Текст книги "Избранное"

I
Лекарь

В это время некий лекарь неторопливо ехал на муле, охотясь за лихорадками. Тут застиг его Час, и наш врач, для больных палач, сам задрыгал ногами на виселице и только успел впопыхах прочитать «Credo»[271]271
  Верую (лат.).


[Закрыть] вместо «Recipe».[272]272
  Прими (лат.).


[Закрыть]

II
Наказанный плетьми

Вскорости показался на той же улице человек, осужденный на наказание плетьми. Зычный голос палача уносился далеко вперед, оповещая всех, а плеть, как бабочка, вилась позади осужденного, отсчитывая положенное число ударов; наказуемый ехал на осле, полуголый, как гребец на галере.

На этом застиг их Час, и тотчас же из-под альгуасила выскользнула лошадь, а из-под битого – осел; глядь – альгуасил уже сидит на осле, а битый на его кляче.

И едва они поменялись местами, как удары посыпались на того, кто недавно сторожил битого, а битый теперь сторожил того, кто только что сторожил его сам.

III
Скрипучие тележки

Тем временем по другой улице катились тележки с помоями. Доехали они до аптеки, тут их Час и настиг. Пошли помои через край выливаться вон из тележек, да прямо в аптеку, а им навстречу с трезвоном и бряком небывалыми поскакали аптечные банки и бутылочки, норовя прошмыгнуть в тележку. И когда и те, и другие столкнулись в дверях, помои с умильным видом обратились к посуде: «Пожалуйте сюда!» А мусорщики давай орудовать метлами и лопатами и сажать в свои тележки размалеванных женщин, гнусавых и крашеных щеголей, и от этого не было им спасения, как они ни старайся!

IV
Дом вора-министра

Один проходимец выстроил себе дом на диво, чуть ли не дворец, с каменными гербами над входом. А хоз5Ан-то был просто-напросто вором, разбогатевшим на почетной должности, и дом построил на краденые деньги. Поселившись в доме, он повесил на двери объявление – сдаются-де внаем три комнаты. На этом застиг его Час.

Боже милостивый! Кто сумеет описать, какие тут начались чудеса! Пошел дом рассыпаться, камень за камнем, кирпич за кирпичом, черепицы разбежались по разным крышам, балки, двери, окна полезли в другие дома, к ужасу прежних владельцев, которые сочли подобное возвращение им их собственности землетрясением и светопреставлением. Оконные решетки и жалюзи бродили взад-вперед по улицам, разыскивая своих хозяев. Гербы, висевшие над входом, быстрее молнии взметнулись на гору, в родовой замок, к тому, кто исстари имел на них права, пока тот отъявленный мошенник не присвоил чужое имя, дабы похвалиться знатностью. Осталось от дома пустое место и уцелело единственно объявление; однако такова была сила Часа, что если раньше оно гласило: «Сдается внаймы дом, постучите, хозяин всем откроет», теперь на нем значилось: «Сдается внаймы вор, входите не стучась, дом препятствия не составит».

V
Ростовщик и его богатства

Насупротив вора жил ростовщик, дававший деньги под заклад. Завидев, как дом соседа пустился наутек, он сказал: «Дома затеяли менять хозяев? Плохо дело!» – и решил принять свои меры. Но как ни спешил он спасти свое добро, Час застиг и его, и в тот же миг шкатулки с ценностями, стенной ковер и серебряный поставец, которые, подобно алжирским пленникам, дожидались дня, когда их выкупят, сорвались с места и дали стрекача, да так проворно, что один из ковров, вылетая в окно, захватил по пути самого ростовщика, обернувшись вокруг него, как узорчатый саван, оторвал от земли, поднял более чем на сотню локтей в воздух, а потом выпустил его. Ростовщик грохнулся на крышу так, что ребра хрустнули. С крыши-то и увидел он, к полному своему отчаянию, как все имущество, что было у него в закладе, поспешно разбегается в поисках законных хозяев; последней пронеслась дворянская грамота, под которую он ссудил ее владельцу двести реалов сроком на два месяца, да еще начислил проценты – пятьдесят реалов. Сей лист (вот чудо-то из чудес!) молвил, пролетая мимо:

– Эй ты, повелитель закладов! Коль скоро мой хозяин благодаря мне не может быть посажен в долговую тюрьму, нет, стало быть, и у тебя основания держать меня в тюрьме за его долги.

