Текст книги "Грех межзвездный"

10

А на «Гаврииле» пришлось проторчать целый час, потому что сандальфон возжаждал подробностей насчет пророчества о встрече с Сигменом. Затем надо было надиктовать разведдонесение за день. Только потом вызвал матроса-водителя для доставки гичкой на квартиру. И по пути к причалу нос к носу сошелся с Порнсеном.

– Шалом, авва, – сказал Хэл.

Ухмыльнулся, прошелся костяшками пальцев по «ламеду» на груди.

Правое плечо у АХ'а обвисло ниже, чем обычно, весь он был ни дать ни взять – флаг в момент капитуляции. Уж теперь-то если кому-то кнутиком помахивать, то не ему, а Хэлу.

Хэл выпятил грудь колесом и шагнул было мимо, но Порнсен окликнул:

– Минутку, сынок. Ты в город?

– Буверняк.

– Буверняк. Я с тобой. У меня квартира в том же доме. Этажом выше твоей, как раз напротив Лопушка.

Хэл разинул рот, захлопнул рот. Настал черед улыбаться Порнсену. А тот зашагал вперед как ни в чем не бывало. Хэл, поджав губы, двинулся следом. Неужто АХ проследил и засек его с Жанеттой? Нет. Если бы засек, заарестовал бы не сходя с места.

Просто душонка мелкая у АХ'а. Знает, что на-брыдло Хэлу на него глядеть, знает, что, торча по соседству, отравит бывшему «питомцу» всю радость безнадзорной свободы.

Чуть не вслух повторил Хэл старую поговорку: «У АХ'а сам бог не отнимет».

Возле гички ждал матрос. Молча сели, молча провалились в ночной мрак.

Сойдя на тротуар у дома, Хэл нарочно зашагал пошире, чтобы войти первым. Слабенькое, а все же доставил себе удовольствие: показал, что прежним порядкам конец, и выразил презрение.

У своей двери приостановился. Порнсен семенил сзади, помалкивал. Мелькнула сатанинская мысль, и Хэл окликнул:

– Авва!

Успевший пройти вперед Порнсен оглянулся.

– Что?

– Не желаете ли заглянуть, убедиться, что я там никаких баб не прячу?

Порнсен побагровел, зажмурился, пошатнулся, зашелся от ярости. А потом вытаращился и в полный голос выложил:

– Слушай, Ярроу! Ты самая антиистинная личность из всех, что я видывал! Мне нету дела, как ты там ладишь с иерархией! У меня свои глаза есть, и этими глазами я вижу: ты в упор не буверняк. Ты оборотень. Прежде был скромненький, послушненький. А теперь ведешь себя, как хам!

Хэл в ответ начал спокойно, а потом не сдержался и тоже во весь голос выдал:

– Не так давно ты мне расписывал, какая я бяка со дня рождения. И вдруг выходит, я пример образцового поведения, один из тех, кто гордость Госуцер квства, уж извини, так говорится. А по-моему, так я всегда был образцового поведения. Это ты был и есть прилипучий, свербучий, вонючий прыщ на жопе Госуцерквства, сорочьи твои мозги, давить бы тебя, пока не лопнешь!

Даже дух захватило. Сердце грохотало, как молот, в ушах шумело, в глазах все плыло.

Порнсен попятился, ручки перед собой выставил.

– Хэл Ярроу, Хэл Ярроу! Возьми себя в руки. Спаси Впередник, до чего же ты меня ненавидишь! А я все эти годы думал, что ты меня любишь, что я твой возлюбленный АХ, а ты мой любимый питомец! А ты меня ненавидел. За что?

Шум в ушах стих, в глазах посветлело.

– Ты что, ты всерьез?

– Еще бы! Я ночей не досыпал! Все, что делал, делал ради тебя. Когда наказывал, сердце разрывалось. Но я заставлял себя, я твердил: это для твоего блага…

Хэл расхохотался. И хохотал, покуда Порнсен не исчез этажом выше, явив напоследок побледневшее лицо.

Обессиленный, дрожащий, Хэл обернулся к своей двери. Вот уж этого он никак не ожидал. До глубины души был уверен: Порнсен им брезгует, монстром считает, выродком упрямым, и наслаждается, когда наводит плетью укорот.

Даже головой помотал. Наверняка АХ перепугался, не знает, как теперь оправдываться перед «ламедником».

