Текст книги "Бледна как смерть"

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Она перенесла почту на письменный стол, сняла клейкую ленту с пухлого конверта и вытряхнула содержимое на стол.

Запаковано как бандероль. Еще один коричневый конверт с полоской белой бумаги, украшенной эмблемой, которая расплывалась перед ее наполненными слезами глазами. На логотипе надпись: «Больница св. Марии, Норвик». Почерк был почти горизонтальным, практически нечитабельным. Почерк врача.

«Здравствуйте, Наташа.

Найджелл Мур дал мне ваш адрес. Он сказал, что безуспешно пытался связаться с вами, поэтому я решил, что могу, минуя его, послать вам это письмо. Я познакомился с Найджелом через друга, когда мы проходили практику в Эдинбурге. Он разыскал меня, потому что я являюсь прямым потомком хирурга Джона Маршалла, личность которого, надеюсь, вас интересует. Сын Джона Маршалла, которого звали тоже Джоном, приходится мне пра-прадедом. Как говорится, мир тесен, а мир медиков еще теснее. Как видите, я унаследовал не только имя, но и профессию моих предков.

Надеюсь, что приложение к письму будет вам интересно. Это письмо адресовано моему пра-прадедушке его сестрой. Оно годами хранилось в моей семье, и я был бы очень рад, если бы вам удалось пролить свет на его содержание, или, если позволите, на личность автора – некой таинственной леди. Другой клочок бумаги всегда хранился вместе с письмом, и я не знаю, имеет ли он какое-нибудь значение.

Прошу вас вернуть эти документы, но это не срочно.

Всего наилучшего,

Джон Маршалл.

Р.S. Недавно я получил электронное письмо от другой женщины, из Кембриджа, которая также занимается изучением нашей семьи (на которое я, к своему стыду, еще не ответил). Ее зовут Сью Мелланби, и я был бы рад сообщить ей о вас, если вы решите, что это ей поможет».

Нет необходимости. Наташа осторожно вскрыла меньший по размеру конверт.

Почерк письма на двух страницах Наташа узнала сразу, хотя буквы здесь казались не такими аккуратными, как в дневнике, а некоторые строки – неровными, словно рука, державшая перо, была слабой и не совсем твердой.

«15 ноября 1872 г.

Мой дорогой брат!

Боюсь, что возлагаю на тебя огромную ответственность, но мне необходимо поделиться ею с кем-нибудь. Я хочу рассказать тебе о некоторых фактах и полагаюсь на твою мудрость и сострадание, в надежде, что ты правильно распорядишься ими, если я умру.

Речь идет о ребенке, которого, как тебе известно, из милосердия приютил папа, о нашей милой маленькой Элеоноре.

Меня всегда поражало, как вы, мужчины, можете называть нас слабым полом, хотя по сравнению с нами часто выглядите беспомощными глупцами. Пример тому – одна из папиных пациенток, под обаяние которой попали многие мужчины, кроме, разве что, собственного мужа. И папа не стал исключением.

Должно быть, она приписывала папины внимание и заботу, его чрезмерное огорчение из-за невозможности выяснить причину ее недомогания и его отчаяние, когда прописанные им лекарства не облегчали ее страданий, естественной добросовестности преданного своему делу врача. Полагаю, что папа всей душой сочувствовал бедной женщине, понимая, что муж не мог справиться с ее болезнью и оставил папе роль ее защитника и доверенного лица. Папа – единственный человек, который мог облегчить ее страдания, душевные и физические. Конечно, в папиных попытках вылечить ее можно усмотреть самоотверженность. Если бы ей стало лучше, она бы отказалась от его услуг и он не смог бы себе позволить ежедневно бывать в ее доме.

Я склонна думать, что в ночь, когда он принимал у нее роды, действиями папы руководило Провидение. Иначе он не послал бы за мной. Когда я приехала в ее квартиру, то увидела отца растрепанным, с диким выражением лица, с трогательным свертком в руках. За несколько недель до этого папа высказывал свои опасения насчет состояния здоровья младенца, поскольку он перестал двигаться в утробе, и поначалу я подумала, что новорожденная девочка мертва, поскольку была совершенно синей и не издавала ни звука.

