Текст книги "Избранное"

Когда договорил он свою речь, предстал передо мною другой мертвец, вида весьма надменного и хмурого, и сказал:

– Оборотитесь ко мне и не думайте, что вы разговариваете с Хуаном де ла Энсина.

– Кто вы, ваша милость, – спросил я, – что говорите столь повелительно и там, где все равны, хотите быть на особицу?

– Я Взбесившийся Король[227]227
  Взбесившийся Король, король Перико – персонажи испанских поговорок, сказочные короли, якобы царствовавшие в незапамятные времена.


[Закрыть] из Стародавних Времен, – отвечал он. – И если вы меня не знаете, то уж во всяком случае помните, потому что вы, живые, до того сатанинская порода, что всякому говорите: мол, он помнит Взбесившегося Короля; и, стоит завидеть вам облупившийся торец, обвалившуюся стену, облезлый колпак, вытертую епанчу, изношенную ветошь, древние развалины, женщину, замаринованную долголетием и нафаршированную годами, вы тотчас говорите: «Вот кто помнит Взбесившегося Короля». Нет в мире короля несчастливее, ибо помнит о нем только всякое старье да рухлядь, древности да нежить. И нет короля, память о коем так мерзка, и дурна, и отдает падалью, и обветшала, и подточена временем, и изъедена молью. Заладили – мол, я взбесился, и, клянусь богом, ложь это; но уж коли заладили все, что взбесился я, делу ничем не поможешь. И ведь не я первый взбесившийся король и не единственный, кого привели в бешенство. Не знаю, как могут не взбеситься все прочие короли. Ведь им уши прожужжали завистники и льстецы, а эти кого угодно взбесят.

Другой мертвец, стоявший подле Взбесившегося Короля, сказал:

– Ваша милость, да утешит вас мой пример, ибо я король Перико и нет мне покою ни днем, ни ночью. Едва попадется людям на глаза нечто грязное, негодное, нищенское, древнее, скверное, они тотчас говорят, что оно, мол, из времен короля Перико. Мое время было лучше, чем они думают. И чтобы понять, каков был я и мое время и каковы они, достаточно послушать их самих, потому что стоит матери сказать девице: «Дочка, женщинам пристало ходить потупя глаза и глядеть в землю, а не на мужчин», как та в ответ: «Так было во времена короля Перико; это мужчинам надлежит глядеть в землю, раз они из земли сделаны, а женщинам надо смотреть на мужчин, раз были они созданы из их ребра». Если говорит отец сыну: «Не божись, не картежничай, молись по утрам, осеняй себя крестным знамением, когда встаешь, благословляй накрытый стол», – сын ему: «Это все было в обычае во времена короля Перико», а теперь, мол, он бабой прослывет, коли покажет, что умеет креститься, и станет всеобщим посмешищем, коли не будет божиться и кощунствовать. Потому что в наше время мужчиной не тот слывет, у кого борода растет, а тот, кто божится.

Только он договорил, появился один востренький мертвечишка и, не поклонившись, вскричал:

– Наговорились – и хватит с вас, ибо нас много, а этот живой человек сам не свой и растерян.

При виде такой его запальчивости я сказал:

– Громче крика не поднимет и сам Матео Пико.[228]228
  Матео Пико – персонаж испанской поговорки, символизирующий многословную глупость.


[Закрыть] Едва договорил я, как этот самый покойник на меня напустился:

– Кстати сунул поговорочку! Так знай, что я и есть Матео Пико, затем и пришел. Эй ты, дрянь живая, какой такой крик поднял Матео Пико, что вы только и делаете, что твердите: мол, громче крика и он не поднимет? Откуда вы знаете, громче он закричит или тише? Зажить бы мне на свете сызнова – только чтобы обойтись без рождения, потому что в утробе женщины мне не по себе, уж больно дорого они мне обходились, – и вы увидите, закричу ли я громче, живые мошенники. Да разве не раскричался бы я при виде ваших злодеяний, вашего самоуправства, ваших наглых выходок? Раскричался бы, такой бы крик поднял, что вам пришлось бы переиначить поговорку, и гласила бы она: «Еще больше крика поднимет Матео Пико». Вот я стою здесь и перекричу кого угодно, и дайте знать об этом крикунам из мира живых, а я за эту поговорку в суд на вас подам, полутора тысяч не пожалею.[229]229
  …полутора тысяч не пожалею. – Намек на то, что при подаче апелляции в высший судебный орган необходимо было внести полторы тысячи добл (добла – старинная испанская монета, равная приблизительно десяти песетам).


