Текст книги "Избранное"

XXXII
Светлейшая Венецианская республика

Светлейшая Венецианская республика, призванная, вследствие великой своей мудрости и осмотрительности, быть мозгом Европы, средоточием ее разума, созвала в дворцовом зале всеобщий совет. На консистории сей звучали в стройном согласии, подобно струнам, различные голоса, низкие и высокие, старческие и молодые; кто был умудрен знаниями, а кто – опытом. Хор сей так ладно настроен и сливается в гармонии столь редкостной, что под звуки его все властители других стран способны совершать перемены в своих государствах.

Дож, коронованный князь этой могущественной, свободной державы, сидел на возвышении, окруженный тремя советниками: по одну руку сидел главный, мужчина лет сорока, по другую – еще двое. Поодаль стояли секретари для подсчета голосов и чиновники, коим надлежало голоса эти собирать. Присутствующие были погружены в столь глубокое молчание, что слуху казалось, будто зал обратился в пустыню, а взору – будто он населен статуями; безмолвной была немощь старцев, безмолвной – гордость в глазах юношей. Наконец дож нарушил тишину и молвил:

– Коварство порождает раздоры, притворством же сеятели раздоров добиваются любви своих жертв. Победа и мир достались нам в войнах, что вели мы с друзьями, а не в тех, где сражались с противником. Мы дотоле сохраним свободу, пока будем понуждать остальные народы обращать друг друга в рабство. Блеск наш рождается из чужих ссор. Мы следуем примеру искры, что вспыхивает из столкновения кремня с огнивом. Чем свирепее спорят и бьются между собою другие монархи, тем ярче горит свет, излучаемый нами. Италия после падения империи уподобилась богатой красавице, которая осталась по смерти родителей во власти опекунов и душеприказчиков и хочет замуж, а душеприказчики уже расхитили ее приданое по частям; и поелику они отнюдь не намереваются вернуть награбленное, а, напротив, норовят сохранить его у себя, одни из них отказывают королю Испании, который за нее сватается, другие – королю Франции, который тоже ищет ее руки, и приписывают женихам свои собственные пороки. Однако сии мошенники-опекуны, сиречь различные потентаты, не могут отрицать, что нам-то досталась ничтожная доля от богатств опекаемой нами особы. Ныне дело усложняется, ибо женихи твердо намерены вступить в брак. В свое время король Франции пригодился нам, дабы отбить сию невесту у короля-католика, который, пользуясь соседством Милана с одного боку и Неаполя – с другого, то и дело переглядывался да перемигивался с ней из своего окошка. Христианнейшему же королю до нее было куда дальше – ни подойти, ни посмотреть; только и оставалось, что письмами пробавляться. Теперь же, через посредничество Савойи, Мантуи и Пармы, явился он в Пиньероль и увивается за девицей, домогаясь ее любви, а посему придется нам похитить ее у него из-под носа. Особого труда прилагать тут не надобно, ибо французов легче прогнать, чем привлечь; поначалу их бешеный натиск разгоняет прочих, а там, глядишь, их и самих прогнать недолго, таков уж их нрав. Однако ножку подставить надо с умом и так состряпать развод, чтоб нас обласкали, как сватов. Христианнейший король строит куры Лотарингии и жаждет овладеть ею. Он бряцает оружием в Германии, но вассалы его живут в бедности. Взбаламутил он весь мир, лишив его покоя, а посему приспешники его в Италии дрожат от страха. Мы же вступим туда, не прибегая к особым хитростям, ибо он поднял окрест такой шум, что никто нас не услышит. Нам нет нужды опасаться тех, кто доверился ему, ибо чистосердечное их раскаяние снимает с них подозрение. Сдается мне, что, поощряя спесь честолюбивого и легковерного монарха, мы одержим верх над королем Франции Людовиком Тринадцатым. Особливо же надлежит пестовать его фаворита, прилагая все силы, дабы входил он все более в милость. Фаворит сей присваивает все, что достается королю, и непомерно раздувается сам, по мере того как съеживается король. Пока вассал останется хозяином своего короля, а король – вассалом собственного слуги, первого все будут ненавидеть, как предателя, а второго презирать, как ничтожество. Сказать вслух «смерть королю!» и не только избежать кары, но даже быть обласканным может тот, кто добавит: «Да здравствует фаворит!» Не знаю, был ли для Генриха Четвертого худшим злодеем Франсуа Равайяк,[310]310
  Франсуа Равайяк (1578–1610) – убийца короля Франции Генриха IV, отца Людовика XIII.


