Текст книги "Шалтай-Болтай в Окленде (сборник)"

– Конечно, ты должен признаться в том, что остановился посреди рекламы – они это слышали, спорить не надо. Но вот почему ты сделал это – тебе пришло в голову, что многим ведущим, например Артуру Годфри[50]50
  Артур Годфри (1903–1983) – суперзвезда телерадиокомпании Си-би-эс. Во время рассказа о похоронах Рузвельта Годфри заплакал в прямом эфире, чем тронул всю страну. Был сторонником неформальной, эмоциональной манеры ведения передачи для установления более близкого контакта с аудиторией. Для того чтобы добиться успеха в эфире, рекомендовал делиться со слушателями или зрителями тем, что с тобой происходит и что ты в данную минуту делаешь.


[Закрыть] и Стиву Аллену[51]51
  Стив Аллен (1921–2000) – известный телеведущий, музыкант, актер, писатель и композитор.


[Закрыть], и прочим – удалось добиться успеха тем, что…

– Ладно, – сказал он. – Я так и скажу Шарпштайну, Хейнзу и Посину. Скажу, что хотел стать вторым Генри Морганом[52]52
  Генри Морган (1915–1994) – известный комик, радио– и телеведущий.


[Закрыть]. Помнишь его?

– Помню, – сказала она.

– Тяжко. Так и уносит в воспоминания.

– Генри Морган сейчас на телевидении, в «Шоу Гарри Мура»[53]53
  «Шоу Гарри Мура» – программа телевизионной сети Си-би-эс в 1950—1960-х гг. Ведущий – Гарри Мур (1915–1993). Неоднократно номинировалась на премию «Эмми» и получала ее.


[Закрыть]. Каждую неделю.

– Да какая разница. – Джим пожал плечами. – Мне нечего им сказать. Нужно просто пережить, прости, что разборка будет тут, у тебя. Не я предложил.

Она постояла в раздумье. Потом вернулась в ванную и снова занялась волосами. Джим помнил этот еженощный ритуал. Металлические заколки, тряпочки, запах шампуня и лосьона для завивки, флакончики, ватные подушечки.

Стоя спиной к нему, она спросила:

– Можно задать тебе вопрос?

– Задавай, – ответил он.

Она методично работала руками, поднимая волосы, разделяя их, перебирая и укладывая.

– Хочешь, я брошу эту работу? Тебе было бы легче, если бы я ушла со станции?

– Теперь уж поздно.

– А я могла бы. – Она повернулась к нему. – Я много над этим раздумывала. Могла бы – чем бы это ни обернулось.

Ему нечего было ответить. Он сидел на диване и ждал Боба Посина с Хейнзом.

– Понимаешь, о чем я? – спросила она.

– Конечно, понимаю: ты хочешь замуж. Все ведь хотят. Но на этот раз ты уж не дай маху. Своди его к доктору Макинтошу, пусть обследуется.

Ничего отвратительнее и злее он придумать не мог.

– Я и так в нем уверена, – ответила Пэт.

4

Хейнз на несколько минут опередил Боба Посина. Это был маленький человечек довольно изящного телосложения, седой как лунь, с тонким, как будто целлулоидным, бескостным носом. Ему было за шестьдесят. На тыльных сторонах рук выступали синие надувшиеся вены. Его кожа была испещрена старческими пятнышками. Он вошел, пошаркивая, как и положено почтенному профессионалу.

– Добрый вечер, – поприветствовал Хейнз Патрицию.

Говорил он четко и выверенно. Джим представил себе проводника на Южной железной дороге, пожилого, непреклонного, с карманными часами и в начищенных до блеска черных узконосых туфлях.

– А где Боб? – спросила Пэт.

Ее голова как будто удлинилась, оттого что была обернута тяжелым мокрым полотенцем, спрятавшим волосы. Полотенце она поддерживала рукой.

– Машину ставит, – сказал Хейнз и обратился к Джиму: – Первым делом нам надо выяснить: вы хотите остаться на «КОИФ»? Или это вы так объявили нам о своем уходе?

