Текст книги "Мои Великие старики"

Надо заметить, что у Анны Андреевны библиотека была довольно скромной, книг 200, не считая энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

В помощники я взял Бобышева. Пришли, и часов восемь паковали книги. Причем, не столько паковали, сколько читали надписи. Блок, Пастернак, Алексей Толстой, Ремизов. Я запомнил почему-то надпись, которую сделал Алексей Толстой на книге стихов «За синими реками»: «Ане Горенко-Гумилевой» (не Ахматовой, а Горенко-Гумилевой). Мы отвезли книги на новую квартиру Ахматовой. Но дальше случилось несчастье. Квартира, выделенная для Ахматовой, оказалась закрытой. Куда сгружать книги? И домоуправ бросил: «Снесите в подвал».

– Неужели залило?

– Да. Как ты угадал? Лопнули трубы, и все книги промокли. Потом мы их сушили.

– У меня как у библиофила сердце кровью обливается…

– А хочешь, я расскажу тебе, что за человек была Ахматова? В 1943 году в Ташкенте наш великий художник Тышлер рисовал ее карандашом. И нарисовал штук десять портретов. Самый лучший портрет Ахматова подарила Лидии Яковлевне Гинзбург. Как-то я пришел к Анне Андреевне, и она мне говорит: «Женя, вот вам деньги, поезжайте на такси к Лиде (то есть к Лидии Яковлевне), возьмите портрет и привезите мне, я хочу на него посмотреть». Я поехал, привез. Портрет уже был застеклен. Она говорит: «Вы можете стекло снять?» Я говорю: «А зачем?» Она говорит: «Снимай стекло». Я взял ножик на кухне, снял стекло. Она достает резинку и стирает нос. Я говорю: «Что вы делаете?» А она: «Он неправильно нарисовал мне нос». И сама карандашом рисует себе другой нос… Сейчас этот портрет висит у Александра Кушнера в кабинете. Когда я у него бываю, подхожу к портрету и вижу, как она неаккуратно стерла резинкой себе нос и нарисовала другой. Ну, подумай, какое безумие… Этот рисунок много раз публиковался.

…Вот еще одна абсолютно подлинная история.

Было такое учреждение при советской власти, называлось Бюро пропаганды советского киноискусства. И я от него ездил в командировки на выступления. Я же писал сценарии. И вот меня послали в Ташкент. Что-то в Ташкенте у меня не получилось с выступлениями, и я решил из Ташкента махнуть в город Чарджоу, это уже Туркмения. Поезд пришел днем, часа в два. Первым делом пошел в обком, чтобы помогли с гостиницей. Прихожу в обком, абсолютная пустота. Я спрашиваю: «Где все?» – «Обедают». Я говорю: «А когда вернутся?» – «Это не ваше дело». Я томлюсь, томлюсь: только в обкоме могут распорядиться о гостинице. Наконец через два часа кто-то идет по коридору, такой толстый туркмен в халате. Я бросаюсь навстречу и говорю: «Я Евгений Рейн, приехал из Москвы по такому-то делу. А вы кто?» – «Я товарищ Турсунбаев». Я говорю: «На ловца и зверь бежит». И это была роковая фраза. Он вдруг говорит: «Как ты сказал? Зверь бежит? Кто зверь?» Я говорю: «Да вы меня не поняли. Это русская поговорка». Он говорит: «Ты меня назвал зверем. Ты здесь выступать не будешь. Ты меня назвал зверем, это оскорбление». Я говорю: «А у вас есть какое-то начальство?» Он говорит: «У нас есть первый секретарь». Я говорю: «А можно его повидать?» – «Пошли». Оставляет меня за дверью, сам заходит в кабинет. Минут через десять вызывают. И этот первый секретарь говорит: «Ты зачем моего человека назвал зверем?» Я говорю: «Ничего подобного». – «Ты откуда приехал?» Я говорю: «Я вообще москвич, но приехал из Ташкента». – «Уезжай в Ташкент немедленно. Ты в Туркмении выступать не будешь».

– Да, скажи спасибо, что отпустили целым-невредимым…

– Так вот Довлатов немедленно украл эту историю. А потом я ее рассказал Фазилю Искандеру. У Искандера есть повесть «Поэт». Ты читал ее? Она обо мне. Купи.

И я пошел в свой любимый магазин «Москва» на Тверской и купил том Искандера, в котором и впрямь была напечатана повесть «Поэт».

