Текст книги "Мы против вас"

38
Матч

Вот и настал день матча. «Бьорнстад-Хоккей» против «Хед-Хоккея». Остальная Швеция знать не знала об этой игре, никому до нее не было дела, кроме нас. Зато у нас дело до нее было каждому.

Некоторые не в состоянии понять вещей, с которыми сами не сталкивались. Подавляющее большинство населения земного шара всю свою жизнь проживет в уверенности, что хоккейный матч – это всего лишь хоккейный матч. Какая-то дурацкая игра, которая ничего не значит.

Счастливцы. Им никогда не испытать того, что выпало нам.

* * *

На что мы готовы ради семьи? На что не готовы?

Визитных карточек у Хряка никогда не водилось, но, если б они были, там бы значилось: «Хоккеист. Автомеханик. Отец троих детей. Муж Анн-Катрин». В его голове Анн-Катрин все еще пела, танцевала, стоя на его ногах, и всегда будет и петь, и танцевать. Хряк отработал в мастерской полный день – как всегда, хотя «как всегда» не будет уже никогда. Дома Бубу, его старший сын, мыл посуду. Именно Бубу ездил в похоронное бюро, организовывал кремацию и траурную церемонию. А потом стал разбираться со всем остальным. Ужин приготовлен, младшие уже сидят за столом; Бубу прибрался и постирал. Сделал все, что обычно делала мама. У Хряка в горле встал ком. Нельзя показывать младшим, как разваливаешься на куски. Сев за стол, Хряк сказал Бубу:

– Тебе пора на игру.

– Мне надо… там еще стирка осталась, и… – прошептал Бубу.

– «Гарри Поттер»! – завопила младшая.

Старшая на нее шикнула.

– Да. Вечером я почитаю «Гарри Поттера». Как всегда, – пообещал Бубу, глядя в раковину с посудой.

Хряк жевал, глядя в тарелку.

– Вкусно. Очень вкусно.

– Спасибо, – прошептал Бубу.

Потом оба молчали, пока девочки не ушли чистить зубы. Тогда Хряк поднялся, вымыл тарелку, обнял Бубу и прошептал ему на ухо:

– Почитаю я им этого проклятого Барри Тоттера. Пора уже и мне учиться. Ты меня слышал?

Бубу молча кивнул. Хряк положил ладони на его щеки и сказал:

– Мы с тобой прорвемся, потому что иначе мама нас не простит. А теперь поезжай. Мама будет смотреть на тебя, где она сейчас ни есть, и ни бог, ни ангелы, ни кто там еще ее не удержат. Сегодня ее старший сын играет свой первый матч в основной команде «Бьорнстада»!

Бубу собрал баул. Хряк ожидал, что девочки станут тоже проситься на игру. Но вместо этого обе встали на лестнице, с теннисным мячиком и клюшками в руках.

– Папа, хочешь поиграть?

Хряк посмотрел, как старший сын уезжает на свою первую «основную» игру, а потом отправился в гараж, играть с дочками. Они потели и гонялись за мячиком несколько часов, как настоящие бойцы. Словно ничего важнее на свете нет. И в тот вечер ничего важнее на свете действительно не было. В том-то и дело.

* * *

На что мы готовы ради семьи?

Прежде чем уехать, Петер Андерсон прошелся по всему дому. Из комнаты в комнату. Мира сидела на кухне с ноутбуком и бокалом вина.

– Хочешь со мной, на матч? – спросил он без особой надежды.

– Мне надо работать, – предсказуемо ответила жена.

Они посмотрели друг другу в глаза. Хотя бы так. Петер пошел дальше, постучал к Мае:

– Может, ты… я… я сейчас уезжаю на игру, – прошептал он.

– У меня полно уроков, пап. Удачи! – прокричала Мая из-за двери.

Потому что обе, и дочь, и мать, знали: так будет легче для Петера. Пусть ему покажется, что все хорошо. Петер еще постучал к Лео, но сына дома уже не было. Лео уехал в Хед, чтобы смотреть игру со стоячей трибуны.

Петер понимал, что это надо прекратить. Наказать сына. Но как, если ты всю жизнь только знал, что уговаривать его поехать вместе на очередной матч?

