Текст книги "Опять воскресенье"

– Зря вы так говорите, Мануэль, – возразил ему Мансилья. – Вы тысячу раз оказывали нам неоценимые услуги… Без вашей помощи многие преступления, совершенные в провинции и даже в самом Мадриде, так и остались бы нераскрытыми.

Их беседу прервало внезапное появление в кабинете альгуасила.[4]4
  Альгуасил (исп.) – здесь: чиновник, выполняющий поручения алькальда.


[Закрыть]

– Мануэль, вас просит зайти алькальд.

– Интересно, зачем ты ему понадобился? Может быть, все уже уладилось?

– Что ж? Пойду узнаю, – сказал Плиний, приглаживая рукой волосы, застегивая мундир на верхнюю пуговицу и взяв фуражку. – Я сейчас вернусь.

Сеньор алькальд величественно восседал за огромным письменным столом.

– Мне передали, что из Алькасара прибыли инспектора уголовного розыска, – сказал он.

– Только один Мансилья, тот, что приезжает всегда. Он у меня в кабинете, внизу.

– …Дела теперь обстоят так, Мануэль, что вам лучше не вмешиваться в ход расследования, а рассказать ему все, что вы знаете… или же заниматься расследованием так, чтобы никто об этом не пронюхал. К сожалению, в провинции еще не перевелись придурки, которым вы стоите поперек дороги: они точат на вас зуб, следят за каждым вашим шагом и строчат доносы губернатору.

– Чем, собственно, я досадил этим, как вы выражаетесь, придуркам?

– Тем, что вы существуете, Мануэль. Разве этого мало? Многие глупцы готовы признать свою глупость, но при этом хотят, чтобы было отказано в таланте и уме тем кто их действительно имеет… Впрочем, я вызвал вас совсем по другому поводу, еще более глупому, если, конечно, глупость беспредельна.

– По какому же? Говорите.

– Дело в том… Успокойтесь, на сей раз это касается муниципалитета и входит в ваши непосредственные обязанности. Ко мне явились несколько… точнее, шестеро человек и с возмущением рассказали о том, что вот уже несколько ночей подряд на кладбище ведется антифранкистская пропаганда.

– Неужели?

– Да. Скорее всего речь идет о радиопередачах или магнитофонной записи, которые якобы поносят Франко, правительство и весь режим в целом.

– На кладбище?

– Именно. Первым услышал эти мятежные голоса мраморщик, проходивший мимо надгробий. Он рассказал другим, и теперь туда каждую ночь совершается паломничество любопытных, чтобы послушать антифранкистские новости.

– Уж не взбунтовался ли там какой-нибудь покойник-антифранкист?

– Или живой плут.

– А что говорит кладбищенский сторож?

– Я с ним еще не беседовал.

– Чушь какая-то.

– Вполне с вами согласен. И все же очень прошу пойти на кладбище и выяснить, в чем там дело, чтобы меня раз и навсегда оставили в покое.

– Хорошо, я сегодня же ночью пойду туда.

– А что вы думаете насчет исчезновения дона Антонио?

– Ума не приложу. Странная история.

Когда Плиний вернулся к себе в кабинет, дон Лотарио и Мансилья продолжали беседовать, дожидаясь его возвращения

– Алькальд вызывал тебя по поводу исчезновения доктора? – спросил дон Лотарио Мануэля, едва тот переступил порог.

– Нет, он сказал мне, что ему сообщили, будто на кладбище каждую ночь кто-то произносит мятежные речи.

– Этого еще не хватало! Мало того, что сторонники оппозиции повсюду расклеивают свои лозунги, так они еще вздумали вести пропаганду на кладбище, – возмутился Мансилья.

– Но согласитесь, инспектор, кладбище не такое уж многолюдное место, – улыбнулся дон Лотарио.

– Вы, вероятно, хотели сказать, дон Лотарио, что там не так мало людей, но что они глухи ко всему, – шутливо поправил друга Плиний. – До сих пор не перестаю удивляться, почему нас, людей, считают разумными существами.

– А разве мы не разумные, начальник?

– Конечно, нет, Мансилья.

– Что же мы, по-твоему, четвероногие животные, Мануэль?

– Четвероногие животные, дон Лотарио, не способны мыслить, а тем более совершать глупости. Вам, как ветеринару, это должно быть известно лучше других.

