Текст книги "Мы против вас"

22
Капитан

Настоящей осени в Бьорнстаде не бывает – лишь короткий миг перед зимой; снег не настолько вежлив, чтобы дать листьям время стать землей. Быстро опустилась темнота, но те месяцы были все же наполнены светом: один клуб боролся – и выжил. Один взрослый положил утешающую руку на плечо одного напуганного ребенка четырех с половиной лет. Был хоккей, который больше чем игра. Пиво на столе неизвестного. Зеленые футболки, твердившие нам, что мы вместе, несмотря ни на что. Мальчишки, мечтавшие о великом. Друзья, ставшие армией.

Увы, через несколько лет в нашей памяти останется не это. Многие из нас, оглядываясь на те месяцы, припомнят… ненависть. Так уж мы устроены – хорошо ли, плохо ли, – что запоминаем времена по их худшим мгновениям. Поэтому мы никогда не забудем, как два города затаили обиду друг на друга. Не забудем насилие, которое пришло к нам как раз тогда. Говорить о нем мы, конечно, не будем – это не в наших обычаях. Мы станем говорить о сыгранных матчах, чтобы избежать рассказа о состоявшихся между ними похоронах.

* * *

Темнота успела удобно разлечься над Бьорнстадом и Хедом. В этой темноте через лес пробиралась щуплая тень. Уже начинались холода – дни пока утаивали правду, а ночи были честнее и не скрывали минусовой температуры за солнечными лучами. Тень, трясясь от холода, прибавила шагу – и от сильного волнения, и чтобы согреться.

Сигнализации в ледовом дворце Хеда не было, зато в старом здании хватало черных ходов, которые кто-нибудь да забывал запереть. Тень не имела конкретного плана вторжения – она просто пошла вокруг здания наугад, дергая все дверные ручки. Двери не поддавались, зато с форточкой туалета тени повезло. Ее удалось открыть, хотя двенадцатилетним рукам пришлось приложить всю свою силу.

Лео влез в форточку, пробежал через темноту. Он сыграл достаточно выездных матчей в хедском ледовом дворце и знал, где тут раздевалка. У игроков основной команды имелись собственные шкафчики, фамилии на большинстве отсутствовали, но некоторые игроки слишком любили собственные инициалы, чтобы устоять от соблазна написать их на табличке. Посветив себе мобильным телефоном, Лео нашел шкафчик Вильяма Лита. И сделал то, ради чего пришел.

* * *

Адри, Катя и Габи Ович колотили в закрытую дверь «Шкуры». Рамона гаркнула: «У МЕНЯ ЗАРЯЖЕННОЕ РУЖЬЕ!» – что на ее языке означало «Извините, мы уже закрылись». Но сестры Ович все равно вломились, и Рамона, увидев всех трех разом, аж подскочила.

– Что я на этот раз натворила? – охнула она.

– Ничего, мы пришли попросить об одолжении, – сказала Катя.

– Ничего? Когда вы все втроем вваливаетесь в дверь, старушки сразу понимают: сейчас влетит, вы же сами, чертовки, это знаете! – жалобно простонала Рамона, театрально хватаясь за сердце.

Сестры заулыбались. Рамона тоже. Она выставила на стойку пиво и виски и ласково погладила женщин по щеке.

– Давненько я вас не видела. Вы все еще слишком красивы для этого города.

– Лестью ты ничего не добьешься, – предупредила Адри.

– Поэтому бог создал спиртное, – кивнула Рамона.

– Как ты? – спросила Габи.

Рамона фыркнула:

– Да вот старею. А это самая дерьмовая штука. Спина болит, глаза стали плохо видеть. Против смерти я ничего не имею, но старость? Зачем она вообще нужна?

Сестры улыбнулись. Рамона со стуком поставила свой пустой стаканчик на стойку и продолжила:

– Ну? Что я могу для вас сделать?

– Нам нужна работа, – сказала Адри.

Сестры Ович вышли из «Шкуры», а их младший брат Беньямин так и стоял, привалившись к стене. Адри вышибла сигарету у него из рук, Катя агрессивно поправила ему воротник, Габи, поплевав на пальцы, пригладила ему волосы. Ругаясь на чем свет стоит, сестры напомнили брату, что любят его, – только они так умели. И втолкнули его в дверь. Рамона ждала за стойкой.

