Текст книги "Мои Великие старики"

Если тебя пришьют, мы не отвечаем

– День близился к концу. Я вышел на берег Волги, увидел горящие в тумане цыганские костры и на том берегу две огромные горы – место строящегося котлована будущей ГЭС. Огромные, гигантские буквы «МИРУ – МИР, СЛАВА ВЕЛИКОМУ СТАЛИНУ» сверкали. Я переехал на пароме и попросил довезти меня до котлована. Мы проехали не более полукилометра, когда на фоне красного зарева заката я увидел огромные клубы пыли и едва различимые в пыли колонны людей. Лаяли собаки. «Что это такое?» – спросил я шофера. – «Как что? Строители будущего». – «Так они же идут под конвоем?» Шофер посмотрел на меня с изумлением и сказал: «Ты откуда свалился?» – «Из Ленинграда». – «Оно и видно. И я, между прочим, зек, только вожу машину», – сказал он. Я спросил: «А что это значит – „зек“?» – «Ну, заключенный, срок волоку». Мы поравнялись с колонной. Люди шли нога в ногу, шествие казалось нескончаемым. Злые овчарки рвались на поводках. А через несколько минут мой новый знакомый сказал: «Вот и приехали. Ведь тебя интересует котлован». Передо мной была вышка, колючая проволока ограждала лагерь. Я вынул свою нехитрую палитру и сделал первый набросок. То, что нарисовал, я видел только в кинофильмах про войну, про концлагеря.

Побрел назад, приблизился к пирсу, увидел черную, как тушь, быструю Волгу, дождался парома, переехал на другую сторону. Недоумение и смятение охватили меня. Уставший, я мгновенно заснул. Проснулся от грубого прикосновения чьей-то руки: «А ну вставай!» Открыв глаза, увидел человека в военной форме. «Что вам надо?» – «Одевайся и следуй за мной!» Сели в газик. «Куда мы едем?» – спросил я. – «Сейчас узнаешь». Меня встретил полковник с усталыми и равнодушными глазами: «Ты что здесь делаешь?» – «Где здесь?» – «А на великой стройке». – «Меня послали от института имени Репина Академии художеств СССР. Я студент и собираю материал для картины о великой стройке коммунизма – Куйбышевской ГЭС». – «А зачем ты рисовал вышку? Без нашего разрешения ты не имел права этого делать!» – «Без чьего разрешения?» – «Без разрешения охраны». – «Но я нарисовал то, что видел. А художники здесь были и до меня». – «И каждый из них давал подписку, что не будет рисовать вышки. За нарушение – тюрьма. Ты понял?! Тюрьма. Здесь вот делегация недавно была, – вдруг перешел он на доверительный тон. – Так мы за одну ночь все вышки сняли, заключенных заперли. В бараках работали только вольнонаемные. Выхода у тебя нет, давай подписку, что ты не будешь рисовать неположенного». – «Но я должен рисовать то, что вижу, ведь я художник. Что же мне делать?» – «А это твое дело, что ты будешь рисовать. Можешь подобру-поздорову уехать. А пока распишись».

Он смотрел на меня, как бы сожалея. Я стоял в растерянности, уставившись на стаканчик с множеством цветных карандашей. «Как много у вас цветных карандашей!» – вырвалось у меня. Полковник улыбнулся и сказал: Художник от слова «худо». Расписавшись, я спросил: «А как же все-таки попасть на котлован?» – «Вот неугомонный»! – воскликнул полковник. – Пиши: «Прошу допустить до осмотра котлована, не буду иметь никаких претензий к руководству строительства».

– А что это значит?

– А это значит то, что если тебя там пришьют, то мы ответственности нести не будем.

– А почему вы думаете, что меня пришьют?

– А-а-а, они между собой такую поножовщину разводят, что кина не надо. Короче говоря, бывай здоров, и я тебе не завидую, если ты нарушишь расписку. Мы шутить не любим.

В ателье Пикассо висела картина юного художника из России

– Как, по-вашему, кто самый крупный художник современности?

– Сложный вопрос, все мои любимые художники давно умерли. Цезарь говорил сенату: «Назовите второго на звание консула… И из самых достойных вторых выберите первого». Талантливых, интересных художников много, а из моих современников самый интересный, мне думается, Сальвадор Дали, хотя, честно говоря, многие его картины для меня – шарады без ответа. Запомнились его слова: «Моя живопись отличается от живописи сумасшедшего тем, что я не сумасшедший».

– Вы встречались с Дали?

