Текст книги "Мы против вас"

Петер, защищаясь, проворчал: «Мне казалось, ты не любишь хоккей». Тео поправил запонки и ответил: «Моя политическая позиция состоит и будет состоять в том, что деньги налогоплательщиков должны идти на здравоохранение и новые рабочие места, а не на спорт».

Петер почесал голову, стараясь не показать, что впечатлен, и с горечью констатировал: «Значит, деньги налогоплательщиков вложишь в фабрику, а новые владельцы в ответ проспонсируют хоккейный клуб. И ты таким образом станешь политиком, который сохранил и рабочие места, и хоккейную команду. И к тому же как бы сэкономил деньги налогоплательщиков… чтобы вложить их в здравоохранение… Господи. Да ты на следующих выборах всех победишь».

Тео сунул руки в карманы брюк, однако самодовольства на его лице не было. «Знаешь, Петер, у нас много общего. Только мы играем в разные игры. В моей мне надо победить на следующих выборах. А тебе, чтобы играть в твою, нужен клуб».

* * *

Восемнадцатилетний Вильям был, наверное, вдвое тяжелее двенадцатилетнего мальчишки, стоявшего перед ним. Но Лео не сдал назад. В его взгляде сквозило, что терять ему больше нечего.

На них смотрел весь берег, и, даже если бы Вильям не хотел избить до полусмерти мальчика на шесть лет младше себя, он не смог бы отступить. Его руки сомкнулись на горле Лео, чтобы этот засранец не дергался, но с мальчишкой что-то произошло: удушье вызвало панику, он инстинктивно открыл рот, когда ногти Вильяма вонзились ему в шею под подбородком, в горле странно заклокотало, глаза заслезились. Естественных реакций оставалось всего две: или в отчаянии схватить нападавшего за руки, или бить что есть сил снизу вверх.

Первый удар пришелся в воздух, но Лео яростно извернулся и вторым угодил Вильяму в ухо. Когда человек дерется впервые, он еще не в курсе, какая это дикая боль – когда тебя бьют в ухо. Вильям ослабил хватку – всего на полсекунды, но Лео их хватило. Всем своим весом он пробил Вильяму снизу в челюсть и услышал, как лязгнули зубы Вильяма. Наверняка парень прикусил язык, потому что, когда он бросился на Лео, изо рта у него брызгала кровь. Теперь все было кончено. Вильям был слишком крупным, чтобы у двенадцатилетнего мальчишки остался хоть какой-то шанс.

* * *

Петер снова покачал головой, на этот раз уже не так упрямо. «У нас с тобой нет ничего общего. Тебя интересует только власть». Политик рассмеялся – в первый раз за весь разговор: «Петер, тебе не кажется, что ты такой же политик, как я? Весной, когда твоя дочь заявила на Кевина Эрдаля в полицию за изнасилование и спонсоры попытались на голосовании выдавить тебя с поста спортивного директора, ты выиграл голосование, потому что эта… Группировка… встала на твою сторону. Верно?»

Капли ледяного пота скатились у Петера с затылка и устремились вниз по позвоночнику. «Нет, не… я не влияю на… я не просил…» – забормотал он, но Ричард Тео прервал его: «Все есть политика. Всем нужны союзники».

Пульс гудел в ушах, когда Петер спросил: «Чего тебе от меня надо?» Политик честно ответил: «Когда все станет официально, тебе надо будет только прийти на пресс-конференцию. Поулыбаться в камеры, пожать руки новому спонсору. А за это ты получишь капитал и полный контроль над клубом. Никто не станет вмешиваться в твою работу. У тебя появится шанс создать команду-победительницу. Все, что мне нужно, – это твоя… дружба. Я ведь прошу не слишком многого?»

Он снова улыбнулся, и, прежде чем Петер успел ответить, политик добавил самое главное: «И последнее: новым владельцам, разумеется, насилие не нужно. Поэтому на пресс-конференции ты скажешь, что не имеешь ничего общего с Группировкой. Что ты намерен снести трибуны со стоячими местами».

