Текст книги "Марсиане, убирайтесь домой!"

– Останемся, – предложил Грэшем. – Ему может понадобиться помощь.

Люк, соглашаясь, кивнул.

Оставшись одни, они приподняли со стола голову Форбса и поддержали его на стуле. Глаза у него были открыты, но психолог смотрел как бы сквозь Люка и Грэшема.

– Шок, – заметил Грэшем. – Он может из него выйти и снова будет здоров. Хотя... – в голосе его звучало сомнение. – Может, лучше вызвать специалистов из дома, где двери без ручек?

Люк осмотрел пораненную кисть Форбса.

– Сломана, – констатировал он. – Помощь нужна ему так или иначе. Вызовем врача. Если до того времени он не выйдет из шока, пусть врач вызывает тех.

– Хорошая идея. Может, даже звонить не придется. Рядом есть кабинет врача; когда я шел сюда, там горел свет. Наверное, у него вечернее дежурство или просто засиделся допоздна.

Врач засиделся допоздна и уже собирался уходить, когда они заглянули к нему. Его привели в комнату Форбса, объяснили, что произошло, и возложили ответственность на него.

Спускаясь по лестнице, Люк сказал:

– Неплохой был человек, пока держался.

– И идея была неплоха, пока держалась.

– Точно, – согласился Люк. – Я и сам чувствую себя гаже некуда. Послушайте, мы же хотели вспомнить, где видели друг друга раньше. Вы не вспомнили?

– Может, в «Парамаунте»? Я работал там шесть лет, пок две недели назад они не свернули лавочку.

– Точно, – сказал Люк. – Ты занимался графиком рабочего сценария. Пару лет назад я провел несколько недель в «Парамаунте», работал над сценариями. Шло неважно, и я бросил, это дело. Мой талант проявляется в повествовании, а не в киносценариях.

– Вот и ладно. Так, значит, Деверо?

– Для тебя просто Люк. А тебя зовут Стив, правда?

– Верно. Я тоже чувствую себя неважно. И уже знаю, как потратить те пять долларов, которые только что получил обратно. Ты уже придумал, что сделать со своими?

– То же самое. Куда пойдем, ко мне или к тебе?

Обсудив вопрос, они решили, что лучше пойти к Люку; Стив Грэшем остановился у сестры и ее мужа, а там были дети и другие неудобства, так что комната Люка оказалась наилучшим вариантом.

Они топили свои печали, поглощая стакан за стаканом. Оказалось, что у Люка литраж больше. Вскоре после полуночи Грэшем отключился, а Люк еще шевелился, только руки-ноги чуть заплетались.

Он попытался разбудить Грэшема, но ничего не вышло, поэтому просто налил себе еще и сел со стаканом в руке, чтобы пить и думать, вместо того, чтобы пить и разговаривать. Впрочем, он предпочел бы разговор и уже почти хотел, чтобы появился марсианин. Но ни один так и не заглянул, а Люк еще не был настолько пьян или безумен, чтобы говорить с самим собой.

– Но это пока... – громко произнес он, и звук собственного голоса так испугал его, что он вновь умолк.

«Бедный Форбс», – подумал Люк. Они с Грэшемом удрали от него, а надо было остаться и приложить все усилия, чтобы ему помочь... по крайней мере, пока не убедились бы, что это бесполезно. Они не дождались даже диагноза врача. Интересно, вывел он Форбса из шока, или вызвал парней из дома с дверями без ручек?

Можно было позвонить ему и спросить, чем кончилось. Вот только Люк не помнил фамилии врача, а точнее и вовсе не знал.

Еще он мог позвонить в Городскую больницу для душевнобольных в Лонг-Бич и узнать, привозили туда Форбса или нет. А если попросить к телефону Марджи, от нее можно получить больше информации, чем от телефонистки. Но он не хотел разговаривать с Марджи. Хотя нет, пожалуй, хотел. Нет, все-таки не хотел – она с ним развелась, и к дьяволу ее. К дьяволу всех баб!..