* * *

Ана стояла перед зеркалом, не зная, что надеть, – она понятия не имела, что ей к лицу, а что нет. Она побывала на тысяче хоккейных матчей, но ни в одном из них не играл Видар. Глупо, но Ана мечтала: Видар взглянет на трибуны и заметит ее. И поймет: она здесь ради него.

Отец ворочался внизу, на кухне. Что-то перевернул, потом еще. Выругался. Как же ей невыносимо больно от всей этой его выпивки. Ана думала надеть что-нибудь особенное, но в результате натянула первое, что попалось под руку. Надо улизнуть из дому, пока отец не набрался так, что ему потребуется помощь. Чтобы папина худшая версия не украла у нее этот матч. Только не сегодня.

Отец окликнул Ану, когда та была уже возле двери; сначала Ана хотела сделать вид, что не услышала, но что-то в голосе отца заставило ее задержаться. Голос был необычно отчетливым и ровным. Ана обернулась. Отец только что из душа, причесан, в чистой рубашке. Кухня у него за спиной аккуратно прибрана. Бутылки сложены в пакет – для сдачи в пункт раздельного сбора мусора, их содержимое отец вылил в раковину.

– Счастливо съездить. Деньги нужны? – осторожно спросил отец.

Ана долго смотрела на хорошего папу. Плохой остался где-то далеко-далеко.

– Как ты себя чувствуешь? – прошептала она.

– Да вот, попробую еще раз, – прошептал отец в ответ.

Он это и раньше обещал. Но Ана все равно ему верила. Она колебалась всего один вдох, а потом спросила:

– Хочешь, пойдем пройдемся?

– Ты же на хоккей собралась?

– Я лучше погуляю с тобой.

И они пошли пройтись. Пока два города стекались на хоккейный матч, отец с дочерью гуляли в лесу, который всегда был их лесом. Она, он и деревья. Семья.

* * *

Бубу ехал на велосипеде через весь Бьорнстад с невидимым каменным рюкзаком за спиной. Он опоздал на сбор команды, никто не обратил на это внимания; Цаккель, кажется, вообще едва его заметила. В автобусе по дороге в Хед Амат сидел рядом с Бубу, не зная, что сказать. Все молчали.

Парковка перед ледовым дворцом Хеда оказалась уже забита, успели выстроиться длинные очереди, хотя времени до начала игры еще хватало. Трибуны будут переполнены, оба города гудели, как два пчелиных улья, ненависть все нарастала. Быть войне. В автобусе все молчали. Каждый из хоккеистов сражался с собственными демонами.

Команда выгрузилась из автобуса, прошла по коридорам ледового дворца и закрылась в раздевалке. Один из старших игроков поднялся и приблизился к Бубу, держа в руках моток хоккейной ленты.

– Как звали твою маму? – спросил он.

Бубу удивленно посмотрел на него. С трудом сглотнул.

– Маму?.. Ан… Анн-Катрин. Зовут… ее звали… Анн-Катрин.

– Ан или Анн? – уточнил старший.

– Анн, – еле слышно сказал Бубу.

Старшак написал на куске скотча «Анн-Катрин». Прилепил Бубу на рукав. Потом проделал то же еще с одним клочком скотча, прилепил на свой рукав. При полном молчании моток ленты обошел всю раздевалку. Имя матери Бубу появилось на каждом рукаве.

* * *

Амат ступил на лед, как на борт вражеского корабля. За свою хоккейную жизнь он выходил так тысячу раз. Заскользил круг за кругом, чтобы разогреться. Обычно он ничего не слышал, просто выходил на лед, сколько бы публики ни было на трибунах. Вокруг стоял только глухой шум, Амат уходил в зону сосредоточенности, и ему становилось неважно, кто сидит за плексигласом. Но сегодня все было иначе. Общий гул пошел трещинами. Его имя. Кто-то где-то скандировал его имя. Все громче и громче. Снова и снова. Наконец Амат поднял глаза. Раздался восторженный рев.

В углу, на самом верху, подпрыгивала, стоя на креслах, орава балбесов. Они пришли не болеть за команду – они пришли поддержать одного-единственного игрока. Потому что он – из Низины. Балбесы распевали самое простое, самое прекрасное, самое важное для него:

«А-МАТ! ОДИН ИЗ НАС! А-МАТ! ОДИН ИЗ НАС! А-А-А-МАТ! ОДИН ИЗ НАС!»