[Закрыть]

Я смутился оттого, что по неосторожности и невезению наткнулся на самого Матео Пико. То был визгливый малорослый человечек, кривоглазый, косоногий, слова так и сочились у него из всех пор, и мне кажется, что я уже видел его тысячекратно и в разных местах.

Когда он отошел, глазам моим предстал огромнейший стеклянный сосуд. Мне приказали подойти поближе, и я увидел, что было там мясное крошево, неистово бурлившее и плясавшее по всей этой колбище; понемногу куски и ломти мяса стали срастаться, там появилась нога, там рука, и наконец сшился и образовался целый человек. Я позабыл обо всем, что видел и пережил до сих пор, и зрелище сие так меня потрясло, что меня не отличить было от мертвецов.

– Иисусе тысячекратно, – вскричал я, – что это за человек, сотворенный из обрезков и порожденный колбою?

Тут послышался мне из сосуда голос, вопрошавший:

– Какой теперь год?

– Тысяча шестьсот двадцать первый, – отвечал я.

– Его-то я и дожидался.

– Кто ты таков, – сказал я, – что, будучи детищем колбы, наделен жизнью и речью?

– Неужели ты не узнаешь меня? – сказал он. – Неужели по колбе и крошеву не догадался, что я маркиз де Вильена? Разве ты не слышал, что я велел изрубить себя на куски и поместить в колбу, дабы обрести бессмертие?

– Слышать-то всю жизнь слышал, – отвечал я, – но всегда принимал это за нянюшкины побасенки и детские сказочки. Кто же ты на самом деле? Я-то, признаться, принял тебя поначалу за какого-то алхимика, обреченного за грехи томиться в этой колбе, либо за аптекаря. Не зря натерпелся я страху – по крайней мере тебя увидел.

– Узнай же, – сказал он в ответ, – что я не был маркизом, так титулуют меня по невежеству. Звался я дон Энрике де Вильена, был инфантом кастильским, изучил и написал немало книг; но мои книги были сожжены, к изрядному огорчению людей ученых.

– Да, припоминаю, – сказал я, – слышал я также, что похоронили тебя в Мадриде, в церкви святого Франциска; но теперь убедился, что то неправда.

– Раз уж ты пришел сюда, – сказал он, – раскупори эту колбу.

Я собрался с силами и начал было отколупывать глину, коей было замазано стекло, когда он остановил меня со словами:

– Погоди, скажи сначала, что сейчас на свете – война или мир?

– Да вроде мир, – отвечал я, – и притом всеобщий, раз никто ни с кем не воюет.

– Вон оно как! Закупоривай снова. Ибо в мирное время повелевают трусы, процветают распутники, возносятся невежды, правят тираны, тиранствуют крючкотворы и крючкотворствует корысть, потому как мирное время благоприятствует плутам. Не хочу я наверх, мне и в колбе хорошо, распадусь-ка снова в крошево.

Я очень опечалился, потому что он начал было крошиться, и сказал ему:

– Погоди, ведь всякий мир, если он не добыт в доброй войне, ненадежен. Мир, добытый уговорами, сделками и соглашениями, – лишь приправа, разжигающая охоту к войне; да и не для кого теперь радеть о мире, ибо, если и сказали ангелы: «Мир людям доброй воли», то завет сей доходит мало до кого из ныне живущих. На земле того и гляди начнется заваруха, все так и бурлит.

При этих словах он приободрился и, выпрямившись, сказал:

– Коли есть надежда повоевать, я выйду отсюда, ибо необходимость понуждает правителей узнавать людей достойных и отличать их от тех, кто таковыми кажется. С войною приходит конец козням писак, ханжеству докторов и унимаются пролазы лисенсиаты. Итак, откупори, но скажи мне прежде: много ли денег в обращении сейчас в Испании? Как к ним относятся люди? В силе они? В почете? При власти?

Я отвечал:

– Индийские флотилии не оскудели, хоть Генуя и напустила своих пиявиц через Испанию на гору Потоси[230]230
  Индийские флотилии не оскудели, хоть Генуя и напустила своих пиявиц через Испанию на гору Потоси —…Серебряные рудники Потоси (ныне в Боливии) приносили Испании в среднем миллион песо в год. Смысл фразы: несмотря на то, что генуэзские банкиры наложили лапу на богатства, вывозимые Испанией из ее американских колоний, приток богатств пока не скудеет.


[Закрыть] и они присосались к среброносным жилам и принялись потягивать денежки, опустошая рудники.