Отпер, вошел. А в голове только одно звенело: «А все Жанетта, это она придала смелости на такие речи». Без нее он был ничто, затравленный зайчонок. А при ней – всего нескольких часов хватило, и нашлись силы одолеть многолетнюю свычку по струночке ходить.

Включил свет в прихожей. Сквозь гостиную стала видна закрытая дверь кухни. Оттуда доносился лязг кастрюль. Потянул ноздрями.

Жареное мясо! Вот здорово!

И нахмурился. Сказано же ей было: «До моего прихода прячься!» А если бы это был не он, а если бы это был какой-нибудь жуча или аззит?..

Отворил дверь на кухню – петли взвизгнули. Увидел Жанетту сзади. От жалобного звука несмазанного железа ее винтом подбросило. Лопаточку уронила, ладошкой рот себе зажала.

Сердитые слова на губах сами растаяли. Еще расплачется, если напустишься, и что тогда делать прикажете?

– Ах, как ты меня напугал! Он буркнул ни то ни се и мимо нее прошел под крышки на кастрюлях заглянуть.

– Ты пойми, – сказала она дрожащим голосом, словно распознала, что он сердится, и теперь оправдывалась. – Я натерпелась страху, что поймают, и теперь от любого шороха шарахаюсь. Чуть что, я сама не своя, готова бежать сломя голову.

– V, жучи, будь они неладны, отвели мне глаза, – кисло сказал Хэл. – Строят из себя, что мухи не обидят, а сами…

Она глянула на него искоса, самыми уголками больших карих глаз. Зарумянилась, улыбнулась алыми губами.

– Ой, они не злые. Они и впрямь добрые. Все, что хочешь, мне давали, кроме свободы. Боялись, что я к сестрам вернусь.

– А им-то что за дело?

– Ой, они, знаешь, чего боятся? Что в джунглях сыщутся наши мужчины и, того гляди, я им детей нарожаю. Они ужасно боятся, что мой народ снова умножится, наберется сил и пойдет на них войной. Они воевать не любят.

– Странные существа, – сказал он. – Но где нам понять тех, кто истин Впередника не познал. И кроме того, они ближе к насекомым, чем к людям.

– Быть человеком – еще не обязательно значит быть лучше, – сказала Жанетта, не без задиристости сказала.

– Всем божьим тварям назначено место во Вселенной, – ответил он. – Но место человека всегда и повсюду. Ему вольно занять любое положение в пространстве и посягнуть на что угодно во времени. И если ради этого доводится обездолить любое другое существо, все равно человек прав.

– Впередника цитируешь?

– Буверняк.

– Предположим, что так. Предположим. Но что такое человек? Разумное существо. Жуча – разумное существо. Значит, жуча – человек. Неспфа?

– Буверняк или почти буверняк, давай не будем спорить. Давай лучше поедим.

– А я и не спорила, – улыбнулась она. – Сейчас на стол накрою. Посмотришь, что я за стряпуха. Спорим, что тут споров не будет.

Тарелки были расставлены, оба сели за стол. Хэл поставил локти на краешек стола, сомкнул ладони, потупился и произнес молитву:

– Айзек Сигмен, иже путь нам пролагаешь, да пребудь истина в имени твоем, благодарим тебя за безусловное сотворение благого настоящего из неисповедимости грядущего. Благодарим за пищу, которую ты осуществил из возможного. Надеемся и верим, что ты сокрушишь Обратника, всегда и повсюду предотвратишь его коварные искания сотрясти прошлое и тем изменить настоящее. Обрати нам Вселенную твердью истины, избави от текучести времени. Собравшиеся за этим столом благодарствуют тебе. Да будет так.

Разнял ладони и глянул на Жанетту. Она глаз с него не сводила.

Подчинился движению души, сказал:

– Помолись, если хочешь.

– А мою молитву ты посчитаешь антиистинной? Он поколебался, но все же сказал:

– Да. Не знаю, почему предложил. Израильтянину или малайцу наверняка не предложил бы. За один стол ни за что не сел бы. А ты… ты особь статья… может быть, потому что ни под какую систему не подходишь. Я… я не знаю.

– Спасибо, – сказала она. Начертила в воздухе треугольник средним пальцем правой руки. И, глядя вверх, произнесла:

– Великая матерь, прими благодарность.