– Сестры говорят, тебе нужна работа.

– Видимо, да, – буркнул Беньи.

Рамона разглядела в его глазах взгляд Алана Овича.

– Сестры говорят, тебе спокойно не живется, нужно тебя чем-то занять. Они не смогут удержать тебя от барной стойки, но хоть пристроят тебя к ней с правильной стороны. Я говорила Адри, что тебя пускать за стойку – все равно что козла в огород, но ее разве убедишь? А Катя твердит, что у тебя есть опыт бармена, ты работал в ее кабаке в Хеде. Как там краснозадые его называют? «Овин»?

Беньи кивнул. «Краснозадыми» Рамона величала жителей Хеда.

– Меня там больше не ждут. Между мной и… коренным населением возникли эстетические разногласия, – пояснил Беньи.

Рамоне незачем было закатывать ему рукав, чтобы узнать, что под ним наколот медведь. Она питала слабость к юношам, которые любят этот город больше, чем представляется разумным.

– Умеешь наливать пиво в стакан, а не мимо?

– Да.

– Что делать, если просят налить в долг?

– Одолжить в челюсть?

– Приступай к работе!

– Спасибо.

– Не благодари. Я тебя нанимаю только потому, что боюсь твоих сестер, – фыркнула Рамона.

– Все разумные люди их боятся, – улыбнулся Беньи.

Рамона жестом указала на полки:

– У нас два сорта пива, один сорт виски, все остальное – просто для красоты. Будешь мыть посуду и прибираться, а если кто с кем повздорит, ты НЕ вмешиваешься, понял?

Беньи не спорил – хорошее начало. Он разобрал на заднем дворе накопившуюся за многие месяцы кучу досок и кровельного железа. Сильный как бык и умеет держать язык за зубами. Два свойства, которые Рамона особенно ценила.

Когда пришла пора выключать свет и запирать заведение, Беньи помог хозяйке подняться в ее квартиру. На стенах все еще висели фотографии Хольгера, ее мужа. Он и «Бьорнстад-Хоккей», ее первая и вторая любови, зеленые флаги и вымпелы на каждой стене.

– Если хочешь о чем-то спросить – спрашивай сейчас. – Рамона ласково погладила молодого человека по щеке.

– У меня нет вопросов, – соврал Беньи.

– Тебе, наверное, интересно, часто ли твой отец заходил в «Шкуру». Имел ли обычай сидеть в баре, прежде чем… уйти в лес.

Руки Беньи исчезли в карманах джинсовой куртки, голос утратил взрослость.

– Каким он был? – спросил мальчик.

Старуха вздохнула:

– Не из лучших. Не из худших.

Беньи повернулся к выходу:

– Я вынесу мусор. Увидимся завтра вечером.

Но Рамона схватила его за руку и прошептала:

– Беньямин, тебе не обязательно быть, как он. У тебя его глаза, но я верю – ты можешь стать другим.

Беньи расплакался перед ней, и ему не было стыдно.

* * *

На следующее утро, довольно рано, Элизабет Цаккель просунула голову в дверь кабинета Петера Андерсона. Петер сражался с кофемашиной. Цаккель наблюдала. Петер нажал какую-то кнопку, из брюха машины полилась коричневая жижа; Петер в панике нажал на все кнопки сразу, одновременно с поразительной, акробатической точностью протянув руку за бумажным полотенцем. Машину он при этом удерживал ногой.

– И меня еще считают странной из-за того, что я НЕ пью кофе… – заметила Цаккель.

Петер поднял глаза. Он как раз исполнял па из современного хореографического прочтения уборки в офисе, сопровождая выступление словами, которые Цаккель – с полным на то основанием – полагала совершенно чуждыми его лексикону.

– Едр… перемать… как же меня зае…

– Может, мне попозже зайти? – осведомилась Цаккель.

– Нет… нет… я… эта, мм, машина, просто сил моих нет, но… мне ее подарила дочь! – смущенно признался Петер.

Цаккель никак не отреагировала на это сообщение.

– Я зайду позже, – решила она.

– Нет! Я… извините… что вы хотели? Вам зарплату задержали? – озаботился Петер.