* * *

Фатима вошла в ледовый дворец Хеда одна, но с двумя билетами. Она села, и рядом с ней было пустое кресло Анн-Катрин. Когда Амат вышел на лед, Фатима вскочила и восторженно завопила, а когда вышел Бубу, она завопила вдвое громче. Она будет ходить на все матчи Бубу, на все матчи, в которых играют его сестры. И куда бы ни завела их жизнь, на трибуне всегда окажется чокнутая тетка, которая будет восторженно вопить за двоих.

* * *

Почему мы так любим командный спорт? Почему так рвемся стать частью группы? Для некоторых ответ прост: команда – это семья. Кому-то нужна еще одна семья, а у кого-то нет другой семьи, кроме команды.

В детстве Видар Ринниус обожал играть в хоккей, как многие другие дети. Но, в отличие от многих других детей, трибуну он любил еще больше. И обещал себе, что, когда подрастет, настанет день, когда он не променяет стоячие места на лед. Как-то он сказал это Теему; тот улыбнулся и ответил: «Это наш клуб, не забывай. Когда игроки поменяют клуб, когда спортивные директора и тренеры свалят туда, где больше платят, когда спонсоры передумают платить, а политики продадутся – мы останемся. Только скандировать станем громче. Потому что этот клуб никогда не был их клубом. Это наш, и только наш клуб».

Сегодня Видар сел в автобус, который вез команду в Хед. Снаряжение уже ждало в раздевалке, но самого Видара в раздевалке не было. Он надел черную куртку, поднялся на трибуну, встал рядом с братом и закричал: «МЫ МЕДВЕДИ! МЫ МЕДВЕДИ! МЫ МЕДВЕДИ ИЗ БЬОРНСТАДА!»

Теему смотрел на него. Может быть, он хотел отправить младшего брата в раздевалку, напомнить, что лучшая жизнь ждет его на льду. Но Группировка – его семья, и клуб принадлежит им. И он поцеловал брата в макушку. Плотник и Паук обняли Видара, и их кулаки легли ему на спину. А потом они стали скандировать, все громче и громче:

«Мы медведи! Мы медведи!»

* * *

Любовь и ненависть. Радость и печаль. Гнев и прощение. Спорт обещает дать нам все это разом, в один вечер. Так умеет только спорт.

В торце трибун, на стоячих местах фанатов «Хеда», тоже раздались голоса, и скоро уже ничто не могло пробиться сквозь звуковую стену. В новой кричалке звучало злорадство. Если сейчас, несколько лет спустя, спросить кого-нибудь из тех, кто был тогда на трибуне, собеседник станет неловко бормотать: «Ай, ну это же хоккей… никто плохого-то не хотел… так, орали в запале… сами понимаете! Это просто хоккей». Да, это просто хоккей. Мы поддерживаем свою команду, вы поддерживаете свою, и мы воспользуемся малейшей вашей слабостью. Сможем ударить ниже пояса – ударим, как бы вам ни было больно, как бы вы после этого ни корчились. Потому что мы просто хотим того же, что и вы: победить. И фанаты на трибуне «Хеда» принялись скандировать самое простое, самое злое и самое отвратительное, что смогли придумать.

Лучшим игроком «Бьорнстад-Хоккея» был когда-то Кевин Эрдаль. Он изнасиловал дочь спортивного директора Маю Андерсон. Лучший друг Кевина, Беньямин Ович, оказался гомосексуалом. На что мы надеялись? Что фанаты «Хеда» не сложат об этом песню? Люди, которые нас ненавидят?

Голосов было немного, они доносились издалека, но в маленьком ледовом дворце с низким потолком хватает нескольких крикунов, чтобы стало казаться, будто кричат все. Красные фанаты развернулись к трибунам «Бьорнстада», к Группировке, и взревели: «Пидоры. Шлюхи. Насильники».

Легко говорить «не надо было обращать внимания». Принимать близко к сердцу. Это просто хоккей. Просто слова. Они ничего не значат. Но пропойте их много раз, проорите погромче, еще, и еще, и еще. Пока слова не вгрызутся в уши. Сотни красных рук указывали не на лед – они указывали на зеленых фанатов. Слова отражались от потолка и гудели между стенами. Еще. И еще раз.

«Пидоры! Шлюхи! Насильники! Пидоры! Шлюхи! Насильники!»

ПИДОРЫ!

ШЛЮХИ!