Пришлось подавить в себе отчуждение, возникшее от звука слов неверующей. Открыл шкафчик под столом, вынул два предмета. Один подал Жанетте. Другой надел себе на голову.

То были шляпы с широкими полями, с которых свисала густая сетка, полностью закрывавшая лицо.

– Надень, – велел он Жанетте.

– Зачем?

– Да затем, чтобы ни ты меня, ни я тебя – не видели, как едим, – теряя терпение, сказал он. – Под сеткой просторно, места хватит вилкой-ложкой орудовать.

– Но зачем?

– Я же сказал. Чтобы не было видно, как едим.

– Тебе что, дурно станет, если увидишь, как я ем? – повысила голос она.

– Естественно.

– Естественно? Почему «естественно»?

– Ну, потому, что принятие пищи… Фу-ты, ну как это сказать?.. Выглядит по-скотски.

– И твой народ всегда так делал? Или начал, когда додумался, что сам происходит от животных?

– До прихода Впередника все ели в открытую без стыда. Но то были времена темноты и невежества.

– А эти ваши израильтяне и малайцы, они тоже прячут лица, когда едят?

– Нет.

Жанетта встала из-за стола.

– Не могу я есть с этой штукой на лице. Будто меня ни за что ни про что срамят.

– Но так надо, – сказал он дрожащим голосом. – Иначе мне кусок в горло не полезет.

Она произнесла какую-то непонятную фразу. Но это его не задело и не вывело из себя.

– Увы-увы, – сказал он. – Но такой порядок. Так надо.

Она медленно села. И надела шляпу.

– Хорошо, Хэл. Но, я думаю, нам следует поговорить об этом попозже. У меня такое чувство, что мы не вместе. Нет близости, нет соединения в лучшем, что дает нам жизнь.

– И, пожалуйста, ешь беззвучно, – сказал он. – Если хочешь говорить, сначала проглоти. Когда жуча ест при мне, я так-сяк, но могу отвернуться. Но ушей-то заткнуть не могу.

– Постараюсь не действовать тебе на нервы, – сказала она. – Но сначала ответь. Как вы добиваетесь, чтобы ваши дети вам не мешали за столом?

– Дети никогда не едят вместе со взрослыми. Вернее, они едят под присмотром АХ'ов. А те в два счета кого хочешь научат, как себя вести.

– Ах, вот что!

Тишину трапезы нарушало одно ширканье ножом по тарелке, уж всяко неизбежное. Наконец, Хэл закончил и снял шляпу с сеткой.

– Ну, Жанетта, ты стряпуха редкостная! Пища такая вкусная, что я, грешник, поневоле слишком радовался, покуда ел. Такого супа в жизни не пробовал! Хлеб нежнейший! Винегрет – чудо! А мясо – просто совершенство!

А Жанетта давно уже сидела без шляпы. К еде едва прикоснулась. И несмотря ни на что улыбалась.

– Все тетушки мои, их школа. У нашего народа женщин с детских лет учат всему, что доставляет мужчинам удовольствие. Всему.

Он нервно хохотнул и, скрывая смущение, закурил сигарету.

Жанетта спросила, нельзя ли ей попробовать.

– Горю, так и подымить могу, – сказала она и хихикнула.

Хэл не уверен был, что понял, но тоже хохотнул, чтобы показать, что не сердится из-за застольных головных уборов.

Жанетта сама зажгла сигарету, затянулась, закашлялась и бросилась к раковине за стаканом воды. Вернулась, у самой слезы из глаз, но тут же подхватила сигарету и снова втянула дым. Вскоре затягивалась, как заядлый курилка.

– Ну и подражательные способности у тебя – одно загляденье! – сказал Хэл. – Гляжу, как ты мои жесты повторяешь, слышу, как слова стараешься выговорить в точности, как я, и только диву даюсь. Сама-то слышишь, что американские слова произносишь не хуже меня?

– А мне только разок покажи, и редко когда повторять приходится. Не скажу, чтобы от большого ума. Ты прав, у меня это безотчетно. Хотя кое-какие собственные мысли иногда тоже в голову приходят.

Легко и весело принялась тараторить о своей жизни в кругу семьи: с отцом, с сестрами, с тетками. На вид – само врожденное добродушие, а вовсе не попытка загладить неприятное происшествие во время еды. Когда смеялась, особым образом брови поднимала. Брови замечательные, фигурные. Тонкими линиями черных волос от самой переносицы, потом вразлет дужками по надглазьям, а на концах – загогулинки.