– Я насчет веревки, – сказала Цаккель, но Петер уже завел оправдательную речь:

– Новый спонсор… договор еще не… переговоры пока не завершились. Но зарплату все получат уже сейчас!

Он промокнул потный лоб. Цаккель гнула свое:

– Я не насчет зарплаты. Я насчет веревки.

– Веревки? – повторил Петер.

– Мне нужна веревка. И ружье для пейнтбола. Здесь можно купить?

– Ружье для пейнтбола? – повторил Петер.

Цаккель объяснила – монотонно, но без раздражения:

– Пейнтбол – военная игра, проводимая в специально отведенном для этого месте, две команды стреляют друг в друга из ружей пульками, содержащими краску. Мне нужно такое ружье.

– Я знаю, что такое пейнтбол, – заверил ее Петер.

– Мне так не показалось, – сообщила Цаккель в свое оправдание.

Петер почесал в затылке, и кофе оказался у него на лбу. Петер этого не заметил, а Цаккель милосердно не стала ему сообщать об этом непорядке, чтобы не вызвать у спортивного директора панической атаки.

– Веревки есть в скобяной лавке, напротив бара «Шкура».

– Спасибо, – сказала Цаккель. Она уже успела выйти в коридор, когда Петер прокричал:

– Зачем вам веревка? Вы же не собираетесь никого повесить?

В его голосе слышался смех. Но в следующей фразе зазвучала неподдельная тревога:

– ЦАККЕЛЬ! ВЫ ЖЕ НЕ СОБИРАЕТЕСЬ НИКОГО ПОВЕСИТЬ? НАМ ТОЛЬКО ЭТОГО НЕ ХВАТАЛО!!!

* * *

Прежний тренер Беньи, Давид, говаривал, что Беньи способен опоздать на собственные похороны. Если бы товарищи по команде не следили, чтобы номер шестнадцатый вышел на лед, Беньи вполне мог проспать начало игры, прикорнув где-нибудь в углу раздевалки. Иногда он пропускал тренировки, иногда являлся под кайфом или пьяный. Но сегодня он пришел в ледовый дворец вовремя, сразу переоделся и выехал на лед. Элизабет Цаккель обернулась к нему, словно ее поразило, что на тренировке появился хоккеист. Беньи набрал в грудь воздуху и попросил прощения так, как просят прощения люди, которых воспитывали старшие сестры с тяжелой рукой:

– Простите, что я вчера не пришел на тренировку.

Цаккель пожала плечами:

– Мне все равно, ходишь ты на тренировки или нет.

Беньи увидел на льду пять толстых веревок, метров по пять длиной. В руках Цаккель держала ружье для пейнтбола – в скобяной лавке Бьорнстада таких не было, но в скобяной лавке Хеда, на складе, одно завалялось. Скопление разноцветных клякс на плексигласе в углу бортика свидетельствовало, что Цаккель уже протестировала жесткие, наполненные краской пульки.

– Это зачем? – озадаченно спросил Беньи.

– Что ты делаешь здесь так рано? – ответила вопросом на вопрос Цаккель.

Беньи взглянул на часы. Он пришел точно к началу тренировки, но кроме него на льду были пока только Амат и Бубу.

– Сеструха говорит – вы хотите сделать меня капитаном команды, – проворчал Беньи. – Плохая идея.

Цаккель кивнула, не моргнув глазом:

– Окей.

Беньи подождал продолжения. Его не последовало. Тогда он выпалил:

– Почему именно я?

– Потому что ты трус, – сказала Цаккель.

Беньи за его жизнь много как называли, но так – еще никогда.

– Охренели, что ли?

Цаккель кивнула:

– Может быть. Но я вручаю тебе то, чего ты боишься больше всего в жизни: ответственность за других.

Глаза у Беньи потемнели. Ее – оставались без всякого выражения. Амат стоял у обоих за спиной, беспокойно постукивая коньками; наконец он потерял терпение:

– Тренировка уже началась! Почему вы не приведете из раздевалки остальных?

Цаккель легкомысленно пожала плечами:

– Я? Почему я должна об этом заботиться?

Беньи, прищурившись и все больше раздражаясь, смотрел на нее. Снова посмотрел на часы. И покинул лед.

* * *

Когда Беньи вошел в раздевалку, кое-кто из взрослых игроков успел переодеться только наполовину.