– А что, у меня есть выбор? – смутился от неожиданного вопроса Джим.

– Вы хотите уйти со станции?

– Нет, – сказал он.

– А в чем же тогда дело? Лето? Мысленно уже на рыбалке в горах?

В дверь постучали, она отворилась, и на пороге показался Боб Посин.

– С парковкой тут беда, – сказал он, входя.

На нем была желтая спортивная рубашка-гавайка навыпуск и свободные лавсановые брюки. Волосы у него растрепались, вид был жалкий и загнанный.

– Ну что ж, с этим разобрались, – продолжал Хейнз. – По мне, ведущий вы очень даже неплохой. До сих пор на вас никто не жаловался.

– Я напишу заявление об уходе, – сказал Джим, – если хотите.

– Нет, мы не хотим, чтобы вы увольнялись, – ответил Хейнз.

Заложив руки за спину, он прошагал в угол комнаты и устремил взгляд на свисавшую с потолка штуковину.

– Что это? – Он с опаской дотронулся до нее. – Как это называется… мобиль? Никогда еще не видел, чтобы его делали из… это что? Яичная скорлупа?

– Вам правду сказать? – спросила Пэт.

– Вот это да! – восхитился Хейнз, тщательно осматривая мобиль. – Сами смастерили? Искусно, ничего не скажешь!

– Мне, наверное, пора идти спать. На станции надо быть к восьми утра. Извините.

Она направилась в спальню, но перед самой дверью задержалась.

– Ко мне у вас вопросов нет? – спросила она у мистера Хейнза.

– Нет, вроде нет. Спасибо. Постараемся говорить потише.

– Спокойной ночи, – попрощалась она и закрыла дверь спальни.

Тед Хейнз уселся на диван лицом к Брискину и Посину и сложил руки на коленях. Посин немного постоял и тоже сел. Джим последовал их примеру.

– Знаете, – начал Хейнз. – Я тут подумал, может быть, вам на телевидение пойти.

Он обращался к Джиму, говорил деликатно, как говорят джентльмены с юга.

– Никогда об этом не думали?

Джим покачал головой.

– Я слышал, одна сетевая телекомпания ищет ведущего музыкальных программ в районе Залива, хотят Дона Шервуда[54]54
  Дон Шервуд (1925–1983) – популярный ведущий музыкальных программ в Сан-Франциско в 1950—1960-е гг. Шервуд не просто проигрывал записи, он подсмеивался над рекламой, использовал звуковые эффекты, иногда имитировал популярных певцов. Часто менял на свой лад заранее подготовленную рекламу, вставляя свои комментарии или записи, которые не имели никакого отношения к рекламируемому продукту. Сообщается, что рекламодатели не возражали против вмешательства Шервуда, так как оно лишь привлекало больше внимания к их продукции. Руководство предупреждало Шервуда о том, что он не должен затрагивать в передачах спорные вопросы, беспокоившие его, такие, как, например, судьба племени навахо. Был даже уволен с одной из станций в 1957 г.


[Закрыть] затмить. Все то же самое – комментарий, рекламные паузы, интервью с певцами, артистами… Никаких записей, им нужно, чтобы это было живьем и талантливо. В разных передачах с людьми.

– Шервуда не превзойти, – резко ответил Джим.

Тема была исчерпана.

Хейнз почесал переносицу и сказал:

– А как насчет того, чтобы временно поработать где-нибудь в уединенном местечке, вдали от городской суеты и стрессов – там можно было бы, не торопясь, все спокойно обдумать, прийти в себя, разобраться, что к чему. Может, вам и понравилось бы. Просто мне тут на днях сказали, что одной станции в долине – то ли во Фресно, то ли в Диксоне, там где-то – требуется человек по совместительству.

– Значит, вы все-таки хотите, чтобы я ушел, – сказал Джим.

– Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.

– Ничего.

– Тогда я предлагаю вот что, – сказал Хейнз. – Я временно отстраняю вас от должности – на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.

– Меня устраивает, – сказал Джим.

– Прекрасно. Вы ведь в этом году еще не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.

Джим кивнул.