[Закрыть] нежели Ришелье – для его сына. Знаю одно – оба оставили его в сиротах первый отнял отца, второй – мать.[311]311
  …второй – мать. – Мать Людовика XIII Мария Медичи дала в руки кардинала Армана Ришелье (1585–1642) власть, но, не встретив в нем покладистого царедворца, объединилась с его врагами и повела борьбу с ним, закончившуюся для нее полным поражением (1630) и смертью в изгнании (1642).


[Закрыть] Пусть же и впредь властвует Арман, ибо он, как тяжкий недуг, прикончится сам, прикончив больного.

Немаловажно подумать также о наследниках французского престола, ибо христианнейший король давно потерял надежду на потомство, а посему корона уготована брату его,[312]312
  …корона уготована брату его… – то есть Гастону Орлеанскому (1608–1660). Трусливый интриган, он всю жизнь плел заговоры, из которых выпутывался после их разоблачейия, жертвуя союзниками.


[Закрыть] чей нрав сулит нам отрадное будущее, ежели мы будем держать ухо востро. Это пламя, раздувать которое мы сумеем по своей воле, к тому же столь буйное, что оно и само себя раздует; это человек, что сетует тем громче, чем более ему желают добра; посему он нанес обиду королю Испании, а мы сумеем повернуть сие разногласие, как нам вздумается. Франция не доверяет королевской родне, ибо в нее втерся фаворит, скупив чуть ли не все генеалогическое древо; страшит Францию и то, что все почетные должности захвачены его семейством и власть в стране попала в руки его клевретов. Все помнят обезглавленного Монморанси[313]313
  Монморанси Генрих, герцог (1595–1632) – маршал Франции; приняв сторону Гастона Орлеанского, предоставил ему убежище в Лангедоке, где был губернатором; поднял против Ришелье восстание, был взят в плен и казнен.


[Закрыть] и многочисленных дворян, томящихся в ссылке и опале; всех гнетет боязнь, как бы престолонаследие не обернулось свалкой. Дело в Германии не поправишь с отторгнутым Пфальцем и герцогством Лотарингским, намерениями герцога Саксонского и протестантами – приверженцами Империи, восстающими против австрийского дома. О мире в Италии не может быть и речи, пока там имеются крепости, занятые испанцами. Королю Испании по горло хватает трудов и затрат по вине голландцев, которые отняли у него во Фландрии земли, коими он некогда владел, и норовят отнять остальные. Они уже захватили лучшую и обширнейшую часть Бразилии, богатую древесиной, табаком и сахаром, чем и обеспечили свой флот, и понастроили укрепления на одном из Антильских островов. Следует добавить к сему насущную заботу о поддержке императора и о противодействии французам в государстве Миланском. Мы же, подобно колесикам карманных часов, должны ежечасно и ежеминутно, неслышно и невидимо без устали двигать сии стрелки вперед, не останавливаясь и не обращаясь вспять, предоставляя всем прочим шуметь и волноваться. Государство наше подобно стеклодуву, который дыханием своим придает изделию вид и форму; так и мы, обработав землю огнем, создаем лед.

На этом застиг их Час и, подхлестнув одного из самых рьяных capidiechi,[314]314
  Членов Совета десяти (ит.).


[Закрыть] понудил его к следующим речам:

– Венеция – это сам Пилат. Доказываю: Пилат осудил праведника и умыл руки; Ergo…[315]315
  Следовательно (лат.).


[Закрыть] Он выпустил на волю Варавву, иначе говоря – мятеж, и заточил в тюрьму мир, иначе говоря – Иисуса: igitur…[316]316
  Поэтому (лат.).


[Закрыть] Пилат, человек настойчивый (а вернее сказать – упрямый), сказал: «Что мной написано – то написано»; tenet consequential…[317]317
  Из этого вытекает (лат.).


[Закрыть] Пилат отдал спасение и мир человечества в руки смутьянов, дабы они распяли его: поп potest negari…[318]318
  Нельзя отрицать (лат.).