Петер утратил дар речи. Тео, кажется, на это и рассчитывал. Он заботливо объяснил еще кое-что, затем уехал, а Петер остался стоять на месте. Сколько он так простоял, он и сам не знал.

Когда он наконец сел в машину и поехал во мрак, в голове стучала беспощадная мысль: «Контроль над клубом? Настоящий бюджет?» Петера часто обвиняли в том, что он считает себя «моральным авторитетом»; может быть, люди не так уж ошибались. Хоккейный клуб был для него больше чем спортом, – неподкупной силой, которой никогда не будут управлять деньги или политика.

Сколько идеалов он готов принести в жертву? Каких врагов согласен нажить? Ради власти? Ради победы?

Еще немного – и он ответит на этот вопрос.

* * *

Ричард Тео всю ночь ехал до маленького аэродрома, где только что приземлился один его приятель. Тео пожал приятелю руку, тот недовольно заметил:

– Тебе же лучше, если дело стоит моего времени.

Тео смиренно извинился:

– Некоторые вещи не стоит обсуждать по телефону.

– Ну-ну, – кивнул приятель.

И Тео стал объяснять:

– Я даю нашим лондонским друзьям все необходимые политические гарантии касаемо земли и фабрики. Но мне кое-что нужно в ответ. Есть тут объединение гопников, которое все крушит ради местного клуба. Политику в одиночку их не остановить, но новый крупный спонсор… ну, ты понимаешь. Нужно твое влияние.

Приятель кивнул:

– Опять этот хоккейный клуб? Почему ты о нем так хлопочешь?

– Он – символ, – улыбнулся Тео.

– Так что тебе надо? – спросил приятель.

– Новые владельцы должны выставить условие спонсорской поддержки: пусть спортивный директор «Бьорнстад-Хоккея» официально дистанцируется от агрессивно настроенных фанатов и снесет стоячие трибуны.

– Всего-то?

– Согласен. Но важно, чтобы требование исходило непосредственно от владельцев, а не от меня.

Приятель обещал. Они пожали друг другу руки. Приятель поднялся на борт самолета.

Всю дорогу домой Ричард Тео думал, что только человек, чья нога никогда не ступала в Бьорнстад, способен сказать о предмете переговоров: «всего-то». Потому-то Тео и держался всегда на шаг впереди остальных. Подготовительную работу нельзя затягивать.

– Вильям! Вильям! – тихо позвал какой-то парень из команды, откуда – Лео не понял из-за головокружения. Он лежал на спине и ничего не видел: на него сыпались удары.

Вильям успел занести руку в последний раз, но парень из команды схватил его за плечо и повторил:

– Вильям!

Краем глаза Вильям заметил, как кто-то кивает на дорогу, тянувшуюся над пляжем. Там остановился автомобиль, из которого вышли двое мужчин в черных куртках. Спускаться на пляж им не было необходимости. В дела подростков Группировка не вмешивалась: одно дело – игра основной команды, а другое – юниорские игрушки. Но Вильям больше не был юниором, и то, что он сейчас делал, не было хоккеем.

Вильям выпустил Лео. Поколебавшись, поднялся. Мужчины в черных куртках не двигались. Вильям сплюнул кровь, красная слюна потянулась по футболке.

– Насрать… – пробормотал он тихо, чтобы никто не услышал дрожи в голосе.

Он повернулся и пошел прочь. За ним двинулись ребята из команды. Мужчины в черных куртках так и стояли на дороге, пока один из друзей Вильяма не понял намек. Парень залез на дерево и снял флаги «Хед-Хоккея». Мужчины исчезли, не произнеся ни слова, но расстановка сил стала ясна: игра «Хед-Хоккея» на земле Бьорнстада окончена.

Лео сидел на покрывале, не стирая с лица кровь Вильяма. Горло болело отчаянно – вдруг там что-то сломалось? Один из приятелей хлопнул его по плечу, другой дал сигарету. Лео никогда в жизни не курил, но не закурить в такую минуту невозможно. Было ужасно больно и поразительно хорошо.