Вот как она начинается:

«Юрий Сергеевич Волков был романтическим поэтом, и притом очень талантливым. Однако стихи его редко печатали, и в 45 лет у него не было ни одной книги. Речь идет о блаженных временах блаженного Брежнева. У Юрия Сергеевича было хроническое свойство раздражать начальство. Раздражать всем – голосом, стихами, внешностью.

Начнем с голоса. Как известно, с глупыми говорят, как с глухими, громким голосом. Возможно, наш поэт бессознательно убедился, что этот мир глуп и в нем надо очень громко говорить…

Его стихи раздражали литературное начальство тем, что не были ни советскими, ни антисоветскими. Они были написаны так, как будто социальная жизнь вообще не существует. Это злило еще и тем, что невозможно было конкретно указать на какие-то строчки, которые надо убрать или переделать, чтобы стихотворение было достаточно приемлемо для советской власти.

Кое-как все это можно было бы простить, если бы поэт был какой-то божий одуванчик, далекий от действительности. Изливаясь мощной энергией, стихи его были полны примет места и времени, примет всех краев России, где он побывал, и – неслыханная наглость – примет все краев Европы, где он явно не бывал…»

Сентябрь 2011

Глава 33. Мой дед венгерский революционер Золтан Партош выжил после трех арестов

Эмиграция в Советский Союз

Золтан Партош – имя моего деда. Он родился в 1887 году в Австро-Венгрии. Вместе с супругой и тремя сыновьями в 1923 году приехал в Россию.

Дед покинул Европу после подавления венгерской социалистической революции, в которой принимал активное участие.

Семья получила жилье по адресу: 2-я Тверская-Ямская, дом 10, квартира 4, на первом этаже пятиэтажки дореволюционной постройки, неподалеку от старого здания театра Образцова, которое сейчас уже не существует. Сюда принесла меня мама из роддома имени Крупской, где я появился на свет 22 июня 1941 года. Младший сын Золтана Партоша – Банды (Андрей, как его называли в России) стал моим отцом. По рассказу мамы, отец подарил ей белые розы и, простившись, ушел на фронт.

Мама познакомилась с Банды Партошем в 1940 году. Эпизод знакомства прост, даже банален: весьма привлекательная, если не сказать красивая, девушка шла по арбатскому переулку и обратила внимание, что за ней следует симпатичный черноволосый молодой человек, похожий на иностранца. Испугалась, пошла быстрее, но «преследователь» вскоре настиг ее, извинившись, представился и попросил разрешения проводить. По дороге новый знакомый рассказал, что его родители и он – венгерские эмигранты, отец по профессии врач. Дальнейший разговор успокоил ее, и при прощании они договорились о свидании на следующий день…

Золтан Партош

Так русская девушка Татьяна попала в семью венгерского революционера, поэта, писателя, замечательного детского врача Золтана Партоша.

Во время войны при бомбежках мама со мной на руках бежала на станцию метро «Маяковская». Когда по телевизору показывают кадры кинохроники, запечатлевшие спасающихся именно там от немецких бомб москвичей, я всегда вглядываюсь в лица молодых женщин с младенцами, пытаюсь увидеть маму…

Живя на Тверской, она помогала свекру в его литературных делах, развозила статьи и переводы, которыми он активно занимался. К примеру, он перевел на венгерский язык роман А. Степанова «Порт-Артур», прозу Новикова-Прибоя. Недавно я узнал, что в Венгрии до сих пор издаются сочинения Фрейда в переводе деда. Кстати, по семейной легенде, они были знакомы…

Особая страница в жизни Золтана Партоша – революция. Он происходил из обеспеченной дворянской семьи, но идея освобождения трудящихся от гнета капиталистов, мечта о «соединении пролетариев всех стран» сделали из него революционера, порвавшего со своим классом. В 1907 году он вступил в социал-демократическую партию Венгрии. Сотрудничал с газетой «Непава» («Голос народа»), читал лекции, пропагандируя социалистические идеи. Окончив в 1910 году медицинский факультет Будапештского университета, работал врачом в столице, потом – главным врачом города Сегед. Занимался организацией отдыха детей рабочих, санитарно-эпидемиологическим контролем. Рассказывал, что мог закрыть тот или иной магазин, который не внушал ему доверия с точки зрения санитарных норм.

С 1917 по 1919 год работал в Будапеште в министерстве здравоохранения начальником отдела по борьбе с венерическими болезнями, занимался вопросами социальной гигиены, проблемами материнства и младенчества. Вступив в 1918 году в коммунистическую партию Венгрии, 3. Партош принял активное участие в революционных событиях. В 1919 году, в период существования Венгерской советской республики, он, член ЦК КП Венгрии, занимал пост наркома здравоохранения.

