Текст книги "Мемуары Дьявола"

Барон, со страстью разыгравший комедию, не прочь был узнать, как Лауре удастся сыграть свою роль, и потому воскликнул с выспренней восторженностью:

– Да, Лаура, я вас люблю! Страстью безумца, страстью, пришедшей из преисподней!

– Нет! – горячо возразила Лаура. – Эта страсть внушена небом, Арман; эта любовь – искупление, и она принесет нам неземное счастье, ибо не даст вам повода краснеть или стыдиться ее.

При этих словах Луицци чуть не лопнул от распиравшей его гримасы и заерзал в кресле, ожидая услышать очередную романтическую историю, в финале которой Лаура окажется непорочной, как белоснежная голубка; но госпожа де Фаркли вдруг запнулась.

– Не сегодня, Арман, сейчас уже поздно. – Она улыбнулась печально, но счастливо. – Завтра, завтра вы узнаете историю моей жизни – одного слова было бы достаточно, чтобы все объяснить, но пока я не имею права произносить его. До встречи.

Луицци не стал ее удерживать, ограничившись рьяным вопросом:

– Встречи?! И где, когда?

– Не здесь, – ответила Лаура, – я поставлю вас в известность. Ибо отныне я могу войти в этот дом только в качестве баронессы де Луицци.

Арману едва хватило самообладания, чтобы не расхохотаться тут же, при Лауре; но, обходительно проводив гостью, барон не удержался от громкого смеха:

– Умора, да и только! Не переборщил ли я со своими хитростями? Уж слишком большой успех! Госпожа де Фаркли в качестве баронессы де Луицци! Либо я великий комедиант, либо эта кукла держит меня за полного идиота!

Луицци еще не закончил свой внутренний монолог, как вдруг узрел Дьявола в том самом кресле, из которого тот неожиданно исчез еще утром; Сатана как ни в чем не бывало дымил недокуренной поутру сигарой.

– Ба! И ты здесь! – опять покатился со смеху барон. – Каким ветром тебя унесло сегодня утром?

– Думаешь, ты не настолько мне надоел, чтобы терять время, будучи третьим в твоей содержательной беседе с господином де Мареем?

– Ах да, ты прав, бес. Я уж и забыл, как этот нахал посмел обратить тебя в бегство. А что теперь тебе здесь надо?

– Мне? Ты же сам просил меня рассказать тебе кое-что… о госпоже де Фантан, кажется…

– Ну вот еще! – фыркнул Луицци. – Не очень-то она мне нужна – опять какие-нибудь душещипательные скандалы? Я начинаю полагать, что жизнь женщин только из них и состоит. Признаться, мне все это порядком надоело.

– Барон, – Дьявол не отступал, – вы понаделали немало глупостей ради того, чтобы вынудить меня на длительные повествования, когда мне вовсе того не хотелось; берегитесь – вы можете совершить еще большую ошибку, отказавшись выслушать меня сейчас, когда я в доверительном расположении духа. Смотрите – уже час ночи; у вас есть еще часок, чтобы вытерпеть мой рассказ, и еще час, чтобы…

– Мессир Сатана, – прервал Дьявола Луицци, – я лично хочу спать. К тому же у меня пропало всякое желание высказывать нелестные замечания по адресу госпожи де Мариньон, и мне нет никакого дела до госпожи де Фантан; а потому, прошу тебя, оставь меня в покое.

Сатана послушно исчез, и Луицци улегся спать, довольный, как торговец, вовремя возвративший кредит, или как полковой капеллан, заставивший впервые исповедаться дюжину старых солдафонов.

XIV
Продолжение рассказа о втором кресле
Последнее письмо

Проснувшись в понедельник, Луицци обнаружил в изголовье письмо следующего содержания:

«Арман,

Вы даже представить себе не можете, до какой степени я счастлива; счастлива оттого, что нашла наконец человека, которому могу довериться полностью и который способен понять меня; это счастье настолько помутило мой разум, что, оставив Ваш дом, я почувствовала, как душа моя преисполнилась робкой надеждой, и, хотя я когда-то поклялась раскрывать свои тайные помыслы лишь настолько, насколько мне самой это будет выгодно, я не в силах далее сдерживаться. И вот я Вам пишу. Это довольно необычное признание, ибо оно не содержит имен действующих лиц; но Ваше сердце, Ваша память и сожаления – не хочу говорить об угрызениях – должны подсказать Вам, о ком идет речь. Так вот, Арман, Вам и только Вам, ибо Вы признались в любви ко мне, я рассказываю историю моей жизни.