НАСИЛЬНИКИ!

39
Насилие

Этот рев докатился до трибуны, где сидел Петер Андерсон. Как он ни пытался не обращать на выкрики внимания, это оказалось невозможно. Петер нагнулся, постучал сидевшего перед ним Суне по плечу и спросил:

– Где Беньи?

– Еще не появлялся.

Петер откинулся на спинку сиденья. Хедский ор с грохотом ударялся в потолок и оттуда обрушивался на Петера потоком горящего масла. Петеру хотелось вскочить и заорать, ему тоже хотелось орать – все равно что. Проклятый хоккей, просто игра, но какой ценой? Чем только Петеру не пришлось пожертвовать ради него? Чему он подверг семью? Дочь? Сколько неверных решений ты принял, если твоя жена предпочла остаться дома, а сын – стоять среди гопников, а не сидеть рядом с отцом? Если после всего, что сделал Петер, «Бьорнстад-Хоккей» не победит в этой игре – чего он, Петер, тогда стоит? Он продал свои идеалы, поставил на карту все, что любил. И если клуб проиграет «Хеду» – он проиграет все. Чувствовать по-другому у Петера не получалось.

«Пидоры! Шлюхи! Насильники»!

Петер молча смотрел на стоячие места «Хеда», слушал вопли фанатов и мечтал удавить их всех до единого. Пусть «Бьорнстад» сегодня вечером поведет, пусть сокрушит этих людей, раздавит их волю до последней крошки, так, чтобы назавтра им ее не хватило даже на то, чтобы встать с кровати, пусть не снимает ноги с их горла. Ни на секунду. Пусть помучаются.

* * *

В какой-то момент жизни почти все мы делаем выбор. Некоторые – даже незаметно для себя, большая часть не планирует его заранее, но обязательно наступает секунда, когда мы выбираем тот путь, а не другой, а потом всю жизнь имеем дело с последствиями этого. От выбранного пути зависит, какими людьми мы станем – и в чужих глазах, и в собственных. Возможно, Элизабет Цаккель была права, говоря, что ответственность означает несвободу. Потому что ответственность – это бремя. А свобода – это порыв.

Беньи сидел на крыше пристройки собачьего питомника, глядя, как снежинки падают на землю. Он знал, что игра уже началась, но никуда не поехал. Беньи и сам не смог бы ответить почему – он никогда не умел ни оправдывать, ни анализировать свои поступки. Иногда инстинкт толкал его на всякие безобразия, иногда от них удерживал. Иногда ему не было дела ни до чего, а иногда – было, да еще какое.

Рядом с ним на крыше сидели три его сестры – Адри, Катя и Габи. Внизу, на земле, на стуле, шатко утвердившемся в снегу, сидела их мать. Ради детей она могла сделать – и делала – практически все на свете, но лезть по лесенке, чтобы потом сидеть на ледяной крыше с мокрой задницей – это было уже чересчур.

Все Овичи любили хоккей, хотя каждый – по-своему. Адри любила и сама играть, и смотреть игру, Катя любила играть, а смотреть нет. Что до Габи, то она вообще не играла, а матчи смотрела только те, в которых играл Беньи. Мама сердилась: «Зачем обязательно три периода? Двух что, недостаточно? Или хоккеисты не ужинают?» – но могла точно сказать, в каком из матчей десятилетней давности сколько шайб забросил ее сын. Дрался ли он в тот раз. Гордилась она им или злилась на него. Чаще бывало и то и другое.

Сестры ерзали, сидя рядом с братом. Их пробирал холод, и не только из-за минусовой температуры.

– Если ты не хочешь, чтобы мы ездили на игру, то мы не поедем, – тихо сказала Габи.

– Если ты правда, на самом деле не хочешь… – внесла ясность Катя.

Беньи не знал, что отвечать. После всего произошедшего он испытывал к себе омерзение: надо же, поставить сестер и мать в такое положение. Он не хотел быть им обузой, не хотел, чтобы им приходилось защищать его перед всеми. Однажды он услышал от матери другого мальчика: «Ты не подарок, Беньи. Но бог свидетель – мужской пример тебе и не понадобился. Все твои лучшие черты у тебя – из дома, полного женщин». Беньи потом будет твердить, что она ошибалась, потому что говорила о его сестрах как об обычных женщинах. А это было не так. Сестры изо всех сил старались заменить Беньи отца, они научили младшего брата охотиться, пить и драться. Но они же научили его не путать доброе отношение со слабостью, а любовь – с бесчестьем. Из-за них он сейчас и презирал себя. Потому что ехать в Хед или нет – для них даже вопрос так не стоял.