– С завтрашнего дня, хорошо? – продолжил Хейнз. – Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.

– Без разницы, – сказал Джим. – Любой из них с этим справится.

– Ну как вам такой план? – спросил Хейнз. – Согласны?

Джим пожал плечами:

– Почему бы и нет? Конечно, согласен. – Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. – Вы что-нибудь будете?

– Поздно уж очень, – сказал Хейнз и вынул из кармана часы.

Джим достал из холодильника кубики льда.

– А знаете, из чего сделан этот мобиль? – обратился Хейнз к Посину.

Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.

– В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам-то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.

– Новый метод, – повторил за ним Посин.

– При этом человек якобы остается независимым.

– Тенденция такая, – сказал Посин.

– Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по-настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности – вся наша индустрия.

– И не говорите, – раздался голос Посина.

– Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй-би-си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.

– Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», – возразил Посин.

– Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.

– Прагматики, – произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.

– А что там с Брискином?

– Он на кухне, – ответил голос Посина.

– Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.

Заглянув на кухню, Посин спросил:

– Все хорошо?

– Вполне, – ответил Джим.

Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.

– По-моему, тридцать дней – нормальное решение, по всем статьям, – заявил Посин.

– Ты так считаешь? – отозвался Джим.

Хейнз сказал из гостиной:

– Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?

Джим вернулся в гостиную.

– Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? – спросил он.

– Я стараюсь совсем его не слушать, – важно ответил Хейнз. – Бросил много лет назад.

Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.

– Тебя подвезти? – спросил его Посин.

– Не надо, – отказался Джим.

– Похоже, ты вот-вот сломаешься.

Джим стал закрывать за ними дверь.

– Эй, постой, – сказал Посин.

Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью – он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.

– Спокойной ночи, – сказал Джим.

Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.

– В чем дело?

– Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, – заявил Посин.

Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.

– Мне нехорошо что-то, я не пойду, – сказал Джим.

– Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак – с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…

– Пошел ты к черту, – сказал Джим, закрывая дверь.

Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.

– Послушай, – дрожащим голосом произнес Посин. – Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.

– Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?

Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:

– Вы идете или нет?

После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Он не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.

Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.

Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.

– Ой, – испугалась она, увидев его.

– Они ушли, а я остался, – сказал он.

– Я думала, вы все ушли.

– Меня отстраняют на месяц. Без содержания.

Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.

– Когда тебя отстраняют?

– С сегодняшнего дня.

– Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.

Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.

– Замечательно, – сказал он. И вдруг прибавил: – Я сдаюсь.

Она пошла за сигаретой.

– Поезжай домой, ложись спать.

Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной – кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.

– Или останешься?

– Нет, – сказал он. – Поеду.

Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.

– Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.

– Ничем я не хочу заниматься.

– Захочешь.

Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.

– Ты счастливчик, Джим.

– Потому что он не уволил меня?

Она вздохнула и вышла из кухни.

– Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.

Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.

– Ну и денек, – сказала она.

Он вошел и сел рядом с ней.

– А как насчет того, чтобы пожениться снова? – спросил он.

– В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?

– Я, может быть, в хижину поеду, – сказал он.

– В какую хижину?

– В твою. На Русской реке.

– Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.

– Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?

– Завещал, – сказала она с закрытыми глазами.

– Жаль, – сказал он, вспоминая домик – белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.

– Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?

– Можно было бы, – ответил он.

– Извини, что я ее продала.

Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.

– За сколько сдаете? – спросил он.

– Шестьдесят долларов в месяц. Летом.

Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью – торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[55]55
  Марина – один из северных районов Сан-Франциско.


[Закрыть], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[56]56
  «Грейхаунд ов Америка» – национальная автобусная компания, обслуживающая пассажирские междугородние, в том числе трансконтинентальные маршруты. На эмблеме компании изображена бегущая борзая. Входит в состав корпорации «Грейхаунд лайнз». Пассажирам разрешается останавливаться в любых местах по маршруту следования, пока не истек обозначенный срок действия билета (7, 15 и 30 дней).


[Закрыть]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.

– Шестьдесят баксов, – повторил он.

Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.