[Закрыть]

Собрание разразилось громкими криками. Дож, с согласия многих, а по внешней видимости – даже всех, велел заключить в тюрьму говоруна да хорошенько проверить его родословную, ибо нет сомнений, что его породил кто-то, кто был, в свой черед, порождением того, кто дружил тот, кого знавал некто ведущий род от кого-то, в ком было кое-что от испанца.

XXXIII
Дож Генуэзский и сенат его

Всеславный и сиятельный дон Генуи собрал достопочтенный свой сенат, дабы выслушать посланника христианнейшего короля, который и повел такую речь:

– Светлейшая республика! Король, повелитель мой, коему свобода Италии исстари была не менее дорога, чем величие собственной короны, вследствие чего он непрестанно всем своим могуществом содействовал сохранению сей свободы, печась о спокойствии вашем и не имея иной корысти, кроме пущего блага всех князей, кои властвуют в добром согласии над лучшей и прекраснейшей страной мира, прислал меня к вам, дабы я от имени его изложил, каким образом мой повелитель, покорнейший сын римской церкви и миролюбивый сосед всех властителей, намеревается оправдать свои действия в ваших глазах и выразить вам свое расположение и благосклонность. Вам самим лучше знать о своих бедах, нежели нам, внимающим и взирающим издалека. Много лет провели вы в тяжких войнах, порожденных несогласиями с герцогом Савойским, чье соседство постоянно причиняло вам изрядные заботы и тревоги, невзирая на вмешательство короля-католика как беспристрастного судьи. Видели вы поля свои, залитые кровью и устрашающие видом громоздящихся мертвых тел; города, разоренные осадами и штурмами; страну, обнищалую от военных постоев; полчища свирепых германцев, захвативших земли ваши и несущих душам ересь, а плоти – голод и чуму. По присущей вам мудрости вы не станете возлагать на короля, повелителя моего, вину за какое-либо из этих зол, ибо он только силился спасти слабейшего не с той целью, чтобы оный, победив, окреп сверх меры, а с той, чтоб он защитил права свои и не дал окрепнуть противнику и, следовательно, каждому воздано было бы по справедливости и без обиды и дабы Монферрат, причина сих смут, не достался бы в награду чьей-либо корысти. За этим и содержал повелитель мой могучее войско и не раз самолично сопутствовал ему, разрушая преграды, что воздвигала в Альпах зима, расчищая таким образом путь для направлявшейся к вам поддержки, а затем, выполнив сей благородный замысел, с победой возвращался вспять. Ныне же, когда весь мир в злобе ополчился на него и помощь, оказанная вам, снискала ему ярую ненависть всех властителей, он надеется, что светлейшая республика допустит его в свои порты столь же гостеприимно, как и короля Испании, и, поддерживая мирные отношения с обоими, докажет, что отдает должное похвальному рвению моего повелителя и оправдывает действия его оружия.

Дож, видя, что мусью пришел к концу своей речи, молвил так:

– Вознесем хвалу господу за то, что мы призваны продолжать то, что делали доныне, а именно – дарить христианнейшему королю любовь и уважение. Мы услыхали в словах ваших то, что в свое время видели своими глазами, а очевидцев убедить всегда легко. Разумеется, поведение короля, повелителя вашего, могло бы поколебать наше доверие, ибо он с помощью Ледигьера[319]319
  Ледигьер Франсуа де Бонн, герцог (1543–1627) – маршал Франции. Воевал то против герцога Савойского, то в союзе с ним.


[Закрыть] способствовал розни, посеянной в нашей республике герцогом Савойским, который жаждал уничтожить ее или вернуть себе и добился бы этого, погрузив страну в пучину бедствий, если бы не помощь короля-католика. Еще более суровым испытанием нашему доверию служит захват Сузы, Пиньероля и Казале в Италии силой французского оружия, ибо здесь Франция уподобилась тому, кто якобы разнимает драку, а сам убегает с плащами дерущихся. Еще пуще могли разрастись наши подозрения, когда его христианнейшее величество выкурил герцога Лотарингского из дому,[320]320
  …выкурил герцога Лотарингского из дому… – Герцог Лотарингский Карл III выступил против французского короля в Тридцатилетней войне и был изгнан из своих владений, занятых французами (1634).