Люк вышел в холл и направился к телефону, только слегка покачиваясь. Зато пришлось прикрыть один глаз: сначала чтобы прочесть мелкий шрифт в телефонной книге, потом – чтобы набрать номер.

Он спросил Марджи.

– Как ее фамилия?

– Э-э... – Целую страшную секунду Люк не мог вспомнить девичью фамилию Марджи. Потом наконец вспомнил, однако решил, что жена могла отказаться от мысли вновь пользоваться ею, тем более, что развод не вступил еще в законную силу. Марджи Деверо. Медсестра.

– Подождите минуточку.

Вскоре голос Марджи произнес:

– Алло?

– Привет, Марджи. Это Люк. Я тебя не разбудил?

– Нет, у меня ночное дежурство. Люк, я рада, что ты звонишь – я за тебя беспокоилась.

– Беспокоилась? Со мной все в порядке. А почему ты беспокоилась?

– Ну, понимаешь... Марсиане... Столько людей... В общем, я беспокоилась.

– Ты думала, они довели меня до безумия? Не волнуйся, дорогая, им до меня не добраться. Я же пишу научную фантастику, помнишь? Я ведь сам придумывал марсиан.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Люк? Ты пил?

– Разумеется, пил. Но чувствую себя хорошо. А как у тебя?

– Потихоньку. Очень много работы. Наша больница... ну ты знаешь, это сумасшедший дом. Я не могу разговаривать долго. Тебе что-то нужно?

– Ничего, дорогая. Все путем.

– Мне пора бежать. Но я хотела бы поговорить с тобой, Люк. Позвонишь завтра после полудня?

– Конечно. Во сколько?

– Неважно, только после полудня. Пока, Люк!

– Пока, сокровище!

Он вернулся к своей бутылке и тут вспомнил, что забыл спросить Марджи о Форбсе. А, черт с ним, это не имеет значения. Как бы он ни чувствовал себя. Люк все равно ничего не может поделать.

Странно, что Марджи была так мила с ним. Особенно после того, как узнала, что он пил. Сама она пила мало и всегда злилась на него, когда он позволял себе выпить слишком много, как сегодня, например.

Видимо, она и вправду беспокоилась за него. Но почему?

И вдруг он вспомнил. Она всегда подозревала, что он не совсем нормален. Однажды даже пыталась заставить его пройти обследование; по этому поводу они всегда спорили. Теперь, когда у многих крыша ехала, она подумала, что Люк вполне мог оказаться в числе первых.

К черту ее, если она так решила. Он будет последним, до кого доберутся марсиане, а вовсе не первым.

Люк налил себе еще. Не потому, что нуждался в этом – он и так уже перебрал, – а просто назло Марджи и марсианам. Он им еще покажет.

Один из них был теперь в комнате. Марсианин, ясно, не Марджи.

Люк ткнул в него дрожащим пальцем.

– Ты не сможешь со мной разделаться, – сказал он. – Я сам тебя придумал.

– Тебе и так абзац, Джонни. Ты пьян, как сапожник.

Марсианин с отвращением перевел взгляд с Люка на Грэшема, храпевшего на кровати. Видимо, он пришел к выводу, что ни один из них не заслуживает внимания, потому что тут же исчез.

– Ну вот... я же говорил, – произнес Люк.

Он еще раз хлебнул из стакана, а потом отставил его. Как раз вовремя, потому что голова упала ему на грудь, и он заснул.

И снилась ему Марджи. В этом сне были ссоры и драки с нею, но были и... Впрочем, даже если марсиане крутились поблизости, сны пока оставались его личным делом.

4

Железный Занавес дрожал, как осиновый лист во время землетрясения. Вожди Пролетариата обнаружили в стране оппозицию, среди которой невозможно провести чистку, которую нельзя даже запугать.

И при этом оли не только не могли возложить вину за появление марсиан на империалистов и поджигателей войны, но быстро убедились, что марсиане куда хуже любых поджигателей.

Они не только не были марксистами, но начисто отвергали и осмеивали политическую философию любого сорта. В равной степени смеялись они над всеми земными правительствами и системами, теоретическими в том числе. Да, сами они имели систему идеальную, хоть и не желали отвечать, в чем она заключалась, а в лучшем случае утверждали, что это не наше собачье дело.