Но становление второго после России «государства диктатуры пролетариата» подавили при помощи сил Антанты. Участников революции арестовали. Деда приговорили к смертной казни. Его старший брат Ференц помог устроить побег в Румынию по поддельным документам. Дед рассказывал, как в вагоне, чтобы отвлечь внимание пограничников, проходящих по поезду, устроил игру в покер.

В королевской Румынии занимал высокий государственный пост в министерстве здравоохранения и, как гласит семейная легенда, был лекарем при царском дворе, лечил принцев. По-видимому, весьма успешно, потому что когда ему опять грозила тюрьма (коммунистические идеи не отпускали), учитывая выдающиеся медицинские заслуги, его не арестовали, а только выслали из страны в 24 часа. Перебрался в Вену. Там вступил в компарию Австрии, в которой состоял вплоть до отъезда в Советский Союз вместе с группой венгерских коммунистов-эмигрантов.

В Москве шесть лет дед проработал в 1-й детской туберкулезной больнице (до 1923 года – детская больница Святой Ольги) вместе с выдающимся русским педиатром А. А. Киселем. После образования в сентябре 1928 года в Москве первого в мире научного учреждения санитарного просвещения – Института санитарной культуры – стал его научным сотрудником. Консультировал наркома здравоохранения Н. Семашко по проблемам социальной гигиены, организации здравоохранения. В семье хранится командировочное удостоверение за подписью Н. Семашко, которое предписывает деду направиться в Туркестанский край на борьбу с антисанитарией.

Дед как врач быстро завоевал в Москве, особенно в элитных кругах, большой авторитет. Регулярно к его дому на Тверской подруливал черный ЗИС, и деда везли на консультацию к больному ребенку какого-либо высокопоставленного папы (видно, всегда в России больше ценили иностранных врачей, чем своих доморощенных лекарей). Часто, чтобы помочь в общении, вместе с ним отправлялся один из сыновей. Дед неплохо знал русский язык, но страдал глухотой.

По рассказам родных, он лечил маленького Андрона Кончаловского, детей Менжинского, Лысенко, Новикова-Прибоя, председателя Мосгорисполкома Яснова, опекал молодого художника Павла Бунина.

Моя старшая двоюродная сестра Вероника помнит, как в один прекрасный день (это было сразу после войны) мама завязала ей огромный бант, и все семейство отправилось на приехавшей за ними шикарной черной машине в Горки к академику-агроному Лысенко. Детская память хранит воспоминания о том, что в гостях их вкусно угощали, а потом повезли показывать какие-то поля (скорее всего, семейство доктора Партоша возили на экспериментальную базу ВАСХНИЛ, научным руководителем которой был академик Лысенко).

Соседи по дому относились к деду с большим почтением, часто обращались за советом. Живя на первом этаже, наблюдая за детьми, играющими под окнами, он первый замечал нездоровье ребенка, и тут же предупреждал еще ни о чем не подозревающих родителей, чтобы те внимательно последили за своим чадом, «у него к вечеру поднимется температура». Скорее всего, он обладал, как бы теперь сказали, экстрасенсорными способностями. Владел искусством гипноза, но был убежден, что использовать его можно только в самых крайних случаях.

Интересно, учат ли в наше время студентов медицинских факультетов перкуссии (выстукиванию пальцами больного для определения по характеру звука состояния внутренних органов)? Дед владел этим навыком виртуозно. Ему не нужны были анализы, рентген и т. д. – он ставил диагноз по состоянию волос, кожи, склер, ногтям, языку. Даже по запаху. Доктора Партоша ценили в Европе как выдающегося диагноста и называли врачом от бога.

Дед говорил: «Я люблю всех детей – здоровых и красивых, больных и сопливых». Малыши чувствовали его любовь – стоило деду прислонить ладонь к тельцу плачущего больного ребенка, тот сразу успокаивался.

Золтан Партош был весьма разносторонним человеком: в молодые годы в Венгрии выиграл чемпионат по плаванию, прекрасно играл в шахматы, музицировал на скрипке, владел девятью языками, занимался переводами, писал прозу и стихи. В моей библиотеке хранится несколько его поэтических книг, изданных в Венгрии еще до революции и, к моему стыду, до сих пор не переведенных на русский язык. Что называется, руки не доходят. А однажды, в конце 60-х годов, в букмаге на Никольской, я увидел на прилавке за стеклом тоненькую книжечку в яркой, цветной обложке. Прочитав имя автора – Пьер Фламбо, я застыл. Ведь это псевдоним моего деда! Купив раритет, я тут же помчался домой – поскорее хотелось узнать содержание. В книге, изданной в Москве в 1932 году, описывался сюжет из жизни венгерской семьи революционера-социалиста, в дом которого ворвались жандармы, устроили обыск и увели мать четверых маленьких детей. Наверняка сюжет, изложенный на тридцати страницах, автор заимствовал из своих революционных впечатлений.