[Закрыть] разведя столь густой дым, что тому едва не выело глаза. Однако мы не станем придираться к сим неблаговидным поступкам и еще раз заверим христианнейшего короля в нашем неизменном к нему расположении. Мы также обещаем ему сохранять сии чувства и впредь, насколько позволят нам обязательства, принятые нами в отношении короля Испании, коего могущество оберегает нас от зла, величие – обогащает, а вера – поддерживает нашу церковь. Посему выполнить просьбу вашу возможно только в том случае, ежели мы созовем на совет всех деятелей республики нашей, облеченных полномочиями решать дела государственные.

Посланнику, равно как и сенату, сие предложение пришлось по нраву. За означенными деятелями послан был знатный вельможа, дабы поведать им, с какой целью их приглашают, и просить их прибыть не мешкая. Тот застал их всех в городе Банки и сообщил им, что было ему поручено.

На этом застиг их Час, и благородные генуэзцы, изменившись в лице, велели знатному гонцу передать пресветлому дожу, что они, едва услышав предложение короля Франции, собрались было тотчас двинуться в путь, но столь крепко припечатались к седалищам испанским, что встать с места не имеют возможности, разве только потащив сии седалища вслед за собой, чему мешают гвозди, вбитые в Неаполе и Сицилии и намертво закрепленные присягой верности Испании. А еще хотят они напомнить его светлости, что король Франции движется вперед, подобно галернику, обернувшись спиной к цели своего пути, и все, что видит, подгребает к себе; пора дожу открыть глаза, ибо монарх сей выступал некогда как инквизитор против еретиков, а ныне – как еретик против инквизиторов.

Вельможа воротился ко двору и громким голосом передал сей ответ.

Мусью был крепко раздосадован и смущен и, едва сдерживая гнев, мял в руках свой плащ с пелеринкой и алым воротником.

А дож сказал, дабы еще распалить его:

– Скажите христианнейшему королю, что хоть наша республика и не уважила его просьбы, она обещает ему, ежели он еще раз сунется в Италию, служить ежегодные мессы за упокой души французов, что сложат здесь головы, как и за тех, что уже покоятся в Павийском лесу,[321]321
  Павийский лес – место сражения между войсками Франции и Священной Римской империи (1525). Король Франции Франциск I потерпел здесь жестокое поражение, стоившее жизни тысячам французов, и был взят в плен.


[Закрыть] вымостив его скелетами. А пока его величество пребудет в плену в государстве Миланском, мы обязуемся оплачивать его содержание и, более того, предлагаем немедля выкупить его за сто тысяч дукатов. Вас же просим принять от нас в дар историю Карла Пятого.[322]322
  Карл Пятый (1500–1558) – был императором Священной Римской империи (1519–1556) и королем испанским под именем Карла I (1516–1556); противник Франциска I.


[Закрыть] Чтение сие в дороге покажется вам занимательным, а королю вашему послужит верным путеводителем.

Мусью, не помня себя от злости, вымолвил:

– Из слов ваших явствует, что вы все – добрые и преданные вассалы короля-католика, обернувшиеся заморскими галисийцами по милости тех самых седалищ, что препятствуют установлению между нами добрососедских отношений.

XXXIV
Немцы-еретики

Немцы, еретики и протестанты, кои насчитывают у себя столько же ересей, сколько человек, и только и знают, что подстрекать властолюбие шведов да коварство герцога Саксонского, маркиза Бранденбургского и ландграфа Гессенского, долго хворали французской болезнью и решили наконец разом избавиться от нее, ибо как ни вгоняли их в пот тяжкие лишения, как ни смазывали их ртутной мазью в Нордлингеновой печи,[323]323
  Нордлингеновая печь. – Имеется в виду битва под Нордлингеном, городом в Баварии. В 1634 году испанцы, австрийцы и баварцы победили там шведов.


[Закрыть] как обильно ни пускали им кровь usque ad animi deliquium[324]324
  Вплоть до душевного изнеможения (лат.).


[Закрыть] в бессчетных военных поражениях – ничто не шло им на пользу.

Собрали они всех лучших лекарей, каких только сумели отыскать, от сторонников рационального направления до спагириков, и, поведав о своем горе, потребовали более действенного лечения.