Он не отступил перед Вильямом Литом, и красные флаги больше не появятся на деревьях. Возможно, прежде Лео этим бы и удовольствовался, но сердце двенадцатилетнего человека уже билось на другой частоте, потому что он кое-что открыл для себя. Адреналин. Насилие. Это любовь. Завтра утром мама Вильяма Лита откроет почтовый ящик, и он окажется битком набит зажигалками.

Люди вроде Вильяма Лита не могут игнорировать подобные провокации. Люди вроде Лео Андерсона на это рассчитывают.

13
Они стали его армией

«Все имеет свою цену, мы все сколько-нибудь да платим!» Такие слова Рамона частенько слышала от своего мужа, пока он был жив. Когда кто-нибудь что-нибудь покупал – неважно, была ли то новая машина или подержанный тостер, – он первым делом спрашивал: «Сколько заплатил?» И что бы ему ни ответили, фыркал: «Тебя надули! Я бы сбил цену вполовину». Как же Рамоне это надоело и как бы теперь ей хотелось услышать это снова хоть разочек! Муж любил ее и хоккей, он говаривал, что их обручальным кольцом стал круг вбрасывания в ледовом дворце Бьорнстада, и к чему ему кольцо на пальце? Когда жизнь обходилась с ними круто, он не говорил «все наладится», он говорил – «скоро хоккей». Если кто-нибудь говорил «лето», он поправлял: «Это называется – предсезонный период». Он менял страницы в календарях – так, чтобы год начинался в сентябре, потому что его год начинался в сентябре, когда «Бьорнстад» играл первый матч.

С тех пор как он покинул Рамону, минуло одиннадцать сезонов. И вот некий обзвонщик, сидевший неизвестно где, решил набрать номер, не особо задумываясь, кому, собственно, он звонит:

– Это Хольгер? Как самочувствие, Хольгер? – прокричал он, когда на том конце подняли трубку.

– Хольгер умер одиннадцать лет назад. И перед смертью самочувствие у него было так себе. Малый, тебе чего? – спросила Рамона. Она стояла за барной стойкой, держа в руке стакан со второй порцией завтрака.

Обзвонщик встревоженно защелкал по клавиатуре.

– Это же бар «Шкура»?

– «Шкура», – подтвердила Рамона.

– Ага… извините, но Хольгер значится у нас в документах как совладелец…

– «Шкура» все еще наш бар. Просто теперь вся работа на мне.

– А. А как это… а вы это… Рамона?

– Ну.

Обзвонщик обрел второе дыхание.

– Замечательно! Как самочувствие, Рамона?

– В наши дни, мальчик, существует такая технология, которая позволяет людям вроде меня находить домашние адреса людей вроде тебя.

– Э… простите?

– Ты меня слышал.

После этих слов ненадолго воцарилась тишина. Наконец обзвонщик прочистил горло и по некой, не совсем понятной причине все же собрался с духом и затарахтел:

– Я продаю средства для ухода за кожей по каталожной цене! Каждый месяц клиент получает восемь продуктов с доставкой на дом, но оплачиваются только те, которые клиент выбирает, а остальные доставят бесплатно…

– Восемь? – поинтересовалась Рамона, дважды основательно хлебнув завтрака.

– Да!

– А зачем? Где человеку столько кожи взять, а, мальчик?

На этот вопрос у обзвонщика не нашлось заготовленного ответа, поэтому он зашел с другой стороны:

– Сейчас у нас как раз предложение меся…

В голосе Рамоны слышались одновременно сочувствие и раздражение, словно она собиралась сообщить молодому человеку, что его кота переехала машина, но не без труда, потому что паршивец все время уворачивался из-под колес.

– Мальчик, люди, которым ты звонишь, занимаются тем, что просто выживают. Восемь разных продуктов для ухода за кожей? Да тут мы едва концы с концами сводим.

Голос обзвонщика сел от мятных леденцов и отчаяния.

– Я тоже.

– Мальчик, а ты сегодня завтракал? Утреннее пиво – это главное пиво дня! И для кожи полезно, в нем куча витаминов!