– Я должен был с ним встретиться в Париже в 1968 году, но помешала забастовка студентов, тогда у многих спутались планы.

– А с Пикассо? Мне говорили, что в его ателье висела репродукция с одной из ранних ваших работ – «Сумерки».

– Увы, к сожалению, я не видел живого Пикассо.

– Вы посещали выставку Марка Шагала в Москве или вам она была неинтересна?

– Ну почему неинтересна? Шагал – великий еврейский художник XX века со своей сложной судьбой.

Вспоминаю свою встречу с дочерью Шагала Идой, ей понравились мои работы, и она рекомендовала галерее Ламбер в Париже организовать мою выставку.

– Ваши дети идут по стопам отца, вы ими довольны?

– Я не наталкивал своих детей на то, чтобы они непременно стали художниками. Они сами выбрали свою стезю.

– Вы верите в Бога?

– Человек отличается от животного тем, что во что-то верит. Советские люди очень долго и упорно верили в коммунизм. А для многих нынешних граждан главное – деньги, доллар.

Хотите, отвечу словами Достоевского: «Кто не православный, тот не русский», а я глубоко русский художник и человек.

– В свое время вас обвинили в поддержке и чуть ли не в создании общества «Память»…

– История такова: Пьер Карден пригласил меня в Париж с выставкой моих работ. Еженедельник «Иллюстрирте» назвал меня тогда врагом перестройки и обвинил в том, что я основал и финансирую общество «Память». Мне пришлось подать в суд на этот печатный орган, ибо утверждение «Иллюстрирте» – злонамеренная клевета. Процесс завершился в мою пользу.

– Вам небезразлично, что о вас пишут противоположные по взглядам органы печати: коммунистические, фашистские, бульварные, развлекательные?

– Я доволен тем, что мой скромный труд не оставляет равнодушным никого. Для художника это очень важно. Я ведь не говорю, что на концерты, допустим, Улановой или Рихтера ходили правые и левые, русские и французы, бедные и богатые. Я считаю положительным явлением, что искусство привлекает людей, объединяет их. Важно другое: какова цель у журналистов, пишущих обо мне. Скомпрометировать или попытаться разобраться в моем творчестве, оболгать или найти в моих работах позитив.

Предки Глазунова из рода королевы Любуши

– Как-то в своей почте (было это много лет назад) я обнаружил письмо, прочитал его и обомлел: в нем сообщалось, что «Глазунов – потомок римского императора Карла Великого».

– Насчет Карла не знаю, но со стороны матери я являюсь потомком древнего рода, восходящего к славянской королеве Любуше, о которой существует такая легенда. Королева Любуша загадала: перед кем остановится в поле ее верный конь, тот и будет ее мужем. Мчался конь по лесам, по долам и вылетел в широкое поле, где пахарь пахал, и остановился перед ним. Пахарь воткнул в землю палку, которой погонял лошадь, и из нее выросли три розы в форме плуга. Вот и стал у Любуши мужем пахарь по фамилии Флуг. Со стороны матери мои предки были приглашены Петром Великим преподавать фортификацию. Приехав в Россию, Флуги породнились с Лопухиными. Сохранилась родовая печатка с гербом. Флуги и Шварцвальды были потомками королевы Любуши – об этом сказано в энциклопедиях.

Со стороны же отца мои предки – крестьяне, дед – иконописец, отец – историк. Один из моих дедов был, как говорят сегодня, представителем деловых кругов Петербурга.

Испанской богородице почет, а над русской иконой глумились

Стоит только перешагнуть порог квартиры или мастерской художника, сразу же замирает дыхание: иконы, картины, мебель, книги, гравюры, предметы быта. Настоящий музей!

Один писатель как-то сообщил мне: «У Глазунова по всем углам расставлены золотые пепельницы». Я сказал об этом хозяину квартиры, и он предложил: «Все золотые пепельницы в этом доме, если ты их обнаружишь, твои».

Слышал я и другое: Глазунов – при его-то миллионах – скуп, как Плюшкин. Гостей кормит гречневой кашей, чай дает без сахара, а в смысле выпить – ни за что не поставит. Не буду врать, что всех своих гостей он балует разносолами, но и насчет одной гречневой каши – преувеличение. Выпить? Почему же нет, если есть к тому повод. Но вот сам – и любит это подчеркивать всякий раз – никогда в жизни не брал в рот ни грамма.