Одни врачи держались взгляда, что спасти их можно, изгнав все французские гуморы, засевшие у них в костях; другие, полагая, что болезнь гнездится в голове, советовали прочистить мозги и вытравить оттуда грязные замыслы с помощью прославленного Галеном Гиппократова тетрагона, по внешности напоминающего табачный дым. Иные же, суеверные и преданные тайным наукам, утверждали, что больные страдают не от естественной хвори, а одержимы бесами и как таковые нуждаются в заклинаниях и заговорах.

За сими научными спорами застиг их Час; и тут подал голос некий медик из Праги.

– От этой хвори нет лекарств, – сказал он. – Только диета[325]325
  …Диета. – Слово это по-испански означает не только диету, но и сейм, съезд, собрание.


[Закрыть] способна исцелить немцев от страданий и недугов; однако же не знать им диеты, доколе настежь будут распахнуты двери в трактиры Лютера и Кальвина; ненасытные глотки будет томить жажда, и велик будет соблазн французских винных лавок да борделей!

XXXV
Великий султан турецкий

Великий султан, ибо так зовется турецкий император – монарх, царствующий по милости обманов Магомета над величайшей из всех существующих ныне держав, – повелел собрать всех кади, военачальников, беев и визирей своей Порты, именуемой преславной, а также священнослужителей, государственных деятелей, наместников и пашей, кои были чуть ли не все выходцами из христиан. Велел он также привести христиан, пребывающих у него в рабстве, заживо погребенных в темницах Константинополя, ибо сей чванный владыка гнушается брать выкуп за рабов и презирает святейшую из добродетелей – милосердие.

Итак, собрание сие было весьма многолюдным, всем на удивление; подобного стечения народного не сохранилось в памяти самых древних старцев.

Великий султан, полагавший, что уронит достоинство свое, ежели подданные услышат его голос или узрят его хотя бы одним глазом, сидел на высочайшем троне, задернутом со всех сторон занавесями, сквозь которые можно было лишь смутно разглядеть предметы. Безмолвным знаком приказал он дать слово одному из мавров, изгнанных из Испании, поелику оный имел сообщить дело чрезвычайной важности. Мавр поначалу распростерся на полу у ног императора в кощунственном поклонении, затем поднялся и сказал:

– Мы, истинные и правоверные магометане, долгое время томившиеся в испанском плену, тайно храня в сердце закон пророка, потомка Агари, возносим хвалу могущественнейшему из монархов, султану турецкому, за благосклонность, с коей снизошел он к ничтожной горстке мавров, оставшихся в живых после столь горестного изгнания, и жаждем оказать его величеству посильную услугу, а именно – поделиться с ним приобретенными нами сведениями, ибо мы лишены иного имущества и обращены в жалкий сброд. А дабы претворить желание наше в действие, мы советуем великому султану, ради вящей славы сего государства и увековечения подвигов доблестных полководцев, последовать примеру Греции, Рима и Испании и пожертвовать елико возможно на университеты и процветание наук, учредив за оные награды, ибо еще и поныне живут и торжествуют языки греческий и латинский, прославляя канувшие в вечность монархии и монархов, воскрешая их заслуги и имена и спасая их от мрака забвения; и все это по милости наук, обогативших мир сведениями и извлекших его из глубин варварства.

Во-вторых, мы советуем ввести в обращение право и законы римлян в тех случаях, когда таковые не противоречат здешним, дабы содействовать порядку, препятствовать его нарушителям, награждать добродетель и карать порок и дабы правосудие являло себя в законах, не знающих воздействия страстей, досады, раздражения или подкупа, благодаря верной методе и точному, всем понятному изложению.

В-третьих, мы предлагаем ради вящих успехов в бою сменить кривые ятаганы на испанские шпаги, ибо они куда сподручней для нападения и защиты и позволяют наносить стремительные удары острием, избавляя от необходимости круговых движений, по каковой причине испанцы в рукопашном бою дерутся несравнимо искусней всех прочих, а мы всегда несем тяжкие потери. К тому же шпагу много легче держать в руке и носить на поясе. В-четвертых: дабы сохранить здоровье или вернуть его, коли оно потеряно, надлежит распространить повсеместно и любыми средствами обычай пить вино, ибо оно при умеренном потреблении служит лучшим проводником пищи и самым целебным лекарством. От торговли вином немало возрастут доходы великого султана и его подданных и обогатится казна его, коль скоро из плодов виноградной лозы можно получить великое множество напитков, – товар же сей всему миру весьма любезен, к тому же он поднимает боевой дух и зажигает в крови огонь отваги, действуя быстрее и разумнее, нежели Амфион.[326]326
  …разумнее, нежели Амфион – то есть чем музыка. Согласно греческой мифологии, при построении стен города Фивы камни соединялись сами собою под звуки лиры Амфиона.