– Тренировка начинается, – объявил Беньи.

Некоторым людям, чтобы их слушали, не нужно повышать голос. Однако кое-кто из старших поначалу не понял Беньи и ответил:

– Да этой бабе все равно, вовремя мы придем или нет!

Ответ Беньи был коротким, но за ним последовала полная тишина:

– Мне – не все равно.

Умение быть авторитетным – это способность заставить других делать то, что нужно тебе. Любой из взрослых мужиков, собравшихся в раздевалке, мог лишить восемнадцатилетнего юнца авторитета, просто оставшись сидеть на лавке. Но юнец дал им тридцать секунд, и, когда он пошел назад, на лед, они встали и потянулись за ним.

Капитаном команды он стал не в эту минуту. Но именно в эту минуту все они – включая его самого, поняли: он – капитан.

Беньи не хотел возглавлять команду, но пришлось. А Вильям Лит в Хеде ничего так не хотел, как возглавить команду, да не тут-то было. Несправедливо; но спорт вообще несправедлив. Тот, кто больше всех тренируется, не всегда становится лучшим; тот, кто все сделал, чтобы стать капитаном, не всегда лучшая кандидатура на эту роль. Говорят, хоккей – спорт беспристрастный: «Мы считаем только заброшенные шайбы». Но это, конечно, не вся правда. Хоккей считает все подряд, в нем полно статистики, и тем не менее он непредсказуем. Слишком в нем велика власть невидимого. Например, понятие, которым часто описывают талантливых игроков, – «лидерские качества» – не поддается измерению, поскольку состоит из вещей, которым нельзя научиться: харизма, авторитет, любовь.

Когда Вильям Лит был маленьким и Кевина Эрдаля сделали капитаном команды, Вильям услышал, как тренер говорит Кевину: «Можно заставить других слушаться тебя, но заставить их следовать за тобой невозможно. Если хочешь, чтобы они играли за тебя и ради тебя, они должны тебя полюбить».

Никто, наверное, не любил Кевина больше, чем Вильям, и он делал все, чтобы Кевин ответил ему взаимностью. Был беззаветно верен ему, даже после изнасилования; он последовал за Кевином в «Хед-Хоккей», когда лучший друг Кевина, Беньи, остался в Бьорнстаде. Вильям собрал своих парней и избил и Амата, донесшего на Кевина, и Бубу, который встал на защиту стукача.

Когда Кевин внезапно уехал из города, Вильям остался в Хеде, брошенный другом, но по-прежнему верный. У него теперь был тот же тренер, что и в Бьорнстаде, Давид, – он-то и убедил Вильяма и почти всех других старых игроков сменить клуб. Не оправдывая Кевина, Давид привел элементарнейший спортивный аргумент: «Мы просто продолжим играть в хоккей. Никакой политики. То, что происходит за пределами льда, остается за пределами льда».

Вильям поверил ему, в глубине души надеясь, что теперь, когда ни Кевина, ни Беньи на горизонте нет, Давид наконец оценит его, Вильяма, преданность. Но он не дождался ни благодарности, ни хотя бы слова одобрения. Его продолжали игнорировать.

Когда Вильям вошел в раздевалку, открыл шкафчик и увидел там нечто, случилось два события, которые не поддаются статистике. В шкафчике лежала зажигалка. Точно такая же, какими однажды оказался забит почтовый ящик Литов, такая же, какая была у Лео на берегу озера.

Одновременно открылась дверь и кто-то из товарищей по команде сказал:

– Черт, Лит, слышал про Беньи? Новый тренер «Бьорнстада» сделал его КАПИТАНОМ!

23
Готов на все ради того единственного, что имеет значение

Говорят, быть лидером – значит уметь принимать тяжелые решения, неприятные и непопулярные. Лидеры вечно слышат: «Делай свое дело». Задача неразрешимая: лидером можно оставаться, только пока за тобой идут; и реакция людей на лидерство всегда одинакова: если твои решения мне на пользу – ты справедлив, если те же решения мне во вред – ты тиран. Потому что правда о человеке столь же проста, сколь и неприглядна: мы редко хотим того, что хорошо для всех. Куда чаще – того, что хорошо для нас.