– Я попробую, – пообещал обзвонщик.

– И знаешь что? Если будешь проезжать мимо Бьорнстада – приглашаем тебя позавтракать.

– Бьорнстад? – рассмеялся обзвонщик. – Я и не знал, что где-то бывают такие названия.

Рамона положила трубку. «Все имеет свою цену», – сказал Хольгер перед тем, как покинуть ее. А на похоронах то же самое сказал пастор: «Скорбью мы расплачиваемся за любовь, Рамона. Разбитым сердцем – за целое». Он к тому времени уже немного набрался, конечно, этот чертов пастор. Наверное, так и есть. Все имеет свою цену – и люди, и поселки.

А ведь было время, когда все обзвонщики слышали о Бьорнстаде. «Бьорнстад? Это же у вас та хоккейная команда, да?»

* * *

Во дворе перед многоквартирными домами Низины дети играли в хоккей с мячом; воротами служила стена дома, бутылки из-под газировки изображали штанги. Амат смотрел на детей в окно. Он тоже когда-то так играл, со своими лучшими друзьями – Закариасом и Лифой. Тогда это была простая игра. Каждому по клюшке. Теннисный мячик. Две команды.

Но сейчас им шестнадцать – почти мужчины. Жизнь в Низине стала хуже – или они просто повзрослели настолько, что начали видеть реальность. Чтобы понять Низину, надо знать, что ее жители смотрят на весь остальной Бьорнстад так же, как остальной Бьорнстад смотрит на жителей больших городов. Мы для них существуем только в виде плохих новостей в газете.

Лифа когда-то сказал Амату: «Тебя будут обожать, если ты покажешь класс в хоккее. Но только если ты победишь, люди скажут, что ты из Бьорнстада. Если ты проиграешь, они будут говорить, что ты из Низины». Лифа уже много лет не играл в хоккей, он стал другим, более жестким. Он теперь ошивался в компании старшего брата, курьерил на мопеде, и о содержимом его рюкзака Амату знать не хотелось. Встречались они все реже.

Закариас засел дома, играл в компьютерные игры ночи напролет, его родители уехали на лето к родственникам; да и Закариас с тем же успехом мог бы жить в другой стране, потому что поселился в интернете. В начале лета Амат каждый день звонил ему, спрашивал, не хочет ли он выйти на пробежку вместе с ним, но Закариас все пытался заманить его к себе, поиграть на компьютере и пожрать горячих бутербродов, так что Амат бросил звонить, чтобы не поддаться искушению ничего не делать все лето. Ничего ведет в никуда, это он уже выучил.

Теперь Амат тренировался в одиночку. Пристроил гантели в изголовье кровати и выжимал их – подобие примитивного тренажера для жимов лежа. Он отжимался до слез и бегал вдоль дороги до рвоты. Стоя ночами в прачечной, он в бешеном темпе загонял шайбы и мячи между стеклянных бутылок. Его мать, Фатима, тем летом работала в больнице. Каждый второй вечер она задерживалась допоздна, чтобы помочь больной подруге – Амат не знал, кому именно. Он не говорил матери, как тоскует по ней, потому что не хотел, чтобы ее сердце разрывалось от угрызений совести. Люди, подобные Фатиме, заботятся обо всех, кто в них нуждается, а ее сын уже слишком взрослый, чтобы становиться в эту очередь.

Но сегодня вечером Амат на тренировку не пошел. И спать тоже не лег. Другие обитатели Низины его возраста ночами зависали на «горке» – так называли холм на лесной опушке, высившийся над старым гравийным карьером. Амат видел ребят с балкона – они жарили мясо на гриле, курили травку, болтали о всякой ерунде и смеялись. Они… просто были подростками.

Все имеет свою цену. Говорят, чтобы добиться тут чего-то по-настоящему, надо упражняться десять тысяч часов, а сколько часов дополнительно к этим десяти тысячам понадобится Амату, чтобы вырваться отсюда? У него даже нет команды. Он все потерял весной, когда вышел и сказал правду о том, что Кевин сделал с Маей. Ни черта у него не осталось. Даже Маиному папаше на него насрать.

Амат натянул свитер, вышел из дома и свернул к горке. Большинство из тех, кто собрался у грилей, знали его с детства, но теперь смотрели на него так, словно он зверь, который долго сидел в зоопарке, а потом перемахнул через ограду и сбежал. Амат смутился и стоял, уставившись в землю, пока кто-то не рассмеялся и не протянул ему сигарету, о содержимом которой он не стал спрашивать.

– Привет, суперстар, здесь вечеринка! – улыбнулась хозяйка вечера.

Вся такая сладкая. И дым тоже был сладким. Амат закрыл глаза, куда-то поплыл; девушка взяла его за руку, и он подумал – может, остаться? Ну его все к черту: хоккей, клуб, нормативы, отжимания. Хоть одну ночь побыть как все. Обкуриться до забытья, раствориться в ночном воздухе.

В руке у него появилась банка пива – он не понял откуда. И когда другая рука, протянувшись из ниоткуда, ударила его по запястью с такой силой, что он уронил и банку, и сигарету, Амат завопил: «ФАК?!» – инстинктивно обернулся и пихнул придурка в грудь.

Лифа, дружок его детства, вымахал в могучего парня. Грудная клетка у него не подалась ни на миллиметр. Он схватил Амата за свитер и швырнул его с холма вниз.

* * *

Фрак, высокий и грузный владелец продуктовых магазинов, всегда благодушный, как лабрадор под садовой брызгалкой, теперь, когда Петер рассказал все, с потрясенным видом опустился на стул. Оба сидели в кабинете Фрака, в глубинах магазинчика, папки здесь были забиты бухгалтерскими документами «Бьорнстад-Хоккея» – Фрак оставался последним крупным спонсором клуба и все свое время посвящал попыткам вычислить, сколько еще он сможет поддерживать клуб на плаву, не обращаясь за помощью к коммуне.

– Не понимаю… зачем Ричарду Тео, чтобы ты дистанцировался от… – Он встал, закрыл дверь и шепотом закончил: – от Группировки?

Петер потер черные полукружья под глазами.

– Новые владельцы фабрики собираются вкладывать деньги в «семейный спорт». В СМИ красивее выглядит. Они сказали Тео, что желают покончить с «гопниками». После того случая с топором в капоте машины…

– Но как это сделать, чисто технически? – поинтересовался Фрак.

– Я должен сказать на пресс-конференции, что клуб принял решение демонтировать стоячие трибуны. – Петер утомленно прикрыл глаза.

– На стоячих местах бывают не только парни из Группировки…

– Да. Но Группировка – это только стоячие места. Ричарду Тео наплевать на то, что будет, главное, чтобы со стороны хорошо смотрелось.

Зрачки у Фрака заинтересованно расширились.

– Умный, черт… этот Тео. Всем известно, что Группировка голосовала за тебя на том весеннем собрании, и голосование вышло в твою пользу. И если именно ТЫ объявишь в газете, что не имеешь с ними ничего общего, это будет… эффектно.

– А Ричард Тео получит все, чего хочет: фабрику, должность, хоккейный клуб. Все лавры достанутся ему, а вся ответственность – кому-нибудь другому. Его даже Группировка не будет ненавидеть – она будет ненавидеть меня. Мы дадим ему все, что нужно для победы на следующих местных выборах.

– Петер, не соглашайся, Группировка… ты же их знаешь… они беспредельщики, и для некоторых хоккей – это все!

Фрак знал, что кое-кто из членов Группировки работает у него на складе. Парни вкалывали изо всех сил и следили, чтобы другие из их смены работали так же, и если, случалось, в магазин проникали воры, Фраку не надо было даже звонить в охранное предприятие – разбирались сами. В ответ Фрак так расписывал рабочие часы этим парням, чтобы им не надо было брать отгулы за свой счет ради выездных матчей «Бьорнстад-Хоккея». Но если через неделю в магазин являлась полиция, имена виновников торжества все-таки оказывались в расписании, и как раз в интересующие полицию дни, так что стражам порядка никак не удавалось доказать, что парни участвовали в драке. «Хулиганы? Среди моих сотрудников нет хулиганов! – непонимающе округлял глаза работодатель. – Группировка? Какая группировка?»

Петер повращал запястьями.

– А какой у меня выбор, Фрак? Ричарда Тео не интересует ничего, кроме власти. Чтобы прибрать клуб к рукам через никому не известных инвесторов… безумие. Но иначе клубу жить не больше трех месяцев!

– Я могу продать еще один магазин или взять ссуду в банке, – предложил Фрак.

– Я не могу просить тебя об этом, Фрак, ты достаточно сделал для клуба. – Петер тяжело положил руку другу на плечо.

У Фрака сделался оскорбленный вид.

– Для клуба? Клуб – это ты и я.

Мрачное выражение на лице Петера пошло трещинами от ласковой улыбки.

– Ты говоришь, как Суне. Это же он вколачивал нам, маленьким: «Клуб – это мы», – изобразил он старого толстячка-тренера.

В детстве Фрак и Петер терпеть не могли лета, потому что на это время ледовый дворец закрывался. Они накрепко сдружились на пустой парковке, к ним присоединился Хряк и еще кое-кто – дети, которые не бежали на озеро купаться или играть в войну в лесу. Облезлыми клюшками они дотемна гоняли по асфальту теннисный мячик, расползались по домам с разбитыми в кровь коленками, успев с десяток раз – в воображении – победить в финале мирового чемпионата. Сейчас они, по сути, сидели на той же парковке, потому что именно на ней Фрак построил свой первый магазин. Он тронул висевшую на стене старую фотографию команды и сказал Петеру:

– Я не ради клуба, дурак несчастный, я ради тебя. Когда мы двадцать лет назад взяли серебро, когда тебе в конце игры пасанули шайбу, чтобы ты забил последний гол, – помнишь, чей это был пас?

Помнил ли Петер? Все помнили. Шайбу послал ему Фрак, а Петер промазал по воротам. Наверное, для Фрака это было «взяли серебро»; но Петера – «проиграли золото». По его вине. Но теперь Фрак вытер глаза тыльной стороной ладони и тихо сказал:

– Если бы у меня было сто шансов снова сделать тот пас – я бы раз за разом отдавал шайбу тебе. Я бы все свои магазины продал ради тебя. Потому что именно так надо делать, если в команде есть звезда: положиться на нее полностью. Отдать ей шайбу.

Петер не мог оторвать взгляд от половиц.

– Фрак, где берут таких верных друзей? Вроде тебя?

Фрак гордо покраснел:

– В ледовом дворце. Только в ледовом дворце.

* * *

В «Шкуру» приплелся дряхлый старик. Прежде Рамона никогда не видела его без остальных четверых из «пятерки возрастных». Теперь он как будто постарел на полжизни, словно все эти годы легли на него горбом.

– Остальные сюда заходят? – спросил он, имея в виду своих лучших друзей, с которыми он проводил время каждый день, сколько себя помнил.

Рамона покачала головой и спросила:

– Ты им не звонил?

Лицо у старика сделалось несчастное.

– У меня нет их телефонов.

Год за годом, день за днем пятерка или отправлялась в ледовый дворец смотреть хоккей, или заседала в баре «Шкура» на своей «скамейке возрастных», обсуждая хоккейные дела. У них были одинаковые календари, где год начинался в сентябре. Для чего им было знать телефоны друг друга?

Старик растерянно постоял у барной стойки. А потом ушел домой. Он и его друзья были когда-то пятью друзьями, которые каждый день сидели в баре и говорили о спорте. Они не захотели стать пятью друзьями, которые каждый день сидят в баре и просто напиваются.

* * *

Ребята возле грилей притихли. Лифа за короткое время вырос из того, кого звать никак, в того, с кем не забалуешь. Повышать голос ему не приходилось.

– Ублюдка, который только попробует дать Амату хоть банку, сука, пива, хоть одну сигарету, больше здесь не будет. Понятно?

Амат, кашляя, с трудом выползал из карьера, барахтаясь в гравии. Закариас, нервничая, стоял чуть поодаль от него, в футболке, заляпанной расплавленным сыром. Когда Лифа забежал к нему сказать, что Амат отправился на горку, Закариас попытался удержать его и угостить горячими бутербродами, но Лифа так глянул на него, что Закариас влез в штаны без единого слова.

– Лифа, я просто пришел на вечеринку! – крикнул Амат. – Не лезь не в свое дело.

Лифа сжал кулак, но не ударил. Только уныло побрел в сторону Низины. Закариас, помогая Амату подняться, бормотал:

– Это же не ты, Амат…

– А что такое «я»? Нет никакого МЕНЯ! У меня даже нет КОМАНДЫ, где мне играть?

Амат сам услышал, как жалко звучит его голос. Лифа уже снова поднимался по склону, за ним хвостом бежали мальчишки с клюшками в руках. Лифа ткнул одного из них в плечо:

– Говори, кто ты есть, когда играешь!

Мальчик робко кхекнул, взглянул на Амата из-под челки и прошептал:

– Я… это ты.

Из волос Амата сыпался гравий. Лифа наставил указательный палец ему в грудь:

– Пожалел себя, да?

– Ничего я не… – начал было Амат, но Лифа оборвал его и указал вниз, на его дом:

– Мы с Заком каждый долбаный день играли с тобой во дворе; ты что думаешь, мы с ним такой уж КАЙФ ловили? Небось Зак с гораздо бо́льшим удовольствием поиграл бы на компьютере!

– Да уж, с гораздо… – вставил Зак, и с его футболки посыпался мелкий сырный дождик.

Глаза Лифы горели.

– Мы играли с тобой каждый день, потому что видели твою суть, Амат. Чем ты можешь стать.

– У меня теперь даже нет КОМАНДЫ, я… – снова начал Амат, но Лифа его не слушал:

– Тихо! Отсюда тебе надо уйти. Знаешь почему? Потому что сдашься ты или нет – эти вот пацаны будут тебе подражать. Так что давай, мать твою, продолжай тренировки! Потому что, когда ты будешь играть в НХЛ и тележурналисты будут брать у тебя интервью, ты расскажешь, что ты отсюда. Что ты из Низины и кое-чего добился. Об этом узнает каждый наш дворовый шкет. И захочет быть как ты, а не как я.

Слезы капали у Лифы с подбородка, но он даже не пытался их вытереть.

– Эгоист сраный! Ты хоть понимаешь, что все остальные готовы отдать за твой талант?

У Амата дрожали руки. Лифа шагнул к нему и обнял, словно им снова было по восемь лет. Поцеловал в волосы и прошептал:

– Мы будем бегать с тобой. Если понадобится, любой здешний балбес будет бегать с тобой все лето.

Слова Лифы не были пустой болтовней. Лифа бегал с Аматом до тех пор, пока однажды ночью не рухнул на землю, а когда Амат на спине притащил его в город, бегать с ним начал Закариас. Когда выдохся Закариас, вместо него стали бегать другие. Два десятка балбесов, которые поклялись Амату не курить и не пить, пока он нуждается в товарищах по тренировке.

Через десять лет Амат станет хоккеистом-профессионалом, но никогда не забудет этих тренировок. Некоторые из его товарищей по пробежкам к тому времени умрут от пьянки или передоза, другие погибнут в поножовщине или перестрелке, иные сядут в тюрьму, а кое-кто просто махнет на себя рукой. Но иные пробьются к другой жизни, яркой и достойной. И все они однажды узнают, что когда-то летом бегали здесь не просто так. Однажды Амат будет отвечать по-английски на вопросы тележурналиста, и, когда репортер спросит его, откуда он родом, он ответит: «I’m from Низина». И балбесы поймут: он о них помнит.

У него не было команды. Зато они стали его армией.