Резонно заметить, что всех, дорогих или недорогих гостей, заморских ли, наших ли, он угощает тем, что есть в доме. А в доме, как правило, есть то, что он, Илья Глазунов, сам принесет из ресторана или из магазина. Удивительно? Да, раскрываю еще одну тайну жизни Глазунова: ни слуг, ни камердинеров, ни лакеев, ни поварих, ни постельничих у народного художника по штату не числится. Обслуживает своих гостей нередко сам хозяин. Ставит обыкновенный чайник на газ, вынимает чашки, вилки, ложки, нарезает хлеб, даже бутерброды самолично может вам приготовить. Причем колбасу, дешевая она или из спеццеха, не жалеет, режет крупно.

Однажды одна западная дама, ценительница творчества Глазунова, заплатила ему за свой портрет 50 тысяч долларов. По тем временам – неслыханные деньги, но государство отобрало из этой суммы львиную долю, оставив мэтра с носом. В свое время, я, попав в трудную денежную ситуацию, пришел за помощью к Глазунову. Думал тогда, возможно, как и многие, – у него миллионы, поможет. Но Илья Сергеевич как разумный прагматик предложил деньги заработать: «Продай „Мистерию“ (тогда он сам нуждался в деньгах на новые проекты и вроде бы решился расстаться с одним из своих знаменитых полотен) миллиона за полтора-два и четвертую часть возьми себе». Мне удалось договориться с одним немецким банкиром о покупке, но в последний момент, как и бывает в такого рода крупных сделках, из-за мелочи торг сорвался.

Всю свою сознательную жизнь Глазунов собирал, спасал от гибели старинные картины, иконы, мебель. Вместе с женой Ниной и писателем Владимиром Солоухиным ездил на Север в экспедиции за сокровищами. Ведь в хрущевско-брежневские времена те сокровища выбрасывались на помойку. Люди не знали подлинной их ценности. Тогда гонялись за новыми гарнитурами и стенками. Как-то поздно вечером, когда мы сидели в мастерской Глазунова в Калашном переулке, он разговорился на эту, тоже больную для него, русского художника, тему:

– Эту старинную лампу на столе я купил на первый свой гонорар. А этот камин вызывает изумление всех, кто видит его. Откуда он здесь? Этот шедевр русского искусства спасен мною от уничтожения. Было так. Когда ломали центр Москвы, рабочие по моей просьбе не уничтожили камин и за 150 рублей с подносом, то есть на тачке, привезли его прямо сюда. Разгружая, они приговаривали: «Где ты раньше был? Мы таких каминов сотнями ломали, куда красивше, чем этот. Какие-то крылатые бабы, мрамор, кони… Жалко было ломать. Да и труда стоило, удавку подденешь и через окно трактором – до чего крепко стояли…»

У нас в стране нет музея русской мебели и быта – был, но его закрыли в 34-м году. Во всех странах мира он есть, у нас нет. После революции вся мебель, оставшаяся от «эксплуататоров», отдавалась общественным учреждениям. А потом ее уничтожали, предпочитая новую, современную.

А сколько уничтожено икон – несметное количество. Уничтожая иконы, мы уничтожали и русскую культуру.

«Религия – это опиум для народа», но религия выстояла, а культура страдала. Я всегда задумывался, как же так: Мадонна, а по-нашему Богородица, написанная итальянцем или испанцем в XVI веке, – это произведение искусства, а написанная русским художником – подлежала уничтожению.

Если так дальше рассуждать, то мы должны как «опиум» сокрушить и греческую культуру, ведь Аполлон, Зевс, Юпитер были богами и несли в себе определенные моральные идеалы. К тому же не забудем и католические. Так почему же не уничтожены Микеланджело, Эль Греко, Боттичелли?

Я родился и вырос в Ленинграде, всегда любил старину, но только однажды буквально в одночасье многое понял. Было так. Иду со своей знакомой по городу, и у витрины мебельного магазина она останавливается. «Какая ужасная мебель! У меня – только павловская», – говорит спутница. Я думаю: «Как это так? Молодая девушка, не художник, не поэт, не историк, а любит павловскую мебель. И что такое павловская мебель?» Эпизод стал толчком для сомнений, раздумий: почему так дорого стоят современные поделки, всякие там «хельги», и почему так дешево оцениваются подлинные творения старых мастеров?

В двух мешках приволок я однажды туалет XVIII века, который и сейчас стоит там, где ему положено быть. Вот то кресло доживало свой век в одном парадном подъезде. В нем восседала лифтерша, с удовольствием поменявшая «рухлядь» на восьмирублевый стул, обтянутый, как она просила, «всенепременно клеенкой».