Наконец Адри – именно она – посмотрела на часы и призналась:

– Я люблю тебя, братишка. Но я поеду на матч.

– Я тоже! – прокричала снизу, сквозь снегопад, мама.

Потому что они с Адри помнили жизнь до Бьорнстада. Другие дети были слишком малы, но Адри помнила, откуда и почему бежала ее семья и что они обрели здесь, в Бьорнстаде. Безопасность, место, где можно построить дом. Это их город. Беньи нежно похлопал ее по руке и шепнул:

– Я знаю.

Адри поцеловала его в щеку и прошептала, что любит его, – на двух языках. Пока она лезла вниз, Катя и Габи колебались, но в конце концов последовали за ней. Они ехали на матч по той же причине, по какой могли бы остаться дома: ради своего брата, ради своего города. Им хотелось бы, чтобы Беньи сегодня играл, но они знали: никакие их слова не заставят его изменить решения. В конце концов, он один из них. Говорят, некоторые ослы дразнят других ослов: «Ты упрямый, как Ович».

Пока мать с сестрами садились в машину и выезжали на дорогу, Беньи сидел на крыше. Курил в одиночестве. Потом слез вниз, оседлал велосипед и поехал через лес. Но не в ледовый дворец Хеда.

* * *

Когда дети только начинают играть в хоккей, им говорят, что надо просто стараться изо всех сил. И только. Но всем известно, что это ложь. Всем известно, что в хоккей играют не для развлечения, что он измеряется не затраченными усилиями, а результатом.

«Бьорнстад-Хоккей» выехал на лед; на рукавах игроков было имя одной из мам, и, хотя матч был выездной, многие места на трибунах занимали люди в зеленых футболках с надписью «Бьорнстад против всех». Мужчины в черных куртках развернули вызывающий транспарант над стоячей трибуной – такой же, какую приговорили к сносу в их собственном ледовом дворце, и слова на транспаранте были адресованы и фанатам «Хеда», и Петеру Андерсону: «Кто захочет нас нагнуть – пусть попробует рискнуть!»

Внизу, на арене, началась игра. От невыносимого гвалта закладывало уши, хоккеисты «Бьорнстада» играли на пределе сил. Дрались не на жизнь, а на смерть. Выкладывались всерьез, по полной. Но Видар стоял на трибуне, а где Беньи, не знал никто. Вратарь и капитан команды. Возможно, по большому счету «Бьорнстад» и заслуживал победы, и было бы только справедливо, если бы все кончилось, как в сказке, но хоккей меряет другой меркой. В хоккее считаются только забитые шайбы.

«Хед» забил первую. И еще одну. Потом еще и еще.

Красные трибуны скандировали так, что лопались барабанные перепонки. Но Петер Андерсон ничего не слышал. Когда разрывается сердце, то уши наполняет звон.

* * *

Вещи были уже сложены, сумки лежали в машине. И все же учитель сидел за кухонным столом и смотрел в окно, надеясь, что из-за деревьев вынырнет некто с грустными глазами и диким сердцем. Он ждал так долго, что, увидев Беньи, сначала решил, что ему показалось. И лишь когда стук двери ударил его в сердце, учитель поднялся и, не сводя глаз с губ вошедшего, с трудом выбрал несколько слов из всех, что теснились внутри.

– Я… хотел кое-что написать… – неловко извинился он, указав на заждавшиеся на столе ручку и чистый лист.

Беньи молчал. В домике стоял холод, но на учителе была только белая рубашка из тонкого льна. Она легко упала к его ногам, беззаботно смявшись, как беззаботно лохматятся волосы воскресным утром, от него пахло теплой кожей и свежим кофе. Беньи открыл рот, но слова не шли. Он огляделся: одежда исчезла, личные вещи куда-то делись. Учитель, кажется, истолковал его взгляд как обвиняющий и пристыженно забормотал:

– Я не такой смелый, как ты, Беньямин. Я не из тех, кто остается, чтобы драться.

На двери все еще виднелась глубокая отметина от ножа. Беньи протянул руку, в последний раз коснулся небритой кожи. Прошептал:

– Я знаю.