И с этими словами грамота шмыг в трактир, где давно уже томился голодный ее владелец, затянув потуже пояс и пожирая глазами сочные куски мяса, кои громко пережевывали другие едоки.

VI
Болтливеиший из болтунов

Один болтун, который столь усердно молол языком, что мог снабдить избытком слов еще десяток краснобаев на две лиги в окружности, трещал без умолку, заливая всех потоками суесловия. Тут настиг его Час, и превратился наш болтун в косноязычного заику, который спотыкался, что ни слог, и с натугой выдавливал буки-аз. Так тяжко ему пришлось, что ливень красноречия унялся сам собой. А когда глотка уже напрочно закупорилась, потоки слов так и хлынули у него из глаз да из ушей.

VII
Тяжба

Несколько человек судейских разбирали тяжбу. Один из них, по чистой злобе, все прикидывал, как бы половчее засудить и истца, и ответчика. Другой, весьма непонятливый, никак не мог взять в толк, кто из тяжущихся прав, и полагался в своем выборе только на два изречения, любезные сердцу тупиц: «Бог не выдаст, свинья не съест» и «Авось, небось да как-нибудь». Третий, дряхлый старец, проспал все судоговорение (ибо, как достойный последователь жены Пилата, верил в сны[273]273
  …как… последователь жены Пилата, верил в сны… – В Евангелии от Матфея сказано, что когда Пилат сидел на судейском месте, пришел посланный его женою человек и передал; «Не делай ничего праведнику тому, потому что я ныне во сне пострадала за него».


[Закрыть]) и, очнувшись, соображал теперь, к кому из собратьев выгоднее пристать. Еще один, честный и знающий судья, сидел как в воду опущенный, зато сосед его, лукавый черт, видать не только сухим вышел из воды, но к тому же изрядно подмазанным. Ссылаясь на законы, ловко закрученные, как фитиль для плошек (и которые, кстати, вполне заслуживали огня), он перетянул на свою сторону и соню, и дурня, и злыдня. Но едва собрались они вынести приговор, застиг их Час. И вместо слов: «Признаем виновным и выносим приговор» они изрекли: «Признаемся виновными и выносим себе приговор». – «Быть по сему!» – прогремел чей-то голос. И тотчас же судейские мантии обратились в змеиные шкурки, а судьи полезли друг на друга с кулаками и взаимными обвинениями в подделке истины. Такая свирепая разгорелась между ними драка, что они повырывали друг у друга бороды, и под конец лица их стали голыми как коленки, а когти словно шерстью обросли – явное доказательство того, что осудить они умели только с помощью когтей и были поистине волками в овечьей шкуре.

VIII
Сват

Некий сват морочил голову бедняге, которому наскучила, видно, спокойная жизнь в тишине и довольстве, коль скоро он собрался жениться. Сват навязывал ему негодный товар и старался сбыть его под самой заманчивой приправой. А говорил он так: «Сеньор, о знатности ее происхождения я и упоминать не хочу, у вас самого родовитости хоть отбавляй; в богатстве ваша милость не нуждается; красоты у законной жены следует бояться как огня; что касается ее рассудительности – вы сами в доме голова, и к тому же вам жена требуется, а не законник; характера у нее просто-напросто нет; лет ей немного… (и про себя добавил: „…жить осталось“.). Зато всего остального – сколько душе угодно!»

Бедняга пришел в ярость и заорал: «Черт тебя побери, что там может быть остального, если она не родовита, не богата, не красива и не умна? Единственно, что у нее, стало быть, есть, – это как раз то, чего у нее нет: характер!»

На этом застиг их Час, и злодей-сват, закройщик супружеских судеб, мастер украсть, соврать, надуть, где надо – подштопать, где надо – надставить, сам оказался мужем чучела, которое хотел подсунуть другому. Подняли тут новобрачные гвалт невообразимый: «Да кто ты такая?», «А ты откуда взялся?», «Ты моей подметки не стоишь!» Так вот и ели они друг друга поедом.