– Генуэзцы прибрали деньги к рукам? – молвил он. – Распадаюсь в крошево. Сын мой, генуэзцы – болезнь, что нападает на золото, сущая золотуха, и объясняется это тем, что ради денег якшаются генуэзцы со всякими погаными золотарями. А что сами они – денежная золотуха, видно из того, что излечиться от оной могут лишь те деньги, что попадают во Францию, ибо христианнейший король не допускает генуэзцев в торговое дело. Чтоб я вышел отсюда, когда по улицам ходят эти денежные прыщи? Да лучше мне стать не то что крошевом в колбе – песком в песочнице, чем быть свидетелем их всевластья.

– Сеньор чернокнижник, – возразил я, – хоть все это и так, но при всем своем богатстве маются генуэзцы болезнью выйти в кабальеро, недугом выбиться в сеньоры и хворью вылезти в князья. И по этой причине, а также из-за ссуд и расточительства, дело их приходит в упадок, и все съедают долги и безумства. Да еще распорядился дьявол, чтобы за королевскую казну отомстили им шлюхи, каковые обманывают их, изнуряют, распаляют, обкрадывают, так что наследует генуэзцам Совет по делам казны. «Истина от века прочна: истончится, да не лопнет она» – гласит поговорка, и отсюда видно, что генуэзцы – отнюдь не истина, ибо они истончаются и лопаются.

– Твои речи меня обнадежили, – сказал он, – я, пожалуй, выйду из этого сосуда, только скажи мне прежде, в каком состоянии находится в мире честь.

– Немало придется сказать, – отвечал я. – Ты коснулся пальцем язвы. У всех есть честь, и все люди чести, и все неукоснительно блюдут честь. Во всех сословиях и состояниях своя честь, и честь уже не в состоянии выдержать столько испытаний, того и гляди объявит свою несостоятельность. Те, кто ворует, говорят, что поступают так, дабы соблюсти свою черную честь, и лучше уж воровать, чем побираться. Те, кто побирается, говорят, что поступают так, дабы соблюсти свою черную честь, и лучше уже побираться, чем воровать. Лжесвидетели, убийцы твердят то же самое: по их словам, человек чести ничего Не прощает и ничего не стерпит; человек чести скорее умрет замурованный, чем подчинится чьей-то воле; и во всем поступают они противно рассудку. И в конце концов все в мире стали рассуждать таким образом, и зовут честью выгоду, и, не будучи людьми чести, но объявив себя таковыми, смеются над всем и вся.

– Пусть же дьявол живет в этом поганом мирке, – сказал маркиз. – Сдается мне, что люди выставляют свою честь напоказ, точно марионетку, и марионетка сия визжит, дергается и дрыгает ногами: с виду вроде бы честь, а приглядишься – лоскутки и деревяшки. Видно, сокрытие правды почитается заслугою, жульничество и обман – рыцарством, а наглость – благородством. Людьми чести были испанцы в те времена, когда содомитами и пьяницами могли честить лишь чужеземцев; а теперь злые языки поговаривают, в Испании, мол, и вино не жалуется, что его не допивают, и от жажды смерть никому не грозит. В мое время вино знать не знало, что значит ударить в голову, а теперь, судя по всему, ударяет в самую маковку. Не водилось в те поры и содомитов, хоть содом иной раз поднимался преизрядный; все были отъявленные бабники, а теперь, говорят, в чести задок, а не передок. Ну, а мужья, уж раз зашла речь о чести, верно, при женах куликают, что твои кулики, и всяк свое болото хвалит.

– Если бы ты только знал! – сказал я. – Есть мужья на всякий вкус: одни – доки по части ног: чтобы женушка жила на широкую ногу, муженек на короткой ноге с ухажерами из богатеньких. Есть мужья – фонарики, разряженные, расфранченные, разудалые: глянешь ночью впотьмах – звезда звездой, а вблизи – фитилек, рог и железо, да крыс великое множество. Есть мужья – клистиры, вытягивают добро на расстоянии и уходят из дому, чтобы была дому прибыль. Но самое смешное – это женские разговоры о чести, ибо, требуя чести, требуют они того, что сами дают. И коли верить людям и поговорке, гласящей: «все, что по земле волочится да ползет, – честью слывет», то честью в мире должны бы почитаться женские подолы и змеи.

– В таком разе, – сказал маркиз, – я готов распасться в крошево на веки вечные; не знаю, что меня держит. Скажи, а законники есть?