[Закрыть] По всем этим причинам следует снять запрет с потребления вина, тем более что многие уже начали с запретом сим не считаться. А дабы решение это стало всем понятным, надо найти ему надлежащее и толковое объяснение. Мы же, в свой черед, приложим все свое мастерство и сноровку, дабы осуществить сии намерения без лишних затрат и трудов и придать еще больше величия и блеска всем царствам могущественного владыки Константинополя.

Едва произнес он последнее слово, как поднялся Синанбей, отступник от христианской веры, и молвил, воспылав яростью:

– Если б все силы адские вступили в сговор против турецкой монархии, они бы не придумали для нее худших бедствий, нежели четыре предложения этого мавританского пса, который среди христиан был негодным мавром, а среди мавров хочет быть негодным христианином. Мавры помышляли вознестись в Испании; здесь же они помышляют унизить нас. Первому замыслу наградой было изгнание, второй заслужил того же; мы по справедливости сквитаемся с теми, кто вышвырнул их сюда, ежели вернем их изгнавшим. Ибо более хитроумного расчета, дабы истребить наши силы, не знал сам Хуан Австрийский, когда он в битве при Лепанто перерезал несметное число янычар и пустил рыб плавать в их крови, подарив за наш счет соперника Красному морю; не был нам столь лютым недругом и перс в зеленом тюрбане, искавший гибели нашей империи; и даже дон Педро Хирон, герцог Осуна, вице-король Сицилии и Неаполя, чье громкое имя повергает в трепет весь мир, устрашенный могуществом его галер, парусников и сухопутных войск, и который не раз силой своего огня обращал в бегство корабли наши от Стамбула до Перы, – даже он не погружал наш полумесяц в столь непроглядный мрак, как это вознамерился сделать ты, свиное отродье, пролаяв здесь твои четыре предложения. Знай же, собака, что монархии зиждутся на заведенных ими обычаях. Полководцы от века прославляли монархии, а ученые краснобаи развращали. Меч, а не книга доставил королям их владения; армии, а не университеты завоевывают земли и защищают их; победы, а не ученые споры делают их великими и грозными. Битвы приносят царства и короны, науки же – ученые степени и кисточки на докторских колпаках. Стоит государству начать раздавать награды за науки – и тотчас же бездельникам достанутся громкие звания, хитрецам – почет, пронырам – помощь, ловкачам – поощрение, и неизбежно храбрец окажется в зависимости от грамотея, отважный – от ученого, меч – от пера. Невежество народное – твердыня княжеской власти; наука, просвещая народ, пробуждает в нем мятежный дух. Ученость толкает подданного на заговоры заместо слепого послушания, вселяет в него недоверие к повелителю заместо поклонения, ибо, уразумев сущность своего властителя, он дерзает уже презирать его; познав свободу, он алчет ее; он начинает сомневаться, достоин ли власти тот, кто властвует, и тем самым он уже властвует над властелином своим. Наука жаждет мира, ибо он ей необходим, а обретенный мир приводит к самой опасной войне, ибо нет хуже войны, как та, которую ведут поневоле, желая мира; словами и посланиями ты взывал к миру, на деле же получил войну. В стране, что отдана на откуп ученым и сочинителям, паршивый гусь ценится дороже, чем мушкет и копье, а пролитые чернила – чем пролитая кровь; от листа бумаги, снабженного подписью могущественного лица, не спасет самый прочный панцирь, коему не страшен огонь; и трусливая рука, что с дрожью берется за оружие, сумеет выудить из чернильницы почести, доходы, титулы и власть. Много низких людей добывало со дна чернильниц свои черные мантии; многие вознеслись на хлопчатом фундаменте; немало звучных имен и крупных состояний обязаны своим происхождением измаранной бумаге. Из борозды, куда не уместилось бы и двух селеминов зерна, Рим вырос в исполинское государство, опираясь не на ученых да на книги, а на воинов да на копья. Все брал он натиском, ничего – прилежанием. Он похищал женщин,[327]327
  …похищал женщин… – По преданию, первые жители Рима похищали женщин соседнего племени – сабинянок.