– Значит, – перебил Мансилья, – этот случай на кладбище необычный, из ряда вон выходящий, не идет ни в какое сравнение с исчезновением доктора клиники социального обеспечения. Что ж, я готов поменяться с вами ролями, сеньор начальник.

– Нет, инспектор, каждому свое. Нарушение порядка на кладбище имеет прямое отношение к скромным обязанностям начальника муниципальной гвардии, а расследование по делу об исчезновении доктора под силу лишь такому высокому чину, как инспектор уголовного розыска… Кстати, об исчезновении. Не кажется ли вам, Мансилья, целесообразным оповестить жителей нашего города через мегафон жандармской машины, чтобы те из них, кто видел доктора пятнадцатого числа после шести часов вечера, явились в аюнтамиенто для дачи показаний?

– Неплохая идея, сеньор начальник, и очень в вашем духе.

– Таким образом вы сможете проследить весь путь дона Антонио, начиная с шести часов до поздней ночи.

– Я непременно так и сделаю.

– А поскольку куда-то подевался список больных, которых он должен был посетить в тот день, нет лучшего способа установить, к кому именно он ходил.

– Так, значит, Мануэль, – не без коварства проговорил Мансилья, – вам уже известно о существовании такого списка.

Плиний низко склонил голову и стиснул зубы, чтобы сдержать улыбку.

– Я обязательно запрошу начальство Алькасара, посмотрим, как там среагируют на такое предложение… А к кому должны будут обращаться видевшие дона Антонио?

– Разумеется, к вам. К кому же еще?

– Тогда мне придется торчать здесь безвылазно.

– Во всяком случае, до полуночи.

– А пока что пойдемте-ка выпьем пива, – предложил Мансилья.

– Если хотите пива, я велю принести сюда. Мне кажется, незачем, чтобы нас видели вместе.

– С некоторых пор, Мануэль, вы стали осторожничать, как монашка в великий пост.

Плиний обедал дома один, хотя еду ему, как всегда, подавала Грегория. До свадьбы оставались считанные дни, и времени было в обрез. «Хорошо бы сегодня доделали спальню». «Надо надеяться, утром привезут стиральную машину». Нервотрепка, бесконечная беготня туда-сюда, приход и уход родных и знакомых не прекращались ни на минуту на протяжении всего дня. Поэтому Мануэль, проглотив десерт, поторопился покинуть дом.

Сжав в зубах сигарету и заложив руки за спину, он устремился в казино «Сан-Фернандо», чтобы выпить послеобеденную чашечку кофе.

В это раннее время у стойки стояли лишь несколько любителей аперитива.

Плиний сел за столик в глубине бара и после сытного обеда погрузился в дрему. Ему приснилось, будто он превратился в сноп пшеницы и летает над площадью.

Его разбудил Маноло Перона, который принес чашечку кофе.

– Добрый день, Мануэль. Вздремнули?

– Да, немножко, Маноло… И знаешь, мне приснилось, будто я сноп пшеницы и летаю над площадью.

– Неужели?

– Представь себе, летал во сне…

– Что бы это могло значить, Мануэль?

– Не знаю… возможно, что жители нашего города даром кормят меня за мое безделье.

– Ну, уж вы скажете. А дон Лотарио тоже летал с вами?

– Нет… ведь он живет на свои доходы.

– Что слышно новенького об исчезновении дона Антонио?

– Откуда мне знать? Сегодня утром приехал инспектор из Алькасара. Посмотрим, может, ему удастся что-нибудь выяснить.

– Вряд ли… Зато вы наверняка уже знаете о пропаганде мятежников на кладбище.

– Да, утром мне рассказал об этом алькальд.

– И что же он говорит?

– Убежден, что ерунда какая-нибудь… Но кое-кто серьезно обеспокоен, потому что там ругают Франко, если верить словам алькальда. А ты что слышал?

– Что скорее всего это радио.

– Но ведь радио не может все время поносить Франко и существующий в стране режим.

– А может быть, в этот час какая-нибудь зарубежная страна ведет антифранкистскую пропаганду на испанском языке.

– И где же находится этот приемничек?

– Чего только не говорят на этот счет.

– Например?

– …Сейчас я вернусь, Мануэль, – сказал Перона, поднимаясь из-за стола, так как его подзывали только что вошедшие посетители.

Плиний снова задремал, но ему уже больше не снилось, что он сноп пшеницы и летает по воздуху. Во второй раз его разбудил Фараон.

– Ты никак спишь, дружище?

– Чего тебе, Фараон?