Припоминаете ли Вы наш странный разговор вчера в Опере? Я Вам сказала тогда, что женщина, единственный раз забывшая о долге, возможно, не вспомнит о нем еще и тысячу раз? Так вот. Сейчас я хочу Вам поведать, каким образом женщина, ни разу не оступившись, может низко пасть в глазах общества только из-за невероятного стечения обстоятельств».

– Ха! – фыркнул Луицци, прочитав эти строки. – Оригинальный и весьма искусный ход! Хотелось бы только, чтобы эта история не оказалась пятидесятым переизданием произведений госпожи де Фаркли! Или ради меня она придумала что-нибудь новенькое?

Сделав это глубокомысленное замечание, Луицци удобно устроился в кресле, словно завсегдатай читальни, которому удалось достать наконец последнюю модную новеллу или роман.

Вот как начиналась эта новелла или, может быть, роман:

«Вам, наверное, известно, что я – внебрачная дочь маркиза д’Андели; я же не видела его до того самого дня, когда беды и несчастья поставили уже на моем имени клеймо позора. Вы, должно быть, не знаете моей матери, и я сама знаю только ее прежнее имя. Она принадлежала к знатному роду в Лангедоке; еще совсем юной вышла замуж, но ее супруг, вынужденный участвовать в военных походах, оставил молодую жену в одиночестве с маленькой дочерью на руках. Любовь к маленькому существу не могла удовлетворить ее страстную натуру; она встретила маркиза д’Андели, и они полюбили друг друга. В то время он занимал какой-то высокий административный пост в том городе, где жила моя мать. Но времена переменились, и за полгода до моего рождения им пришлось расстаться. Матушка родила меня в крестьянской хижине, где она пряталась подальше от людских глаз. Помогавшая ей повитуха отнесла меня к женщине, которая кормила и воспитывала меня до пятнадцати лет, ни словом не обмолвившись об обстоятельствах моего рождения; говорили, что она нашла меня на пороге собственного дома и взяла к себе из жалости. Я, конечно, верила, ибо у меня не было ни малейшего повода сомневаться в истинности этих слов.

Итак, мне исполнилось пятнадцать лет, когда первая дочь моей матери вышла замуж. Не стоит рассказывать, как она узнала о моем существовании, но однажды у ворот нашего нищего домишки я узрела карету одной из самых уважаемых и богатых дам нашего города. Последовал разговор, и, к великому сожалению, она сообщила мне лишь частичку правды: что я дочь знатной особы, которая приходится ей родственницей, что она сожалеет о ее ошибках, но не смеет осуждать. Я не знала тогда, что речь шла о матери моей собеседницы, ее имя внушало мне глубокое почтение, и я полагала, что только высокомерие, присущее всем людям с положением, воспрепятствовало этой женщине раскрыть мне правду о моем имени. Вообразите же мое удивление, когда она добавила буквально следующее:

“Ваша мать не остановилась в своем беспутстве. Оставшись вдовой, она опозорила свое вдовство точно так же, как опорочила брак: она бросила еще одного ребенка. Еще одно дитя будет жить в нищете, еще одно дитя будет ввергнуто в бедствия, которые, скорее всего, не найдут сочувствия, подобного тому, что выпало на вашу долю; примите же девочку к себе. Это ваша сестра – станьте же ей матерью, иначе она погибнет. Я обеспечу вас содержанием, о котором вы и мечтать не смели”.

И я согласилась, Арман, согласилась.

И вот первое в моей жизни доброе дело принесло мне первую беду.

Мне было пятнадцать лет, и я была красавицей. Никто никогда не поверил бы, что в таком юном возрасте можно из жалости взять к себе чужого ребенка, как это сделала когда-то для меня шестидесятилетняя женщина, и, даже не подумав приписать мне хоть капельку добродетели, все обвинили меня в грехе. Я стала матерью этому несчастному созданию, и меня в самом деле посчитали его родительницей.

По счастью, в нашем доме бывал один порядочный человек, который прекрасно знал, что при моем образе жизни такой грех был просто исключен. Он пренебрег всеми грязными слухами и удостоил меня чести носить его имя. Мой отец, узнавший наконец о моем существовании, отплатил ему, если только подобное доброе дело можно вообще отблагодарить деньгами, дав за мной весьма немалое приданое. В итоге какое-то время я прожила в относительном счастии и почти в уважении, а вернее, клевета и ложь на какое-то время позабыли обо мне.

