Текст книги "Мы против вас"

Ради победы.

* * *

Когда опустилась темнота, Беньи в одиночестве выжимал вес в сарае при собачьем питомнике. Прежде чем поднимать штангу, он расстегнул и снял часы. Старые и потертые, тяжелые, громко тикавшие, они плохо подходили ему. Но он получил их от Давида. С тех пор как тренер сменил клуб, они не сказали друг другу ни слова, и все-таки, куда бы Беньи ни пошел, часы были у него на руке.

* * *

Вильям отжимался до тех пор, пока руки не заболели, пока не заболело все остальное тело. Он уснул, держа в руке зажигалку, которую подкинули ему в шкафчик, и он знал, кто ее подкинул. Может быть, Вильям не изувечит Беньи, по крайней мере пока. Но это не значит, что он не изувечит кого-нибудь другого.

24
Но медведь в ней уже проснулся

Окруженная облаком ругани, Рамона, топоча, спускалась по лестнице, желая знать, кто барабанит в дверь «Шкуры» после закрытия. Она ожидала увидеть очередного алкаша, но обнаружила кое-кого другого.

– Ты что здесь делаешь, старый прохвост, ты же в последний раз объявился у моей двери лет сорок назад, хотел позабавиться посреди ночи! Я тогда тебя не пустила и сейчас не пущу! – прошипела Рамона и застегнула халат.

Суне рассмеялся так громко, что напугал щенка, сидевшего у его ноги.

– Мне нужен совет, Рамона. Или два.

Рамона впустила его, налила щенку воды в миску. Щенок вылакал воду и принялся закусывать мебелью.

– Ну? – потребовала Рамона.

– Я хочу, чтобы ты поговорила с Теему Ринниусом. Ради меня.

Попроси об этом любой другой, Рамона прикинулась бы дурочкой, мол, какой еще Теему? Но с Суне… Он посвятил всю свою жизнь трудным мальчишкам с хоккейным талантом, а Рамона свою – тем, кому таланта недоставало.

– О чем?

– О клубе.

– Я думала, ты больше не тренер. Какое тебе дело до клуба?

– Меня держат там ради одной красотки.

Рамона заржала так, что отчистила легкие примерно от десятилетнего сигаретного нагара. Потом посерьезнела:

– Я кое-что слыхала, Суне. В газетах пишут про «нового спонсора» и «тайные переговоры», на которых присутствует спортивный директор. Теему и его ребят это беспокоит. Это их клуб.

– Это не только их клуб, – поправил Суне.

В этом чертовом городе людям не угодишь, подумал он. Если клуб обанкротится, все дерьмо полетит в Петера, а если Петер найдет деньги, дерьмо полетит в него же. Рамона выставила на барную стойку три стаканчика виски. Один Суне, два – себе.

– Что скажешь про нового тренера? – спросила Рамона. – Она заходит иногда, поесть картошки.

– Цаккель? Не знаю, что сказать. Чокнутая тетка. Похоже, ей совершенно плевать на то, что думает Петер Андерсон…

– Хорошее начало, – одобрила Рамона.

– …но я подозреваю, что Теему и его ребята не в восторге от того, что тренер – женщина, – заметил Суне.

Рамона фыркнула:

– Они любят свой клуб. Сам знаешь. А боятся они, что ее сюда прислали ради пиар-путча. Не желают выглядеть посмешищем, да и политическая повестка в хоккее им не нужна…

– Политическая повестка? – Суне закатил глаза. – Теперь это так называется? Бабы уже и спать не могут с кем хотят?

– Да ну тебя! Уж кто-кто, а я тут понимаю лесбиянок как никто! На мой-то взгляд, вот кому достался счастливый билет! Да только мужиков не образумишь, их можно только выставить за дверь.

– Тогда что не так с Цаккель?

– То и не так, что мальчикам кажется, ею вертят Петер Андерсон, спонсоры и политики, а им больше не нужен тренер вроде… – Рамона осеклась.

– Вроде меня? Слабак? – договорил за нее Суне.

Он знал, что́ о нем говорят. Что он в последние годы позволил спонсорам и политикам захватить клуб и пустить его ко дну. Люди правы, Суне постарел и слишком устал, чтобы драться. Он надеялся, что сам хоккей удержит клуб на правильном пути, и экономически, и морально, но ошибся и насчет того, и насчет другого.

– Я не хотела тебя обидеть, – пробормотала Рамона.

– Да ладно. Они правы. Хорошо бы у этого города было побольше поводов для радости. Но Цаккель – не я.

– В каком смысле?

– Она победитель.