Они не были миссионерами и не собирались нам помогать, хотели только знать обо всем, что творилось, а также изводить и нервировать нас, как только могли.

По ту сторону дрожащего Занавеса это удавалось им превосходно.

Как мог кто-либо пустить Большую Ложь или хотя бы немного приврать, если со всех сторон его окружали миллионы марсиан, готовых тут же ее опровергнуть! Они всей душой полюбили пропаганду.

А с каким наслаждением они чесали свои языки! Никто не знает, сколько людей было в ускоренном порядке осуждено в коммунистических государствах за первый, а может, и за второй месяц присутствия марсиан – крестьян, директоров заводов, генералов, членов Политбюро. Опасно было что-либо говорить или делать в присутствии марсиан. А марсиане всегда оказывались поблизости.

Разумеется, через некоторое время процесс замедлился. Так и должно было случиться. Невозможно убить всех – во всяком случае, за стенами Кремля, – хотя бы потому, что тогда империалисты и поджигатели войны могут явиться и захватить власть. Невозможно даже сослать всех в Сибирь; конечно, она вместила бы всех, но не сумела бы удержать.

Требовалось пойти на уступки, позволить хоть небольшую свободу мнений. Приходилось оставлять без внимания мелкие отклонения от линии партии, а то и вообще закрывать на них глаза. Уже одно это было просто ужасно.

Но, что самое худшее – стала невозможна пропаганда, даже внутри страны, факты и цифры в речах и газетах должны были совпадать с истиной. Марсиане наслаждались выискиванием малейших расхождений, а потом раздували их и доводили до всеобщего сведения.

Как можно управлять страной в таких условиях?

5

Однако империалистам и поджигателям войны хватало своих проблем. Да и у кого их не было?

Возьмем, к примеру, Ральфа Блейза Уэнделла, родившегося на переломе века и достигшего сейчас, шестидесяти четырех лет. Высокого, хотя в последнее время слегка сутулящегося, худощавого, с редеющими седыми волосами и усталыми серыми глазами. Он имел несчастье быть выбранным в 1960 году президентом Соединенных Штатов Америки, хотя тогда это не казалось несчастьем.

Сейчас и до тех пор, пока ноябрьские выборы не положат этому конец, он был президентом страны, населенной стами восемьюдесятью миллионами людей... и почти шестьюдесятью миллионами марсиан.

Сейчас – то есть вечером одного из первых дней мая, через шесть недель после вторжения марсиан – он сидел один в своем Овальном кабинете и размышлял.

Совершенно один, не было даже марсианина. Такое порой случалось. Когда он бывал один или только со своей секретаршей, то имел не меньшие шансы на покой, чем все остальные люди. Президентов и диктаторов марсиане посещали не чаще, чем бухгалтеров и попечителей по делам несовершеннолетних. Они не уважали права личности, не уважали вообще ничего. Но вот сейчас, пусть даже временно, он был один. Дневная норма отработана, но вставать трудно. А может, уже не хватает сил. Он был едва жив от той особой усталости, которую вызывает чувство высокой ответственности в соединении с сознанием полной своей некомпетентности.

В очередной раз с горечью думал он о шести прошедших неделях и о хаосе, который воцарился в стране. О кризисе, по сравнению с которым Великая Депрессия тридцатых годов выглядела как период высокой конъюнктуры, превосходящей идеалы алчности.

О кризисе, который начался не крахом на бирже, а внезапной потерей работы всеми, кто был занят в индустрии развлечений, причем не только артистами, но и рабочими сцены, билитерами и уборщицами; всеми, занятыми в профессиональном спорте; всеми, как-то связанными с кинобизнесом; всеми, работавшими на радио и телевидении, за исключением техников, присматривающих за передатчиками и ставящих старые записи и фильмы, а также немногих – очень немногих – дикторов и комментаторов.

И всеми музыкантами – как симфонических оркестров, так и дансингов.

Никто понятия не имел, сколько миллионов людей прямо иди косвенно были связаны с кино и спортом, пока все они разом не лишились работы.