– Законников прорва, – сказал я. – Только и есть, что законники. Потому как одни – законники по роду занятий, другие – для самовозвеличения, третьи по образованию (таких немного), а четвертые (этих больше всего) лишь потому законники, что имеют дело с людьми совсем уж беззаконными (об этом предмете я готов говорить как заведенный), и все они удостаиваются степени доктора и бакалавра, лисенсиата и магистра, чем обязаны не столько университетам, сколько недоумкам, с которыми знаются, и уж лучше для Испании саранча бессрочно, чем лисенсиаты на срок.

– Ни за что не выйду отсюда, – сказал маркиз. – Вон оно, значит, как? Я и раньше их опасался и по звездам проведал про эту напасть, и, чтобы не видеть минувшие времена, нафаршированные законниками, распался в крошево, и, чтобы не видеть их впредь, готов в лепешку расшибиться.

Я сказал в ответ:

– В минувшие времена, когда правосудие было здоровее, меньше было докторов; но с правосудием случилось то же, что случается с больными: чем больше вокруг бедняги докторов, тем опаснее его положение, тем ему хуже, тем труднее ему выздороветь и тем больше денег он тратит. Правосудие прежде ходило нагим, являя тем свое сродство с истиной; теперь же оно щеголяет в бумажках, точно пакетики пряностей. Когда-то все библиотеки сводились к Фуэро-Хуэго[231]231
  Фуэро-Хуэго (от лат. forum judicum) – установившееся в XI веке название испанского свода законов, сложившегося на основе древнеримских и готских правовых норм к концу VII века и сохранявшего свою силу до середины XVIII столетия.


[Закрыть] с его «содеять», и «доколе», и «понеже», и «аки бы». И хоть слова это все старые, они звучат куда уместнее, ибо в те времена звался альгуасил профосом и прочее в том же роде. А теперь появилась толпа всевозможных Менокиев, Сурдов и Фабров, Фаринацией и Кухациев,[232]232
  …толпа всевозможных Менокиев, Сурдов и Фабров, Фаринациав и Кухациев… – Среди латинизированных фамилий законоведов, явно пародийных и выдуманных Кеведо, есть и реально существовавшие: итальянские юристы Сурдо (ум. 1598) и Фариначчи (1554–1618), французский юрист Кюжас (1520–1590); упоминаются также в «Часе воздаяния».


[Закрыть] советы, и наставления, и уложения, и поучения, и размышления – сущая путаница. И было бы еще ничего, если б тем дело и кончилось, но что ни день; то новые являются сочинители, и каждый с бесконечным множеством томов: доктора Блудодеуса «In legem sextam»,[233]233
  Относительно шестой заповеди (лат.).


[Закрыть] том I, II, III, IV, V, VI и так далее до пятнадцатого; лисенсиата Мозглявиуса «De usuris»,[234]234
  О ссудах (лат.).


[Закрыть] Пьетро Тявтявкини, Безголовиуса, Пустобрехиуса, Желудини, Кобелини «О прелюбодеянии и отцеубийстве» и так далее, Рогонини, Твердолобини и прочие.

У всех законников библиотеки – словно кладбища, недаром владельцы похваляются: «Здесь у меня покоится столько-то фолиантов». И вот диковинное дело: покоятся эти фолианты в библиотеках законников для виду и без пользы – точь-в-точь как их владельцы заседают в судах. Правота всегда на их стороне, и потому правомочны они прибрать к рукам деньги обеих сторон. И предмет тяжбы не в том состоит, чтобы возвратить потерпевшему то, что ему задолжали – ведь для этого не надобно вопросов да ответов, – предмет тяжбы в том, чтобы законникам и стряпчему были деньги без правосудия, а тяжущимся – кривосудие без денег. Хотите убедиться, что за скверный народ законники? Так вот: не было бы законников – не было бы споров; не было бы споров – не было бы тяжеб; а не было бы тяжеб – не было бы стряпчих; а не было бы стряпчих – не было бы интриг; а не было бы интриг – не было бы преступлений; а не было бы преступлений – не было бы альгуасилов; а не было бы альгуасилов – не было бы тюрем; а не было бы тюрем – не было бы судей; а не было бы судей – не было бы правежа; а не было бы правежа – не было бы подкупа. Вот и глядите, какую вереницу всякой нечисти порождает какой-нибудь лисенсиатишка, прикрывает чья-то бородища и узаконивает адвокатская шапочка. Придете вы к ним за консультацией, и они вам скажут:

«Дело мудреное. Излагайте, ваша милость; я-то, впрочем, суть уловил. Теперь заговорит закон на своем наречии».