Сколько же уничтожили мы свидетельств старины глубокой. Разъезжая по России, по Волге, по Северу, я сплошь и рядом видел следы этого разора. Вот старинная усадьба. Кажется, что здесь, в провинции, должно было что-то сохраниться. Нет! «Где мебель?» – спрашиваю у какой-нибудь сторожихи. – «Сожгли, касатик, давно сожгли».

Помню, как на улице Герцена догорал гарнитур XVIII века. Учреждение списало его по акту об уничтожении. Какой идиотский, прямо-таки варварский придумали приказ: списывать – значит тут же уничтожать. Почему? Да потому, что казенное.

Горький писал как-то, что сразу после революции в одном Стокгольме открылось семь магазинов, торгующих антиквариатом из Петербурга.

Помню ленинградские антикварные магазины времен своей молодости. Настоящие музеи. Вот перед вами бюст удивительной работы. Он стоял в углу магазина, запыленный, полузабытый. На него не обращали внимания. Стоил он 300 рублей. Примерно раз в полгода я заходил в магазин и с вожделением и одновременно с горечью констатировал, что бюст все еще не куплен. У меня же не было трехсот рублей. И вот однажды, не поверив своим глазам, я увидел новую цену – 120! «Мой» бюст уценили, и я его купил.

Лубки, которые висят у меня в квартире, стоили по 3 рубля, ими мало интересовались. А ты посмотри, какие сюжеты из истории преподобного Сергия Радонежского и Троицкой лавры. Но их просто не брали в магазины: отпугивало религиозное содержание. Религиозное? Но взгляни – на одном из лубков Сергий благословляет Дмитрия Донского. Религия? Прежде всего история! Одна из самых ярких ее страниц.

– А на этом портрете изображен Павел I?

– Да, это портрет Павла. И я вынужден назвать цену, которую за него отдал, – 60 рублей. Но и за эти гроши его никто не покупал. Потому что рядом в магазине на Арбате продавались подлинные шедевры. Однажды я буквально заплакал, увидев, как из магазина, куда я ходил в заплатанных штанах, иностранец уносил Франса Гальса. Когда я однажды заговорил об этом со своим другом-иностранцем, он меня успокоил: «Не страшно, что шедевр уехал за границу, страшно, что он у вас на родине мог погибнуть».

Меня это, конечно, не успокоило.

Один специалист в Лувре сказал мне, что самые красивые люстры – это русские. В моей квартире и мастерской – предметы старинной утвари самых разных сословий. Крестьянская, дворянская, дворцовая. Все это собрано в течение многих лет.

«В Кремль не зовут?» – «Интриги-с…»

– Да, у меня нет привычной современной мебели – стенок, гарнитуров, которые я считаю чудовищным проявлением вкусов XX века. Вот и пишут несведущие журналисты, что я царь Крез.

Я не знаю, сколько стоят сегодня окружающие меня вещи, у меня нет ни времени, ни желания заниматься подсчетами. Конечно, они стоят недешево. Но я знаком с людьми, которые на скудные зарплаты педагогов, инженеров собрали уникальные коллекции. А я ведь не коллекционер, все, что ты видишь в моем доме, – это те вещи, старинные гравюры, камины, мебель, иконы, спасенные мной из руин от гибели, от тлена, они продолжают служить людям, создавать красоту.

– Вас всегда считали придворным живописцем: то Брежнева рисовали, то короля Испании, то королеву Швеции… Нынче-то в Кремль зовут?

– Насчет Брежнева – легенда. Портрет писал по фотографии. Ему понравился мой эскиз, и он потребовал, чтобы все осталось как есть. Так что не виделись. А насчет королей и принцесс, то вся европейская живопись прошлых веков – это во многом царственные особы. Гойя, Веласкес, Рембрандт, Рубенс… Разве это плохо? Не забуду, как министр культуры Фурцева вызвала меня к себе и приказала немедленно лететь в Индию – рисовать Индиру Ганди. Я полетел, встретился, нарисовал. Ганди портрет очень понравился. Я был очень доволен. А потом мне передали, что Леонид Ильич заявил, что Глазунов рисует только буржуазных лидеров.

…В Кремль не зовут. Хотя лично с Путиным я знаком давно. Знаете, как раньше говорили в таких случаях при дворах: «Интриги-с…» А еще лучше сказал примерно на эту тему Петр Первый: «Сенаторы – хорошие люди, а Сенат – злая бестия»…

2002

Глава 19. Илья Глазунов и Владимир Солоухин. Версия одного разрыва

Много лет я был близок и с Ильей Глазуновым, и с Владимиром Солоухиным. Знал, что они дружат, что связывают их прочные «положения и обстоятельства», которые сближают людей навеки, и был уверен, что ничто – ни пошлая молва, ни низкие наветы, ни женщины, ни недоразумения не смогут их разъединить. Я бы даже сказал о некой тайной ложе единомышленников, которых святая и вечная цель возрождения России связала навеки. Казалось, ничто не может развернуть их друг против друга.