А падение почти до нуля стоимости акций индустрии развлечений вызвало крах биржи.

Кризис приобрел колоссальные размеры и все разрастался. Производство автомобилей упало на 87% по сравнению с тем же периодом прошлого года. Люди, даже те, кто еще не потерял работу, не покупали новых машин. Люди сидели по домам. Куда им было ездить? Правда, некоторым приходилось ездить на работу и обратно, но для этого вполне годилась старая машина. Кто был бы настолько наивен, чтобы покупать новую машину во время такого кризиса, особенно при огромном рынке подержанных машин, забитом почти новыми автомобилями? Чудом казалось не то, что производство машин упало на 87%, а то, что они еще выпускались.

А в ситуации, когда на машинах ездили только по необходимости – езда ради удовольствия перестала его доставлять пострадали также нефтедобытчики и нефтепереработчики. Более половины заправочных станций закрылись.

Туда же канули сталь и резина. Безработица росла.

Упадок переживало строительство, ибо у людей не было денег, и они не строили домов. Новые безработные.

А тюрьмы?! Они были забиты до отказа, несмотря на то, что организованная преступность практически исчезла. Впрочем, теснота в них была и до того, как преступники обнаружили, что их профессия перестала приносить доход. И что прикажете делать с тысячами людей, которых арестовывали каждый день за преступления в состоянии аффекта или от отчаяния?

Что делать с армией, ведь война стала невозможна. Распустить ее? И увеличить армию безработных еще на несколько миллионов человек? Как раз сегодня он подписал закон, немедленно освобождающий со службы каждого солдата и матроса, который мог доказать, что имеет постоянную работу или капитал, гарантирующий, что он не станет подопечным службы социального обеспечения. Но процент уволившихся будет до смешного мал.

Государственный долг... бюджет... программы повышения занятости... армия... бюджет... государственные долги...

Президент Уэнделл закрыл лицо руками и застонал, чувствуя себя очень старым и совершенно беспомощным.

Из угла кабинета донеслось насмешливое эхо его стона.

– Привет, Джонни, – сказал голос. – Снова вкалываешь сверхурочно? Хочешь, помогу?

И смех. Издевательский смех.

6

Но не у всех дела шли плохо.

Возьмем психиатров, сходящих с ума, чтобы удержать от помешательства других.

Или взять владельцев похоронных бюро. При такой смертности, вызванной ростом числа самоубийств, актов насилия и апоплексических ударов, у наполнителей гробов кризиса никакого не было. Они сколачивали состояния, несмотря на растущую тенденцию к простому закапыванию или сжиганию трупов без какого-либо ритуала, который можно было бы назвать похоронами. Марсиане с большим успехом превращали заупокойные службы в фарс и особенно любили речи пастырей, когда те начинали уклоняться от точного перечисления достоинств покойного или неверно толковать некоторые его физические недостатки. То ли на основании предварительного изучения, то ли благодаря подслушиванию или чтению неизвестных писем или дневников, марсиане, сопровождавшие похороны, всегда ухитрялись уцепиться за любую неправду в надгробном слове. Это становилось просто опасно, даже если любимый покойник признавался образцом для подражания; слишком часто пребывающие в трауре узнавали об ушедшем такие вещи, что их самих хватала кондрашка.

Аптеки процветали, продавая аспирин, успокаивающие средства и затычки для ушей.

Однако наивысший расцвет переживала промышленность, от которой вы, конечно, этого и ожидали – производство алкоголя.

С незапамятных времен спиртное было для человека любимым зельем, помогающим убежать от. жизненных проблем. Ныне жизнь человека проходила среди маленьких зеленых проблемок, которые были в несчетные тысячи раз хуже прежних. Теперь человеку воистину стало от чего бежать.

Разумеется, насасывались по домам.

Но и бары по-прежнему были открыты, полны после полудня и забиты вечером. В большинстве зеркала на стенах были разбиты из-за того, что люди швыряли в марсиан стаканами, бутылками, пепельницами и вообще чем попало, а зеркала не меняли потому, что новые ждала бы та же скорбная участь.