Тут возьмут они стопку фолиантов весом в кинтал,[235]235
  Кинтал – мера веса, равная 46 кг.


[Закрыть] похлопают снизу и сверху и начнут бубнить скороговоркой, подражая гудению шершня; затем с маху шмякнут книгу об стол вверх тормашками, так что главы разъедутся в разные стороны, и скажут:

«Как раз подобный случай описан у сего законоведа. Вы мне оставьте бумаги, ваша милость, дабы мог я ознакомиться с делом досконально, и не сомневайтесь, что пройдет оно как нельзя лучше, а ко мне наведайтесь снова завтра ввечеру. Потому что сейчас я пишу о предварительном праве пользования применительно к майорату Трахтарарах; но ради вашей милости отложу все дела».

А когда при прощании захотите вы ему заплатить – что составляет для их братии истинный смысл и сущность разбираемого дела, – он скажет, отвешивая глубокие поклоны и расшаркиваясь:

«Иисусе! К чему, сеньор?»

И между «Иисусе» и «сеньор» протянет руку и в уплату за консультацию сцапает дублон.

– Нет, не выйду я отсюда, – сказал маркиз, – покуда тяжбы не начнут решать врукопашную. Ведь в былые времена, когда за отсутствием законников спорные дела решались поножовщиной, говорилось, что лучший алькальд – дубинка, отсюда и пошла поговорка: суди его алькальд-дубинка. А если выйду, то лишь затем, чтобы присоветовать кое-что мирским властителям; ибо если кто хочет жить мирно и богато, пусть платит законникам своего недруга, дабы те его облапошили, обокрали и извели. Скажи-ка, а Венеция еще существует?

– Еще как существует, – отвечал я, – в мире только и есть, что Венеция и венецианцы.

– Хотел бы я отдать ее дьяволу, – сказал маркиз, – тем бы я самому дьяволу насолил, ибо отдать ее кому-то можно с одной лишь целью – причинить зло. Республика сия такова, что будет существовать, лишь покуда нет в ней совести. Ибо если вернет она чужое, у нее ничего своего не останется. Славный народец! Город, заложенный на воде; казна и свобода в воздухе; бесчестие в огне. И, в довершение, люди, из-под ног у которых ушла земля, и остались они средь прочих наций морской ракушкой, и для всех государств они – сточная труба, куда стекаются все нечистоты мирного и военного времени. Турки позволяют им вредить христианам, христиане – туркам; они же, чтобы иметь возможность вредить и тем, и другим, – ни басурмане суть, ни христиане. И потому сказал один из них во время баталии, науськивая своих на христиан: «Задайте им, вы же прежде венецианцами стали, чем христианами». Оставим это, и скажи мне: много ли таких, кто вожделеет милости сильных мира сего?

– Больных этим недугом так много, – отвечал я, – что все королевства превратились в больницы.

– Скорее уж в сумасшедшие дома, – возразил он. – Я собирался выйти, но, выслушав твою реляцию, не двинусь отсюда. Однако мне хотелось бы, чтобы сказал ты этим тварям, у коих на первом месте тщеславие и честолюбие, что короли и князья во всем подобны ртути. Во-первых, если кто захочет ухватить комок ртути, он ускользает из-под пальцев; того же достигают и те, кго тщится приблизиться к королю больше, чем велит благоразумие. Ртуть не знает покоя; таков же и дух монархов, постоянно волнуемый докукой дел. Всех, кто возится со ртутью и имеет с ней дело, донимает дрожь; и те, кто имеет дело с королями, тоже должны пред лицом их дрожать от почтения и страха, ибо в противном случае им неизбежно предстоит познать и дрожь, и падение. Удовлетвори же в последний раз мое любопытство: кто царствует теперь в Испании? – а затем я распадусь в крошево, так мне спокойнее.

– Скончался Филипп Третий, – сказал я.

– То был святой король и непревзойденной добродетели, – сказал маркиз, – судя по тому, что возвестили мне звезды.

– Вот уж несколько дней, как царствует Филипп Четвертый, – сказал я.

– Вот оно что? – сказал он. – Значит, уже пробило три четверти того часа, которого я дожидался?

И с такими словами он заторопился, и поднялся к отверстию колбы, и опрокинул ее, и выбрался наружу, А затем пустился бежать, приговаривая:

– Больше справедливости будет от четвертого, чем было ее прежде от всех вместе взятых с первого до последнего.

Я хотел было догнать его, но тут схватил меня за руку один мертвец и сказал:

– Пускай себе идет, он всем нам голову заморочил. А ты, когда вернешься в мир, скажи, что встречался здесь с Аграхесом[236]236
  Аграхес – один из второстепенных персонажей рыцарского романа «Амадис Галльский».