Хэл спросил, не материнское ли это наследство. Она расхохоталась и ответила, что нет, что в точности такие были у отца-землянина.

Смех у нее был негромкий, но певучий. Не действовал на нервы, как когда-то смех Мэри. Убаю кивал, доставлял радость. И всякий раз, как закрадывалась мысль, а чем же все это кончится, и дух омрачался, она заводила речь о чем-нибудь смешном, и настроение само собой исправлялось. Она, казалось, наитием каким-то угадывала, что именно нужно, чтобы побороть уныние или остро почувствовать веселье.

Так прошел час, и Хэл встал, направился на кухню. По дороге, проходя мимо Жанетты, безотчетно погрузил пальцы в ее густющие черные волосы.

Она вскинула голову и закрыла глаза, будто ожидала поцелуя. Но у Хэла духу не хватило. Хотелось, но просто не решиться было на первое движение.

– Тарелки надо вымыть, – сказал он. – Нельзя, чтобы случайный гость увидел стол, который накрыт на двоих. И еще одно соблюдай, пожалуйста. Прячь сигареты и почаще проветривай комнату. Поскольку я детектор прошел, считается, что мелкие антиистиннизмы, вроде курения, мне не приличествуют.

Вряд ли Жанетте доставили радость такие речи, но она и виду не подала. А с места в карьер принялась за уборку. Хэл курил и обдумывал способ раздобыться женьшеневым табаком. Жанетте так пришлись по вкусу сигареты, что души не хватит впредь отказать ей в этом удовольствии. Кое-кто на корабле сам не курит, а пайку сбывает любому желающему. Может, жучу попросить в посредники, чтобы брал у кого-нибудь с передачей Хэлу? Лопушок вполне мог бы сделать такое одолжение, но под каким соусом к нему подступиться? А может, все же не стоит связываться? Рискованно.

Хэл вздохнул. Всем хороша Жанетта, да ведь это не жизнь, а мука муцкая. Изволь замышлять уголовщину, будто самое обычное на свете дело.

А она уже стояла перед ним, руки на бедрах, глаза сияют.

– А теперь, Хэл, мо намук, нам выпить бы чего-нибудь покрепче, и мы чудесно закончили бы вечерок.

Он вскочил.

– Ой, я же забыл, что ты не знаешь, как кофе заваривают!

– Нет. Я не про кофе. Про ал-ко-голь, а не про кофе.

– Алкоголь?! Сигмен великий, мы же не пьем! Это же мерзейший…

И осекся. Ведь это же оскорбление! Опомнился. В конце-то концов, она же не виновата. Иначе воспитана, в иных традициях. Строго говоря, даже не совсем человек.

– Увы, – сказал он. – Ты пойми, такая у нас вера. Запрещено.

Глаза у нее налились слезами. Плечи затряслись. Она закрыла лицо руками и со всхлипами расплакалась.

– Это ты не понимаешь. Мне без этого никак. Никак.

– Но почему?

Она произнесла, не отнимая ладоней от лица:

– Потому что, пока меня под замком держали, развлечься почти нечем было. И мне давали спиртное, с ним время как-то незаметно шло и забывалось, как охота домой. Опомниться не успела, как стала ал… ал… алкоголичкой.

Руки у него сами в кулаки подобрались, он рыкнул:

– V, жучьи дети!

– И, понимаешь, мне теперь без выпивки никак. Мне от этого обязательно легчает, по крайней мере, сейчас. Потом я постараюсь, потом я отвыкну. Знаю – справлюсь, если ты поможешь.

Он развел руками.

– Но я же понятия не имею, где его берут.

При одной мысли о покупке спиртного живот скрутило. Но раз ей надо, значит, придется проявить прыть и достать.

– Может, у Лопушка найдется? – будто того и ждала, скороговоркой выпалила она.

– Он же тебя под замком держал! И вдруг я к нему с такой просьбой! Он же в два счета сообразит, что дело нечисто.

– Он подумает, что это для тебя.

– Ладно, – мрачно сказал он и тут же укорил себя за эту мрачность. – Хотя мутит от одной мысли, что могут подумать, будто это я пью. Все равно кто, даже жуча какой-нибудь.