Учитель на секунду удержал его ладонь на своей щеке и закрыл глаза:

– Звони, если будешь… где-нибудь еще. Может быть, в другом месте все вышло бы иначе.

Беньи кивнул. В другом месте, может быть, что-нибудь и вышло бы. Что-нибудь большее.

Уже сидя в машине, учитель вспомнил цитату из какого-то философа: «Человек – единственное существо, которое отказывается быть тем, что оно есть». Он пытался припомнить, кто это сказал. Альбер Камю? Учитель крутил цитату в голове, пока ехал через Бьорнстад, потом через лес. Надо сосредоточиться на этих словах, иначе его затопят чувства и он перестанет видеть дорогу.

Далеко позади Беньямин Ович сел на велосипед и поехал в другом направлении. Может быть, придет день, когда он станет свободен. Но не сегодня.

* * *

В конце периода, когда «Хед-Хоккей» вел уже 4:0; на трибуны прошмыгнули четверо мальчишек из Хеда. По двое с каждой длинной стороны. Обычные старшеклассники – им потому это и поручили, чтобы никто ничего не заподозрил. На них даже не было красных свитеров, чтобы не привлекать внимание. Мальчишки притащили мешки для мусора – накануне вечером мешки тайно пронесли в мужскую раздевалку специально для этой цели. Очень скоро мальчишки начнут швырять их содержимое во врагов. Когда придет время, когда души фанатов «Бьорнстада» и так будут раздавлены, – их добьют.

Многие с красных трибун скажут потом, что это была часть игры, чисто символическая, всего лишь хоккей. Скажут даже, что это «просто шутка». Просто кто-то хотел насолить противнику, задеть побольнее. Растоптать. Уничтожить. Сровнять с землей.

Мальчишки подкрались к стоячим местам «Бьорнстада» раньше, чем их заметили. А когда заметили, было уже поздно. Из мешков мальчишки стали выхватывать дилдо и другие секс-игрушки, одну за другой, сотнями: фаллоимитаторы посыпались на пригнувшихся мужчин в черных куртках, как дождь снарядов. А красные трибуны снова принялись скандировать, с еще большей яростью, с еще большей угрозой:

ПИДОРЫ! ШЛЮХИ! НАСИЛЬНИКИ! ПИДОРЫ! ШЛЮХИ! НАСИЛЬНИКИ! ПИДОРЫ! ШЛЮХИ! НАСИЛЬНИКИ!

* * *

О Теему Ринниусе мы можем говорить что угодно, потому что о нас он говорит что захочет. Собственный опыт научил его, что дискуссии о насилии почти всех людей превращают в лицемеров. Если его спросить напрямую, он ответил бы: большинство не склонных к насилию мужчин и женщин считают, что от насилия их удерживает «мораль». У Теему было для них одно слово: «вруны». Неужели они не врезали бы, если бы могли? Когда над ними издеваются в транспорте? На работе? Когда над их женами измываются в пивной, над детьми – в школе, а над родителями – в больнице? Сколько раз какой-нибудь рядовой обитатель таунхауса или владелец лабрадора мечтал стать человеком, которому все нипочем? Теему был уверен: нехватка агрессии не имеет никакого отношения к морали; если ты можешь кого-нибудь отметелить, ты это сделаешь. Если ты не прибегаешь к насилию, значит, сил у тебя на него просто нет.

Они не умеют драться, они в жизни не видели никого по-настоящему сильного. Умели бы, видели бы – вышли бы из машины и привели бы в чувство придурка, который жмет на клаксон, набили бы на родительском собрании морду папаше, который поносит их семью, приперли бы наглеца-официанта к стенке и заставили бы его сожрать счет. В этом Теему был уверен.

В детстве он научил Видара ненавидеть одно слово пуще всех других. Братьев много как называли: «нищеброды», «ворье»… Но больнее всего их ранило «курвеныши». Что было заметно, поэтому мальчишки в школе прибегали к этому слову особенно часто. У Теему и Видара была одна мать и разные отцы, а если один брат светлый, а второй черноволосый, то на любом школьном дворе открывается простор для фантазий. Братья раздавали оплеухи, пока обидчики не заткнулись, но есть слова, которые в душе не утихнут никогда. Курвеныши. Шлюхины дети. Шлюха. Шлюха. Шлюха.