Однако бары продолжали работать, и люди буквально осаждали их. Марсиане их тоже осаждали, хотя и не пили. Хозяева и завсегдатаи нашли паллиативное решение – поднять уровень шума. Музыкальные автоматы врубали на максимальную громкость, а в большинстве баров их стояло, самое малое, по два. Грохота добавляли еще и радиоприемники, так что клиенту приходилось кричать в ухо собеседнику.

Марсиане тоже шумели не без удовольствия, уровень шума становился уже таким, что громче некуда.

Если ты любил выпить в одиночестве – а таких любителей становилось все больше – в баре у тебя был шанс не пасть жертвой марсианина. Будь их хоть десяток вокруг тебя, но если ты склонялся над стойкой со стаканом в руке и закрытыми глазами, тебе удавалось их не видеть и не слышать. Когда же ты снова открывал глаза и видел их, это тебе уже не мешало.

Да, бары процветали.

7

Возьмем «Желтый Фонарь» на Пин-авеню в Лонг-Бич. Бар как бар, но в нем сидит Люк Деверо, нам сейчас самое время вернуться к нему. Тем более, что с ним должно случиться нечто необычайное.

Люк стоит у стойки со стаканом в руке и глаза его закрыты, так что мы можем рассмотреть его, не мешая.

Он не очень изменился с тех пор, как мы видели его в последний раз, то есть семь недель назад. Он по-прежнему умыт и гладко выбрит, одежда его в довольно приличном состоянии, хотя пиджаку и не помешало бы общение с утюгом, а складочки на воротнике рубашки говорят о том, что теперь Люк стирает сам. Впрочем, это спортивная рубашка, ей и с этого много чести.

Честно говоря, до сегодняшней ночи Люку везло – в том смысле, что он сумел продержаться на свои пятьдесят шесть долларов, время от времени восполняемые мелкими заработками – за эти семь недель он так и не перешел на пособие.

Но завтра перейдет.

Он принял это решение, имея еще шесть долларов, и поступил весьма мудро. С той ночи, когда он упился на пару с Грэшемом и позвонил Марджи, Люк ни разу не пил. Он жил, как монах и пахал как вол, если находил ярмо.

Семь недель его поддерживала гордость. Та самая гордость, кстати, которая не позволяла ему снова позвонить Марджи, как он обещал ей по пьянке в ту ночь. Он хотел это сделать, но у Марджи была работа, а Люк не хотел ни видеть ее, ни разговаривать с ней, пока сам не встанет на ноги.

Однако сегодня, под вечер десятого безрадостного дня кряду – одиннадцать дней назад он заработал три доллара, помогая перевезти мебель – и после оплаты скромного ужина из вчерашних булочек и холодных паровых котлет навынос, Люк пересчитал свой тающий капитал и обнаружил ровно шесть долларов – цент в цент.

«Пропади все пропадом, – решил он тогда. – Придется сдаться и переходить на пособие, разве что случится чудо». Впрочем, в чудеса Люк не верил. Если он перейдет на пособие уже завтра, то у него еще хватит денег, чтобы напиться на прощанье. После семи недель воздержания и при полупустом желудке шести долларов вполне достаточно, чтобы надраться, даже если он потратит там только часть денег, а на остаток прихватит с собой бутылку. В обоих случаях он проснулся бы с жутким похмельем, но с пустым бумажником и со спокойной совестью мог бы перейти на пособие. Пожалуй, с похмельем это не так гадко, чем без него.

Придя к выводу, что чуда ждать бесполезно, он отправился в «Желтый Фонарь», где его ждало чудо.

Люк сидел у стойки бара tete-a-tete с четвертой порцией и стискивал стакан ладонью. Он был слегка разочарован, потому что первые три подействовали на него довольно слабо. Впрочем, оставались деньги еще на несколько – в кармане, разумеется: никто не кладет деньги на стойку, чтобы сидеть потом с закрытыми глазами. И по той же самой причине стакан крепко держат в руках.

Люк сделал очередной глоток.

Внезапно он почувствовал на плече чью-то руку и в ухо ему гаркнули:

– Люк!