IX
Поэт в новейшем вкусе

Один поэт читал в тесной компании презатейливое стихотворение, столь обильно пропитанное латынью, столь густо пересыпанное тарабарщиной, столь искусно замешанное на длиннющих периодах и утыканное вводными предложениями, что слушателям в пору было идти причащаться, так изголодалось их разумение, отвергавшее сию неудобоваримую пищу. На четвертой строфе застиг поэта Час, и так как стихи нагнали такую темень, что зги не видно было, слетелись совы и летучие мыши, а собравшиеся зажгли фонари да свечи и продолжали внимать, словно ночной дозор, той музе, чье имя «…врагиня дня, накинувшая черный плащ на лик».

Один из слушателей, с огарком в руке, подошел вплотную к поэту (темному, как зимняя ночь, из тех, что темней могилы), и тут бумага вспыхнула и запылала. Увидев, что горит его творение, стихотворец пришел в неистовство, а виновник поджога молвил:

– Это стихотворение только и может стать ярким и светлым, если его зажечь. Факел-то получился на славу, не то что стихи!

X
Потаскуха в фижмах

Одна потаскуха, с виду ни дать ни взять пирамида, с таким трудом протискивалась в дверь, выходя из дому, что косяки аж в пот бросило, ибо фижмы ее были столь пышно вздуты, будто под юбками уместилось несколько носильщиков, чтобы таскать ее на себе, как чудовищного змея на карнавальном шествии. Этими юбками подметала она панель сразу по обе стороны площади; тут застиг ее Час, юбки вывернулись наизнанку и, взвившись вверх, поглотили свою хозяйку на манер опрокинутого колокола или мельничного ковша. Тогда-то и обнаружилось, что потаскуха, желая похвастать особой пышностью бедер, навертела на себя изрядную толику тряпок, среди которых была и скатерть, накрывавшая ее живот, будто стол в таверне; на боку красовался ковер, сложенный вдвое; самым же примечательным оказался открывшийся взорам обезглавленный Олоферн, ибо о нем-то и повествовал рисунок на ковре.

Завидев это, прохожие давай наперебой свистать и улюлюкать, потаскуха тоже вопила благим матом, однако из глубины плетеной воронки, служившей основой фижмам, крики ее едва доносились, будто со дна пропасти, куда рухнуло сие безобразное чудище. Так и задавила бы ее набежавшая толпа, если бы не новое диво: вышла на улицу кучка щеголей; у одного – подложные икры, а во рту – последних три зуба; с ним два крашеных франта да трое плешивых в париках; застиг их Час, захватил с головы до пят, и подложные икры стали истекать шерстью; владелец их почувствовал, что костям его недостает привычных мягких подушек, и собрался было воскликнуть: «С чего это у меня отнялись ноги?», но не успел пошевелить языком, как зубы один за другим попрыгали у него изо рта. У крашеных же вмиг побелели бороды, будто их вымазали творогом, так что им друг друга и признать-то стало трудно. Парики соскочили с лысин и помчались прочь, унося оседлавшие их шляпы, а на голых, как дыня, лицах остались только усы – вежливое напоминание «memento homo».[274]274
  Помни, человек (лат.).


[Закрыть]

XI
Хозяин и его любимый слуга

У одного сеньора был лакей, к которому хозяин весьма благоволил, хотя тот обманывал его направо и налево; лакея, в свою очередь, надувал его собственный слуга, последнего – подручный, этого же – приятель, приятеля – девка, а ее – черт.

Застиг их всех Час, и черт, которому, казалось бы, и дела не было до сеньора, вселился в девку, а девка – в своего дружка, а дружок – в подручного слуги, а подручный – в слугу, а слуга – в лакея, а лакей – в хозяина.

До сеньора черт добрался, стало быть, после перегонки через девку и ее сутенера, через подручного, слугу и лакея и по дороге адски разозлился и вконец осатанел; поэтому сеньор схватился со своим лакеем, лакей – со слугой, слуга – с подручным, подручный – с приятелем, приятель – с девкой, а та – со всеми сразу; так нещадно тузили они друг друга, одержимые дьявольской злобой, что лопнула нить, на которую нанизаны были все их обманы и козни, а сатана, незримо оседлавший девку, все переходил от одного к другому, пока окончательно не прибрал всех к рукам.