Теему и Видар стояли на трибуне, рядом – Паук и Плотник. Паук, которого в детстве лупили в душевой свернутыми полотенцами и дразнили «пидором». Плотник, который подростком намеревался сесть в самолет, чтобы драться с кем придется в стране, где изнасиловали его двоюродную сестру; слава богу, Теему тогда утащил его домой.

Не святые, не золотые сердца; большинство из того ужасного, что о них говорили, было правдой. Но когда Плотник весной пришел к Теему, желая, чтобы Группировка поднялась против Кевина Эрдаля, лучшего игрока за все годы существования их обожаемого клуба, Теему поддержал его, потому что знал, какое слово кричат в школе вслед Мае Андерсон.

И вот теперь красная торсида по другую сторону трибун надрывалась: «ПИДОРЫ. ШЛЮХИ. НАСИЛЬНИКИ».

Фанаты «Хеда» ничего этого не знали. Они просто орали самое обидное, что смогли придумать, они надеялись побольнее досадить всем этим, с медведем на груди. Им это удалось. Когда на мужчин в черных куртках пролился дождь из фаллоимитаторов, восемь из них тут же стали спускаться с трибуны. Они сняли куртки, восемь других мужчин, в белых рубашках, надели куртки и заняли их место. Охранники не заметили, как Теему, Видар, Паук, Плотник и еще четверо исчезают в направлении коридора, проходят в дверь, спускаются в подвал.

Большинство людей неспособно на насилие. Но Группировка – не большинство.

* * *

Двенадцатилетний Лео Андерсон никогда не забудет, как Теему Ринниус повернулся к Пауку и сказал: «Собери парней. Только ядро». Как Теему коротко кивнул, подавая еле заметный знак, и семеро других сразу же последовали за ним. Ядро, сердцевина Группировки, самые опасные из всех.

Лео видел, как другие мужчины тотчас надели их черные куртки и закрывали обзор охранникам, пока ядро спускалось с трибуны и бежало к двери по темному коридору, мимо будки дежурных. Под ледовым дворцом Хеда имеется подвал, о нем почти никто не знает, но он там есть. За пару недель до матча там работали электрики: вышли из строя потолочные лампы. И вот теперь одному из электриков понадобилось спуститься в подвал – как он сказал, к распределительному щиту. Дежурным это не показалось подозрительным. А электрик не показал им свою татуировку в виде медведя.

Лео Андерсон никогда не забудет, как ему хотелось спуститься в подвал вместе с ними. Некоторые мальчишки мечтают стать профессиональными хоккеистами – они стоят на трибунах, страстно желая оказаться там, на льду. А другие мальчишки мечтают о другом. У них другие кумиры.

Они шли по подвальному коридору. Все восемь. Самые страшные. Никому не стоило становиться у них на пути, но такой человек все же нашелся. Он стоял один, посреди коридора. При нем не было ни друзей, ни оружия, а под ручку двери у него за спиной была засунута метла, чтобы дверь нельзя было открыть снаружи. Беньи добровольно заперся в коридоре, наедине с Группировкой.

Он не собирался ехать сюда. Просто ни в каком другом месте ему быть не хотелось.

Из кемпинга Беньи поехал на велосипеде в Хед, – сквозь ветер, сквозь снег, летящий в глаза. Когда он проскользнул в ледовый дворец, второй период уже подходил к концу и все взгляды были направлены на лед. Беньи взглянул на табло. 4:0 в пользу «Хеда». Он слышал рев, видел красную волну ненависти по одну сторону трибун и черные куртки – по другую. Потом увидел град из фаллоимитаторов. Пока остальные приходили в себя, Беньи уже искал, как спуститься с трибуны. Когда Теему, Видар и еще шестеро сняли куртки, Беньи уже понял, куда они направятся.

Он тоже бывал в этом подвале. Подростком он сыграл сотни выездных матчей и турниров в ледовом дворце Хеда. О Беньи можно много чего сказать, но уж кому-кому, а ему было известно, где в ледовых дворцах можно уединиться, чтобы выкурить косячок в тишине и покое.

Так что он знал, что через подвал можно пройти с одной стоячей трибуны на другую. Вынырнуть прямо в сердце вражеского лагеря. Как бомба.