Петер, отяжелев от раздумий, выключил компьютер в кабинете, расставил папки по полкам и спустился к ледовой арене. Устроился на стоячих местах, в торце. Поодаль убиралась Фатима, Петер помахал ей, но она лишь коротко кивнула в ответ. Не хотела привлекать к себе внимание, спешила закончить уборку до того, как у основной команды начнется тренировка, чтобы Амату не было стыдно перед товарищами. Как будто мальчик хоть раз стыдился матери, подумал Петер.

Фатима во многих отношениях была большей бьорнстадкой, чем Петер: сдержанная, гордая, работящая, она не выносила пустых разговоров. Когда в начале лета счет клуба иссяк, Петер понял, что Фатиме нечем платить зарплату, но, когда он позвонил ей, она только сказала: «Не беспокойся. Мы с Аматом справимся». Петер знал, что в конце лета Амат собирал банки, которые можно сдать во вторсырье, и с чувством ужасной неловкости проговорил: «Ты не останешься без зарплаты, у клуба есть обязательства…» Но Фатима оборвала его: «Клуб? Это и мой клуб тоже. Клуб моего мальчика. И – мы справимся». Особенный человек, особенный клуб.

Сейчас, осенью, Фатима зарплату получила. Петер тоже. Сегодня утром он пытался оплатить счета через интернет, но компьютер забастовал, и Петер позвонил в банк. Мужчина на том конце непонимающе ответил: «Эти счета уже оплачены». Не «этот счет». Все вместе. Ричард Тео приходил не с пустыми обещаниями, спонсор уже начал вкладывать деньги, хотя пресс-конференцию еще не провели. Петер спасет свой клуб. Так почему его раздирает такой страх?

Началась тренировка основной команды. Все они там, на льду, воспринимали как должное, что в ледовом дворце горит свет, что всем платят зарплату, что сюда стекается публика. В хоккее деньги – это то, что само собой разумеется. В этом спорте мы так и не взрослеем до конца, на льду мы остаемся детьми, которые хотят только играть: вот шайба, вот товарищи по команде, вот зажегся свет! Поехали!

Но Петер знал этому цену. Теперь он на ней сидел. Она – вот это дерево и этот металл, затоптанные пакетики со снюсом, ветхие перила. Но когда мужчины в черных куртках подпрыгивали на этой трибуне, на стоячих местах, она ходила ходуном, а когда они скандировали, потолок становился выше. «Мы медведи, мы медведи, МЫ… МЕДВЕДИ… ИЗ БЬОРНСТАДА!..»

Каменная стена у тебя за спиной, если все идет хорошо, и пугающая сила, с которой страшно столкнуться, если все пойдет не так. Никто за всю историю клуба не критиковал Группировку за драки больше, чем Петер, он пытался установить в ледовом дворце камеры наблюдения, а когда реальная стоимость высокооплачиваемых игроков упала ниже рыночной и они начали разрывать контракты, он попытался доказать, что им угрожали парни Теему. Годами на заседаниях правления клуба мужчины в пиджаках попрекали Петера, что он «делает из мухи слона». Хотя на самом деле они тоже боялись. Пиджаки позволяли беспредельщикам из Группировки управлять этим городом, пока это было пиджакам на пользу. Но теперь? Теперь у Петера появился шанс избавиться от Группировки, но он колебался. Почему? Потому ли, что чувствовал себя их должником, ведь он остался в клубе благодаря их голосам? Или потому, что он трус? Или все дело в Ричарде Тео, и Петер просто боится сменить власть гопников на власть политика? Что страшнее – татуировка или галстук на шее?

В первый год его директорства Мира часто напоминала ему: «Мы не та семья, которая сдается без боя». Непрошибаемая – не в пример мужу, – эта яростная женщина-адвокат была больше нацелена на победу, чем дипломатичный спортивный директор. Но сейчас именно Петер рвался в бой, а Мира колебалась. Может, Тео правильно заметил: Петер просто наивен. Мир устроен сложно, а Петеру хочется, чтобы тот был прост.