Она приникла к нему, как обволокла. Нежно прижалась губами. Всем телом обвилась. Минуту так длилось, и он отвел свои губы прочь.

– Так мне и идти ни с чем? – прошептал. – Неужели обойтись не можешь? Хоть на эту-то ночь? Завтра я раздобыл бы.

У нее пресекся голос.

– Милый, я бы рада. Очень была бы рада. Но не могу. Просто не могу. Уж поверь.

– Верю.

Вырвался из объятий, вышел в прихожую, надел плащ, капюшон, ночную маску в чулане сыскал. Голова поникла, ссутулился. Не сладится. От нее же спиртом вонять будет, он же не сможет… А она еще, поди, и дивиться будет, чего это он как ле дышка, а его даже не хватит намекнуть, что на нее и глянуть-то мерзко. Не хватит, потому что сказануть такое – значит, обидеть насмерть. А ничего не сказать – тоже обидеть насмерть, вот что самое-то худое.

Уже на пороге она еще раз поцеловала его в одеревенелые губы.

– Не задерживайся. Я жду.

– Лады.

11

Хэл Ярроу поскребся в дверь Лопушковой квартиры. Не открыли. И не диво. Из-за двери доносился Чуткий гвалт. Хочешь, не хочешь – надо молотить в дверь, а очень неохота, еще Порнсена нанесет. Полюбопытствует, что за шум, и высунется, ведь в том же коридорчике дверь в дверь поселился. Ни к чему Порнсену видеть, кто сострадалиста об эту пору навещает, не тот случай. Есть теперь у Хэла право бывать у жучей без сопровождения АХ'а, но не по себе из-за Жанетты. Еще взбредет Порнсену сунуть нос в Хэлову пука, когда Хэла нет дома, пошпионить на свой страх и риск. О такой возможности забывать нельзя. Взбредет – и Хэлу крышка. Капут.

Успокоил себя тем, что ничего не знает Порнсен, трусоват и наобум лезть не рискнет. Остановит страх, что могут накрыть. Ведь Хэл теперь «ламедник», может шум поднять, нажать, и Порнсену не то что понижение выйдет или там отставка – под ВМ могут подвести.

Хэл еще раз нетерпеливо замолотил в дверь. На этот раз она распахнулась. И на пороге появилась улыбающаяся Внизуня, Лопушкова супруга.

– Хэл Ярроу! – сказала она по-сиддийски. – Добро пожаловать! Зачем вы стучите? Вошли бы и без стука.

Хэл в ужас пришел.

– Так нельзя же!

– Почему?

– У нас так не положено.

Внизуня пожала плечами, но вежливость не позволила высказаться более определенно. С той же улыбкой сказала:

– Так входите же! Здесь никто вас не укусит.

Хэл вошел и закрыл за собой дверь, при том оглянувшись на Порнсенову. Та, слава Сигмену, оставалась заперта.

И оказался в комнате размером с баскетбольную площадку, где стены дрожали от воплей дюжины разыгравшихся жучат, а пол был – одни голые доски. Внизуня провела его на противоположный конец, где начинался коридор. Миновали трех жучих, судя по всему, пришедших в гости. Жучихи сидели за столом, что-то вышивали, прихлебывали из высоких стаканов и тараторили. Хэл ничего не понял из того, что расслышал: в разговорах между собой жучихи пользовались особым женским словарем. Однако, как дознался Хэл, под воздействием набирающих силу городских порядков этот обычай оказался на грани исчезновения. Дочки Лопушка даже не учились женскому говору.

Внизуня провела его к дальней двери, открыла ее и окликнула:

– Лопушок, дорогой! К тебе Безносый пришел, Хэл Ярроу!

Заслышав это народное прозвище, Хэл осклабился. Было время, словцо обижало. Но потом выяснилось, что жучи не вкладывают в него обидного смысла.

Лопушок подошел к двери. На нем, по-домашнему, была только алая юбочка. И Хэл в сотый раз невольно подумал: до чего же странно выглядит туловище оз двийца с грудью без сосков и любопытным креплением лопаток к позвоночнику (если у землян позвоночник «спинным хребтом» именуется, то здесь впору было название «грудной хребет»).