Ни на мгновение не мог я предположить, что все нежданно-негаданно обернется так драматично. Эту ссору, этот трагический разрыв не назовешь даже нелепым. Нельзя же, в самом деле, назвать нелепыми действия человека, которые он совершал в течение долгого времени, едва ли не полжизни. Совершал сознательно, ибо действия эти диктовались творческим поиском, вдохновением.

А как же, думаю я, пуд соли, который, по народной примете, надо съесть, чтобы узнать человека? Заинтересовался, за сколько же лет съедается пуд соли. И получил ответ – за 16.

Они дружили 35 лет. Выходит, не все поговорки верны.

Владимир Солоухин

Последняя встреча с писателем в Переделкине

Наверняка Солоухин предчувствовал, о чем я хочу с ним побеседовать. С трудом согласился на встречу, сначала говорил как-то вяло, потерянно. Принесенное мною пиво только пригубил.

В Переделкине копошилась осень. К моим ботинкам пристали листья, словно принес я с ними в кабинет обморочный символ угасающей жизни. Из окна виднелись кресты знаменитого кладбища.

Владимир Алексеевич налил в стакан мутноватой жидкости, почему-то посмотрел содержимое на блеклый осенний свет и заговорил, все более и более оживляясь:

– С Ильей Глазуновым и его женой Ниной я познакомился в 1961 году. Сразу подружились. Вместе много ездили по России, искали старину, иконы, утварь. К тому времени был я уже довольно известным – и по работе в «Огоньке», и по моим вышедшим книгам. По нравственной и политической, что ли, своей сути был я абсолютно советским человеком, и историю страны, особенно с 17-го года, воспринимал, как и большинство моих коллег и читателей, чисто догматически, ориентируясь на труды Ленина и стенограммы партийных съездов. Вообще, чего уж там, слепой котенок, да и только.

И вот мой новый друг, художник, в пространных наших разговорах в Москве ли, в поездках ли постепенно, исподволь начал раскрывать мне глаза на нашу действительность, на то, что происходит в стране на самом деле. Несмотря на свой возраст, а он моложе меня лет на восемь, обладая внушительными познаниями, магической силой убеждения, сокрушительным напором и, я бы добавил, бесстрашием, он начал как бы заново перекраивать меня.

Все, что узнавал от Ильи с Ниной, я заносил в дневник, в некую тайную тетрадь. А говорили они по тем временам абсолютно крамольные вещи. Ни один человек не знал о той тетради с потаенными мыслями.

Когда Солоухин проговорил, что, дескать, Россия все равно гнила и спасти ее могла только революция, Илья и Нина прочитали ему убийственно убедительную лекцию о «гнилой» России. На него обрушился водопад разрозненных, но одно к другому прилегающих сведений о том, что между 1890 и 1900 годами в России были протянуты все основные нити железных дорог, которыми, кстати, мы пользуемся до сих пор; о том, что профессором Вернадским был разработан план электрификации всей страны, который большевики, бессовестно присвоив, назвали ленинским планом ГОЭЛРО; о том, что построили КВЖД, подаренную потом дураками Китаю; что к 13-му году в России сделали самый большой в мире самолет «Илья Муромец»; что царские ледоколы, переименованные в «Красиных», долго еще служили советской власти; что Россия уже наладила выпуск своих автомобилей.

Дотошный и не всегда поддававшийся оппонент, упорно цепляясь за старые догмы, контратаковывал: как же тогда Россия отбилась от четырнадцати государств Антанты и победила? «Чем же она отбивалась, разрешите узнать?» – вопросом на вопрос «наивно» переспрашивали Илья с Ниной. «Как чем, воспетыми потом красными бронепоездами, пулеметами „максим“ на быстроходных тачанках, патронами, которые Троцкий призывал не жалеть», – ответствовал закованный в крепкую броню совковой пропаганды писатель и коммунист. И тут же получал сокрушительный удар, ставящий точки над «i» в этой части дискуссии:

– А разруха, Владимир Алексеевич, а стоявшие без дела заводы? Вы забыли об этом? Так вот, ответ прост: все это и многое другое уже было на складах России. Большевики победили в гражданской войне не своим, а российским царским оружием.