Но, опасаясь за папин рассудок, я сделала так, как он велел, – вернулась домой, завернула ребенка в теплые одеяла и села с ним поближе к очагу. Скоро приехал отец.

То, чему я стала свидетельницей, не могу назвать иначе, как чудом – малышка пошевелила крошечными ножками, ее кожа приобрела нормальный цвет, и, наконец, она издала еле уловимый мяукающий звук, больше похожий на писк котенка. Папа был уверен, что его знания о работе кровеносной системы позволят добиться того, что другим кажется чудом.

Считая, что неосуществимая надежда гораздо опаснее отсутствия всякой надежды, папа сообщил матери ребенка, что младенец родился мертвым. Он не считал это обманом, поскольку смог прослушать только очень слабые удары сердца и решил, что ребенок вскоре умрет. Он полагал, что для матери лучше совсем не видеть ребенка, чем истощить небольшой остаток сил на выхаживание младенца, чтобы через несколько часов или дней увидеть, как тот умрет у нее на руках.

Я всегда верила, что папа намеревался полностью восстановить здоровье ребенка и потом вернуть ее матери, которая, как он надеялся, будет настолько ему благодарна, что не станет осуждать этот обман.

Я хотела отговорить его от подобного шага, умоляла еще раз все хорошенько обдумать. Но не стала. Он казался таким уверенным, таким непреклонным. Я помогала ему хаживать за малышкой и очень быстро к ней привязалась. Папа был ею очарован. И не удивительно – девочка с первых дней жизни была очень похожа на свою мать – то же тонкое лицо, сонные глаза... Я боялась, что он не сможет расстаться с ней, и должна признать – будущее пугало меня.

Увы, час расставания так и не пробил. Ночью 11 февраля, когда я хлопотала вокруг малышки, отца вызвали к ее матери. Он вернулся через несколько часов и взял маленькую Элеонору (именно так мы ее назвали) на руки. Он молчал, в глазах стояли слезы. Я вышла, чтобы налить ему бренди, а когда вернулась, то обнаружила, что он ушел, забрав с собой ребенка. Опасаясь худшего, – того, что поступок отца стал известен и что он понес девочку ее матери, я села около огня и стала ждать. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Только некоторое время спустя я заметила у горящей головни клочок бумаги, смятый, будто кто-то специально бросил его в камин. Я не понимала значения слов, написанных на нем, пока на следующее утро не услышала новость.

Думаю, ее муж, охваченный горем, не заметил записки. Порыв отца, забравшего записку, я не могу объяснить, поскольку он не знает, что я видела и сохранила ее. Я не знаю, чувствует ли он вину за ее смерть и должен ли винить себя. Если кто-то и виноват, так это ее муж. Хотя, учитывая меланхолический склад ее характера, вряд ли кто-то смог бы сделать ее счастливой, не говоря уже о болезненном ребенке, требующем внимания и заботы. Конечно, папа и раньше сталкивался с теми, кто лишил себя жизни, и я подозреваю, что он не хотел, чтобы репутация несчастной женщины была запятнана и чтобы ее лишили права быть похороненной по христианскому обряду. Я уверена, что, оказав эту последнюю услугу, а именно объявив ее смерть несчастным случаем и уничтожив доказательство обратного, он пытался искупить свою вину.

Безусловно, я могу рассказать об этом Элеоноре, пока жив папа. Но я не знаю, стоит ли вообще когда-либо рассказывать ей об этом. В судьбу Элеоноры снова вмешивается смерть, но, по крайней мере, она избавит меня от необходимости принимать решение.

Твоя преданная сестра Дженет».

Колечко рыжих волос в медальоне. Пра-пра-пра-прабабушка Бетани. Возможно, прядь волос принадлежит вовсе не Дженет Маршалл. Это могла быть прядь самых знаменитых золотисто-рыжих волос в истории искусства.

Спина Наташи покрылась мурашками. Тень на фотографиях, сделанных в Литтл Бэррингтоне, когда Бетани изображала Офелию. Как Лиззи Сиддал. Теперь она проклинала себя за то, что не сохранила их. Так легко было вынести их из студии, спрятав под пальто!

Кто-то стучал в ее дверь, настойчиво и громко. Держа письмо в руке, Наташа пошла открывать.

На пороге стоял Джеймс.

– Ты что, оглохла?

В течение минуты она смотрела на его улыбающееся, усталое и небритое лицо, чтобы вернуться к действительности.

– Вчера вечером, – сообщил он. – Мэри только-только вернулась из архива, когда все началось.

Наташа обняла его за шею.

– Поздравляю.

Он продолжал улыбаться, и она засмеялась.

– Ну, давай, рассказывай подробно.

– Он родился в восемь вечера, дома. Семь фунтов и три унции.

– А Мэри?

– Она чувствует себя прекрасно.

– Когда можно их увидеть?

– Сейчас, если хочешь.

Мэри сидела в кровати. Шерстяной жакет был наброшен на плечи, волосы собраны в пучок на затылке. Она выглядела бледной и усталой, но в целом ничего не изменилось.

Ребенок лежал у нее на руках. Занавески были закрыты, ночник отбрасывал на стены розовые тени.

Наташа на цыпочках прошла к кровати, всмотрелась в маленькое красное сморщенное личико на фоне ночной рубашки Мэри, потрогала крошечную идеальную ручку, зажатую в кулачок. Она протянула палец, коснулась черного пушка волос на его макушке, потом посмотрела на Мэри.

– Он такой красивый, – прошептала она, потом нагнулась и легко поцеловала подругу в щеку.

Младенец засопел, пошевелился. Посмотрел на нее.

– Ну, здравствуй, маленький мужчина.

Случилось то, что случилось. Следующее поколение.

Когда Наташа смотрела в его голубые глаза, она не смогла удержаться от мысли: «Откуда ты пришел?»

Достаточно посмотреть на ребенка, чтобы начать верить в перевоплощения, существование души вне тела и тому подобное. Трудно поверить, что это крошечное существо создано из генов и отдельных клеток. По крайней мере, здесь этот ребенок был долгожданным для обоих родителей, он пришел в мир с перевесом в свою пользу.

– Как его зовут?

– Кьеран.

Младенец пискнул, и Мэри засунула свою маленькую грудь в крошечный ротик, который сразу замолчал и начал сосать. Наташа присела на плетеный стул рядом с кроватью, наблюдая за тем, как они смотрят друг другу в глаза. Они вдвоем создавали впечатление единого целого. Мать, кормящая дитя, – сюжет, тысячи лет вдохновлявший творцов любой национальности, на всех континентах.

Опыт, которого лишили Лиззи Сиддал.

Наташа по-прежнему держала в руках письмо и записку нынешнего доктора Маршалла. Его адрес и регалии были напечатаны в правом верхнем углу конверта. «Педиатр-консультант». Искупление грехов отца? Или, точнее, прапрадеда.

У молодого Джона Маршалла не было возможности рассказать Элеоноре правду. Он умер вскоре после Дженет, задолго до кончины своего отца.

Она сложила письма, открыла конверт, чтобы вложить листки и заметила в глубине еще одну бумажку. Обрывок, о котором упоминала Дженет в своем письме.

Маленький кусочек тонкой бумаги. Записка написана небрежным, прыгающим почерком, который Наташа не знала.

Однако слова были знакомыми. У Наташи замерло сердце:

 
Не прощайся со мной,
Я ухожу в неведомую землю,
Где наконец ты станешь моим.
 

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Наташа направлялась в центр города, намеренно выбрав дорогу, проходящую как можно дальше от колледжа Эксетер.

Выставка откроется сегодня.

Корнмаркет скоро заполнится завсегдатаями январских распродаж, но рано утром здесь были только ранние пташки со своими большими сумками. Наташа пересекла Бомонт-роуд и заблаговременно, до открытия, подошла к дверям музея Эшмолин. Другой ранний посетитель поднимался по широким ступеням между дорическими колоннами, и Наташа поспешила вслед за ним.

Она с трудом сдерживала нетерпение. Ее ожидала находка, о которой мечтает каждый историк. Разгадка тайны, которая искушала исследователей более ста лет.

В справочном бюро, находившемся у мраморного входа, ей сказали, что рукописи и наброски Лиззи Сиддал хранятся в зале гравюр и эстампов, что необходимо подать заявку по телефону, если она хочет увидеть их. Она наблюдала, как девушка набирала номер, объясняла, какой экспонат понадобился посетительнице, затем положила трубку. «Следуйте за мной».

Наташа хорошо знала этот музей. Ее провели по главной лестнице на второй этаж, мимо Египетского зала, выставки древнегреческих ваз, памятников материальной культуры из Европы эпохи инквизиции, затем вниз по черной лестнице в маленький коридор и фойе с несколькими дубовыми дверями. Провожатая открыла одну из них и показала длинное тихое помещение. Вдоль стен стояли полки с ящиками, наполненными старыми книгами и гравюрами в рамках.

В дальнем конце комнаты Наташа снова увидела Лиззи, взирающую на мир из своего позолоченного окна. Это был оригинал портрета, включенного во все сборники эскизов Россетти. Копия этой картины висела в углу комнаты в Блэкфраерс.

Наташа представила, как Лиззи, подняв свои большие печальные глаза, с интересом наблюдает за происходящим.

Читатели, натянув на руки белые нитяные перчатки, делали записи в своих тетрадях, рассматривали содержимое больших ящиков, выставленных на длинном полированном деревянном столе в центре комнаты. Рукописи и наброски, акварели и карты в деревянных рамках были расставлены тут же.

Девушка поднялась по стремянке, достала какой-то ящик, который затем отдала Наташе вместе с парой белых перчаток.

Наташа подошла к столу, поставила ящик и осторожно сняла крышку. Ее взгляду предстали несколько картин и набросков.

От прикосновения к рисункам впечатление было намного более острым, чем от простого созерцания, когда они висят под стеклом на стене галереи. В них была незавершенность и непосредственность. У Наташи закружилась голова от возможности в одиночестве и на таком близком расстоянии рассматривать беглые наброски и памятные зарисовки, которые Лиззи наверняка не собиралась выставлять на всеобщее обозрение. Именно здесь можно было легко представить, как она торопится найти свой блокнот с листами рисовальной бумаги, как рисует каждый штрих, стараясь запечатлеть мгновенный образ, прежде чем он исчезнет.

Смотреть на эти рисунки – было равнозначным заглянуть в мозг Лиззи.

Наташа внимательно рассматривала тонкие наброски один за другим, складывая каждый листок в крышку коробки. Вот силуэт девушки, лежащей на земле, выполненный карандашом. Над ее телом поднимается призрак. Другой набросок, изображающий ту же девушку стоящей в лодке, нарисованный неистовыми линиями.

Стихотворения лежали под набросками. Они тоже были вставлены в рамки. Почерк на разных страницах отличался, отражая неустойчивое состояние здоровья и психики Лиззи. Не стоило забывать и о том, что она принимала настойку опия.

Две странички были склеены вместе и взяты в черную рамку. Лиззи написала одно из стихотворений на траурной бумаге.

 
Я лежу среди высокой зеленой травы,
Которая склонилась над моей головой,
И закрывает мое бледное лицо,
И окутывает меня, убаюкивая,
На своем мягком и нежном ложе,
Как трава над мертвецом.
 

Почерк был почти неразборчивым, к концу страницы строчки сбегались под углом. У Наташи был с собой клочок бумаги из письма доктора Маршалла, аккуратно сложенный в маленьком плотном конверте в ее блокноте, но не было никакой необходимости доставать его. Истина лежала перед ней.

Лиззи Сиддал покончила жизнь самоубийством. Она оставила записку.

Однако один кусочек мозаики по-прежнему выпадал из общей картины. Бетани, которая была потомком Лиззи, каким-то образом написала те же слова, не зная о существовании оригинала.