Когда он играл в Канаде, тренер говорил: «Winning isn't everything. It’s only one thing!» Но Петеру не хватало «инстинкта киллера». Когда его команда во время тренировки повела с большим отрывом, он сбавил обороты, потому что ему не хотелось унижать противника. Философия тренера требовала «не снимать ноги с горла врага», но Петеру это было непонятно. Достаточно победить, не нужно никого растаптывать. Потом была тренировка, на которой противники победили со счетом 0:5. «Get your mind right!» – заорал тренер. Но Петеру этого так до конца и не удалось.

Может быть, поэтому он и промазал в финале тогда, двадцать лет назад, может быть, поэтому боялся теперь выполнить обещание, данное Ричарду Тео. У каждого есть предел, скольких врагов он в состоянии пережить. Петер знал, что должен делать свое дело, только не знал, какое именно.

Он смотрел на Элизабет Цаккель на льду и мечтал быть таким, как она. Никогда не снимать ноги с горла соперника.

* * *

Элизабет Цаккель поделила игроков на две команды и накрепко связала их по двое. Упадет один – упадут оба.

– ЧТОЗАСУКАБАБЬЕУПРАЖНЕНИЕ?! – взревел один из старшаков, когда его потащил за собой споткнувшийся товарищ и он крепко ударился об лед, однако Цаккель не обратила на него внимания.

Им предстояло вкалывать до тех пор, пока они не поймут, что такое партнерство, и не начнут кататься как единое целое. Предстояло потеть и блевать, раз за разом. Под конец даже Амат упал на колени у линии ворот, и лишь тогда Цаккель разрешила хоккеистам развязать веревки. А потом взялась за пейнтбольное ружье. Один из старших пробурчал:

– Вот теперь у бабы точно инсульт…

Умела ли Цаккель читать по губам, неизвестно, только она ответила:

– Что-то много стало разговоров о бабах. Мое предположение – вы боитесь, что станете играть, как бабы, если вас тренирует одна из них.

Хоккеисты поежились. Кого-то все еще рвало в ведро. Цаккель демонстративно выстрелила в перекладину ворот; загудел металл, и жесткая пулька с краской взорвалась желтой кляксой.

– Когда-то я тренировала женскую команду. Девчонки плохо брали отскоки от ворот и не хотели ложиться под шайбу – боялись боли. Я велела им раздеться догола и попробовать доехать до ворот и коснуться перекладины, пока я буду стрелять по ним из пейнтбольного ружья. За каждый раз, что они сумеют дотронуться до перекладины, они получат по холодному пиву. И знаете, что они мне сказали?

Все промолчали, и Цаккель ответила сама:

– Они сказали «иди на хрен». Но они же были… бабы. А вы?

Мужчины, собравшиеся на льду, выпучили глаза, но Цаккель просто ждала. Прошла минута. Кое-кто нервно захихикал, но Цаккель с ружьем в руках оставалась невозмутимой.

– Вы что… шутите? – спросил наконец кто-то.

– Вряд ли. Мне приходилось слышать, что у меня неважно с… чувством юмора, – сообщила Цаккель.

И тогда поднялся другой хоккеист. Бросил шлем на лед, стянул свитер, налокотники и нагрудник.

– Хватит, или мой хер вам тоже показать? – поинтересовался Беньи.

– Достаточно, – ответила Цаккель и выстрелила. Пулька просвистела, едва не задев шею Беньи.

Прочие игроки пригнулись, но Беньи не стал ждать ни секунды – он заскользил прямо к воротам. Когда он в первый раз коснулся перекладины, Цаккель успела попасть в него дважды, во второй и третий она выпустила по нему вдвое больше пуль. По словам продавца, ружье выпускало пульки со скоростью девяносто метров в секунду, и Цаккель настоятельно рекомендовали стрелять только по «людям в защитной одежде и с расстояния не менее десяти метров». Кожа Беньи была обнажена, один раз Цаккель попала ему в спину, и он дернулся от боли, когда краска расплылась по лопатке.

Старшие игроки смотрели. Поначалу они словно не верили своим глазам, но вскоре пришли в возбуждение. Под конец кто-то громко выкрикнул не то «восемь», не то «девять», а потом считать прикосновения к перекладине принялась вся команда. Рев двадцати глоток возвещал, сколько пива выиграл Беньи. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ. ПЯТНАДЦАТЬ. ШЕСТНАДЦАТЬ. Цаккель перезарядила ружье, Беньи снова покатился к воротам – нормальные люди так себя не ведут. В том-то и суть. Нормальный капитан Цаккель был не нужен.