Дед был женат на женщине аристократического происхождения. Бабушку звали Эржебет (Елизавета). Она окончила пансион благородных девиц в Будапеште. Стоит взглянуть на сохранившуюся у меня фотографию красивой пары, станет ясно, что дама в изящной шляпе с прямой спиной и гордым взглядом – голубых кровей. И явно не из бедной семьи. Снова сошлюсь на семейную легенду, по которой родители бабушки владели в центре Будапешта пятью домами. Когда в 50-х годах мой дядя Томаш Партош участвовал в работе советской выставки в Венгрии, племянница главы венгерской коммунистической партии Матиаса Ракоши показывала ему эти здания. В одном из них располагалась журналистская школа, в другом книжный магазин.

Золтан и Эржебет Партош

В 1919 году Эржебет вслед за мужем вступила в венгерскую коммунистическую партию.

После образования Коминтерна дед стал его членом. В квартире на Маяковке бывали многие видные деятели международного рабочего и коммунистического движения. Среди них секретарь исполкома Коминтерна Отто Куусинен, венгерская коммунистка Анна Паукер, талантливый венгерский поэт, секретарь Международного объединения революционных писателей Антал Гидаш, легендарный Мате Залка, сражавшийся и погибший в Испании под именем «генерал Лукач».

Несколько раз деду предлагали вернуться в Венгрию, обещая высокие должности в министерстве здравоохранения. В начале 50-х годов приглашение исходило от Матиаса Ракоши. Однако дед категорически отказался (что, конечно, было рискованно) от сотрудничества с политиком, которого он не уважал и называл необразованным человеком, «маленьким Бонапартом». Скептически он относился и к другому венгерскому «политикану» Белу Куну. Кстати, в 60-е годы, уже после смерти деда, моя двоюродная сестра и ее мама ездили в Венгрию по приглашению племянницы Матиаса Ракоши Нелли Гейгер. Они вспоминали, что Нелли все время повторяла, что пригласила их из уважения к памяти Золтана Партоша, замечательного врача, который спас ей жизнь, когда она тяжело заболела в детстве.

Семья (дед с бабушкой, три сына с женами и детьми) проживала в трех маленьких комнатах. Поскольку мой отец, младший сын, женился последним, молодые жили в одной комнате с родителями. При этом часть «жилплощади» занимала обширная библиотека на разных языках. Позже семью «уплотнили», в одну из трех комнат поселили милиционера с женой и ребенком. Правда, родные вспоминают, что деду предлагали другую, более просторную, квартиру, даже назывался адрес – дом на Пушкинской, в котором располагался магазин «Армения». Но дед отказался, заявив: «Пока дети живут в подвалах, я не могу переезжать в большую квартиру, я останусь в старой».

После войны родители расстались, и мама увезла меня из Москвы к своей матери в село Головино Покровского района Владимирской области. Там я пошел в первый класс начальной школы. Мама часто рассказывала мне подробности своей жизни в венгерской семье. Очень тепло, с большим уважением говорила о деде, жалела его. Ведь он был инвалидом, страдал глухотой, но научился понимать речь собеседника с губ.

В 1952 году умерла бабушка Эржебет, а через несколько лет к деду переехала старая знакомая семьи, вдова венгерского революционера, Польдика Штейнер.

Лет с 12 я начал регулярно приезжать в Москву на Тверскую. Мама охотно отпускала меня в гости к деду, давала деньги на электричку Петушки – Москва. Впрочем, в 13 лет я уже зарабатывал сам, строча заметки о школьной жизни в районную газету. Абсолютно уверен, что тяга к перу, работе со словом пришла ко мне от деда.

«Ну, как ты поживаешь в своем Покровительстве?» – спрашивал дед, имея в виду городок Покров, где мы жили с мамой. Шутя, могу предположить, что эта игра слов как бы отражает социалистическую идеологию деда: заботу о трудящихся и сочувствие бедным. Прожив более 30 лет в России, дед, конечно, хорошо освоил русский язык, читал книги и газеты (нередко я заставал его с «Правдой» в руках), но, мне казалось, что говорил он все равно, как иностранец.