[Закрыть] и он жалуется, что вы треплете его имя, говоря: «„Теперь увидите“, – сказал Аграхес». Я и есть Аграхес. Так вот знай: ничего такого я не говорил. Мне дела нет, увидите вы теперь либо никогда не увидите. А вы вечно твердите: «„Теперь увидите“, – сказал Аграхес». Только ныне, когда услышал я, как ты и этот в колбе говорили, что на престоле Филипп Четвертый, могу сказать: теперь увидите. А раз я Аграхес – теперь увидите, сказал Аграхес.

Он удалился, а передо мною очутился человечек, похожий на черенок от ложки, с волосами торчком, взъерошенный, рыжеватый и веснушчатый.

– Что тебе, портняжка? – сказал я. А он в ответ без запинки:

– Вот и попал пальцем в небо. Я не кто иной, как ходатай по делам. И не давайте никому кличек. Я зовусь Арбальяс и хотел сказать вам это, чтобы вы, живые, не твердили вечно о ком попало: «Он и есть Арбальяс».

Тут приблизился ко мне некий старец, крайне разгневанный; был он очень сутул, из тех, кто тщеславится сединами, с окладистой бородой, глубоко запавшими глазами, лбом, изборожденным морщинами, насупленными бровями и в одеянии, каковое сочетало причудливость с неопрятностью, придавая бедности таинственный вид.

– Я должен поговорить с тобою подольше, чем Арбальяс, – сказал он. – Садись.

Мы оба сели. И тут, словно вылетев из дула аркебузы, встрял между нами человечек с обличьем домового, эдакий крохотный сколок с Арбальяса, непрерывно верещавший и дергавшийся. Сказал ему старец весьма степенно:

– Ступайте докучать другим, вернетесь попозже.

– Мне тоже нужно поговорить, – канючил тот. – Кто он таков? – спросил я. – А ты не догадался? – отвечал старец. – Кто же это может быть, как не Чисгаравис?[237]237
  Арбальяс (Трепло); Чисгаравис (Балбес) – прозвища, превратившиеся в имена нарицательные.


[Закрыть]

– Двести тысяч ему подобных разгуливают по Мадриду, – сказал я, – и, куда ни глянь, везде Чисгарависы.

Отвечал мне старец:

– Сей докучает здесь мертвецам и дьяволам; но оставим это и поговорим о деле. Я Педро Грульо,[238]238
  Педро Грулъо – фольклорный персонаж, которому приписывались всевозможные нелепые пророчества, изречения и стихи.


[Закрыть] именно Педро, а не Перо, как вы произносите: ведь выбрасывая из моего имени «д», вы делаете меня частью птичьего наряда.

Клянусь богом, когда он назвался Перо Грульо, мне показалось, что я вижу крылья у него за спиной.

– Еще бы мне тебя не знать, – молвил я, – стало быть, ты и есть сочинитель прорицаний Перо Грульо?

– С тем я и пришел, – отвечал страховидный пророк, – о том и пойдет речь. Вы, живые, утверждаете, что мои пророчества – вздор, и всячески над ними насмехаетесь. Сведем-ка счеты. Пророчества Перо Грульо, то есть мои, гласят:

 
Разных разностей пророчат
Нам немало искони:
Сказано, что в наши дни
Будет, как господь захочет.
 

Вы, плуты, злодеи закоснелые, мерзопакостники, да исполнись это пророчество, чего еще было бы желать? Коли было бы, как господь хочет, было бы по справедливости, по правде, по добру, не было бы так, как хотят дьявол, деньги и алчность А в наши дни меньше всего делается то, чего господь хочет, а больше всего – то, чего хотим мы вопреки его закону. Хотенье же у всех одно – деньги, и это не только хотенье, но и похоть, ибо люди вожделеют денег, а у денег – свои вожделения, и делается лишь то, чего они вожделеют, и деньги – Нарцисс, себя самого вожделеющий и себя одного любящий. Продолжаю.

Коль посыплет дождь и град, Грязь большая приключится; Коли кто бегом помчится, Локти выставит назад.