– Душевно рад, Хэл, – сказал Лопушок по-сиддийски. И перешел на американский: – Шалом. По какому счастливому случаю вы оказались, очутились здесь? Садитесь, располагайтесь. Не хотите ли, не желаете ли пить? Пейте, а я, пожалуй, уже воздержусь.

Хэл считал, что выглядит вполне беззаботно, но Лопушок, должно быть, учуял, что дело неладно.

– Что-нибудь не так? Чего зря время тратить?

– Да. Где можно достать бутылку?

– Вам надо, необходимо? Буверняк. Я вас проведу, провожу. В ближайшем кабаке собирается, толчется народ попроще. У вас будет случай, возможность воочию увидеть, обозреть ту часть общества, о которой вы, без сомнения, недостаточно, мало знаете.

Жуча вышел в гардеробную и вернулся с ворохом одежды. Застегнул на жирном брюшке широкий кожаный пояс, прицепил к нему ножны с короткой рапирой. Сунул за пояс револьвер. Накинул на плечи ядовито-зеленый плащ с черными оборками. На голову нахлобучил темно-зеленую шапочку с бутафорскими сяжками – символ принадлежности к клану Кузнечиков. Когда-то для жучей этого клана носить такой головной убор было первейшее дело. Но теперь клановая система выродилась, ее значение в быту упало, однако в делах политического свойства продолжало оставаться существенным.

– Я-то пью, я – то закладываю по делу, – пояснил Лопушок. – Будучи, являясь по специальности со страдалистом, общаюсь, нахожусь в контакте с душевно – и нервнобольными. Оказываю помощь, поддержку очень многим. Приходится бывать в их шкуре, коже, поскольку обязан испытать, изведать мир их чувств, восприятий. Потом я перебираюсь, переселяюсь из их шкуры в свою, дабы, чтобы объективно оценить, взвесить их трудности, проблемы. Вот этим, – он постучал себя по голове, – и этим, – он тронул себя за нос, – я делаюсь, становлюсь сперва как они, а потом как я сам, и временами удается, оказывается возможно кое-кому помочь выздороветь, прийти в норму.

Хэлу было известно, что имеет в виду Лопушок, когда касается своего носа. Он имеет в виду два исключительно чутких сяжка внутри своего похожего на пушечный снаряд носа-хобота, способных поставить полный диагноз. Запах жучиного пота говорит ему больше, чем внешний вид и речи пациента.

Лопушок провел Хэла в передний зал. Сообщил Внизуне, куда собрался, и они с чувством потерлись носами.

Вручил Хэлу маску жучиного образца, надел свою. Зачем, Хэл не спрашивал. Знал: по ночам весь город ходит в масках. Вещь полезная, оберегает от укусов множества всякой летучей нечисти. Но Лопушок объяснил, что дело не только в этом.

– Мы, люди из общества, надеваем их, когда ходим… Как бы это выразиться по-американски?

– У нас это называется «сламминг», – сказал Хэл. – Это когда человек из общества идет поразвлечься среди простонародья.

– «Слам-минг», – повторил Лопушок. – Обычно, когда я хожу, заглядываю в такие места, я маски не ношу, потому что хочу, имею намерение слиться с окружающими, а не посмеиваться, потешаться над ними в глубине души. Но нынче, поелику вы Безносый, извините, простите за это слово, я думаю, полагаю, вы отдохнете, расслабитесь в большей мере, если будете в маске.

Когда они оказались на улице, Хэл спросил:

– А зачем оружие?

– Да здесь-то в окрестностях не слишком опасно, но осторожность не помешает, не повредит. Помните, я вам говорил, рассказывал, когда мы были на руинах? На нашей планете насекомые развились, приспособились в гораздо большей степени, чем, насколько могу судить, представить себе по вашим словам, у вас. Вы слышали о паразитах и мимикрантах, которые проникают, пробираются в муравейники? Не-муравьях, которые прикидываются муравьями и нахлебничают у муравьев, прикрываясь сходством, живут в стенах муравейников и пожирают яйца и молодь? У нас происходит то же самое, анало-гичное, но жируют на нас. Прячутся по подвалам, по канализационным стокам, в дуплах, в норах под землей, а по ночам расползаются по городу. Вот поэтому в темное время суток мы детей на улицу не выпускаем. Хотя улицы хорошо освещены и охраняются, но слишком много укромных мест для засады в густой зелени.