[Закрыть] когда в них нуждался, подчинял себе близких соседей, добирался и до дальних. Но стоило Цицерону, Бруту, Гортензию[328]328
  Гортензий Квинт Гортал (114 – 50 до н. э.) – римский оратор, добившийся значительных богатств и высокого общественного положения красноречием и продажностью.


[Закрыть] и Цезарю ввести в обиход слово и красноречие, как они тем самым породили мятеж и заговоры и принесли смерть друг другу и самим себе; а республики, империи и императоры погибли и подпали под власть неприятеля по вине утонченных щеголей. Ведь не всех птиц ловят и сажают в клетку, а только тех, что ловко болтают да пускают трели; а чем краше и ясней они болтают, тем крепче запоры, тем надежнее охрана клетки! Итак, ученые труды обернулись оружейной палатой, грозившей самому оружию, а в громогласных речах превозносилось преступление и осуждалась добродетель; а поелику на царство возведен был язык, былые победы рухнули под тяжестью слов. Наука сгубила греков, как червоточина. Честолюбивые академии вели их на поводу, войска завидовали академиям, философы же травили военачальников. Хитрость взялась судить доблесть, – вот почему греки были богаты книгами и бедны победами. Ты сказал, что великие мужи древности живы и поныне благодаря великим сочинителям, что язык жив, хоть мертвы те государства. Точно так же кинжал, поразивший жертву, сам остается цел и невредим, когда человеку приходит конец; однако мертвецу от этого не легче. Пусть лучше жила бы монархия без языка, нежели язык без монархии. От Греции и Рима сохранилось только эхо, родившееся из пустоты и небытия, – это даже не голос, а едва лишь хвост отзвучавшего слова. А творения сочинителей, прикончивших монархию и оставшихся в живых после сего злодеяния, читатель ценит недолго и лишь постольку, поскольку они способны его развлечь или удовлетворить его любопытство. Испания, страна, чей дух исстари бесстрашно взмывал навстречу опасности, чьи сыны нетерпеливо устремлялись на поединок со смертью, не дожидаясь долголетия и презирая старость, восстала из праха и разорения, сверкнула молнией над собственным пеплом, и мертвое тело ее воссияло чудодейственной жизнью. Книг она в ту пору не писала, зато о деяниях ее можно было написать немало; не слагала она хвалебных песнопений, а добывала славу на поле брани; о доблести ее вели рассказ барабаны и трубы, а речь ее была краткой – клич «Сант-Яго!»,[329]329
  Сант-Яго! – боевой клич испанцев: «Святой Иаков!» Последний считался покровителем Испании, с тех пор как в Компостеле в IX веке были открыты якобы его мощи.


[Закрыть] многократно повторенный. Она изумила весь мир свершениями Вириата и Сертория,[330]330
  Серторий Квинт (ок. 123 – 72 до н. э.) – римский полководец, сформировавший в Испании войско, с помощью которого нанес поражение Риму.


[Закрыть] блистательно восторжествовала над Ганнибалом, а Цезаря, который дотоле бился со всеми народами ради славы, принудила биться ради спасения жизни. Отвага и мужество Нумансии[331]331
  Нумансия – город в древней Испании, оказавший героическое сопротивление римскому полководцу Сципиону Африканскому Младшему (133 до н. э.).


[Закрыть] превзошли все пределы возможного. Об этих и других бесчисленных ратных подвигах Испания ничего не писала, о них написали римляне. Славе Испании послужили чужие перья; ей в удел достался бранный труд, римлянам же – повествование о нем. Летописей она не вела, зато заняла в них почетное место. Но вот изобретена была артиллерия, и она взяла верх над храбрецами-одиночками, разнося в прах известь и камень укреплений и награждая победой меткость, а не отвагу. Однако вскорости изобретен был и печатный стан, и он взял верх над артиллерией, свинец – над свинцом, чернила – над порохом, стволы перьев – над стволами орудий. Порох не вспыхивает, коли его подмочить. Но кто усомнится в том, что подмочили его в чернилах, коими пишут приказы, согласно которым сей порох изготовляют? Кто усомнится в том, что на пули недостает металла с той поры, как начали попусту тратить свинец на отливку литер, а медь – на гравюры? Знай, собака, битвам обязаны мы властью, воинам нашим – победами, воинам же и наградами. Посему и раздавать награды следует тем, кому мы обязаны своим торжеством. Тот, кто назвал сестрами науку и воинскую доблесть, плохо знал им цену, ибо ничто так не чуждо друг другу, как слово и дело. Нож сочетается с пером лишь затем, чтобы резать его; однако перо мстит ножу самими ранами, что нанесла ему сталь. Подлейший из мавров! Пусть недруг превзойдет нас числом людей знающих, а мы его – числом людей победоносных, ибо нам дороже победа над врагом, чем похвала его.