Она уже собиралась все сложить обратно, когда на дне коробки увидела законченную картину. Она перевернула ее. Это была акварель под названием «Мадонна и младенец». Только ребенок был не Иисус, а маленькая девочка, повернутая к окну, за которым цвели цветы. Малышка вытянула руку, пытаясь дотронуться до розы. Картинка была невинной, хотя в ней проскальзывало что-то тревожное. Руки Мадонны поддерживали ручки девочки, раскинутые в форме креста. Но самое поразительное – у ребенка были ярко-рыжие волосы.

Интересно, Лиззи нарисовала эту картину, будучи беременной? Наташа осторожно перевернула картину, чтобы прочитать надпись на обратной стороне.

«Коллекция В. М. Ротенстейн

Выставлена в галерее Лейчестер-сквер

Июнь 1946 г., приобретена Дж. Н. Брайсоном. Передана в дар музею в 1977 году».

Другой даты не было.

В том месте, где под рамкой художники обычной ставят свои инициалы, в правом нижнем углу, Наташа обнаружила буквы Э. Э. С.

Наташа мысленно вернулась к могильному камню в Хайгейте. Э. Э. С. Элизабет Элеонора Сиддал. Ну конечно! Все это время она была поглощена мыслями об именах детей Маршалла, о сходстве имен Лиззи и Бетани. Хотя выбор имени, сделанный доктором Маршаллом для малышки, которую воспитывал как младшую дочь, был очевидным и трогательным. Или явился еще одним способом сохранить в своей жизни напоминание о Лиззи?

Элеонора была названа в честь своей матери, но не Эллен Маршалл старшей, жены доктора, а в честь Элизабет Элеоноры Сиддал.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Наташа позвонила Эндрю Уилдингу с просьбой сообщить ей, как только Бетани даст о себе знать.

– Обязательно. Она дала свой номер телефона.

– Я и не подозревал, что моя дочь так популярна, – сказал он. – На следующий день после того, как вы с Адамом побывали у меня, звонил еще один парень и спрашивал о Бетани. Он тоже представился ее другом.

– Джейк Ромилли?

– Именно так.

Она старалась, чтобы голос звучал нормально и весело.

– Чего же он хотел?

– Просто спросил, не получал ли я в последнее время от нее вестей. Не знаю ли я, где она. Все ли с ней в порядке. Смешно, но, когда я спросил, как он узнал мой адрес, он ответил, что его дала сама Бетани. Такое произошло впервые.

Бетани ничего не могла ему рассказать. Должно быть, он следил за ними.

Эндрю Уиддинг повторил Наташин номер телефона.

– Где вы живете?

– В Сноузхилле. Котсволдс.

– Прекрасный уголок. Мама Элейн жила в Келмскотте. Вероятно, вы знаете это место.

– Очень хорошо.

– Бетани любила там бывать. По правде говоря, я сам туда не добрался, но оставил дом после смерти Мэй для того, чтобы проводить там уик-энды и Рождество. Ради Бетани.

– Кто там сейчас живет?

– Никто. Дом выставлен на продажу.

Наташа ехала в темноте. Она начала путь, когда было еще светло, но постепенно зимние сумерки сгущались. Она внимательно смотрела на дорогу, красные огоньки задних фар машин становились более четкими по мере того, как опускался вечер.

Клочки тумана медленно перемещались по ветру над коричневыми полями, окутывали обнаженные деревья, как дым лесных пожаров. Из сумрака возник указатель на Келмскотт, и Наташа свернула налево.

Доехав до окраины деревни, Наташа притормозила. Она помнила Келмскотт по летним экскурсиям во времена студенчества. Красивая деревушка, окруженная живописными заливными лугами.

Она открыла окно, чтобы лучше видеть, от холодного воздуха перехватило дыхание. Вдоль одной стороны главной улицы смутно вырисовывались большие дома, перемежающиеся обветшалыми сельскохозяйственными постройками. На противоположной стороне дороги, в центре деревни, находились открытые участки огороженных низким кустарником выгонов, где, должно быть, в теплое время года пасли коров и овец. Сейчас они были наполовину затоплены, пятна воды в темноте отсвечивали серебром.