Но вскоре произошло еще одно событие, приведшее, а вернее предуготовившее, остальные мои беды. Папаша, имени которого я не знала, отец моей маленькой сестренки, которую я любила, как собственное дитя, несмотря на все принесенные ею неприятности, так вот тот же самый человек набезобразничал еще в одном семействе; и прекрасная дама, доверившая мне сиротку, поведала мне, что еще один юноша брошен, как и я когда-то, и прозябает в нищете.

Я, прекрасно представляя весь ужас жизни в полном одиночестве, без любви и привязанности к родным и близким, согласилась помочь юноше; я приняла его в дом своего мужа, устроив на почетную должность в фирме – в общем, у него появилась семья. И это второе доброе дело принесло мне еще большие несчастья. Некий франт, вместо того чтобы поблагодарить меня за то, что я сделала, который должен был бы сказать мне: «Как я благодарен вам за все, что вы сделали для этого бедняги!», так вот этот человек необдуманно пустил грязный слух, упрекавший меня за помощь бедному юноше. По городу молнией разошлась его сальная шуточка – оказалось, что я выручила сироту не просто так, что он стал моим любовником… Когда эта молва дошла до моего мужа, оскорбив его честь, он в бешенстве вызвал юношу на дуэль и убил; через несколько дней он понял, как заблуждался, и потребовал удовлетворения от прохвоста, оклеветавшего его жену и заставившего пролить невинную кровь».

В этом месте Луицци прервал чтение в полном смятении; все это слишком походило на его собственные приключения в Тулузе, и внезапный страх обуял его. Но, сопоставив даты, вспомнив, что прошло всего два с небольшим месяца, как он неосторожно сыграл злую шутку с честью госпожи Дилуа, он успокоился. А затем – ведь люди, как правило, с необычайной изобретательностью находят оправдания собственным некрасивым поступкам и с искусством, не знающим пределов, осуждают других – подумал:

«Госпожа де Фаркли, видимо, в курсе моих тулузских похождений, а потому использует их, вставляя в свой роман, лишь бы заставить поверить меня в свои байки; слишком грубая хитрость – меня этим не проймешь!»

Освободившись от беспокойных мыслей, Луицци снова принялся за чтение:

«Меж тем, еще до первой роковой дуэли, испугавшись до дрожи в коленях, я прибежала к той даме, что открыла мне тайну моего рождения и имя моего отца; поначалу, от безграничного отчаяния, я обрушилась на нее с упреками за то, что она привезла именно ко мне малышку, ставшую причиной стольких страданий; но только слезами я могла ответить ей, когда она воскликнула:

“Эта малышка – ваша сестра! Это… это наша с вами сестра!”

“Как это – наша?”

“Да-да, все мы, все трое вышли из лона одной и той же нагрешившей всласть женщины!”

Благородная и святая мученица, несчастная сестра моя, которой нет больше на этом свете! Имела ли я право плакаться тебе на собственные злоключения, когда ты поведала мне тайну своей жизни?

Но в тот момент я еще не знала всего и спросила:

“Но что стало с ней самой? С мамашей, породившей все наши несчастья?”

“Ее нет во Франции. Я и знать не хочу, что с ней, под каким именем она теперь скрывается, и да хранит нас Бог узнать его когда-нибудь! Но, – продолжала она, – это еще не все. Самое ужасное – это то, что человек, который погубил тебя, является братом спасенного тобой сироты…”

Я поспешила домой, но поздно: юноша был уже мертв. Тогда-то в горячке я и написала то роковое письмо, которое стало достоянием гласности. Я покинула дом своего мужа, а позже узнала, что он нашел смерть во второй дуэли, уже зная о моей полной невиновности.

Теперь, Арман, теперь Вы должны понимать смысл письма, которое я тогда написала Вам и которое до Вас, видимо, не дошло, ибо Вы так и не ответили мне… Но теперь-то вся эта история не является для Вас загадкой, ведь так? Вы должны уже догадаться обо всем. Не буду излагать полностью признания моей несчастной сестры – увы! – бедняжка открыла мне все. Ни слова больше! Уж слишком много болезненных воспоминаний связаны с этими событиями; и сегодня, сейчас, Арман, я не хотела бы предаваться бесполезным взаимным упрекам».