XII
Замужняя старуха наводит красоту

Богатая замужняя старуха наводила красоту. Она накладывала сулему слой за слоем на морщинистые щеки, испещренные веснушками; отбеливала бурую кожу, как маляр – дверь в распивочную, коптила брови, словно колбасу; помертвелые губы притирала восковой мазью, дабы они горели, как свечи, а ланиты, с помощью щепотки румян, озарялись стыдливой алостью. Дуэнья, набальзамированная, подобно мумии, состояла при ней в качестве советника по старому хламу; она сидела на корточках перед хозяйкой с гигантским шиньоном в руках, а горничная, хлопотунья по части баночек и скляночек, держала наготове подушки, подобные тем, что на седлах у амазонок, ибо шерстью сих подушек почтенная сеньора намеревалась заполнить впадины, соответствующие парочке горбов, торчавших у нее на спине.

Долго мерзостным видом своим терзала и мучила хозяйка зеркало, пока не настиг ее Час, и тут принялась она все хватать невпопад: сулемой протерла волосы, сажей вымазала зубы, брови покрыла красным воском, румянами измазала как щеки, так и лоб, шиньон сунула в рот, подушки нацепила как раз там, где были выпуклости, сидит седая, прокопченная, щеки празднуют кто Крашеного, кто Размалеванного, подбородок оброс кудрями, как чертополохом, два горба сзади, два – спереди – вместе и видение, и свинья святого Антония![275]275
  …свинья святого Антония! – По преданию, спутником Антония в пустыне, где он спасался, была свинья.


[Закрыть]

Дуэнья, решив, что сеньора тронулась умом, дала тягу, подхватив рукой облекавшие ее траурные хламиды. Горничная обомлела, будто ей привиделся дьявол, а хозяйка вне себя от бешенства припустилась вслед за дуэньей, сея повсюду ужас.

На шум явился муж и, почитая, что в супругу вселился бес, побежал со всех ног искать заклинателя.

XIII
Владетельный сеньор посещает тюрьму

Один владетельный сеньор надумал произвести смотр тюрьме, расположенной в столице его владений, ибо стало ему известно, что тюремщики выжимают из сей тюрьмы деньги, как из неистощимой мошны, торгуют преступлениями и наживаются на преступниках, выменивая воров на золото и убийц на звонкую монету. Приказал он вывести ему заключенных и узнал, что взяли их за преступления, кои они совершили, а держат из-за тех, кои совершает алчность тюремщика. Узнал он также, что одним острожникам ставят в счет то, что они украли или могли украсть, а другим – то, чем они владели или могли владеть, и дело их, стало быть, тянется, пока хватает денег, а наказание приходится на день прощания с последним мараведи. Иначе говоря, если попадают они в узилище за содеянное зло, то наказание несут уже за то, что в карманах у них пусто.

Вывели к сеньору двух колодников, которых на другой день должны были повесить. Впрочем, одного содержали уже как вольного по той причине, что истец отказался от иска; второго ждала петля за кражу – за решеткой он провел три года, и за это время из него высосали и чужое – краденое, и свое – кровное, и родительское добро, и последнее, что оставалось у жены с детишками. Тут сеньора застиг Час, и он молвил, изменившись в лице:

– Тот, кого вы собрались выпустить, поелику ему простил истец, будет повешен завтра же; потакать подобным сделкам – значит завести открытые торги человеческими жизнями, где можно будет по соглашению купить за деньги помилование и где жизнь мужа станет товаром для жены, жизнь сына – товаром для отца, а отца – для сына. Если помилования от смертной казни будут пущены в продажу – все жизни пойдут с молотка и деньги станут поперек дороги правосудию, ибо нет ничего легче, чем убедить истца, что ему от тысячи или даже пятисот эскудо будет куда больше проку, нежели от одного висельника. Каждое совершенное злодеяние следует рассматривать как со стороны пострадавшего, так и со стороны правосудия; и если уместно, чтобы пострадавший простил виновного, то еще уместнее, чтобы правосудие покарало его по заслугам.