Крик мог исходить от марсианина, но рука – никоим образом. Кто-то здесь его знал, а он хотел сегодня напиться в одиночестве. Проклятье! Ну что ж, придется избавляться от нахала.

Открыв глаза, Люк повернулся.

Это был Картер Бенсон, он улыбался как призрак. Картер Бенсон, от которого он получил разрешение пользоваться домиком вблизи Индио, где пару месяцев назад пытался начать писать фантастическую книгу, которую так и не написал и уже никогда не напишет.

Картер Бенсон выглядел таким же цветущим, как и всегда, он наверняка по-прежнему был при деньгах. Вот принесла же нелегкая! В другое время – пожалуйста, но в тот вечер Люк не желал видеть даже Картера Бенсона. Пусть даже тот поставит ему выпивку... а он, несомненно, так и сделает, если Люк позволит. Сегодня он хотел пить в одиночестве, чтобы можно было жалеть самого себя за то, что неминуемо произойдет завтра.

Люк кивнул Картеру и сказал:

– До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до...

Картер видел его движущиеся губы, но все равно не слышал ни слова. Так не все ли равно, что говорить? Люк снова кивнул, а потом повернулся к своему стакану и закрыл глаза. Картер не дурак; он поймет, в чем дело, и уйдет.

У него было достаточно времени, чтобы сделать еще один глоток и еще раз глубоко вздохнуть от жалости к себе. Потом он снова почувствовал руку на плече. Чертов Картер! Неужели не понимает?

Люк поднял голову – что-то застило ему глаза. Что-то розовое... значит, не марсианин. Что бы это ни было, оно было слишком близко; пришлось отодвинуться, чтобы разглядеть.

Это был чек. Очень знакомый на вид чек, хотя Люк уже давно не видел ничего подобного – чек выданный Издательской Корпорацией Бенштейна, выпускавшей книги Картера Бенсона и самого Люка. Четыреста шестнадцать долларов и сколько-то там центов. Но зачем, черт возьми, Картер тычет его прямо в нос? Чтобы похвалиться, что все еще зарабатывает писательским трудом и нуждается в помощнике, чтобы это отметить? Шел бы он... Люк опять закрыл глаза.

Очередной настойчивый толчок в плечо заставил открыть их снова. Чек по-прежнему маячил перед глазами.

На этот раз Люк разглядел, что чек выписан на Люка Деверо, а не на Картера Бенсона.

Что еще за черт?! Ведь это он должен деньги Бенштейну за все авансы которые получил, а не наоборот.

Как бы то ни было, он потянулся дрожащими пальцами, взял чек и подержал на нужном расстоянии от глаз, внимательно разглядывая. Ничего не скажешь, чек выглядел настоящим.

Тут Люк дернулся и выронил чек – прямо сквозь его руку промчался марсианин, гад катался по стойке, как на катке. Люк спокойно поднял чек и повернулся к Картеру; тот все скалил зубы.

– Что за черт? – спросил он, старательно произнося слова, чтобы Картер мог прочитать по движениям его губ.

Картер указал на бар, поднял два пальца, а потом спросил, преувеличенно артикулируя:

– Пойдем выйдем?

Это было не приглашение подраться, как в старые добрые времена. Фраза имела теперь другое значение – достаточно вспомнить оглушительный шум, царящий в барах марсианской эры. Если двое людей хотели поговорить, не желая при этом орать или читать по губам, они выходили через парадную или заднюю дверь и удалялись от бара на несколько шагов, прихватывая выпивку с собой. Если ни один марсианин не преследовал их или не вквимивал внезапно между ними, удавалось спокойно поговорить. Если же марсианин не желал отвязываться, они возвращались обратно и ничего на этом не теряли. Бармены это понимали и не запрещали клиентам выходить наружу с напитками; кроме того, они были слишком заняты, чтобы уследить за всем.

Люк быстро сунул чек в карман и принял два стакана, заказанные Картером, а потом, по возможности незаметно, вышел через заднюю дверь в слабо освещенный переулок. И счастье, так неожиданно нашедшее Люка, не покинуло его – ни один марсианин не последовал за ними.

