщил Ворон. – Кондиционер?

– Пожалуй, – сказал Луций, – испытаем игрушку? – Он вдруг повернулся и, улыбаясь, вручил мне пистолет. – Подержи, мне он мешает.

– Ты не представляешь, – дружелюбно начал он, легко разворачивая Ворона на узкой улице. Изображение на экранах перестало плыть, стало четким и разделилось на три ровные доли. – Как они мне все надоели… Приходит ко мне один такой поганец и сообщает: нам нужна чистая вода, нам нужен ваш океан, нам нужен ваш лес… Скорость, лля! Чувствуешь?

Я откинулся на спинку кресла. В приятном полумраке кабины скорость ощущалась только легкой вибрацией. Пистолет холодно и равнодушно лежал в моей руке, вибрация сидела и в нем, мерзкой щекоткой передаваясь ладони.

Луций дернул у синдромеров любимое словечко-паразит, ну надо же…

– Он мне говорит: я пока только предупреждаю, но ваши территории принадлежат человечеству. Слышал? Мы тут вкалываем на территории, принадлежащей человечеству, оказывается. Я ему объясняю, что человечество и последние дети – друг от друга прилично отличаются, и если человечество только и умеет, что жрать и палить друг в друга, то у нас тут пять десятков лабораторий, плюс база данных, плюс хранилище генетических маркеров, плюс климатические платформы… ты меня понял, да?

Я определил, наконец, экран, на котором было изображение с фронтальной камеры. На этом экране показался хвост недавно ушедшей из города черной змеи. Хвост этот спешил проскользнуть меж двумя серо-голубыми скалами, наклоненными друг к другу на манер шалашика.

– Прибавим шагу, – сказал Луций, и шея его над кромкой биокороба чуть заметно напряглась. – В лабораториях обезьяны живут, – продолжал он, – с таким же успехом я мог им бы Край отдать, да? Тогда, говорит он мне, мы за себя не ручаемся. Ждите, лля, мы вас да вашим же оружием…

– Независимый Альянс Освобождений.

– Возможно.

Шалашик из скал неумолимо быстро приближался. Я уже мог разглядеть хлипкое мертвое деревце, забравшееся на вершину одной из скал, и блеск черных шлемов.

– Только свалил этот Альянс, как синдромеров принесло. Эти парламентеров не засылали, но под ногами путались. Хлопот полно, – закончил Луций, – и это еще по мелочи, есть и очень серьезные проблемы… Я рад, что ты вернулся.

Ворон остановился и дрогнул, словно в него ударила гигантская волна. Синяя, вся в электрических тонких иглах ракета мелькнула было на экране, но тут же заменилась пульсирующей точкой на размеченной тонкими линиями карте. Ворон перешел в боевой режим и сменил транслирование пейзажей стратегическим обзором.

В верхнем углу экрана понеслись колонки цифр.

– Разберемся здесь и поедим… – пробормотал Луций, – я с утра голодный…

Я смотрел на рассыпающиеся, гаснущие, мертвеющие цели, закрывал глаза каждый раз, когда машина сотрясалась от отдачи, и не мог поднять пистолет, чтобы выстрелить в черноволосый затылок с широким белым шрамом.

Я не мог выстрелить не из-за принципа жизни, а потому, что когда меня, маленького, укусила лисица, Луций смеялся и потому, что придумал, будто, застряв в вентиляционной трубе, можно умереть за два часа.

Улитка снова спряталась в панцирь и даже закрыла за собой дверцу-крышечку. Пистолет упал, гулко ударившись о пол кабины.

– Ну все, зачистили, – через несколько минут сказал Луций, потянулся и запросил свет.

Кабина осветилась белым, экраны перешли в обычный режим: разбитая синяя скала дымилась, деревце скатилось вниз и догорало, растопырив ветки, как высохшие ручонки. Я увидел черные тряпки, темные лужи, несколько ног и голов, отвратительно противоестественно отсоединенных от тел.

Мне всегда казалось, что время должно замирать над каждым умершим человеком. Минуту неподвижного молчания – каждому. В пустыне у двух разбитых сине-голубых скал потребовались бы сотни часов молчания.

Луций перевел дыхание, повернул голову и улыбнулся.

– Я в порядке, – сказал он. – Нужно тебе все рассказать. Положиться мне больше не на кого.

Жарко было в кабине. Нечем дышать. Но я и так почти не дышал.