– Это вы, – узнал он ее.

– Да. Мы раньше с братом туда ездили.

Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.

Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.

– Машина у вас есть?

Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.

– Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.

Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.

– Люблю морепродукты, – сказала она. – У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе – молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу – чтобы не свалиться с дороги.

Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.

К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi»[57]57
  «Frenesi» – музыкальная композиция, первоначально написанная Альберто Домингесом для маримбы и затем адаптированная Леонардом Уиткапом и другими композиторами и ставшая джазовым стандартом.


[Закрыть]. Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока-колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили еще. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.

Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать – петли и замок заржавели, – и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры – трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.

– Господи, – вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. – Извините.

– За два-три дня можно все поправить, – сказал он.

– Правда? Картина ужасная.

Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.

– Хорошо здесь, – сказал Джим.

Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.

– Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, – беспокоилась она.

Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.

– Трубы, наверное, можно будет найти, – сказал он. – Да и стекло для окон.

– Ну, как знаете.

На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан-Франциско.

– Хорошо-то как, – сказал он, когда они вышли из ресторана.

По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где-то в округе Сонома ее перегородили плотиной.

Пэт безмятежно брела рядом с ним.

– Мне здесь нравится.

Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.

– Не больно по камням идти? – спросил он.

– Здесь все босиком ходят, – ответила она.

И споткнулась, а он подхватил ее.

– Осторожней, – сказала она.

– А что?

Он оставил ее руку в своей.

– Кажется, я напилась.

– Мне тоже так кажется, – подтвердил он. – Кажется, мы оба напились.

Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:

– Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?

– Нет, – вспомнил он. – Все еще где-то коротило.

Проводку он починил на следующий день.

– Мы занимались любовью в ту ночь?

– Еще как занимались, – сказал он.

Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.

– Куда же все это ушло?

– Ты виновата. И я виноват.

– Никто не виноват, – прошептала она.

Он взял у нее сигарету, которая, еще немного, и выпала бы у нее из пальцев на одеяло.

– Спасибо, – сказала она.

– А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне[58]58
  Тендерлойн – один из центральных районов Сан-Франциско с богатой историей, пользующийся неоднозначной репутацией. Был известен большим количеством бездомных, бедностью, высокой преступностью. Вместе с тем в нем расположены многие гостиницы, рестораны этнической кухни, бары, клубы, живет много художников и писателей.


[Закрыть]? – вспомнил он.

– Где мы ели стоя? – подхватила она. – Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там еще портовые грузчики обедали – со складов и доков.

Она смолкла.

Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди-стрит, где старик-продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.

И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан-Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан-Франциско в машине, полной огненных хлопушек – колес, фонтанов, вишневых бомб – и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.

– Да, мы тогда им попались, – сказал он.

– Кому – им?

– Полиции. За петарды.

– Ах, да, – вспомнила она.

Он наклонился и поцеловал ее. Она не сопротивлялась – чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Ее волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с ее лица, с глаз.

– Может быть, я останусь, – сказал он. – Можно?

Помолчав, она согласилась:

– Хорошо.

– Я люблю тебя, – произнес он.

Он приподнял ее. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.

– Ты это знаешь? – спросил он.

– Да, – прошептала она.

– Но я для тебя не пара.

– Да.

– А кто пара?

Она не ответила. Ее волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал ее. Ее губы подались, и он ощутил ее зубы – крепкие, разжатые, и ее дыхание.

– Нет, – выдохнула она, – давай лучше не будем.

Она стала высвобождаться.

– Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?

– Как хочешь.

Она открыла глаза.

– Да я-то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе-то завтра не вставать рано утром, а мне – в полседьмого.

Он обошел ее квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у нее халат и повесил в шкаф.

– У тебя серьезно это с Посином? – спросил он.

Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая-то ночная рубашка, но он не успел ее разглядеть. Во всяком случае, он ее не узнал. Что-то новое. Купленное после того, как она ушла от него.

Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.

– Хорошо, – сказала она, засыпая, уносясь от него.

Контуры ее тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до нее. Она была недоступна. Он попробовал обнять ее, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.