Вор, которого вы намереваетесь вздернуть после трехлетнего пребывания в темнице, будет отправлен на галеры; три года тому назад виселица была бы ему справедливой карой, а нынче, повесив его, вы совершите жестокую несправедливость, ибо покараете не только виновного, но и отца его, и детей, и жену, ни в чем не повинных, которых вы объели и обокрали догола, растянув дело на три года.

Напомню вам притчу о хозяине, у которого мыши изгрызли бумажный хлам, хлебные корки, объедки сыра да старую обувь. Взял он кошек, дабы вывести мышей; увидев, однако, что кошки поели всех мышей, а затем принялись воровать мясо из котелка да жаркое с вертела, – то голубя схватят, то утащат бараний окорок – хозяин перебил кошек и сказал: «Пусть лучше вернутся мыши!»

Приложите к себе эту басню, ибо вы, призванные навести в государстве порядок, охотились, как блудливые коты, на мышат-воришек, которые где срежут кошелек, где вытащат платок, с кого сорвут плащ, а с кого – шляпу; а сами вы тем временем успели заглотать, не жуя, целое королевство, разграбить чужие богатства, разорить немало семей. Негодяи, лучше иметь дело с мышами, чем с такими кошками.

С этими словами велел он выпустить на волю всех узников, а тюремных начальников посадить под замок.

Содом и ералаш воцарились тут превеликие! Настала очередь тюремщиков вопить и сетовать, а узники, сорвав с себя кандалы и цепи, понадевали их на тех, кто приказал их заковать, и на тех, кто выполнял приказания.

XIV
Женщины на прогулке

По улице прогуливались женщины. Одни шли пешком и, невзирая на то, что годы изрядно их заржавили, виляли бедрами, щеголяя высокими каблуками и множеством нижних юбок. Другие ехали, развалясь, в каретах, жеманились, позабыв о прожитых годах, и игриво выглядывали из-за приспущенных занавесок. Иные недотроги, кокетливо вскрикивая от притворного страха, восседали в портшезах, будто изделия стеклодувов, выставленные напоказ в прозрачной горке. Портшез, подобно безмену, качался на плечах у двух мавров или, еще чище, двух плутов лакеев, причем глаза этих хрупких созданий пребывали в весьма тесном соседстве с задницей первого носильщика, а в нос бил аромат его ног, не удерживаемый стелькой и отдающий фрехенальскои кожей.

Все эти особы мнили себя чуть ли не младенцами, лепетали и ворковали так, что всем было слышно, старости стыдились, как испачканных пеленок, и, ловко сбрасывая со счетов годы, выдавали гробы свои за колыбели. Застиг их Час, и тут набросились на них славные астрологи Штёфлер,[276]276
  Штёфлер Иоганн (1452–1531) – немецкий астроном, астролог и математик, вызвал панику предсказанием всемирного потопа; он действительно погиб в предсказанный им день от упавшей на него книжной полки. Арголи Андреа (1570–1653) – итальянский философ, врач, математик, астроном и астролог.


[Закрыть] Маджини, Ориган и Арголи, потрясая развевающимися свитками, где значился возраст каждой из них, с указанием дня, месяца, года, часа, минуты и секунды.

Пронзительными голосами астрологи вещали: «Признайте же свои годы, старые чертовки, и внемлите приговору! Вот тебе, например, сорок два года, два месяца, пять дней, шесть часов, девять минут и двадцать секунд».

Всемогущий господь, что за галдеж тут поднялся! Каждая спешила отречься от дня своего рождения; только и слышно было: «Ничего подобного, мне едва минуло пятнадцать!», «Иисусе, да разве можно так клеветать? Мне и восемнадцати-то нет!», «А мне только тринадцать», «А я вчера родилась», «А мне всего ничего, это время врет!»

Одна из женщин, внесенная в свиток Оригана, как в запись нотариуса, прочитала о себе: «Изготовлена и допущена к жизни в году 1578». Сообразив, что ей, стало быть, стукнуло семьдесят семь, она зарычала тигрицей и зашипела змеей: «Я и вовсе еще на свет не рождалась, проклятый законодатель смерти! У меня даже зубы не прорезались!» – «Эх ты старая карга, гроссбух веков, где же им прорезаться, когда у тебя в деснах торчат корешки! Вспомни свои годы!» – «Знать не знаю никаких годов!»