Среди сельских построек было несколько домов эпохи королевы Анны и короля Якова I, типичные для Котсволдса, с волнистыми щипцовыми крышами. Наташа предполагала, что одним из таких домов владела прабабушка Бетани, однако ей следовало бы более подробно расспросить Эндрю Уилдинга. Теперь ей придется обратиться за помощью к местным жителям. Если, конечно, ей удастся кого-нибудь найти. Вокруг не было ни души.

Она проехала мимо церкви – маленького скромного здания с квадратной башней, возле которого было небольшое кладбище, где, как она помнила, был похоронен Уильям Моррис, а также его жена Джейн и ее дочери. Дорога повернула налево, к старомодной гостинице. В окнах горел свет. Если ей не удастся найти дом или кого-нибудь, кто смог бы указать дорогу, она вернется сюда.

Дорога впереди была затоплена, затем она разветвлялась. На развилке стояли указатели на Мэйнор Хауз и Темз Пат. Похоже, здесь дома заканчивались, поэтому Наташа повернула назад.

На окраине деревни стоял дом, рядом с которым примостился щит агента по продаже недвижимости – единственное, что удалось разглядеть Наташе в темноте. Средних размеров, с множеством окошек и каменным балконом над входной дверью, дом стоял особняком. Она подъехала снаружи к железным воротам, за которыми виднелась покрытая мхом кирпичная дорожка, ведущая к разросшемуся саду.

В доме не было видно ни огонька, все занавески отдернуты. Место выглядело совершенно заброшенным.

Наташа открыла ворота. В полной тишине заржавевшие железные петли зловеще заскрежетали. В углублении рядом с входной дверью она увидела старомодную ручку звонка. Потянув за нее, услышала отголосок в глубине дома. Тишина. Она повторила попытку. Безрезультатно. Наташа заметила табличку, прикрученную к стене. Магдалина Лодж. Она нажала на заслонку, закрывавшую тяжелый почтовый ящик, и, придерживая ее, попыталась заглянуть в образовавшуюся щель. Удалось увидеть холл и широкую лестницу, ведущую наверх.

Наташа вернулась к своей машине за фонарем. Она еще раз открыла почтовый ящик, посветила внутрь фонариком. Ей удалось более подробно разглядеть вход, лестницу, обветшалый буфет, обрывки обоев, обесцвеченных временем и сыростью. Она толкнула дверь, но та была безнадежно заперта.

Направляя луч света себе под ноги, Наташа завернула за угол дома, отыскала каменный вход со сводчатой деревянной дверью, на которой висел большой заржавевший замок. Фруктовый сад за домом был огромным и еще более запущенным.

Возле черного входа была вымощенная площадка, между камнями пророс бурьян. Эта дверь тоже была заперта, но створка окна на первом этаже была приоткрыта. Резкий толчок, и окно широко открылось – настолько, что ей наверняка удастся проникнуть в дом.

Наташу одолели сомнения. Ведь ей предстояло проникнуть в чужое жилище...

Что может остановить меня? Она поставила ногу на уступ, чтобы приподняться, ухватилась изнутри за раму обеими руками и подтянулась. Повернулась боком, так, что верхняя часть туловища оказалась в проеме, потом изогнулась, подтягивая ноги, и спрыгнула на пол в комнате.

Нашла на стене выключатель, повернула его. Безрезультатно. Наташа фонариком посветила вокруг. Она находилась в большой кухне. Здесь сильно пахло сыростью. Просто запах старого дома. Наташа огляделась: мойка, тостер на столе, кухонная утварь, развешенная на крючках. Все чистое, неиспользованное. Никаких признаков, что кто-то здесь живет.

Зайдя в холл, она еще раз попыталась зажечь свет – может, на кухне просто перегорела лампочка, но выключатель не сработал. Наверное, электричество отрезали. Потом она заметила, что цвет фаянсовой мойки свидетельствовал о том, что в нее постоянно капала вода. Сейчас мойка была сухой. Она повернула кран – воды не было.