Сделайте милость, попробуйте бежать локтями вперед, потом говорите, что это – неправда. Вы скажете, что правда, столь самоочевидная, – глупость; отменная отговорочка, братцы живые! У вас ведь как говорится: если просто истина – значит, горькая; если мало истины – значит, ложь; если много истин сразу – значит, глупость. Какой же должна быть истина, чтобы вам угодить? И так вы глупы, что даже не заметили, что не такая уж это самоочевидность, как вы думаете, ибо есть и такие, кто на бегу выставляет локти вперед, это лекари, ибо по окончании визита протягивают они руку назад, чтобы сцапать деньги, и хватают их на бегу, и бегут, как мартышка, к тому, кто дает им деньги, чтобы его же и прикончить.

 
Тот супруг, кто вступит в брак;
Кто имеет – тот имущий;
Кто дает, не копит – сущий
Губящий себя дурак.
 

Ты уже небось говоришь про себя: «Это еще что за самоочевидность в духе Перо Грульо: кто имеет – тот имущий?» – продолжал он. – А вот так. Ибо не тот имеет, кто много наживает, и не тот, кто много наследует, и не тот, кто много получит; лишь тот имеет, кто имеет, да не тратит. И кто имеет малость – имеет; а у кого две малости – у того толика; а у кого две толики – у того куш; а у кого двойной куш – у того достаток; а у кого двойной достаток – тот богат. Ибо деньги (и вникните в эту премудрость Перо Грульо) схожи с женщинами: не любят сидеть дома, а любят, чтобы их щупали и чтобы – им покорствовали; ненавидят тех, кто держит их под замком; гоняются за теми, кто их не заслуживает; и в конце концов оставляют у всех в душе одну лишь скорбь и склонны переходить из рук в руки.

И чтобы постичь, сколь мерзки деньги – а они, право же, сродни шлюхам по своему прошлому, – вы только поглядите, каким мерзким людишкам посылает их бог, обделяя пророков; и таким образом узнаете вы цену благам мира сего по их владельцам. Обратите взгляд свой на этих торгашей, если только взгляд ваш еще свободен, ибо товары их – воровские ловушки, приковывающие взгляды. Поглядите на золотых дел мастеров, что по наущению безумия продают сверкающие капканы и переливчатые западни, где застревает приданое молодоженов. А то загляните в ювелирную лавку! Неощипанным оттуда не выберешься. В такой лавке честь оставишь, там какого-нибудь бедолагу уговорят все свое родовое поместье насадить на палец, а дома он взвоет от боли в сдавленных суставах. Я уж не говорю о пирожниках и портных, ни о торговцах платьем, эти – все равно что портные, только еще пуще портачат и бессовестнее черта. Вот кому деньги сами в руки идут. И хоть деньги таковы, не сыщется человека с честными обычаями и чистой совестью, брезгающего деньгами настолько, чтобы они не внушали ему ни малейшего вожделения. Оставим это и перейдем к следующему пророчеству, гласящему: «Тот супруг, кто вступит в брак». Клянусь постельным пологом, – сказал он в сильнейшем гневе, потому что я, видно, скривился, услышав такую истину, – что если вы не будете слушать меня степенно, а будете покатываться со смеху, я вам бороду выдерну. Слушайте в недобрый час, вы затем и пришли сюда, чтобы слушать и на ус мотать. Вы думаете, что все, кто вступил в брак, супруги? Ложь, ибо среди вступивших в брак немало холостяков, а среди холостяков немало супругов. И есть мужчины, что женятся, но остаются в девственниках до смерти, и девицы, что выходят замуж, но до смерти остаются при муже в девственницах. А вы меня провели, и будьте вы прокляты, и здесь не меньше тысячи мертвецов говорят, что вы их в могилу свели своими плутнями. И могу вас заверить, что если бы не… я бы вам глаза и ноздри вырвал, негодяй из негодяев, враг всего сущего. Посмейтесь еще над этим пророчеством:

 
Жены, чтобы разрешиться,
Срок отходят с животом,
А дитяти тот отцом,
От кого оно родится.
 

Сдается вам, что это еще одна глупость из запаса Перо Грульо? А я поручусь, что, если бы с отцовством все стало ясно, с наследствами и майоратами началась бы величайшая неразбериха. О женских утробах есть что сказать, а поскольку дети – дело темное, ибо делается сие дело в темноте и без света, поди дознайся, кто был зачат в складчину, а кто на половинных паях, и приходится верить родам, и наследуем мы лишь потому, что говорится: такой-то от такого-то, и на том дело кончено. Это, само собой, тех женщин касается, которые заводят дружка, ибо мое пророчество не затрагивает людей порядочных, если только какой-нибудь мерзавец вроде вас не собьет их с толку. Как вы полагаете, сколько будет таких, кто в судный день узнает, что отцом ему паж, оруженосец или раб из семейной их челяди либо же сосед? И сколько отцов узнают, что не было у них потомства? Там увидите.