И тут сцепились они друг с другом, и все смешалось в неистовой схватке.

XV
Потентат после обеда[277]277
  Потентат после обеда – сатира на Филиппа IV (1621–1665), Оливареса (1587–1645) и королевские советы.


[Закрыть]

Некий властитель, отобедав, предавался отдыху, благосклонно внимая льстивому щебетанию, слетавшему с клювов его придворных. Меж тем переполненный его желудок изнемогал от трудов непомерных, и поварята-кишки тревожно урчали, будучи не в силах управиться с перевариванием груды мяса, пожранного хозяином. Вино, что ранее пенилось в кувшинах, выступало теперь пузырьками слюны у него на губах, все coramvobis[278]278
  Здесь: лицо (лат.).


[Закрыть] его лоснилось глупостью, и на нем играл румянец бесчисленных здравиц.

Едва он принимался нести околесицу, как прихвостни тотчас дурели от восхищения и рассыпались в неумеренных похвалах. Одни говорили: «Какое благородное красноречие!» Другие: «Лучше не скажешь. Великие и драгоценные слова» А один из льстецов, встав на цыпочки подхалимства, на целую голову переврал остальных, заявив: «Внемля тебе, восторг и мудрость погрузились в пучину небытия!»

Властитель совсем было размяк от столь приятных слов, но тут желудок его напомнил ему о себе двукратным бульканьем, знаком несварения и предвестником близкой рвоты, а посему он молвил чуть ли не со всхлипом:

– Изрядную скорбь причинило мне известие о потере двух моих кораблей!

Лизоблюды, нимало не смущаясь, схватились за эти слова как за оружие и, отточив свою ложь, с новым пылом ринулись в бой, завираясь еще хлестче прежнего. Одни твердили, что потеря сия случилась как нельзя кстати и может принести немалую выгоду, ибо даст возможность порвать с ограбившими его мнимыми друзьями и соседями, а на два потерянных корабля придется двести новых, которые он у тех отнимет, исходя из чего и следует действовать в дальнейшем. И вся эта ахинея была обильно уснащена примерами.

Другие же доказывали, что потеря явилась-де славным успехом, преисполненным величия, ибо тот велик, у кого есть что терять; истое величие сказывается, мол, в потерях, а победы и приобретения – жалкий удел пиратов и грабителей! И еще говоривший добавил, что потери якобы сами несут в себе средство предотвратить их.

Не успел он кончить, как со всех сторон градом посыпались изречения и цитаты, и каждый, кто во что горазд, пустился нанизывать Тацита на Саллюстия, Полибия на Фукидида[279]279
  Тацит Корнелий (53 – 120) и Саллюстий Гай Криеп (86–34 до и. э.) – римские историки; Полибий (204–121 до н. э.) и Фукидид (464–395 до н. э.) – греческие историки.


[Закрыть] и вспоминать о великих потерях греков и римлян и прочей ерунде. А так как обжоре нашему только и надо было чем-то оправдать напавшую на него истому, он был рад-радехонек столь искусно позолоченной потере.

Лучшего бы и сам черт не придумал! Но в этот миг, как на грех, опять дал знать о себе желудок, туго набитый тяжелой снедью, и властитель громогласно рыгнул. Едва сей звук достиг слуха окаянных льстецов, как они с глубочайшим почтением преклонили колена, прикидываясь, будто господин их просто чихнул, и дружно воскликнули: «Дай вам бог здоровья!»

Тут застиг их Час, и властитель, охваченный гневом невообразимым, заорал:

– Подлые твари, вы хотите меня уверить, будто я не рыгнул, а чихнул, хотя рот мой находится под самым моим носом! Что же тогда скажете вы о том, чего мне не увидеть и не пронюхать?

И он хлопнул себя по ушам, отгоняя лживые речи, точно мух, напустился на льстецов и всех их прогнал пинками из дворца, приговаривая:

– Случись мне заболеть насморком, вы, вельможные господа, съели бы меня с потрохами! По счастью, нос у меня оставался свободен. Это вас и сгубило! Видно, ничего нет более ценного, чем хороший нюх!