– Большое спасибо, Картер. И прости, что я поначалу хотел от тебя отвязаться – я как раз начинал прощальную попойку в одиночку, потому что... а-а, неважно. Но что это за чек?

– Ты читал когда-нибудь книгу «Ад в Эльдорадо»?

– Читал ли? Да я же ее сам написал! Но ведь она вышла двенадцать или пятнадцать лет назад. Это был вестерн не из лучших.

– Вот именно! Только вестерн хороший, Люк.

– От нее давно и следа не осталось. Неужели Бернштейн решил ее переиздать?

– Не Бернштейн. Это «Миджет Букс» выпускает новое карманное издание. Рынок вестернов переживает расцвет и они ищут их повсюду. И дали очень неплохой аванс за переиздание этого старого вестерна.

Люк нахмурился.

– Слушай, Картер, а ты не шутишь? Нет, я конечно не смотрю в зубы дареному коню, но с каких это пор четыреста долларов стали неплохим авансом за карманное издание? Конечно, сейчас и это для меня целое состояние, но...

– Успокойся, парень, – прервал его Картер. – Твоя доля составляла три тысячи, а это чертовски хорошо для переиздания в виде покита. Однако ты был должен Бернштейну более двух с половиной тысяч – все авансы, которые ты получил, – и он просто вычел эту сумму. Чек, который у тебя в кармане, это, так сказать, плата нетто; ты ничего никому не должен.

Люк тихо свистнул – это и впрямь меняло дело.

– Бернштейн – лично Берни! – позвонил мне на прошлой неделе, – продолжал Картер. – Почта возвращала письма, отправленные на твой старый адрес, и он понятия не имел, где тебя искать. Я сказал ему, что он может выслать чек на мой адрес, а уж я как-нибудь тебя найду. Он говорил, что...

– А как ты меня нашел?

– Узнал у Марджи, что ты в Лонг-Бич... ты ведь звонил ей несколько недель назад, но перезванивать не стал и не оставил своего адреса. Я приезжал сюда вечерами и учинял обход баров, зная, что рано или поздно встречу тебя.

– Это чудо, что тебе удалось, – ответил Люк. – Я здесь впервые с той ночи, когда звонил Марджи. И в последний раз... то есть, был бы в последний раз, причем на неопределенное время, если бы ты меня не нашел. Так что там сказал Берни?

– Он велел передать тебе, чтобы ты забыл о той фантастической книге. Научная фантастика издохла. Люди бегут сейчас от этого вздора насчет пришельцев из космоса – на их собственных головах сидят марсиане. Однако они по-прежнему читают, растет спрос на детективы, а еще пуще на вестерны. Он велел сказать тебе, что если ты все-таки начал тот НФ-роман... Кстати, ты его начал?

– Нет.

– Это хорошо. Во всяком случае. Верни относительно этого романа повел себя благородно. Он сказал, что заказал его тебе и платил за него авансы, и что если ты уже что-то написал, он заплатит за каждое слово, сколько бы их ни было... а ты потом можешь все это порвать и выкинуть. Он не хочет этого даже видеть, зато хочет, чтобы ты перестал над этим работать.

– Это просто, учитывая, что у меня не было даже идеи. То есть, она уже начинала формироваться – в твоей хижине, но снова ускользнула. В ту ночь, когда появились марсиане.

– Какие у тебя планы?

– С завтрашнего утра перехожу на... – Люк осекся. С чеком на четыреста с лишним долларов ему незачем переходить на пособие. Но какие же у него планы? При кризисном падении цен он может продержаться на эти деньги несколько месяцев. Снова при деньгах он мог бы даже заглянуть к Марджи, если бы ему захотелось. Только вот хотелось ли?

– Сам не знаю, – ответил он, и это был ответ и на вопрос Картера, и на свой собственный.

– А я знаю, – заметил Картер. – Знаю, что ты сделаешь, если у тебя остались мозги в голове. Тебе кажется, что ты кончился как писатель, потому что не можешь писать научную фантастику... по той же причине, по которой все остальные не хотят уже ее читать. Фантастика околела. Но что плохого в вестернах? Однажды ты написал один... а может, и не один?