– Ничего. Просто вижу, ты тут сидишь один, в сторонке, да еще в столь неурочный час…

– Я удрал из дома. У нас там такая кутерьма перед свадьбой… Послушай, ты, наверное, тоже слышал об антифранкистской пропаганде на кладбище?

– Да, мне рассказали сегодня утром.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Чушь, только и всего. Какой-нибудь смутьян повесил транзистор на кипарисе, чтобы, с одной стороны, левые, а с другой – правые узнали о том, что Франко на ладан дышит.

– Вечно ты со своими глупостями.

– Глупости, глупости… да эти глупости совершаются изо дня в день, но стоит мне заговорить об этом, как сразу же начинают утверждать, будто я говорю глупости, – ответил Фараон, поудобнее усаживаясь на стуле, и, закурив сигарету, стал созерцать высокий купол своего живота сотрясавшийся от смеха.

Инспектор Мансилья вошел в кабинет Плиния, когда день уже был в самом разгаре.

– Как дела, инспектор?

– С утра торчу в вашем городе, и никакого толку. Пожалуй, это самое таинственное дело, какое мне когда-либо встречалось… Все так шито-крыто, что я нисколько не удивился бы, если бы узнал, что с доном Антонио произошел несчастный случай.

– Но где и каким образом? Машина дона Антонио стоит у его дома. К тому же, если бы на улицах нашего города, где все видно как на ладони, произошел несчастный случай, вряд ли это могло бы укрыться от людей.

– Да, да, конечно. Разве только доктора похитил кто-то из Аграмасильи-де-Альба?

– Вполне возможно, – засмеялся Плиний, – ведь там, насколько мне известно, не хватает врачей… Вы уже получили разрешение оповестить жителей нашего города?

– Я советовался со своим начальством, и в принципе возражений нет, но у меня попросили несколько часов на размышление. Там любят хорошенько все обмозговать.

– Будем надеяться, что сегодня мы получим ответ.

– Мануэль, у вас не найдется плана Томельосо?

– Зачем он вам?

– Я буду помечать на нем те места, где, по словам свидетелей, видели в тот день доктора.

– Конечно, у меня есть план города. Но, по-моему, будет лучше, если вы запишете названия улиц, которые вам назовут, а потом мы вместе обозначим их на карте.

Неожиданно на железный карниз уселся воробей и хитро посмотрел в окно кабинета.

– Гляньте, Мансилья, как красиво переливаются перышки птицы в солнечных лучах.

– Лучше бы она принесла нам какие-нибудь новости насчет дона Антонио.

– О, друг мой Мансилья, в тот день, когда птицы заговорят…

Воробей отвернулся от окна, огляделся по сторонам, словно решая, куда ему направиться, и полетел, почти касаясь земли, в сторону улицы Ферии.

Незадолго до восьми вечера позвонили из Управления безопасности Алькасара и дали разрешение на оповещение горожан. Вскоре сквозь жалюзи открытого окна дон Лотарио и Плиний услышали слова сообщения:

«Всем, кто видел доктора Антонио Барандиарана от шести вечера минувшей среды, пятнадцатого октября, где бы он ни находился, в черте города или в его окрестностях…»

И так далее и тому подобное.

Они прождали до десяти вечера, но, поскольку никто не явился, инспектор Мансилья отправился в Алькасар, а Плиний и дон Лотарио – в казино «Сан-Фернандо», чтобы перекусить и к полночи успеть на кладбище послушать мятежные речи конспираторов, поносящих режим Франко.

Когда Плиний и дон Лотарио появились в казино, молодые сеньорито, потягивающие аперитивы, и мужчины в беретах обернулись в сторону начальника муниципальной гвардии и его спутника. Сообщение, сделанное через мегафон жандармской машины, вновь пробудило интерес к нынешнему положению Плиния и исчезновению дона Антонио.

Едва они успели заказать себе пива, как к ним подошел толстяк в берете, низко надвинутом на лоб, по прозвищу Птицелов.

– Разрешите подсесть к вам, сеньор начальник? – сказал он, испытывая гордость оттого, что стал предметом всеобщего внимания.

– Милости прошу. Что скажешь хорошенького?

– Вряд ли это можно назвать хорошеньким… Но и плохим не назовешь. Дело в том… дело в том, Мануэль и дон Лотарио, что я видел доктора в тот день, когда он исчез.

– Правда?

– Сущая правда.

– В таком случае, Птицелов, завтра же утром ты должен пойти к инспектору Мансилье и все рассказать.

– Нет, Мануэль, я ничего не стану рассказывать ни сеньору Мансилье, ни самому королю Бурбону. Для меня в нашем городе, как, впрочем, и во всей Испании, нет другого детектива, кроме вас… И то немногое, что я знаю, я расскажу вам или никому. Ясно?

– Что ж, спасибо тебе. Говори, раз так, я потом передам все Мансилье. Ты ведь знаешь, какие у меня сейчас отношения с губернатором провинции.

– Можете передавать кому угодно. А что касается вашего нынешнего положения, то мы еще поговорим об этом с кем следует и поставим точки над «и», будьте покойны.

– Ну, ладно, рассказывай. Все остальное образуется.

– Так вот, Мануэль, вечером пятнадцатого числа дон Антонио, как обычно, играл в домино в соседнем казино… И до одиннадцати часов я видел его затылок, так как сидел под зеркалом позади него, хотя и на расстоянии четырех-пяти метров.

– Мы уже догадались.

– Терпение, Мануэль, я еще не все сказал… Около часа ночи он, как всегда, закончил партию в домино и присоединился к компании своего друга нотариуса. Вскоре они по своему обыкновению вышли вдвоем прогуляться по площади… А час спустя я встретил его, уже без нотариуса, на улице Нуэва.

– А прежде ты встречал его когда-нибудь там?

– Нет, в ту ночь я случайно оказался на этой улице. Моему другу не терпелось показать мне мотоцикл, который он купил сыну, и мы вместе отправились к нему домой… А на обратном пути я увидел доктора.

– Он поздоровался с тобой?

– Нет, он шел по другой стороне улицы.

– Это было в два часа ночи?

– Нет, два пробило чуть позже, когда я открывал двери своего дома.

– Может быть, он шел по срочному вызову?

– Сначала я тоже так подумал, но при нем не было саквояжа, в котором он носит медицинские инструменты, и он шел не торопясь, словно прогуливался.

Птицелов сел на краешек стула, уперся обеими руками в колени и, вытянув голову и подавшись всем туловищем вперед, пристально посмотрел на Плиния.

– Что скажете, начальник?

– Что я могу сказать? Посмотрим, найдутся ли еще свидетели, которые видели его в ту ночь, послушаем их… Тогда, может, что-нибудь и прояснится.

Съев по бутерброду и выпив сначала пива, а потом кофе, Плиний и дон Лотарио поехали на кладбище в легковом автомобиле ветеринара «Сеат-850».

– Ну и работенка нам с вами досталась, дон Лотарио. Такой второй не сыщешь во всем свете.

– Что поделаешь… Не отказываться же.

– Тем более что алькальд дал ее как бы в компенсацию за причиненный мне ущерб.

Несмотря на хорошую погоду, улицы были безлюдны и Пасео дель Сементерио казалась пустынной и мрачной.

– Мы можем прихватить с собой Браулио, Мануэль, – предложил дон Лотарио, проезжая мимо погребка философа.

– Оставьте его в покое, а то он опять заведется и устроит нам веселенькую ночку.

– Не устроит, Мануэль.

– Вы ведь знаете, как я люблю Браулио, но все хорошо в свое время.

У кладбищенских ворот их дожидался могильщик Матиас. Он делал то короткие шажки, то длинные, то отпрыгивал в одну сторону, то в другую, словно играл сам с собой.

– Если бы алькальд не дозвонился мне, я бы сейчас преспокойненько спал дома. Я теперь живу в городе… Надо же такое придумать: республиканцы ведут пропаганду на кладбище! Это все равно, что утверждать, будто дрозды поют соловьями.

– Только не надо волноваться, Матиас.

– Разумеется, дон Лотарио. Я не стану волноваться, даже если у меня в животе начнется революция.

– Ну, уж и революция.

– Моя теща всегда говорила так: «Даже если у меня в животе начнется революция», или: «Даже если мне под хвост попадет вожжа».

– Ладно, Матиас, давай-ка ближе к делу. Кто-нибудь уже здесь есть?

– А разве мы не о деле говорим, начальник? Куда уж ближе! Ха-ха-ха! Прошу прощения. Конечно, есть. Человек десять-двенадцать из тех, кто уже приходил сюда не раз, да еще несколько человек, которые явились сегодня, узнав, что будете вы.

На кладбище царила кромешная тьма. Хорошо еще, что Матиас освещал им путь ручным фонарем, который отбрасывал свет на каменные кресты и застекленные ниши.

– Ну а если говорить всерьез, что здесь происходит?

– Скорее всего какой-нибудь транзистор, спрятанный в одной из ниш или еще где-то, ругает Франко на чем свет стоит. А кое-кто из бездельников пустил слух, будто это «красные» нашего города прячутся по ночам среди могил и проводят митинги… Поди знай, сколько времени говорил здесь этот транзистор, прежде чем его случайно услышал мраморщик Антонио.

– Мы зашли довольно далеко.

– Конечно, мы идем в новую часть кладбища.

– Сомневаюсь, чтобы подпольной пропагандой ночью да еще в таком неуютном месте, как кладбище, можно было сагитировать кого-то в ряды Рабочих комиссий.[5]5
  Рабочие комиссии – профсоюзное движение нового типа, сложившееся в Испании в конце 50-х годов.


[Закрыть]

– Я тоже так считаю, Мануэль. Если бы пропаганда велась на главной площади или в дискотеке, можно было бы волноваться, но из-за того, что в самом отдаленном уголке кладбища радио вещает о том, что Франко одной ногой уже стоит в могиле и вот-вот к Бласти придет монархия и вернутся Меркадо Комун[6]6
  Меркадо Комун – идеолог испанской реакции.


[Закрыть] и Хосе Хиль Роблес,[7]7
  Киль Роблес, Хосе – идеолог испанской реакции.


[Закрыть] не стоит тратить свои нервы.

– И где же, по-твоему, спрятан приемничек?

– Судя по тому, сколько я здесь кружил, и, если, конечно, я окончательно не выжил из ума, что вполне вероятно, транзистор должен находиться в одной из ниш.

– Занятой или пустой?

– Не знаю, начальник. В той части кладбища есть угол с новыми нишами. Большая часть из них уже заполнена, а остальные пока пустуют. Между ними очень тонкие перегородки, поэтому трудно определить, откуда именно исходит звук.

– Ты думаешь, кого-нибудь похоронили вместе с транзистором, настроенным на волну «Свободной Испании» или что-то в этом роде?

– Вот именно. Или же какой-нибудь шутник сунул приемничек в одну из пустых ниш.

Свет фонаря выхватил из темноты не более двух десятков слушателей и среди них двух женщин. В ожидании представителей Бласти они толпились в том самом Углу, где находились ниши, о которых только что говорил Матиас, и, прищурившись, смотрели на свет фонаря.

– Ну как? Уже говорят? – спросил Матиас.

– Пока нет, – послышался чей-то бас, – но скоро должны начать.

– Мануэль, – с решительным видом обратилась к комиссару одна из женщин, – мы надеемся, что вы положите конец этому безобразию и защитите жителей Томельосо от опасности, которая им угрожает.

– А я надеюсь, что опасность не так уж велика, – насмешливо ответил Плиний.

– Раз я говорю, Мануэль, значит, знаю.

– И говорить нечего, – возразил чей-то голос.

– Скажите, кто-нибудь из вас уже приходил сюда прошлой ночью?

– Да, – ответил мужчина, который занимался ремонтом велосипедов и когда-то служил в Голубой дивизии. – Сегодня я здесь в третий раз.

– И что же ты слышал?

– Обычная пропаганда радиостанции «Свободная Испания»: нападки на Франко, на «Опус»[8]8
  «Опус» – имеется в виду религиозная секта «Опус деи» («Дело божье»).


[Закрыть] и на «Крусаду».[9]9
  «Крусада» (исп.) – «Крестовый поход» – беспощадный идеологический и духовный террор франкизма.


[Закрыть]

– А конкретно о томельосцах что-нибудь говорилось? – поинтересовался дон Лотарио с плохо скрытой издевкой.

– Нет, речь шла обо всех испанцах в целом и верноподданных каудильо, которым в скором времени придется отвечать за совершенные ими злодеяния.

– Об этом все говорят, – заметил Матиас.

– Слава богу, Франко от этого не умрет, – огрызнулся усатый мужчина.

– Вот именно, – присоединились к нему голоса из толпы.

– Ну, хорошо, сейчас все выясним, – сказал Плиний, доставая пачку сигарет и угощая ими дона Лотарио и Матиаса. – Посмотрим, заговорят они сегодня или нет?

Едва они успели закурить, как в тишине послышались позывные, возвещающие о начале передачи.

– Начинается, начинается…

Словно откуда-то издалека донеслись неразборчивые голоса. С одинаковым успехом они могли исходить из соседней ниши, как и из десятка других, где были захоронены покойники. Одно было совершенно очевидно: говорила «Свободная Испания».

– Слышите, слышите? Теперь они ругают президента Ариаса.[10]10
  Ариас Наварро, Карлос (1908) – премьер-министр Испании (1974–1976), ярый реакционер. В начале июля 1976 года, вскоре после смерти Франко, правительство Ариаса Наварро по инициативе короля Хуана Карлоса ушло в отставку.


[Закрыть] Будь они прокляты! – возмутилась другая женщина, учительница.

Плинию тоже показалось, что он слышит имя президента Ариаса, но разобрать как следует слов диктора не мог.

– Всегда было так плохо слышно, Матиас?

– Да, и день ото дня все хуже и хуже, наверное, батарейки садятся.

– Давно стали хоронить в этом углу, Матиас? – спросил Плиний.

– Наверное, уже месяц.

– А когда захоронили последнего?

– Вчера, вот в эту нижнюю нишу.

– Послушайте, – снова перебила их учительница. – Они принялись за жену каудильо. Пора прекратить это безобразие, Мануэль!

– Успокойтесь, сеньора, для того мы и пришли сюда… хотя все это ерунда… выеденного яйца не стоит…

– Ну уж если это ерунда, тогда и говорить не о чем…

– Я имел в виду, сеньора, что это чья-то дурная шутка, только и всего…

– По-моему, Мануэль, – пресек их перепалку дон Лотарио, – голос доносится из ниш повыше.

– Вы так думаете?

– А мне кажется, нет, – возразил Матиас, освещая фонарем каменные плиты и полые кирпичики, – ночью я прикладывался ухом к каждой нише, и мне казалось, что звуки слышны гораздо лучше, когда я присаживаюсь на корточки.

– Да, пожалуй, – подтвердил длиннолицый мужчина с печальными глазами, – когда я сейчас наклонился, голос донесся вот отсюда, справа.

– Та ниша, на которую ты показываешь, – заметил Матиас, освещая ее фонарем, – замурована еще месяц назад. На каменном надгробии стоит дата… Вряд ли батарейки транзистора действуют так долго.

Теперь Плиний наклонялся то вправо, то влево, прикладывая ухо сначала к более низким плитам, потом к тем, что повыше, а дон Лотарию светил ему фонарем.

– Признаться, я почти не улавливаю разницы, – сказал Мануэль, поднимаясь, – если, конечно, не стал туг на ухо.

– Ну вот, теперь они набросились на «Опус» и на сеньора Лопеса Родо,[11]11
  Лопес Родо – один из реакционных политических деятелей Испании, член правореформистской консервативной партии «Народный альянс».


[Закрыть] такого безукоризненного, такого безупречного, – раздался голос в темноте.

– Возмутительно!

– У вас, сеньора учительница, слух как у зайца. Я лично ничего разобрать не могу, – взорвался Матиас.

– И я тоже, – поддержал его дон Лотарио. – А ты, Мануэль?

– Мне показалось «Уса», а не «Опус». Что же касается Лопеса, то я ничего похожего не слышал.

– Уж не хотите ли вы сказать, что я вру?

– Мануэль не может этого сказать, – раздался чей-то незнакомый голос, – в политике каждый слышит то, что ему больше всего по душе.

– Ну вот что! Давайте расходиться, здесь нам делать больше нечего. Через несколько дней батарейки перестанут работать, и делу конец. Матиас, ты уверен, что на одном из этих кипарисов ничего не припрятано?

– Уверен, начальник.

– Но если это злая выходка одного из родственничков покойника, следовало бы вскрыть все ниши в этом углу, чтобы узнать, кто именно совершил ее, – с грозным видом сказал разгневанный усатый мужчина.

Плиний сурово посмотрел на него.

– Во-первых, нечего раздувать из мухи слона, а во-вторых, родственники захороненных здесь покойников не допустят подобного богохульства… Так что, сеньоры, делать нам тут больше нечего, и давайте расходиться, – решительно проговорил Мануэль, включая фонарь и указывая в сторону выхода с кладбища.

– И это называется расследованием, – снова послышался в темноте голос фалангиста.

– Да уж, – поддержала его учительница.

– Ничего удивительного, ведь он стал начальником муниципальной гвардии при республике.

– Вот именно. А отец дона Лотарио выступал против диктатуры Мигеля Примо де Риверы,[12]12
  Примо де Ривера, Мигель (1870–1930) – генерал после государственного переворота в сентябре 1923 года – глава правительства и фактически диктатор Испании до самой своей смерти.


[Закрыть] мир праху его.

Плиний, дон Лотарио и Матиас шли, освещая себе путь фонарем и не обращая ни малейшего внимания на враждебные выпады. За ними по нижней галерее в сторону старого кладбища неторопливо следовали остальные. Позади кто-то сильно шаркал ногами по асфальту. Под призрачной, полной луной вырисовывались могильные кресты, купола гробниц и величественные кипарисы, раскачивающиеся на ветру… В минуты особого затишья шарканье слышалось отчетливее. Плиний хотел обернуться и посмотреть на того, кто шаркает ногами, но передумал. Тогда бы пришлось посветить в ту сторону фонарем, а это было бы слишком заметно. Когда они достигли кладбищенских ворот, Мануэль, а вслед за ним дон Лотарио и Матиас остановились, и комиссар оглядел тех, кто шел позади. Но, к великому его сожалению, шарканье внезапно прекратилось.

Когда они вновь двинулись в путь, Плиний сказал Матиасу:

– Подожди, пропустим всех вперед, а если кто-нибудь задержится, скажи, что я велел поторопиться, потому что тебе нужно запереть кладбищенские ворота.

– Хорошо, начальник, но они и так уйдут, транзистор сейчас замолчит.

– Оказывается, Мануэль, вы – республиканец и стали начальником муниципальной гвардии при республике, – заметил комиссару дон Лотарио, когда они садились в машину.

– А вы – сын врага диктатора, мир праху его.

– Да, безмозглых на свете больше, чем лысых, доложу я тебе.

– Черт с ними! Скажите, вы не слышали, как кто-то сильно шаркал ногами, когда мы выходили с кладбища?

– Да, пожалуй. Сейчас, когда ты обратил на это мое внимание, я действительно припоминаю, что кто-то шаркал ногами, но не придал этому значения. А в чем дело?

– Так просто. Мне почудилось, будто кто-то нарочно это делал, как бы в насмешку над нами.

– Прости, Мануэль, но должен заметить тебе, в последнее время ты стал очень подозрительный.

– Не спорю. Но мне еще никогда в жизни не приходилось заниматься таким дурацким делом. Я в полной растерянности… Если алькальд снова попросит меня расследовать эту историю на кладбище, я откажусь, даже попрошусь в отставку. Недостает еще мне возиться со всякой чепухой.

– Но каждое дело по-своему интересно, Мануэль.

– Возможно, интересно как забава, шутка, но чтобы два таких солидных, уважаемых человека, как мы с вами, проводили ночь, выслушивая идиотские высказывания… Нет уж, извините.

На следующее утро Плиний и дон Лотарио встретились, как всегда, в кондитерской сеньоры Росио. За прилавком стояла ее племянница, сама же она, вероятно, хлопотала на кухне. Поскольку Плиний намеревался поговорить с доном Лотарио так, чтобы их никто не слышал, они взяли пончики, кофе и пристроились за узким столиком на длинной ножке в самом отдаленном углу.

– Хорошо бы сегодня побеседовать с нотариусом, дон Лотарио.

– Я обязательно позвоню ему, но чуть позже… Впрочем, вряд ли он нам чем-нибудь поможет.

– Поможет или не поможет, а другого выбора у нас нет. Тем более в нынешнем нашем положении. К нотариусу, поскольку он ваш друг, мы можем пойти, и никто не скажет, что мы занимаемся не своим делом. Верно?

– Конечно, верно, Мануэль, ты сам это прекрасно понимаешь.

– Откровенно говоря, именно этого-то я и не понимаю.

Росио вышла из кухни, но не заняла своего обычного места за прилавком, а приблизилась к столику, за которым беседовали блюстители порядка.

– Ай-ай-ай! Я и не подозревала, что вы занимаетесь политикой.

– Мы? Политикой? – удивился Мануэль.

– Кто же еще? Вы ведь преследуете врагов режима, которые ведут пропаганду среди мертвецов.

– Ну и женщина! Ничего от нее не скроешь! – воскликнул дон Лотарио.

– Так, значит, Мануэль, и среди мертвецов есть антифранкисты!.. Опять едут эти горлопаны из жандармерии.

Мимо кондитерской проехала жандармская машина, из которой доносились настойчивые призывы:

«Всех, кто пятнадцатого числа сего месяца видел после шести часов вечера Антонио Барандиарана, просим сообщить об этом инспектору общего полицейского корпуса, который находится в полицейском участке в здании аюнтамиенто…»

И тут же из мегафона вырвалось: «Осторожнее, черт подери! Ты меня обожжешь!»

– Так тебе и надо, – сказала Росио, – нечего курить в машине… Ладно, пойду займусь своими делами. А ты, Мануэль, не вешай носа… Скоро этот недоумок губернатор слетит со своего поста и мы справим по нему тризну века.

– Иди, иди. С каждым днем у тебя все меньше юмора и все больше тела.

– Что касается юмора, возможно, но тела…

– Как жаль, Мануэль, что с годами мы так сдаем.

Плиний посмотрел на Росио.

– Да, вы правы, бедняжка сильно располнела.

– Годы берут свое, Мануэль.

– А ведь мы знали ее стройной красавицей… Юмора у нее и сейчас хоть отбавляй.

– К тому же она всегда относилась к нам не хуже, чем к собственным родителям.

Они обменялись взглядами и, закурив сигареты, принялись окуривать друг друга, так как стояли лицом к лицу, облокотившись на узкий столик.

В эту минуту в кондитерскую вошел инспектор Мансилья и оглядел помещение. Вид у него был весьма озабоченный.

– А вот и наш друг Мансилья, Мануэль.

– Явился с утра пораньше.

– С тех пор как им стали платить надбавку к жалованью, они из кожи лезут вон, проявляя свое рвение.

– Что это вы так рано, Мансилья?

– Мне ничего другого не оставалось. Дело приобретает общенациональный характер. Из Мадрида сообщили, что сегодня во всех утренних газетах и по радио объявлено о похищении дона Антонио.

– Похищении?

– Скорее всего его похитили… Он ведь из правых.

– И на него заявила свои права ГРАПО?[13]13
  ГРАПО – группа революционеров-антифашистов Первого октября, созданная в начале 70-х годов для борьбы с франкизмом.


[Закрыть]

– Не исключено, дон Лотарио.

– Лучше бы нас не видели здесь вместе, Мансилья.

– Какая разница, Мануэль! В одной из газет уже было официально заявлено, что вы занимаетесь расследованием вместе с нами, как «крупный специалист в в этой области и превосходный знаток жителей Томельосо».

– Неужели? Вот как они заговорили! Кстати, кто-нибудь уже приходил к вам в аюнтамиенто из тех, кто видел дона Антонино в тот вечер?

– Пока всего двое или трое, но они не сообщили ничего нового. Надеюсь, сегодня число свидетелей приумножится. Я попросил Малесу записывать самым тщательным образом все показания. Может, нам удастся потом что-нибудь почерпнуть из них.

– Поскольку сегодня утром я не намерен покидать своего кабинета, я ему помогу.

– Было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы помогли капралу.

Мансилья настоял на том, что расплатится за всех, и они втроем направились к выходу.

– Привет сеньору Мануэлю и всей честной компании! – крикнула им вдогонку кондитерша.

Дону Лотарио нужно было идти к себе в ветеринарную лечебницу. Прощаясь на площади с инспектором и комиссаром, он знаком дал понять Мануэлю, что позвонит нотариусу по телефону.

Едва Мансилья и Плиний переступили порог кабинета, как явился Малеса с показаниями очевидцев. Плиний просмотрел записи: доктора видели либо в казино, либо прогуливающимся с нотариусом по площади, либо выходящим из дома больного, у которого он был с визитом.

Плиний передал записи инспектору, и Мансилья прочел их без особой охоты.

Зазвонил телефон, Мануэль снял трубку, минуту послушал и передал ее Мансилье.

– Это Блас, привратник. Кажется, из Памплоны приехала сестра дона Антонио.

Мансилья взял трубку и, тоже послушав мгновение, прервал разговор:

– Хорошо, сейчас буду… Вы пойдете со мной, Мануэль?

– Нет, вам лучше пойти одному. Потом расскажете мне обо всем. Впрочем, не думаю, чтобы бедняжка что-нибудь прояснила.

Плиний принялся расхаживать по кабинету, как делал всегда, когда оставался один и погружался в раздумье. Изредка он смотрел в окно, и люди казались ему отсюда выше ростом, чем из окон кондитерской. К стеклам балконных дверей прижимались бледные, печальные лица, устремленные к хмурому небу.