__ И это пророчество, и прочие, – сказал я, – мы на нашем свете толкуем по-другому, и заверяю тебя, что они куда правдивее, чем кажутся, и у тебя в устах обретают другой смысл. И я признаюсь, что тебя обижают.

– Вот послушай еще, – сказал он:

 
Ноги служат, чтоб ходить,
Перья служат, чтоб летать,
Три да два составят пять.
 

«Перья служат, чтоб летать» – вы думаете, я о птицах говорю, и ошибаетесь, потому что это было бы глупо. Говорю я о нотариусах и генуэзцах, которым перья служат, чтобы налетать на наши деньги. И дабы видели на вашем свете, что имеются у меня пророчества для нынешних времен и у Перо Грульо есть что сказать живым, вот тебе на бедность еще несколько пророчеств, и их непременно надобно растолковать.

И он удалился, оставив мне листок, на коем изображены были нижеследующие строки в таком порядке:

 
Чтоб провидцем стать, рожден[239]239
  Чтоб провидцем стать, рожден… – Кеведо возлагал большие надежды на Филиппа IV, родившегося в страстную пятницу 8 апреля 1605 года и вступившего на престол как раз в то время, когда писался «Сон о смерти». В частности, он, как и многие, ждал, что новый король отстранит от власти ненавистного народу временщика Филиппа III Родриго Кальдерона, на что писатель прозрачно намекает в строках: «И довольно для того вышвырнуть котел дырявый» (испанское слово «caldero» значит «котелок»). Дьего Кальдерой действительно был казнен, но дальнейший ход событий не оправдал надежд Кеведо.


[Закрыть]
Был он в пятницу страстную,
Ибо в пору ту святую
Злой разбойник был казнен.
 
 
Время перемен придет,
Все узлы он сам развяжет,
Всех грабителей накажет,
Все ограбленным вернет.
 
 
Он себя покроет славой,
Честь познает торжество,
И довольно для того
Вышвырнуть котел дырявый.
 
 
В те благие времена
Сгинут разом все напасти:
Лишь придет Четвертый к власти,
Выйдет в первые страна.
 
 
Истине торжествовать,
Что предсказано, свершится,
Лишь Четвертый воцарится,
Чтобы злых четвертовать.
 

В восхищении прочел я все пять пророчеств Перо Грульо и стал над ними размышлять, как вдруг меня окликнули сзади. Обернувшись, увидел я мертвеца весьма щуплого и унылого, белого как бумага и в белом же одеянии, и он сказал мне:

– Сжалься надо мною и, если ты добрый христианин, освободи меня из-под власти болтунов и невежд, что не дают мне покою в своих россказнях, а там распоряжайся мною, как тебе благоугодно.

Тут упал он на колени и стал рыдать, как дитя, хлеща себя немилосердно по щекам.

– Кто ты, – спросил я, – что обречен терпеть такие муки?

– Я человек весьма преклонных лет, – отвечал он, – и мне приписывают тысячу лжесвидетельств и возводят на меня тысячу поклепов. Я – Некто, и ты, верно, знаешь меня, ибо нет в мире такой вещи, которой не сказал бы Некто. Ведь всякий раз, когда говорящий не знает, как обосновать свое утверждение, говорит он: «Как сказал некто». Я же никогда ничего не говорил и рта не раскрываю. По-латыни зовусь я Quidam, и, полистав книги, увидишь ты, что именем моим набиты строки и напичканы периоды. И хочу я, чтобы ты, когда вернешься на тот свет, сказал ради самого господа, что видел ты того, кто зовется Некто, и что я бел, как чистая бумага, и ничего не писал, и не говорю, и говорить не собираюсь, и что из загробного мира опровергаю я всех, кто на меня ссылается и приписывает мне невесть что, ибо я сочинитель для тупоумных и кладезь премудрости для неучей. И заметь, что в сплетнях зовусь я Один Человек, а в облыжных рассказах – Сам Не Знаю Кто, а с кафедр зовут меня Неким Автором, но все это я, злополучный Некто. Сделай это доброе дело и избавь меня от стольких мук и напастей.

– Вы все еще здесь и никому не даете слова сказать? – прервал тут его другой мертвец, вооруженный до зубов и весьма рассерженный; и, ухватив меня за рукав, он сказал: – Послушайте меня, и, раз уж будете вы посланцем от мертвых к живым, когда вернетесь на тот свет, передайте им, что все они взбесили меня до крайности.