– Один роман. Несколько повестей и рассказов. Вот только... не люблю я вестерны.

– А канавы копать любишь?

– Э-э... не очень.

– Посмотри сюда. – В руке Картера Бенсона снова появился бумажник, он что-то вынул из него и протянул Люку.

Это походило еще на один чек. Да, это и был еще один чек. В слабом свете Люк с трудом разобрал сумму прописью. Чек на одну тысячу долларов, выписанный Люку Деверо и подписанный У. Б. Мораном, главным бухгалтером Издательской Корпорации Бернштейна.

Картер протянул руку и забрал чек у Люка.

– Он пока еще не твой, парень. Берни прислал его мне, чтобы я передал тебе как аванс за очередной роман о Диком Западе, если ты согласишься его написать. Велел передать, что если ты согласишься, и книга будет не хуже «Ада в Эльдорадо», ты заработаешь на ней по крайней мере пять кусков.

– Давай его сюда, – потребовал Люк. Овладев чеком, он с любовью вгляделся в него.

Депрессия кончилась. Мысли, теснящиеся в голове, начали подталкивать Люка к пишущей машинке. Долина у подножия Скалистых Гор, ковбой в седле...

– Браво, – сказал Картер. – А теперь пойдем отметим?

– Черт побери, конечно... или все-таки... Слушай, ты не обидишься, если мы не будем? Или хотя бы отложим на потом?

– Как хочешь. Но что случилось? Торопишься начать?

– Вот именно. Думаю, нужно браться за дело, пока запал не прошел. И пока я трезв. Ты не сердишься?

– Черт возьми, конечно, нет. Я все понимаю и рад, что ты так к этому подходишь. Это как открыть новую страницу в своей жизни. – Картер поставил стакан и достал блокнот с карандашом. – Только сначала дай мне свой адрес и номер телефона.

Люк сообщил ему то и другое, потом протянул руку.

– Огромное спасибо. Можешь не писать Берни, Картер. Я сам ему завтра напишу и сообщу, что вестерн уже начат.

– Молодец, парень. Слушай, Марджи за тебя беспокоится; я понял это по тому, как она со мной говорила. Заставила меня пообещать, что передам ей твой адрес, если найду тебя. Ты согласен?

– Конечно, но можешь не брать в голову. Завтра утром я сам позвоню ей. – Он еще раз пожал Картеру руку и поспешно ушел.

Люк чувствовал такое радостное возбуждение, что только поднимаясь по лестнице к себе в комнату заметил, что все еще держит в руках стакан виски с содовой; нес его так осторожно, что не пролил ни капли, хотя шел быстро.

Посмеявшись над собой, он остановился на площадке и опростал стакан.

Войдя в комнату. Люк снял пиджак и галстук, закатал рукава. Поставил на стол пишущую машинку, положил пачку бумаги и подвинул стул. Затем вставил в машинку лист желтой бумаги. Он уже решил, что напечатает на ней черновик, так что можно будет не останавливаться, для правки. Если нужно будет что-то поправить, он сделает это, редактируя беловой вариант.

Название? Для вестерна это не главное. Достаточно, чтобы оно определяло действие и попахивало Диким Западом. Что-нибудь вроде «Выстрелы на границе» или "Выстрелы над Пекосом..

Разумеется, выстрелы будут, вот только он не хотел снова повторять историю о фронтире – «Ад в Эльдорадо» был именно об этом – а кроме того, Люк понятия не имел о Пекосе. Лучше всего взять какое-нибудь местечко в Аризоне – там он бывал и мог справиться с описаниями.

Какие реки текут в Аризоне? FMM, Пюлайа Колорадо, но она слишком длинна. Разумеется, название, а не река. Еще Троут, но «Выстрелы над Троутом» звучало бы просто смешно. «Выстрелы над Дактилем» – еще хуже.

Ага, есть! Хила. «Выстрелы над Хилой». Это даже могло бы сойти за аллитерацию для тех, кто не знал, что название произносится как «Хила», а не «Джила». И даже для тех, кто знал, это было вполне хорошее название.