Второе твое предложение – ввести у нас законы римлян. Ежели это тебе удастся, ты разом с нами покончишь! Ты опутаешь всю империю кознями сутяг и злодеев, судей, сверхсудей и противосудей; и жители ее изнемогут, обернувшись адвокатами, их помощниками, писцами, докладчиками в суде, прокурорами, секретарями, челобитчиками, приказными, чиновниками и альгуасилами. Что же касается военного дела, коим сейчас заняты достойнейшие из людей, оно попадет в руки людей никудышных, отбросов, порожденных бездельем. Тяжб возникнет великое множество не потому, что прибавится разума, а потому, что прибавится законов. Наши установления несут нам по нашему желанию мир, а прочим народам – войну, также по желанию нашему. Законы сами по себе хороши и разумны; с появлением же законников они тотчас станут глупыми и бессмысленными. Такова истина, и сами законники признают это всякий раз, когда толкуют закон вкривь и вкось, подтверждая тем самым, что закон как таковой вовсе не имеет смысла. Нет такого судьи, который бы не хвалился, что единственно правильно понял смысл закона; а поелику закон приобрел смысл благодаря судье, ясно, что дотоле смысла в нем не было. Я вероотступник, а был христианином, и утверждаю по собственному опыту, что нет такого законоуложения, гражданского или уголовного, которое бы не знало ровно столько толкований, сколько есть ученых и судей, знатоков и толкователей; и по мере того, как ему приписывают различные смыслы, оно теряет ничтожный смысл, который был ему присущ, и обращается в пустое собрание слов. Посему тот, кто тяжбу проиграл, потерял и то, что требовал с него истец, и то, чего тот и не требовал, а требовал для себя защитник; тот же, кто ее выиграл, потерял все, что потратил, дабы выиграть. Стало быть, все остаются в проигрыше, куда ни кинь. Коли человеку недостает ума, чтобы отнять у другого имущество, у него с лихвой достанет законов, кои, будучи надлежащим образом истолкованы, положат основу тяжбе, а уж тут пострадает в равной мере и тот, кто ищет правосудия, и тот, кто его бежит. Все вы теперь видите, на какой путь вступили бы мы, согласившись с этим мавром.

В третьих же, вздумалось ему, чтобы мы сменили ятаганы на шпаги. Но поскольку первые не представляют особых неудобств, я не вижу особой пользы в такой замене.

Полумесяц – священный знак народа нашего, он же в виде ятагана служит нам оружием. Перенимать платье и обычаи врага – это повадка рабов и побежденных или по меньшей мере путь к тому и другому. Ежели мы хотим остаться тем, что мы есть, нам следует держаться изречения, гласящего: то, что делалось всегда, надлежит делать и впредь; того, что никогда не делалось, и впредь делать не должно. Памятуя о словах сих, мы остережемся новшеств. Христианин колет, а турок режет; христианин мавра прогнал, турок же посадит его на кол.

О последнем его предложении – ознакомить нас с виноградной лозой и вином – скажу, что советую ему жаждать Корана так же страстно, как он жаждет вина. Кое-что уже исстари дозволено нам Кораном. Однако надобно знать меру, ибо стоит нам разрешить повсеместно торговать вином и распивать его в харчевнях, мы вскорости начнем пить колодезную воду асумбрами и платить за нее втридорога, как за вино. Судя по предложениям сего мавра, думается мне, что проклятый пес желает более зла тем, кто дал ему приют, нежели тем, кто его изгнал.

Все выслушали его в глубоком молчании. Видно было, что мавра обуял страх, ибо по лбу его градом катился пот. Наконец Али, первый визирь, стоявший ближе всех к занавешенному трону султана, кинул вопрошающий взгляд в сторону своего повелителя и молвил: