Текст книги "Мы против вас"

Когда мама, очень злая, пришла за Лео, он не протестовал. Он уже оделся, на ногах были новые кроссовки. Все трое уехали в полицейский участок. Мая так и сидела на полу ванной, когда ей стало трудно дышать. Паническое желание вдохнуть воздуха подняло ее с пола. Ей вдруг захотелось вырваться из дома, из города. Мая знала: чтобы сбежать, есть всего одно место и всего один друг. Она отправила Ане сообщение из одного-единственного слова: «Остров?»

Мая собрала рюкзак, сунула телефон в задний карман. Ей не нужно было ждать ответа – она знала, что Ана придет. Ана никогда не бросит ее одну.

30
Он из тех, кто плохо кончит

Конечно, Ана придет. Такую дружбу в саду не вырастить. Но не вырастить там и другое. Растения сорта «родители» мы не выбираем, а корни их уходят в глубину и накрепко спутывают нам ноги. Лучше других это знают дети алкоголиков.

Ана была уже в лесу, когда у нее запиликал телефон. Звонила Рамона. Старуха была жесткой, но не злой; за долгие годы она сделала много подобных звонков и говорила всегда одинаково: с сочувствием, но без снисхождения. Рамона сказала Ане, что отец «допился до дверей»; это означало, что кому-то пришлось выдворить его из «Шкуры», а он не в том состоянии, чтобы дойти до дома самостоятельно. «Холодает», – намекнула Рамона – ей не хотелось позорить Ану, рассказывая, что ее папаша заблевал себя по уши и ему требуется чистая одежда. Девочка и так поймет. Старая барменша полвека наблюдала, как люди напиваются до положения риз, и усвоила, что некоторым детям полезно наблюдать алкоголиков в самом неприглядном виде, чтобы не скатиться в пьянство самим.

Так что она сказала: «Папу нужно проводить домой, Ана». Ана, остановившись среди деревьев, кивнула и прошептала: «Иду!» Конечно, она придет. Она никогда его не бросит.

Ужас. Он овладевает нами, не оставляя следов.

Ана не позвонила Мае, потому что у Маи идеальные родители. Мама, которая никогда не сбежит от семьи, и папа, который не напивается и не заблевывает себя по уши. Ана с Маей как сестры, но стыд был у каждой свой. Ане не пережить, если Мая увидит ее отца таким.

* * *

Всю ночь Мая просидела на острове одна. Смотрела на телефон. Наконец пришло сообщение, но не от Аны. Опять с анонимного номера. Она продолжала принимать анонимки, но перестала отвечать на них, ради Аны, ей не хотелось огорчать подругу. Это теперь Маина тайна: «Отсосешь за 300??» – интересовался аноним. Мая не знала даже, понимают ли авторы анонимок, зачем они продолжают слать свои эсэмэски. Какой-нибудь хедец хотел сделать ей больно, какая-нибудь девочка из школы, какие-нибудь мелкие поспорили «на слабо» написать «этой, которую изнасиловал Кевин Эрдаль». Только так все они теперь видели Маю. Жертва, шлюха, врунья, принцесса.

Летом Ана закопала на острове бутылку дорогого вина, которую подарил отцу один немолодой сосед с Холма – отец приносил ему дичь с охоты. Ане не хватило духу выбросить бутылку, но она не решилась и оставлять ее дома, на кухне, усеянной осколками папиного разбитого сердца. Поэтому Ана спрятала бутылку здесь. И вот теперь Мая выкопала ее и прикончила в одиночку. Мало ли что это эгоизм. Опьянение не приносит ни умиротворения, ни покоя – лишь горечь. «Я всегда жду, что ты придешь, – думала она о своей лучшей подруге. – Ждала, когда Кевин навалился на меня тогда, в кровати, я тоже думала – моя лучшая подруга обязательно придет, потому что лучшая подруга никогда не бросит!» Мая швырнула пустую бутылку о дерево, бутылка разбилась, и осколок отлетел назад, порезав ей руку. Потекла кровь. Мая этого не заметила.

* * *

В последнее время Ане каждую ночь снилось, что она задыхается в гробу, кто-то сидит на крышке, и она не может открыть, колотит изо всех сил, но никто ее не слышит. Она не рассказывала об этом лучшей подруге, потому что Мае в последнее время как будто полегчало, и Ана боялась ее огорчать. Не рассказывала она и о сообщениях, потому что Мае они вроде бы приходить перестали, и не хотелось ей напоминать об этом мучительном «пилик-пилик». Какие-то парни присылали фото своих писюнов. А иногда и что похуже. Ана не понимала, что за извращенное удовольствие они от этого получают, человек ли она вообще в их глазах. Может, просто животное. Что-то, что можно употребить.

Не такой Ана представляла себе свою юность. Взрослые говорят – наслаждайся жизнью, пока тебе шестнадцать, прекрасное время. Только не для Аны. Она любила свое детство: когда лучшая подруга была счастливой, а папа – обожаемым и неуязвимым, героем без страха и упрека. Когда Ане было года четыре или пять, к северу от Бьорнстада во время снежной бури пропали двое парней на снежном скутере. Спасатели вызвонили лучших местных охотников, знавших местность; отец Аны посреди ночи собрал рюкзак и ушел в метель. Ана стояла в дверях и просила его остаться. Она слышала про бурю по радио и уже знала, что некоторые папы из такого бурана не возвращаются. Но отец присел на корточки, обхватил ее щеки ладонями и прошептал:

– Мы с тобой не из тех, кто бросает людей в беде.

Один из парней тогда замерз насмерть, но второй выжил. Его нашел отец Аны. Несколько зим спустя, когда Ане только-только исполнилось шесть, она играла у озера, уже в сумерках, и услышала крик. Какая-то девочка, ее ровесница, провалилась под лед и уже начала коченеть. Все дети Бьорнстада знают, как двигаться по льду, чтобы спасти того, кто провалился в воду, но далеко не все бросятся спасать утопающего одни и в темноте. Ана не колебалась ни секунды.

Ее отец много каких дров наломал за свою жизнь, но он воспитал дочь, которая спасала жизнь чужим дочерям. Она пришла в тот вечер домой промокшая, замерзшая, с посиневшими губами, но, когда мать в ужасе охнула: «Что случилось?» – девочка только широко улыбнулась: «Я нашла лучшего друга!»

Через несколько лет мама от них ушла. Не вынесла леса, темноты и молчания. Ана осталась. Они с отцом играли в карты, перебрасывались прибаутками, а иногда отец бывал в таком хорошем настроении, что ее пугал. Пугать отец был великий мастер, мог часами прятаться за дверью в темной комнате ради того, чтобы потом выпрыгнуть и заорать так, что Ана заходилась хохотом до потери дыхания.

Она всегда любила отца, даже в самые жалкие его минуты. Наверное, в глубине души он всегда грустил. Ана не знала, стал ли он таким потому, что мама его оставила, или мама оставила его, потому что он такой. У некоторых людей горе – их сущность. Отец сидел на кухне один, пил и плакал, и Ана жалела его, потому что это, наверное, ужасно: когда ты в состоянии плакать, только когда напьешься.

Она привыкла думать, что у нее два отца, хороший и плохой, и считала своей обязанностью следить, чтобы плохой папа, вселявшийся по вечерам в отцовское тело, не разносил бы вдребезги полдома, иначе хорошему папе наутро не из чего будет завтракать.

Ана нашла отца на задах «Шкуры» – он спал, привалившись к стене. Несколько ужасающих секунд Ана не могла нащупать у него пульс, и ее затопила паника. Она хлопала отца по щекам, пока он вдруг не закашлялся и не открыл глаза. Увидев дочь, он с трудом выговорил:

– Ана?

– Да, – шепнула она.

– На… на… напугал я тебя?

Ана попыталась улыбнуться. Отец снова заснул. Его шестнадцатилетней дочери потребовалась вся ее сила, чтобы оторвать от стены его грудь и плечи и сменить испачканную рвотой рубашку на чистую. Большинству, наверное, было бы наплевать, но Ана знала: там, внутри, – хороший папа. Тот, что читал ей сказки, когда мама сбежала из Бьорнстада, тот, что знал другие колыбельные, кроме виски. Ане хотелось, чтобы завтра утром этот папа проснулся в чистой рубашке. Она забросила его руку себе на плечо и принялась шепотом уговаривать его подняться:

– Папа, идем домой.

– Ана?.. – проговорил он.

– Да. Все нормально, папа. Просто у тебя был плохой вечер. Завтра будет лучше.

– Прости, – всхлипнул отец.

Вот это хуже всего. Этому слову дочери не в силах сопротивляться. Отец споткнулся, и Ана тоже споткнулась.

Но кто-то ее подхватил.

Голос Миры гремел по всему полицейскому участку. Разве адвокат и мать – не одно и то же, если мальчику всего двенадцать лет? В машине по дороге в Хед Мира не кричала на Лео, потому что Петер уже откричал за них обоих. За всех. Зато она кричала сейчас, обрушивая на полицейских весь свой страх и бессилие.

Петер сгорбился рядом с Лео. Сын сидел гордо и вызывающе; отец сжался, точно из него ушел весь воздух и вся радость. Когда он в последний раз кричал на Лео? Сколько лет назад? Отец Петера раздавал затрещины легко. Рамона как-то сказала Петеру: «У отца-драчуна как у отца-пьянчуги: сыновья дерутся и пьют еще больше или вообще этим не занимаются». Петер когда-то пытался объяснить это Лео: «Я не верю в насилие. Мой отец лупил меня за то, что я проливал молоко. В результате я не перестал проливать молоко, но стал бояться к нему прикасаться». Петер не знал, понял ли его Лео. Не знал, что сказать еще. Сегодня вечером он называл сына ужасными словами, но Лео, кажется, было все равно. Он снес отцовскую выволочку не моргнув глазом, а когда полицейские начали задавать мальчику вопросы, знобить стало отца. Петер дрожал, словно все окна были открыты настежь. Он знал, что здесь и сейчас теряет своего сына.

Лео играл в хоккей, потому что хоккей любил его отец; сам он никогда не питал склонности к этой игре, но ему, командному игроку, нравилось ощущение общности и взаимной поддержки. Петер понимал, что теперь Лео нашел все то же самое, только в другом, страшном месте. Когда полицейский спросил, что происходило в лесу во время драки, Лео ответил: «Какой драки?» Когда полицейский спросил, как его кроссовка и ключи оказались на той поляне, мальчик ответил: «Я залезал на дерево. Наверное, уронил». Полицейский спрашивал, видел ли он дравшихся парней из Группировки. «Что за группировка?» – удивился мальчик. Полицейский показал ему фотографию Теему Ринниуса. Лео сказал: «Не знаю такого. Как, вы сказали, его зовут?»

Петер понял, что потерял своего мальчика. Потому что он, Петер, боится прикасаться к молоку, а Лео не боится ничего.

* * *

Беньи вышел из задних дверей «Шкуры» с мусорными мешками – он-то и подхватил Ану. Он удержал и ее, и ее отца, и Ана заплакала. Рассыпалась на тысячу кусков. Беньи обнял ее, она зарылась лицом ему в грудь, он погладил ее по волосам.

Ана молчала о том, как привыкла таскать отца на себе. Беньи – о том, что жизнь не дала ему шанса хоть раз утащить из «Шкуры» своего.

– Почему все столько пьют? – всхлипнула Ана.

– Чтобы отключиться, – честно ответил Беньи.

– От чего отключиться?

– От всей той херни, о которой невозможно не думать.

Ана потихоньку отпустила Беньи, запустила пальцы в отцовские волосы – он похрапывал, и его голова стукалась о стену. Ана сказала тихо-тихо, почти пропела:

– Как же это ужасно – чувствовать что-то, только когда напьешься.

Беньи поднял великана-охотника с земли, одну его руку закинул себе на шею.

– По-моему, лучше так, чем вообще никак…

И он наполовину понес, наполовину поволок отца Аны домой. Ана долго шла рядом и наконец, набравшись смелости, спросила:

– Ты, наверное, ненавидишь Маю?

– Нет, – ответил Беньи.

Он не стал делать вид, что не понял вопроса; за это Ана и влюбилась в него.

Она пояснила:

– То есть ненавидишь не за то, что ее изнасиловали, а… за то, что она в принципе есть? Если бы она не пришла на тот вечер… все твое осталось бы при тебе: и лучший друг, и команда, и… жизнь отлично складывалась. У тебя все было. А теперь…

Беньи не пытался подольститься к Ане, но его голос не был и враждебным.

– Если бы мне понадобилось кого-нибудь возненавидеть, я бы возненавидел Кевина.

– А ты его ненавидишь?

– Нет.

– А кого ты тогда ненавидишь? – спросила Ана, хотя и так уже знала.

Беньи ненавидел свое отражение в зеркале. Как Ана – свое. Потому что оба должны были быть там и тогда. Не дать этому произойти. Оказаться в аду должны были не Мая и Кевин. Провалиться в ад следовало Ане и Беньи. Потому что они из тех, кто плохо кончит.

Трудно упрекать Ану. У всех бывают минуты, когда коже страстно, невыносимо хочется прикосновения чьих-то рук.

Наконец они пришли к Ане домой. Беньи втащил отца на кровать, помог Ане вынести из кухни бутылки. Нельзя злиться на шестнадцатилетнюю девушку, у которой чувств оказалось так много, что мозг не смог в них разобраться.

Беньи легко погладил Ану по плечу и чуть слышно сказал:

– Нам необязательно быть, как наши отцы.

Он пошел к двери. Ана бросилась следом, вцепилась ему в руку, прижалась к нему. Ее язык коснулся его губ, Ана завела руку Беньи себе под рубашку. Она сама потом не знала, что оскорбило ее больше: что он не захотел ее или что настолько деликатно дал это понять.

Беньи не оттолкнул ее; он мог толкнуть взрослого мужчину так, что тот пролетел бы через всю кухню, но от Аны отстранился едва заметным движением. В его взгляде не было злости, было понимание. Как же она его за это возненавидела! Беньи даже не показал, что отвергает ее, – он только дал ей понять, что ему ее жалко.

– Прости. Но ты не хочешь… ты не этого хочешь, Ана… – прошептал Беньи.

Он неслышно закрыл за собой дверь. Ана сидела на полу, и ее трясло от слез. Она позвонила Мае. Подруга ответила после десятого гудка:

– Ааааана? Да нуууу? Иди к черту твоего херова вина больше нет чтоб ты знала. Ты не ПРИШЛА! Обещала прийти на остров, но не ПРИШЛА!

Ана услышала, что Мая пьяна; для нее это был конец всему. Она нажала «отбой» и бросилась к двери.

Бесконечно трудно упрекать ее в том, что произошло той ночью. Но все же очень, очень легко.

* * *

Разобраться в политике непросто. До конца ее, видимо, вряд ли кто понимает. Мы редко отдаем себе отчет, почему бюрократическая система срабатывает именно так, а не иначе, поскольку там, где все можно объяснить простой некомпетентностью, факт коррупции не докажешь. В полицейском участке раздался звонок; полицейский и женщина из администрации вышли в другую комнату. Мира все еще рвалась в бой, когда полицейский, вернувшись, сообщил, что Лео может ехать домой. «Принимая во внимание возраст мальчика». Мира закричала, что именно об этом она кричит уже больше часа, хотя понимала: именно этого полицейские и хотели. Сделают вид, что она, адвокат, их убедила. Но Мира знала, что это неправда. Полицейским кто-то позвонил.

Когда Мира, Петер и Лео вышли из участка, Петер увидел знакомую машину. Он попросил Миру увезти Лео домой, не дожидаясь его; Мира сделала вид, что просьба мужа ее не встревожила. Петер подождал, пока жена и сын скроются из виду, и пошел к черной машине. Постучал в окошко; мужчина в черном костюме открыл дверцу.

– Привет, Петер! И ты здесь? Какая неожиданность! – сказал политик.

Поразительно, как некоторым удается врать так естественно!

– Моего сына забрали на допрос по поводу драки, которую устроили хулиганы, но потом вдруг инцидент оказался исчерпан. Ты, конечно, не в курсе? – в ярости рубанул Петер.

Он не умел скрывать чувств – ни злости, ни тревоги, ни родительской слабости. За это Ричард Тео его молча презирал.

– Конечно нет, – сердечно ответил Тео.

– Дайте-ка угадаю: у тебя много друзей? – взбешенно спросил Петер.

Тео счистил брызги его слюны со своего пиджачного рукава.

– У тебя тоже есть друзья, Петер. Скоро тебе сообщат, где и когда будет пресс-конференция, приезжают новые владельцы фабрики. Приглашены политики, представители местной экономики – все, от кого зависит жизнь коммуны. Как друг, советую тебе тоже присутствовать.

– И там я должен буду публично дистанцироваться от Группировки?

Ричард Тео изобразил смятение:

– Ты дистанцируешься от НАСИЛИЯ, Петер. Насилие, которое, похоже, уже затягивает твоего сына!

Петер задохнулся:

– Почему тебе так важно объявить Группировке войну?

Тео ответил:

– Потому, что их главный инструмент – насилие. Демократическое общество не может этого допустить. Все, кто прокладывает дорогу к власти кулаками, должны получить отпор. Поскольку, будь уверен, Петер, никто из тех, кто дорвался до власти, не отдаст ее добровольно.

Давясь отвращением к собственному голосу, Петер спросил:

– А что я за это получу?

– Ты? Ты получишь контроль над клубом. Сможешь распоряжаться спонсорскими деньгами по собственному усмотрению. Новые владельцы даже разрешат тебе посадить в правление своего человека!

– Одного?

– Кого захочешь.

Петер переводил взгляд с одного своего ботинка на другой. Наконец он прошептал:

– Хорошо.

Скоро он приедет на пресс-конференцию. Скажет все, что должен сказать. Сожжет мосты. Отныне он – против Группировки.

По дороге домой Ричард ощущал себя не злодеем, а всего лишь прагматиком. Теему Ринниус может повлиять на исход голосования. Ричард Тео должен ему что-то за это дать. Теему заботит только трибуна со стоячими местами. Чтобы отдать ему эту трибуну, ее надо у него забрать.

* * *

Ана выбежала в дверь не для того, чтобы причинить кому-то зло, – она просто не могла оставаться дома. Она даже не собиралась следить за Беньи, просто видела, как его белый свитер движется между деревьями – медленно, словно ноги Беньи не соглашаются с остальным телом. Ана всегда умела тропить зверя, ею словно двигал инстинкт, и вот теперь она следовала за Беньи. Может, просто хотела выяснить, куда он пойдет, – скажем, у него другая девушка и он сейчас к ней и направляется? Вдруг полегчает, успела подумать Ана, если увидеть его с подружкой в тыщу раз красивее? Резко стемнело, но Ана все шла за красным огоньком сигареты, за сладким дымом, который Беньи оставлял за собой.

На полпути между Бьорнстадом и Хедом Беньи свернул на гравийную дорожку, ведущую к кемпингу. Остановился возле какого-то домика, постучал в дверь. Ана узнала мужчину, который ему открыл: учитель из их школы. Она сама потом не помнила, что подумала или почувствовала, увидев, как Беньи, припав всем телом к учителю, поцеловал его.

Легко обвинять Ану за то, что она совершила. Ей было больно, но больно бывает всем. Она еще никогда не чувствовала себя такой одинокой, а одиночество подсказывает человеку плохие идеи, особенно в шестнадцать лет. Ана достала телефон и сфотографировала Беньи и учителя. И выложила фотографии в сеть.

И все полетело к черту.

31
Тьма

БАНК!

Мы всегда говорим о тайнах как о своей собственности. «Моя» тайна». Так оно и есть – до тех пор, пока она не окажется в зоне видимости всех остальных. Мы не можем утратить тайну частично – мы либо владеем ею полностью, либо целиком теряем. Стоит ей ускользнуть в мир, как начинается землетрясение, лавина, наводнение. Одно-единственное случайное слово, мелькнувшая в голове мысль, несколько фотографий, выложенных в сеть кем-то, раненным в сердце, – и покатились камни, снежный пласт стронулся с места, и массы воды сметают все на своем пути, а мы не понимаем, как так вышло, и отыграть назад уже нельзя. Невозможно, как невозможно поймать аромат июля и удержать его в сложенных лодочкой ладонях. Теперь все знают. Знают то, чего не должен знать никто.

Этот звук разбудил Беньи.

БАНК! Один-единственный, но такой, что стена домика задрожала. Потом – тишина. Учитель сонно заворочался в постели, но Беньи уже бежал, пригнувшись, из спальни к входной двери. Он не знал почему, потом он вспомнит лишь, что его уже тогда захлестнула паника. Еще когда он шел сюда, еще когда они целовались на крыльце, он понимал, что совершил величайшую глупость.

Однажды он поймет: просто он был влюблен. И поэтому забыл об осторожности. Беньи приоткрыл дверь домика, выглянул, но, кто бы ни затаился там, в темноте, он никак не проявил себя. Беньи почти развернулся, чтобы войти обратно в дом, когда понял, что это за звук.

Банк.

Так шайба ударяется о стену дома. Так сердце колотится о грудную клетку. Так нож втыкается в деревянную дверь кемпингового домика. Кто-то накорябал на бумажке несколько букв, и одна из них – «О» – была стилизована под оптический прицел. Точно в центре торчал нож.

«ПИДОР»

Ана блуждала по лесу словно в лихорадке. Валил снег, в тот год он выпал слишком рано и обильно даже для этих мест. Приближалась очередная осенняя буря. Силу холода легко недооценить, легко не понять, насколько быстро он способен погубить тебя, этот убийца, который ласково шепчет – присядь, передохни минутку, ты устал. Он соврет тебе, что ты вспотел, уговорит раздеться. Снег и минусовая температура способны вызвать те же галлюцинации, что и палящее солнце пустыни.

Ана все это знала, ей всегда было привычнее в лесу, чем в городе. Человекообразная белка, дразнила ее Мая. Оказавшись среди деревьев, Ана убегала из реальности, время останавливалось, и то, что происходило здесь, не могло иметь никаких последствий в мире городских улиц. Так казалось Ане. Поэтому понимание того, что она только что сделала, всей тяжестью обрушилось на нее только на пороге дома. Вспыхнула паника – абсолютная, невыносимая, в груди стало так больно, что у Аны перехватило дыхание. Мы воображаем, что выложить что-то в сеть – это не более чем повысить голос в гостиной, хотя на самом деле это как заорать с крыши на весь свет. Наш придуманный мир обязательно затронет чужую реальность.

Ана выхватила телефон и удалила фотографии Беньи и учителя, но было поздно. Она уже развеяла их тайну, словно пепел над морем, так что назад уже не собрать.

* * *

Спонтанные реакции редко бывают предметом нашей гордости. Говорят, первая мысль самая верная, но это неправда. Чаще всего самая первая мысль оказывается самой глупой. Иначе откуда у нас потребность подумать хорошенько?

Рано утром Петер забарабанил в дверь «Шкуры». Рамона открыла окно на втором этаже, облаченная в халат и праведный гнев.

– Ну что там? Бар загорелся? Смотри, мальчик, иначе тебе плохо придется. Будить порядочных людей в восемь утра!

Тут Рамона смягчилась, ведь и Петер когда-то был ее мальчиком. Рамона много раз звонила ему, чтобы он забрал домой своего надравшегося папашу; став взрослым, Петер почти не притрагивался к спиртному. Вся его дальнейшая жизнь формировалась все тем же стремлением все уладить. Чтобы все были довольны. Скрыть чужие ошибки. Взять на себя ответственность. И теперь, стоя у «Шкуры», Петер признался Рамоне:

– Скоро будет пресс-конференция. Загадочный спонсор «Бьорнстад-Хоккея», о котором все судачат, – это новые владельцы фабрики. На пресс-конференции я должен пообещать журналистам, что снесу стоячую трибуну и… выгоню хулиганов из клуба.

Если Рамону это поразило, то виду она не подала.

– Я тут при чем? – Она сунула в рот сигарету. Петер откашлялся.

– Мне разрешат выбрать одного члена правления. Кого захочу.

– Фрак отлично подойдет, – фыркнула Рамона.

– Фрак хочет, чтобы это была ты. Я тоже.

Из одной ноздри Рамоны вырвалось облачко дыма – единственный признак того, насколько старуху ошеломили эти слова.

– Ты головой не ударялся, мальчик? Ты же знаешь, что я… после всего, что ты собрался устроить Теему и его ребятам? Они МОИ мальчики! Стоячая трибуна – это… это же их клуб!

Петер держался прямо, хотя голос его рухнул на дно:

– Я делаю для клуба все, что в моих силах. Но до меня дошли разговоры, что кое-кто не захочет отдать власть добровольно. И чтобы мне до конца быть уверенным, что я бьюсь за клуб не ради себя, мне надо посадить в правление кого-то, кто со мной не согласен. Кто станет со мной спорить.

Рамона спокойно курила.

– Если мы оба будем биться за то, во что верим, один из нас в конце концов останется без работы.

Петер кивнул.

– Но если мы оба будем биться за клуб, у нас останется клуб.

Рамона запахнула халат покрепче. Надолго задумалась. Потом наморщила лоб.

– Зайдешь позавтракать?

– Каким сортом? – уточнил Петер.

– Где-то у меня точно был кофе, – проворчала Рамона. – Или что вы там теперь пьете, трезвенники несчастные.

Так Рамона вошла в правление клуба «Бьорнстад-Хоккей», но прежде, чем они с Петером успели все обсудить, их прервали. Сначала телефон зазвонил у Петера. Фрак спросил: «Слышал про Беньямина?» Так Рамона обо всем и узнала. За свою реакцию ей будет стыдно до конца жизни, а Петеру за свою, потому что первым делом оба подумали: «Нет, только не это!»

Чаще всего наши спонтанные реакции оказываются самыми глупыми.

* * *

Правда о людях – это огонь, гибельный и беспощадный. Правда о Беньи прожгла Бьорнстад и Хед; все, кто имел хоть малейшую причину завидовать Беньи или обижаться на него, теперь углядели трещину в его броне. И каждый из них постарался воткнуть туда нож, да поглубже.

Очень немногие отважились бы сказать что-то Беньи в глаза, поэтому они шли проторенным путем: говорили не с ним, а о нем. Беньи следовало расчеловечить, превратить в объект. Сделать это можно было тысячью способов, из которых самый легкий тот, которым пользуемся все мы: отнять у него имя.

Поэтому, сообщая «правду», никто не писал ни в телефоне, ни на компьютере ни «Беньямин», ни «Беньи». Только «этот хоккеист». Или – «школьник». «Этот молодой человек». «Пидор».

Впоследствии иные говорили, что к гомосексуалам ненависти не питают, а ненавидят только Беньи. Многие станут утверждать: «Мы просто удивились, что именно… он». Многие заявят: «Вот если бы у людей были какие-то… признаки… так и нам бы тогда попроще было бы».

Склонные к фундаментальным культурологическим обобщениям станут объяснять общий шок тем, что спорт, особенно хоккей, в нашем восприятии – само воплощение маскулинности. Другие возразят, что и шока никакого не было бы, если бы не СМИ. Что он «преувеличен».

Кто-то скажет: «Мы же ничего против них не имеем», другой добавит: «Мы только не хотим, чтобы у нас был полный город… этих». Кто-нибудь пробурчит: «Может, лучше ему уехать отсюда, ради себя же – что ему здесь делать? Пусть отправляется в какой-нибудь большой город. Ну, ради себя же самого. А не потому, что я что-то имею против этих. Что вы. Но… в общем, сами понимаете».

Некоторые шутки в сети были просто шутками, так потом и объяснят. «А я всегда это знал! Когда мы учились в начальной школе, мама на мой день рождения принесла мороженое с безе и фруктами, так Беньи выбирал оттуда бананы!» Другие просто намекали: «Интересно, чем они с Кевином занимались в раздевалке, когда все остальные расходились?!»

Все дальнейшее вливалось в ту же волну. Эсэмэски с одноразовых телефонов, анонимные комментарии в сети: «Голубец», «Педрила»; «Пидор», «Противный», «Зашквар!!!», «Это противоестественно, лечиться нужно!», «А мы всегда знали!», «Голубым у нас не место!», «Доберемся до тебя – срежем татуху! Медведь – не для гомиков!», «Насильники и пидоры, вон из Бьорнстада!», «Ты больной не хуже Кевина!!», «Небось еще и педофил! Чтоб тебе СПИД подцепить!», «Сдохни!», «Хочешь жить – проваливай из города!!!», «Следующий нож – не в дверь, а в тебя!».

* * *

Мая сидела дома за компьютером. Она прочитала все, что эти сволочи писали о Беньи, она помнила все, что они же писали о ней самой. Ничего не изменилось, все начиналось снова. Отец Маи любил слушать одну старую пластинку – там какой-то дядька пел, что у всего есть трещины, потому что только так внутрь попадает свет. Мая все смотрела на фотографии, запечатлевшие учителя и Беньи, но смотрела не на учителя и не на Беньи. Летом, на острове, она слушала музыку в телефоне Аны, там звучали гитары и печальные голоса; Ана завопила «Не потерплю наркомузыки у меня на острове!», и Мая, задрав руку с телефоном повыше, смеясь, кричала «Не потерплю умцы-умцы в лесу, она засоряет окружающую среду!». Ана попыталась вырвать телефон у нее из рук, Мая отпрыгнула, но споткнулась и уронила телефон на камень. Стекло в линзе камеры треснуло – несильно, но отныне на всех фотографиях Аны в правом верхнем углу виднелась черточка.

Мая думала, что Ана разозлится, но та только рассмеялась: «Теперь на всех моих фотографиях будет трещина. На всех моих фотографиях будешь ты, тупица такая!»

Мая обожала свою лучшую подругу, но сейчас она смотрела на фотографии Беньи и учителя – и видела только черточку в правом верхнем углу. Одну и ту же черточку на каждой фотографии.

Тонкую, почти незаметную трещину. Из которой струилась тьма.

* * *

Потом, через много месяцев, никто из нас не мог точно сказать, кто что говорил или откуда взялись в сети фотографии. Но все видели кадры, на которых Беньи целуется с учителем. Многим было наплевать, но они промолчали, – тем громче казались голоса других. Тех, кто в свое оправдание скажет именно это: нам было НЕ НАПЛЕВАТЬ. На город, на команду, на самого Беньямина. Не наплевать на школу. Не наплевать на детей.

Группа родителей позвонила директору и потребовала собрания. Среди этих родителей была Магган Лит, мама Вильяма Лита. Она – член родительского комитета, она просто делает свое дело, «ничего личного», как подчеркивала она на встрече, «мы ни на кого не держим зла, но мы родители, и мы волнуемся». Но, по ее мнению, учителя следовало уволить. Не потому, что он… не такой, как все; нет, конечно! Но нельзя допускать, чтобы он заводил половые отношения с учеником! После всего, что уже случилось! Вначале изнасилование, а теперь еще и это? И не имеет значения, мальчик это или девочка – в школе все равны.

Одно с другим всегда связано, если нам так удобнее.

– Разве можем мы чувствовать себя спокойно, когда у наших детей такой учитель, а мы не знаем его… настоящих целей? – поинтересовался один из родителей.

Когда директор попросил уточнить, какие именно цели он, родитель, полагает «настоящими», Магган Лит прошипела:

– Сами знаете какие!

– А как вам вот ЭТО? – воскликнул другой родитель и бросил на директорский стол какую-то бумажку.

– Висело на доске объявлений в коридоре! Эта учительница, Жанетт, собралась учить школьников ДРАТЬСЯ! – вклинилась Магган Лит.

– Это… единоборства, спорт… она набирает группу… – попытался было объяснить директор, но его предсказуемо перебили:

– НАСИЛИЕ! Уроки НАСИЛИЯ! Один учитель заводит половую связь со школьником, другой собирается лупить учеников! Это что за школа такая, господин директор?

Магган Лит объявила:

– Я позвоню кому надо!

И позвонила. Первым ей ответил Ричард Тео.

* * *

Мая так колотила в дверь Аны, что собаки залаяли, испугавшись, что стена рухнет. Ана открыла – бледная, безжизненная, раздавленная, ненавидящая себя. Но Мая так рассвирепела, что не сдержала ярости:

– ТАК ЭТО ТЫ ИХ СФОТКАЛА! КАК ТЫ МОГЛА?..

Ана, истерически задыхаясь, икая и давясь соплями, выговорила:

– Я не… я поцеловала его, Мая. Я его ПОЦЕЛОВАЛА! Он мог бы сказать, что он… МОГ сказать, просто чтобы я знала… я думала, у него другая девчонка… я его поцеловала! Я… почему он не сказал…

Мая, не дослушав, покачала головой и сплюнула на землю между собой и своей лучшей подругой: между ними отныне все кончено.