Дорога вела через парк по аллейке, освещенной газовыми фонарями на высоких столбах. В Сиддо еще не перешли окончательно на электрическое освещение и в порядке вещей была чересполосица районов с лампами накаливания и кварталов с газовыми фонарями. Выйдя из парка на широкую улицу, Хэл своими глазами увидел причудливое оздвийское смешение старинной и новейшей культуры: повозки, запряженные здешними тягловыми животными, и колесницы с паровыми двигателями. Животные и механизмы передвигались по коротко подстриженной густой траве, которая пока выдерживала этот напор.

А здания так далеко отстояли одни от других, что вовсе не похоже было на крупный город. «Неуютно», – подумал Хэл. Налицо здешний избыток лебенсраума, жизненного пространства. Правда, население быстро растет, и широкие промежутки вскоре неизбежно заполнятся жилыми домами и общественными зданиями. В один прекрасный день на Оздве станет так же тесно, как и теперь на Земле.

И поправил себя: тесно-то тесно, но не жукам-кикиморам. Если «Гавриил» исполнит свое предназначение, туземцев заместят выходцы из Союза ВВЗ.

Нехорошо стало, и мысль пришла – антиистинная, само собой, – что дело задумано прегадкое. Какое право имеют существа с другой планеты лезть сюда и затевать истребление местных жителей?

Впередник объявил, что имеют. А имеют ли?

– Нам вон туда, – сказал Лопушок.

И указал на дом впереди. Трехэтажный, по виду немного похожий на зиккурат, с арочными спусками с верхних этажей до земли. Так жильцам удобнее. Во многих старых домах Сиддо, в том числе и в этом, внутренних лестничных клеток не было, жильцы попадали из квартир прямо на улицу и обратно именно благодаря таким ступенчатым арочным спускам.

Хотя дом был и старый, у кабака имелась на первом этаже вполне современная, большая и яркая электрифицированная вывеска над входной дверью.

– «Счастливый дол Каменюки», – перевел Лопушок затейливые письменные знаки.

Сам кабак был в полуподвале. Хэл последовал за жучей, стараясь потверже ступать по лесенке вниз, откуда тянуло спиртным духом. И остановился при входе.

Не меньше, чем сильный сивушный запах, досаждало уханье непривычной музыки и слитный, давящий гул голосов. Трудясь за шестиугольными столиками, жучи тянулись друг к дружке поверх объемистых оловянных кружек, силились перекричать шум и кричали сами. Кто-то невпопад размахивал руками, кто-то заводил здравицы, кто-то подпевал. Прошмыгнула официантка с полотенцем – стол вытереть. Пригнулась – и получила звонкий шлепок по заду от жизнерадостного, зеленорожего, пузатого жучи. Его компания дружно загоготала, разинув четверогубые рты. Официантка тоже захохотала, что-то сказала толстяку, видно, так отбрила, что народ за соседними столиками радостно взревел.

На возвышении в конце зала пятеро виртуозов лабали что-то быстрое и диковатое. Три инструмента напомнили Хэлу земные: арфу, трубу и барабан. Четвертый лабух сам звуков не издавал, а то и дело суковатым дрючком терзал запертую в клетке тварь, похожую на саранчука, но размером с крысу. Понукаемая букаха расправляла надкрылья поверх задних ног и, четырехкратно стрекотнув, длинно и пронзительно взвизгивала пилой так, что челюсти сводило.

Пятый виртуоз накачивал мехами пузырь с тремя короткими тонкими дудками. Дудки оглушительно верещали.

Оказалось, что Лопушок кричит.

– Не примите, не сочтите этот гвалт за нашу типичную музыку. Это дешевая халтура для простонародья. Вот на днях приглашу, отведу вас на сим фонический концерт, и вы сами убедитесь, услышите, что такое наша лучшая музыка.

Жуча провел человека через зал в один из кабинетиков за портьерами, они тянулись вдоль трех стен. Сели. Подбежала официантка. Лоб и носище хоботом у нее лоснились от пота.

– Пока не принесут, не подадут, не снимайте маски, – сказал Лопушок. – Подадут – мы задернем занавеску, и тогда воля ваша.

Официантка что-то произнесла по-жучиному.

Лопушок, изображая любезного хозяина, повторил по-американски:

– Пиво, вино или таракановка. Лично я в рот не беру ни первого, ни второго. Это для-а… бабья и малолеток.