Один раз пулька попала Беньи прямо в ключицу, и Цаккель увидела в его глазах все, на что он способен. «С этим типом я одержу победу где угодно», – подумала она. Беньи катался, а она стреляла до тех пор, пока он не заслужил целый ящик пива. Цаккель принесла ящик на скамейку запасных. Отдавая Беньи пиво, Цаккель сказала:

– Человек, ощущающий ответственность, несвободен. Вот чего ты боишься, Беньямин.

Для человека, у которого неважно с чувствами, у нее было не так уж плохо с чувствами, у этой бабы. Беньи, распухший, с горящей кожей, весь в разноцветных пятнах, пошел в раздевалку. Там он раздал одноклубникам по банке пива. Пил даже Амат – не посмел отказаться.

Беньи один ушел в душ. Надолго. Когда он вернулся в раздевалку, пиво уже прикончили. В кроссовках Беньи шапкой стояла пена для бритья.

* * *

Пока Цаккель собирала веревки, Петер Андерсон стоял у бортика.

– У вас весьма… интересные методы тренировки. Они действительно пойдут игрокам на пользу? – поинтересовался Петер со всей доступной ему дипломатичностью. Созерцая лед в цветных пятнах от пулек, он изо всех сил старался дышать ровно.

– Откуда я знаю? – равнодушно ответила Цаккель.

– Должна же у вас быть причина применять такую… технику? – предположил Петер.

У него начиналась мигрень. Ричард Тео обещал ему «полный контроль» над клубом, но Петер почему-то совсем не ощущал себя хозяином.

– Ну, хоккейные тренеры знают не так много, как прикидываются. Я думала, вы в курсе.

Петер почувствовал, как напряглись мышцы спины.

– У вас… своеобразный взгляд на лидерство.

Цаккель пожала плечами:

– Если игроки считают меня дурой, значит, им есть о чем посудачить в раздевалке. Иногда команде, чтобы объединиться, нужен враг.

Петер смотрел ей вслед. Он был почти готов поклясться, что на этой последней реплике Цаккель коротко улыбнулась. Потом Петер принес моющее средство и следующие несколько часов скреб и оттирал бортики.

Наверное, ему следовало бы поехать домой, выпить вина с женой, уснуть в их постели. Но они с Мирой еще не помирились по-настоящему. Только перестали ссориться, а это не одно и то же. Они больше не кричали друг на друга – но и говорили друг с другом редко. Семья становилась все безмолвнее, словно комната, замусоренная настолько, что, чем ее прибирать, проще замуровать туда дверь. Петер ловил себя на том, что выдумывает рабочие дела, лишь бы возвращаться домой попозже, когда все уже спят.

Полночи Петер убил на чтение инструкции к кофемашине. Хотя мог бы просто позвонить дочери, которая ему эту машину подарила, и признаться, что больше не знает, как быть. И ради кого он дерется.

* * *

Тренера основной команды «Хед-Хоккея» звали Давид. Его рыжие волосы месяцами ждали стрижки, а лицо было бледным, потому что даже в чудесный летний день ни одному солнечному лучу не пробиться в просмотровую ледового дворца. Давид отдавал делу всего себя, – других вариантов не было. Его девушка ждала ребенка, а если Давид одержит победу, «Хед-Хоккей» попадет в высший дивизион.

Давид не хотел тренировать эту основную команду, он хотел тренировать «Бьорнстад». Он создал из оравы мальчишек команду, он тренировал их как юниоров, они должны были победить в юниорском чемпионате и стать костяком основной команды: Кевин и Беньи на льду, Давид – в кабинке. Они почти добились этого. Но – почти.

Давид ушел из «Бьорнстада» не потому, что был на стороне насильников. Во всяком случае, ему так казалось. Он даже не знал, виновен ли Кевин, мальчику ведь так и не вынесли приговора, а Давид не юрист и не политик. Он хоккейный тренер. Если хоккейные клубы начнут судить игроков сами, не дожидаясь суда, куда это приведет? Пусть хоккей останется хоккеем. Надо отделять происходящее вне ледового дворца от того, что происходит в его стенах.