Луицци протер глаза – может, он еще спит? Бред какой-то! Он словно грезил наяву, преследуемый беспрерывно сменяющими друг друга призраками; он встал, прошелся по комнате, пытаясь найти какое-нибудь объяснение прочитанному, и пришел к выводу, что или он сам не в своем уме, или сошла с ума женщина, писавшая ему. Наконец, лишь бы отвлечься от переполнявшей его мути, он продолжил чтение:

«Началась еще одна эпоха в моей жизни. Мой батюшка, узнав о всех моих несчастьях, призвал меня к себе; он увез меня в Италию, выдал замуж за господина де Фаркли, переменил даже имя, данное мне при крещении, дабы никто не проведал о моем оклеветанном прошлом. Но в Милане один наш землячок, Гангерне, опознал меня, и пару дней спустя все знали… нет, не истинную историю моей жизни, а лишь ее лживое, искаженное подобие. Меня оскорбили и изгнали из высшего общества. Мой новый муж пытался защитить мою честь, но также погиб. Теперь вы понимаете, что женщина, о которой говорят, что из-за ее распутного поведения погибли два мужа и один любовник, вполне может считаться падшей, а значит, и обращаться с ней будут соответственно? Все! На этом я останавливаюсь. Вечером, сегодня вечером придете ли Вы на свидание? Со мной будет и батюшка, и я добьюсь – он простит Вас. И может быть, согласится даже рассказать, что стало с моей матерью. Он обмолвился как-то, что она жива, и, мало того, он думает, что знает, как заставить ее впредь заботиться о брошенной когда-то дочери…

Любите же меня, Арман, любите; меж нами – реки слез, и, несмотря на планы и обещания батюшки, вы – моя единственная надежда.

Лаура».

Луицци чувствовал, что теряет разум; мысли безумным хороводом кружились в его голове, он не мог ни успокоить, ни хоть как-то упорядочить их, и в отчаянии он воскликнул:

– О! Нет, не могу больше ждать – это невозможно, я бесповоротно сойду с ума!

И тут же, в бешеном истеричном порыве, он с силой встряхнул магическим колокольчиком. Дьявол не появился, но дверной звонок, как показалось Луицци, отозвался зловещим эхом. Ледяные мурашки заставили его застыть в кресле, а в комнату легко впорхнула госпожа де Фаркли.

– Лаура! Лаура! – вскричал барон. – Ради всего святого, объясните, что все это значит? Или же я рехнусь! Лаура, кто вы? Как вас звали раньше?

– Вы еще спрашиваете? – кокетливо усмехнулась госпожа де Фаркли. – Ах! Быстро же вы забыли свои грешки!

– Лаура, пожалейте, скажите же, кто вы? Как вас звали, когда вам привезли несчастную сиротку?

– Софи. Вы ведь знаете, что незаконные дети не имеют фамилий.

– Но… А когда вы вышли замуж?

– Софи Дилуа.

– Так это вы? Но ведь прошло только два месяца… Этого не может быть! – закричал барон. – Не может быть…

Дверь комнаты открылась, и лакей вручил барону еще один конверт. Не в силах совладать с естественным порывом, Луицци тут же вскрыл его и прочитал:

ПРОСИМ ВАС ПОЧТИТЬ СВОИМ ПРИСУТСТВИЕМ ПОХОРОННОЕ ШЕСТВИЕ, ОТПЕВАНИЕ И ПОГРЕБЕНИЕ ГОСПОЖИ ДЕ ФАРКЛИ, КОТОРЫЕ СОСТОЯТСЯ В ПОНЕДЕЛЬНИК УТРОМ, … ФЕВРАЛЯ 182… ГОДА.

Луицци, похолодев, выронил письмо и, с совершенно подавленным видом, обернулся к женщине, стоявшей рядом с ним. Она растаяла, словно невесомое облачко дыма, и перед его взором предстала сатанинская личина нечистого, пылающая злорадной ухмылкой, уже причинившей Арману столько горя… Луицци в ярости хотел было наброситься на него с кулаками, но нечеловеческая сила словно пригвоздила его к месту.

– Может, объяснишь мне наконец, аспид, что это за страшный ребус?! – заорал Луицци, изнемогая от бешенства и отчаяния.

– Объяснить? Нет ничего проще. Элементарная арифметика, не более того, – захохотал Сатана. – В тысяча семьсот девяносто пятом году, в возрасте шестнадцати лет, госпожа де Кремансе родила самое что ни на есть законное дитя; девочку назвали Люси. В тысяча восьмисотом году она разрешилась от греховного бремени; ребенка окрестили Софи. В тысяча восемьсот пятнадцатом году, уже будучи вдовой, она родила еще одну незаконную дочь, ту самую, которую ты имел честь видеть в доме госпожи Дилуа; впрочем, ты вполне можешь подарить ей свою фамилию, ибо она является дочерью не кого иного, как твоего собственного папаши, достопочтенного барона де Луицци.

– Так это моя сестра!