Не ударять же в грязь лицом! И Хэл с напускной лихостью объявил:

– Само собою, третье.

Лопушок показал два пальца. Официантка мигом доставила две здоровенные кружки. Жуча потянулся носищем к кружке и шумно принюхался. Зажмурился от удовольствия, поднял кружку и надолго присосался. Наконец отставил посудину, утробно рыгнул, причмокнул губами. И промычал:

– Глотнул с приветом – икнул с ответом.

Хэла чуть не вывернуло. В детстве за неумение сдерживать отрыжку драли его много раз и без пощады.

– Хэл, а вы-то что не пьете, не опрокидываете? – удивился Лопушок.

Ярроу убитым голосом произнес:

– Дамифино.

То есть по-сиддийски: «Авось, не повредит».

И хлебнул.

Пламя хлынуло вниз по глотке, как вулканическая лава. И что твой вулкан, взорвался Хэл. Со всхрапом, со взвизгом. Водка прыснула изо рта и смешалась с брызнувшими из зажмуренных глаз слезами.

– Хороша, – преспокойно сказал Лопушок.

– Хороша, – еле выдавил Хэл. Глотка горела, спасу нет. Большую часть жижи он выплюнул, но сколько-то все же попало внутрь и почему-то в ноги, и оттуда пошел ходить враскачку горячий приливной вал, будто в голове закружила невидимая луна, изнутри колотя и обдирая череп.

– Еще по разу.

Со вторым заходом Хэл справился лучше, по крайней мере, внешне – не кашлял, не прыснул изо рта. Кишки скрутило – испугался, что осрамится. Несколько раз судорожно вздохнул и понял: водка вроде бы осталась внутри. И тут как стебанет отрыжка! Огненная лава взмыла в глотку – не остановить.

– Извините, – пробормотал он, залившись краской.

– А за что? – спросил Лопушок.

Определенно, ничего смешнее Хэл в жизни не слыхал. Рассмеялся во всю глотку и еще раз потянул из кружки. Чем быстрее с ней будет покончено, тем раньше будет куплена бутылка для Жанетты, тем скорее он вернется домой – и хоть остаток ночи, а все равно достанется ему.

Когда в кружке осталось около половины, дошло, что Лопушок почему-то невнятно и издалека, будто с того конца длинного туннеля, спрашивает, не желательно ли Хэлу глянуть, как изготовляется спиртное.

– Буверняк, – сказал Хэл.

Встал, но, чтобы устоять, пришлось хвататься за край столешницы. А жуча бубнил:

– Маску наденьте. Интерес к землянам все еще силен. Неохота весь вечер отвечать на вопросы. Еще пристанут, чтобы мы пили с ними за компанию.

Протиснувшись сквозь шумное сборище, вошли в заднюю комнату. Лопушок повел рукой.

– Глядите, смотрите! Это кесарубу.

Хэл глянул. Если бы все запреты оставались при нем, его кубарем выкинуло бы отсюда. Но их частично смыло спиртным потопом, а вот любопытство – любопытство осталось.

На стуле боком к столу сидела тварь, которую на первый взгляд можно было принять за жука-кикимору. Тот же белесый вихор, та же лысая башка, те же носище и четверогубый рот. То же округлое туловище и то же непомерное брюхо, что у некоторых оздвийцев.

Но если вглядеться, то при ярком свете голой лампочки под потолком было видно, что у твари – светло-зеленого оттенка жесткий хитиновый покров. Из-под длинного плаща торчали голые руки и ноги. Не гладкой кожей покрытые, а членистые, с перехватами, с изломами, как железные печные трубы.

Лопушок заговорил с тварью. Кое-какие слова Хэл понял, остальные угадал.

– Утютю, это мистер Ярроу. Утютю, скажи: «Здравствуйте, мистер Ярроу».

На Хэла уставились огромные голубые глазища. От жучьих почти не отличить, но уж вовсе нечеловеческие, в высшей степени насекомоподобные.

– Здравствуйте, мистер Ярроу, – будто попугай, проскрипел Утютю.

– Скажи мистеру Ярроу: «Какая чудная ночка!»

– Какая чудная ночка, мистер Ярроу!

– Скажи: «Утютю очень рад вас видеть!»

– Утютю очень рад вас видеть.

– Скажи: «Утютю к вашим услугам, сэр!»

– Утютю к вашим услугам, сэр.