Давид покинул «Бьорнстад» не из-за того, в чем обвиняли Кевина, а потому, что Петер Андерсон устроил так, что мальчика арестовали в день финала. Наказанной оказалась вся команда, а не только Кевин. Этого Давид не стерпел. Он сменил клуб и увел за собой почти всех игроков.

Он не жалел о своем решении. Жалел он только о Беньямине Овиче. Этот мальчик воплощал в себе все, чего Давид хотел от команды, но в решающий момент тренер так и не смог до него достучаться. Когда все прочие потянулись в «Хед», Беньи остался в «Бьорнстаде», а весной Давид видел, как он целуется с другим парнем. Беньи не знал, что Давид это знает, и, вероятнее всего, никто, кроме Давида, этого и не знал. Если совсем начистоту, то Давид надеялся, что никто и не узнает. Не те у нас края, где подобное можно делать достоянием гласности, особенно если речь о хоккеисте, который выйдет против его команды этой осенью.

Гордился ли Давид собой? Нет, нет и нет. Но почему тогда он не приехал к Беньи и не признался, что ему, Давиду, стыдно – ведь он оказался настолько никудышным лидером, что мальчик поостерегся говорить правду о себе? Почему Давид просто не попросил прощения? Может статься, по той же причине, по которой и другие люди совершают самые большие глупости: тяжело признаться, что ты совершил ошибку. И тем тяжелее, чем серьезнее ошибка.

Давид не считал себя хорошим человеком, но он твердил себе: все, что он делает, он делает на благо хоккея. Прежде всего – команда, клуб и спорт. Он не позволит им стать политикой. Даже теперь.

В дверь кабинета постучали. На пороге стоял Вильям Лит.

– Слышали, что Беньи – капитан «Бьорнстада»? – рявкнул могучий форвард.

Тренер кивнул:

– Это «Хед». Это не «Бьорнстад». Какая тебе разница, что у них там происходит.

Вильям дрожал. Он не мог заставить себя уйти, хотя взгляд тренера ясно говорил: обсуждение окончено.

– Кто-нибудь из нашей команды будет в этом году играть под шестнадцатым номером? – поинтересовался Вильям.

Ему не хотелось, чтобы это прозвучало как обвинение. Хотелось только, чтобы тренер его любил. Вот в чем проблема: любовь как лидерство, просить о ней бессмысленно.

– Это не твоя забота, – холодно сказал Давид.

Под шестнадцатым номером в «Бьорнстаде» играл Беньи. Отдать этот номер игроку «Хеда» Давид отказывался. – А у нас кто будет капитаном? – ревниво спросил Вильям.

Давид ответил на тот вопрос, который волновал Вильяма на самом деле:

– Вильям, ты еще слишком молод.

Особый способ разбить сердце: когда хоккеист по глазам своего тренера видит, что тот предпочитает другого. – А если бы я был Беньи? Вы бы такое сказали?

Давид не стал врать и отрицательно покачал головой.

Вильям Лит вышел на лед, как никогда исполненный жажды самоутверждения. Давид притворился, что ничего не заметил, но он, конечно, прекрасно все понимал. Не случайно он стал таким хорошим спортивным тренером – он понимал силу собственного слова. Пока мальчишки росли, он наблюдал, как Вильям соревновался с Беньи за все – и ни разу не одержал верх. Давид знал, что зависть – отвратительное чувство, но оно может стать мотивирующим. И растил его намеренно, потому что быть лидером – значит уметь манипулировать чувствами ради победы. Давид знал: он играет в опасную игру, Вильям может возненавидеть Беньи настолько, что во время матча изувечит его. Но во всех лучших командах мира есть кто-то, кто играет на грани, а иногда и выходит за эту грань. Вильям играл лучше всего, когда ненавидел.

И все-таки Давид любил Беньи больше, чем любого другого своего воспитанника, и ему было стыдно, что мальчик не решился доверить ему свою тайну. Может быть, когда-нибудь, как-нибудь Давид искупит свою вину как человек. Но место чувствам – за стенами ледового дворца. А во дворце Беньи – противник. Если Вильям во время матча перейдет грань – так тому и быть. Если Беньи изувечат, значит, изувечат. Давид – хоккейный тренер, он делает свое дело. И готов на все ради того единственного, что имеет значение.