– А Шарль, между прочим, – бесстрастно продолжал Дьявол, – еще один внебрачный ребенок, брошенный твоим отцом, благородным бароном де Луицци. – И добавил, хихикнув: – Твой братик…

– Но… ведь все они были живы всего два месяца назад; тогда же я видел и Софи… А сегодня она уже снова замужем и изменилась до неузнаваемости… А! Этого не может быть, я тебе говорю, все ты врешь, мерзкий пес!

– Нет, господин, сейчас я тебе говорю истинную правду. Я обманул тебя раньше.

– Как! – выдохнул Луицци.

– Ты помнишь самую первую нашу встречу? Ты еще собирался не растрачивать впустую дни и месяцы своей жизни… Ха! Нужно быть полным кретином, чтобы довериться мне хоть раз!

– Ты сказал, что забрал у меня шесть недель…

– Я отнял у тебя семь лет.

– Семь лет!

– Да. Семь лет как погибла Люси, семь лет назад убиты господин Дилуа и Шарль – твой младший брат; семь лет прошло с тех пор, как ты угробил всех троих одной изящной шуточкой.

– А Лаура? Что случилось с Лаурой?! – Страшные перемены никак не укладывались в голове Луицци.

– Лаура? Прошло всего двенадцать часов, как она отошла в мир иной – несчастная мученица! Сам Всевышний не предъявит к ней никаких претензий по ту сторону могилы. Своим вчерашним поступком ты уничтожил еле тлевшую надежду женщины; она пришла к тебе, чтобы поведать о своей жизни, которую тебе вовек не понять, и прекрасно разобралась, почему ты не стал ее ждать и ради кого ты ею пожертвовал. Двенадцать часов назад ты убил еще одну женщину, благородный дон Луицци.

– Но я же видел ее здесь ночью…

– Ха! – чуть не подавился со смеху Дьявол. – Это был не кто иной, как я, собственной персоной. Мне стало в некотором роде жаль это несчастное существо, и я решил разыграть тот спектакль, который имел бы место, если бы только она тебя дождалась. Кажется, я безупречно сыграл свою партию, не так ли?

– А письмо?

– О! Это мой почерк. Дарю – можешь воспроизвести этот шедевр беллетристики в своих бессмертных мемуарах.

– Какой же я подлец… – всхлипнул Луицци. – Сколько гнусных преступлений! И я не могу их искупить!

– Можешь. – Дьявол обласкал Луицци взглядом, словно кокетка, соблазняющая недотепу. – Можешь, если только… как подобает порядочному и уважающему себя мужчине, сделаешь две вещи: во-первых, возьмешь на себя заботу о бедной дочурке твоего папаши, которую несчастная Софи отдала в монастырь, – подумай сам, сколько страданий принесет ей этот мир, судя по горестной участи ее сестер; во-вторых, очистишь Софи от грязи, вылитой на нее друзьями госпожи де Мариньон, и отомстишь за оскорбление, нанесенное в ее гостиной и ставшее причиной трагедии; вот только хватит ли у тебя на все это пороху, мой господин?

– О! Дай мне только такую возможность! – бешено завопил Луицци. – И я искуплю зло злом же – ибо теперь я понимаю: добро мне недоступно! Расскажи только об этих тварях, столь безжалостно унизивших несчастную, которую я добил…

– Я рассказывал тебе уже как-то об одной из них…

– А вторая?

– Вторая? – Дьявол неспешно перекинул одну ногу на другую и только затем продолжил: – Та самая, о которой я хотел тебе рассказать всю правду в час ночи, когда Лаура еще была жива? Я тогда еще готов был верить, что тебя несколько интересует ее судьба…

– Да, да! – воскликнул барон.

– Да? – все тянул Дьявол. – Эта история заставила бы тебя бегом бежать к Лауре, просить прощения, клятвенно обещать свое покровительство и, может быть, спасти ее от смертельного отчаяния – если бы только ты соизволил меня выслушать.

– Да! Да!!! – исступленно заорал барон. – Говори же, говори, что она из себя представляет…

XV
Третье кресло

Дьявол неторопливо устроился поудобнее, словно собирался начать долгий рассказ, и только затем небрежно проговорил:

– В тысяча восемьсот пятнадцатом году госпожа де Фантан еще носила имя госпожи де Кремансе.

– Ее мать! Мать Софи? И всех остальных? О ужас!!! – Луицци пробрала дрожь при мысли о такой извращенной низости.

Дьявол опять зашелся от сатанинского хохота, а Луицци, совершенно уничтоженный и разбитый, изнемогая от наплыва безумия, потерял сознание.

Конец второго тома