Дом явно был необитаемым. Скорее всего, это именно тот дом, о котором говорил Эндрю Уилдинг.

Наташа заметила, что при дыхании изо рта вырывается облачко пара, и только теперь поняла, как здесь холодно. Такое ощущение, что температура в помещении была на несколько градусов ниже, чем снаружи. Определенно, в таких условиях жить невозможно.

Наташа повернулась обратно к окну. Под ногами что-то загремело. Она посветила фонариком и увидела, что перевернула жестяной мусорный бак, содержимое которого высыпалось на пол. Пустая пластиковая бутылка из-под минеральной воды, две обертки от шоколада и банановая шкурка. Наташа задержала взгляд на шкурке – она была еще желтой и мягкой. Если бы ее выбросили хотя бы пару дней назад, она успела бы почернеть.

Наташа прошла в холл. Прямо напротив кухонной двери была еще одна дверь. Она распахнула ее, осветила помещение фонариком. Гостиная. От центральной черной балки по оштукатуренному потолку разбегались трещины, местами были видны деформированные пучки дранки. Следующая дверь вела в маленький зал или столовую, посередине которой находился овальный обеденный стол, покрытый слоем пыли. На нем стоял старый кукольный домик, с разрушенным, как после землетрясения, фасадом.

Ступеньки громко и тревожно заскрипели, застонали, когда Наташа поднималась по ним, так что на мгновение у нее возникло ощущение, что наверху вот-вот кто-то появится. Она была неправа, придя сюда без приглашения, но и тот, кто жил здесь без света, тепла и воды, находился в доме незаконно. Однако от этой мысли ей не стало легче.

Дверь на верхней лестничной площадке была открыта. В свете фонаря Наташа увидела пустую комнату с белыми стенами, ветхий тряпичный коврик на голых досках пола. За тяжелой занавеской в углу начинался еще один лестничный пролет, на этот раз узкий и закрученный, ведущий, скорее всего, на чердак. Напротив лестничной площадки была следующая дверь, за которой оказалась ванная. Слева Наташа обнаружила еще одну дверь, плотно закрытую, с железной ручкой. Наташа остановилась перед ней, собираясь постучаться. Потом ухватилась за ручку и с силой нажала.

Фигурка, лежащая на железной кровати, была такой маленькой, что можно было легко подумать, что здесь вообще никого нет. Девушка лежала на спине поверх блекло-розового стеганого покрывала, укрытая только грубым серым одеялом. Одна рука была закинута за голову, другая покоилась на груди. Когда фонарик на мгновение осветил ее мертвенно-белое лицо, она даже не вздрогнула, закрытые веки не затрепетали.

Наташа стояла, гладя на кровать, силясь прошептать «привет». Не услышав ответа, повысила голос. Бетани не шевельнулась.

Наташа тихонько подошла, откинула одеяло. На Бетани был черный тонкий гольф, поверх которого был надет черный вязаный жакет. Наташа заставила себя дотронуться до ее руки. Она была ледяной. Попыталась нащупать пульс, но ничего не услышала.

Она вспомнила о банановой шкурке, выброшенной в мусорный бак несколько часов назад, и подумала об Адаме и Эндрю Уилдинге.

Положив фонарик на пол, Наташа подошла ближе к кровати. Я каждый день имею дело с умершими, но ни разу не видела мертвого тела.

Она вспомнила, что следовало делать в таких случаях: сняла зеркало со стены, поднесла к губам девушки. Потом повернула зеркало к себе. Увидела свое отражение, мрачное в восходящем свете фонарика. И едва заметное пятнышко влаги на стекле.

Она стянула тонкое одеяло и увидела вокруг шеи и запястий Бетани синяки, ставшие желто-фиолетовыми; значит, появились они давно.

Наташа наклонилась, убрала волосы с уха, приложила голову к груди Бетани. Почувствовала едва уловимые движения вверх-вниз.

Мобильный телефон был у нее в кармане. К счастью, позвонить можно было даже из этой глуши. Сбросив пальто и укрыв им Бетани, Наташа набрала 999, вызвала «скорую помощь», подробно объяснила дорогу, потом спустилась, чтобы открыть переднюю дверь.