Я чувствовал любовь деда, он ласково называл меня Фейка. В квартире на Тверской висел мой портрет, написанный на ткани венгерским художником еще в 1946 году, когда мне было пять лет. Сейчас эта старина хранится у меня дома, тонкая основа, что называется, еле дышит. Надо бы отдать себя, пятилетнего, на реставрацию…

Когда я навещал родную московскую семью, меня угощали столичной едой. Некоторые блюда из меню венгерской кухни казались необычными. Помню салат из тертого огурца с какими-то пряностями. Он мне очень нравился, но, смешно сказать, хоть и прошло с тех пор уже полвека, все никак не соберусь приготовить себе такой же.

Однажды дед поинтересовался, есть ли у меня пишущая машинка. Конечно, у меня ее не было, и я ответил, что пишу пером в школьной тетрадке. Он удивился, о чем-то по-венгерски заговорил с женой. Через минуту сказал: «Пойдем-ка, купим тебе кое-что…» – и хитровато улыбнулся. Мы пришли в магазин пишущих машинок, который располагался неподалеку от дома деда, напротив Концертного зала имени Чайковского. Я знал, что семья доктора Партоша жила небогато, поэтому у кассы вынул из кармана деньги, которые были у меня с собой, и гордо заявил: «Это мои гонорары». Дед вскинул брови, но возражать против небольшого довеска к оплате покупки не стал. За 1200 рублей мы приобрели ундервуд. Он служил мне верой и правдой долгие годы, даже во время службы в советской армии. Именно за этой машинкой послало меня командование батальона в родные края из местечка Дантау под Калининградом. Когда я сказал своему командиру, что дома скучает орудие моего журналистского производства, он немедленно выхлопотал мне у командира части командировку (это был 1961 год и, несмотря на хвастливые заявления Хрущева о небывалой дееспособности Советской армии, в штабе батальона не было банальной пишущей машинки).

Как я уже говорил, у деда было три сына – Ласло, Томаш, Банды. Ласло окончил институт восточных языков, на фронте был военным переводчиком (в моем архиве сохранилась уникальная фотография – дядя переводит допрос пленного немца), много лет работал главным редактором журнала «Совьет хирадо», выходящего в Советском Союзе на венгерском языке. В 1958 году дядя дал мне рекомендацию для вступления в Союз журналистов СССР, но тогда его рекомендация не помогла, по молодости лет в СЖ меня не приняли. Дядя Ласло знакомил меня с событиями, которые происходили за рубежом и о которых наша пресса предпочитала не упоминать, давал читать книги, которые наши издательства предпочитали не печатать… К примеру, он перевел для меня нашумевшую на Западе «Автобиографию рано созревшего человека» Евгения Евтушенко, опубликованную в немецком журнале «Штерн». Когда я похвалился этой «крамолой» директору Покровской школы, с которым дружил, он полушепотом попросил дать ему для перепечатки скандальную штудию.

Томаш Партош окончил Московский энергетический институт. Во время войны был офицером морской пехоты – одним из героических защитников легендарного Ораниенбаумского пятачка, с которого началось наступление советских войск под Ленинградом в 1944 году. Участвовал в военных операциях по прорыву ленинградской блокады под командованием адмирала Трибуца. После войны работал в научно-исследовательском институте.

Мой отец Банды Партош учился в специальной немецкой школе, воевал в партизанском отряде в Брянских лесах, с конца 40-х годов служил в должности военного атташе советского посольства в Будапеште и при штурме здания посольства во время событий 1956 года был тяжело ранен в голову, вывезен на самолете в Москву. Долго лечился, а потом вернулся на родину с новой семьей. Я навестил его в Будапеште в 1965 году, когда в составе молодежной делегации владимирской комсомолии отправился в Венгрию.

В Интернете наткнулся на книгу «Двадцать пять лет в Советском Союзе» Арпада Сабадоша, венгерского революционера, как и Золтан Партош, приехавшего в Россию после падения Венгерской советской республики. В его книге есть упоминание имени деда в таком, удивившем меня контексте: «Однажды вместе с Фрици Гардош я посетил в его доме Золтана Партоша, врача, в комнате которого к стенам от пола до потолка были приделаны жестяные полосы. В ответ на мой удивленный вопрос, что это значит, он ответил: „Здесь так много крыс и они такие нахальные, что от них нет покоя ни ночью, ни днем, поэтому мы пытаемся так от них спастись“».