Теему остановился на полпути. Мужчины у него за спиной тоже. Плотник и Паук стояли с одной стороны, младший брат, Видар, – с другой. Теему взглянул на восемнадцатилетнего парня, который заблокировал узкий коридор, и дал ему один-единственный шанс:

– Отойди, Беньи.

Беньи медленно покачал головой. На нем были изношенные кроссовки, серые спортивные штаны и белая фуфайка. Он казался таким маленьким.

– Нет.

Голос Теему был беспощадным.

– Я повторять не буду…

Голос Беньи дрожал – прежде они такого не слышали. – Вы же меня собрались избить до полусмерти. А не кого-то еще. Валяйте. Вот он я. Кто-то из вас пройдет мимо меня, я знаю. Но кое-кто из вас мимо меня не пройдет.

У молчания есть когти. Теему начал хрипло, но потом зашипел:

– Мы считали тебя одним из нас, Беньи. Ты просто… врал нам…

Глаза Беньи блеснули.

– Я сраный ПИДОР! Скажи это вслух! Хочешь кого-нибудь избить? Так я здесь! Если вы появитесь на трибуне «Хеда», судья прервет матч, и «Хед» победит. Им же того и надо. А если вы хотите вышибить зубы какому-нибудь пидору, то вот вам я. Избейте МЕНЯ!

У Теему побелели костяшки пальцев.

– Уходи. Не заставляй меня…

Голос Беньи сел.

– Что? Бейте, если хотите! Вас восемь, я один, так что силы равны! Если вы полезете на трибуну «Хеда», матчу конец, а ведь мы можем одолеть их. Понимаете? Я МОГУ ОДОЛЕТЬ ИХ!

Беньи больше не смотрел на Теему. Он смотрел на Видара. Они несколько лет играли вместе, но тогда лучшим другом Беньи был Кевин, а Кевин не любил Видара – на Видара нельзя было положиться. Кевин требовал, чтобы вратарь подчинялся приказам, а Видар этого не делал. На Видара больше всех походил сам Беньи, но был при этом до смерти предан Кевину. А Видар был предан прежде всего брату и Группировке. Они никогда об этом не говорили, они не подружились, но, наверное, все же уважали друг дуга. И теперь Беньи сказал:

– Ты слышишь, Видар? Если мы с тобой выйдем в третьем периоде, мы порвем этих сволочей. Иди на трибуну, дерись там, если хочешь, но мы можем нагнуть этих говнюков, если выйдем ИГРАТЬ! Выбей мне зубы, если тебе так больше нравится, я могу играть и без зубов. Но я… я хочу… черт… хочу просто… победить! Идите вы на хер… всей кучей, я уеду из этого города завтра же, если вы меня попросите. И сравняю счет прямо сейчас, если вы…

Беньи замолк. Мужчины не отвечали ему. Никто не двинулся с места. Беньи отчаянно стукнул себя кулаком в грудь:

– Вот же я! Дверь заперта, и если вы от меня чего-то хотите, то просто ДАЙТЕ мне выйти на лед. Потому что я смогу на хер порвать этих сук!

Когда тихо, говорят, что слышно, как муха пролетит. Если бы тогда в коридор впорхнула бабочка, ее крылья грохотали бы там, словно гром. Об этом вам никто не расскажет, ни в Бьорнстаде, ни в Хеде. Но мужчины навсегда запомнят, что их было восемь, а Беньи один, но дверь отпер именно он.

Через минуту. Или через десять минут. Хрен его знает.

– Ладно, – медленно сказал Теему.

Но сказал он это не Беньи. Он сказал это своему брату. – Ладно? – прошептал Видар.

– Чего стоишь? – рявкнул Теему. – Последний период вот-вот начнется. Бегом в раздевалку, идиот!

Лицо Видара расцвело улыбкой. Он бросил взгляд на Беньи и кивнул, Беньи коротко кивнул в ответ. Видар побежал к раздевалке «Бьорнстада». Через несколько секунд двое из Группировки повернулись и медленно пошли за ним. Потом еще двое.

С Теему остались только Плотник и Паук. Беньи не двигался с места. Теему сделал бешеный вдох и прошептал:

– Твою же мать. Ты пил со мной. Ты дрался рядом со мной…

Беньи не дал себе труда вытереть слезы.

– Иди на хер, Теему.

И тогда вожак Группировки склонил голову. Очень ненадолго.