Наташа, дрожа, наблюдала за минутной стрелкой каминных часов, стоящих над маленьким железным очагом. Это означало, что недавно кто-то, – возможно Бетани, – позаботился их завести.

Она позвонила Эндрю Уилдингу и попросила его приехать туда, куда должны были доставить Бетани, – в больницу Джона Рэдклифа. Невероятно, но он воспринял новость чуть ли не безмятежно, словно не услышал ее или не поверил сказанному. Выключив телефон, Наташа ярко представила себе, как он упаковывает пару запасных носков, бритвенный прибор, отменяет заказ на молоко, проверяет, заперта ли входная дверь, едет по направлению к Стоу в своем сверкающем «Ауди». Даже в состоянии тревожного беспокойства старается не превышать скорость. Потом действительность медленно доходит до его сознания, и он с трудом нажимает на педаль акселератора. Страдание, которое он так тщательно прятал глубоко в душе целых двадцать лет ради дочери, наконец прорывается наружу.

Наташа звонила, стоя около окна спальни, спиной к кровати, меняя положение телефона, чтобы поймать самый сильный сигнал. Из окна открывался вид на заросший сад. Должно быть, он был очень красивым, когда Бетани ребенком играла в нем.

Наташа села на край кровати, посмотрела на Бетани. Она не могла отделаться от мысли, что Бетани действовала по заранее разработанному плану, что ее пребывание здесь в таком виде было совсем не случайным. Затемненная спальня с единственной железной кроватью – идеальная композиция для картины прерафаэлитов.

Она спросила себя, чувствовала ли Бетани, что рядом с ней кто-то есть.

Врачи из кинофильмов и телесериалов всегда советовали разговаривать с потерявшими связь с действительностью пациентами, как будто те были в полном сознании. Действительно ли от этого больному лучше? Или это делается для обострения драматического эффекта, просто для того, чтобы дать героям возможность высказать самые сокровенные мысли? Наташа наклонилась и взяла руку Бетани в свои ладони. Рука была маленькой и легкой, как у ребенка. Наташе показалось, что ее пальцы прошли сквозь эту руку.

Она выглядела такой умиротворенной... Наташа постаралась выкинуть из головы это слово – стандартный эпитет для описания смерти.

Однако смерть витала в этой комнате – сладковатый, нездоровый запах, словно призрак, заполонивший собой пространство и затаившийся в ожидании. Привидения, чьи ряды могут с минуты на минуту пополниться. Лиззи, Элеонора, Бетани. Их образы так перемешались в сознании Наташи, что она уже не могла с уверенностью сказать, чью именно руку держит в своих руках.

Она когда-то слышала теорию о том, что тот, кто рано сталкивался со смертью, притягивал ее к себе, словно часть его навсегда осталась по ту сторону бытия. Она подумала о маленькой Бетани, которая, должно быть, горько плакала от того, что мама покинула ее. И еще крепче сжала маленькую руку. Вскоре ей показалось, что кожа постепенно становится теплее.

Она представила Габриэля Россетти, который подходит к гробу Лиззи Сиддал, пытается сделать то же самое, убеждая себя, что кровь по-прежнему движется по ее венам.

У меня слабое сердце.

Синяки на ее теле. Желто-фиолетовые, старые, появившиеся приблизительно неделю назад. До Рождества.

Свет фонаря мерцал, как догорающая свеча. Он не погас, но освещение стало совсем слабым – батарейки садились.

– Ты должна проснуться. Все будет в порядке, – прошептала Наташа.

На полу возле кровати лежала коробка спичек, стояла наполовину сгоревшая свечка в деревянном подсвечнике. Наташа молилась про себя, чтобы фонарик не погас. Ей жутко было представить, как она будет сидеть здесь при свечах. Если привидения наблюдают за ней, им будет куда спрятаться.

Наконец на расстоянии послышался вой сирены «скорой помощи», потом замелькали таинственные, беззвучные всполохи синего света. Машина въехала в деревню, и сирена смолкла.