– Ты пришел ко мне за советом? Мальчикам нужны доказательства.

Суне вздохнул:

– Тогда передай Теему, что, когда его братика выпустят из клиники, пусть тот едет прямиком в ледовый дворец.

И тут Рамона растерялась. Как в дальнейшем и другие.

* * *

Петер вернулся домой поздно. Мира сидела с ноутбуком за кухонным столом – она рано уехала с работы, чтобы приготовить детям ужин, постирать и прибраться. Сейчас она снова работала, но начальство этого не знало. Рабочий день у Миры был в среднем на несколько часов длиннее, чем у коллег, но ее все равно считали «той, кто уходит домой раньше всех». Быть матерью – все равно что отводить воду из сырого сада или перекрывать крышу: много времени, пота и денег, а в результате все как было, так вроде и осталось. Такими делами не прославишься. А вот просидеть лишний час в офисе – это как повесить красивую картину или новую лампу: все заметят.

Петер заговорил с Мирой, она заговорила с Петером, но они не смотрели друг другу в глаза. Как прошел день? Хорошо, а у тебя? Хорошо. Дети поели? Да, там осталось в холодильнике. Можешь подбросить их завтра в школу – мне в ледовый дворец рано? Мира ответила «конечно», хотя ей хотелось закричать «а как же моя работа?». Петер сказал «спасибо», хотя ему хотелось закричать «господи, я тону». Мира сказала «все нормально», хотя ей хотелось закричать «на помощь!». Дальше они молчали, хотя оба чувствовали «мне так не хватает нас». Петер вышел из кухни, не проведя кончиками пальцев по волосам Миры. Мира осталась сидеть, не подышав ему в шею.

* * *

Рамона сердито глянула на Суне:

– Ты меня не разыгрываешь?

– Нет. У этой Элизабет Цаккель нет чувства юмора.

– Она собирается снова выпустить Видара на лед? Что Петер скажет?

– Ей наплевать, что он скажет.

Рамона заквохтала от смеха. Братья Ринниус всегда были ей немного ближе, чем прочие мальчики «Шкуры». Теему раз в неделю закупал ей продукты, Видар когда-то делал здесь уроки. Много лет назад, вскоре после смерти Хольгера, братья услышали, как кто-то говорит, что Рамона «стала забывчивой, наверное, это Альцгеймер». Это был не Альцгеймер, а просто-напросто разбитое сердце, но мальчики вычитали в интернете, что старение мозга можно замедлить, если тренировать его, и стали заставлять ее решать кроссворды. Каждое утро являлись с новым. А Рамона костерила их на все корки и любила безусловной любовью.

– Значит, Видар срет на стол, а Цаккель срет на Петера? Добром это не кончится, – заметила она.

– Не кончится, – согласился Суне.

Рамона почесала стаканом под подбородком.

– Не похоже это на тебя – идти против Петера.

– Не похоже, – подтвердил Суне.

– А в чем дело? Чем она так хороша, эта тренерша?

Суне вздохнул так, что затрепетали волоски в носу.

– Тут уж все или ничего, Рамона. Видар всегда был охрененным вратарем, и если таким остался, я готов рискнуть… в смысле его… личных качеств.

– И черт на старости в монастырь пошел, – улыбнулась Рамона.

– Так ты устроишь, чтобы Теему привел Видара на тренировку? – спросил Суне.

Рамона вздернула бровь:

– Ах ты прохвост, да ты помнишь, как Видар играл в хоккей? Вам приходилось волоком тащить его со льда, когда тренировка кончалась! А теперь он сидит ПОД ЗАМКОМ в… черти драные… да он бросится в ледовый дворец, так что сам черт не удержит!

Рамона сказала не то, что думала: что она, если понадобится, сама потащит Видара в ледовый дворец. Она не сумела спасти Теему, он был слишком озлоблен, чтобы измениться. Но у Видара жизнь еще может сложиться по-другому, и Рамона не собиралась снова упустить шанс, даже ценой собственной жизни.

Суне кивнул и глотнул виски. В глазах защипало.

– Ну, тогда…

Он замолчал.

Рамона фыркнула:

– Что еще?

Суне устыдился, насколько он весь как на ладони.

– Я еще кое о чем хочу попросить. Не для клуба, для себя. Есть одна девочка, ее зовут Алисия, ей четыре с половиной года, она живет в доме…

– Знаю чертенка, – сказала Рамона мрачно. Не то чтобы она знала девочку с плохой стороны, но взрослые обитатели этого дома были хорошо известны в каждом из окрестных баров.

– Поможешь мне приглядеть за ней?

Рамона плеснула еще виски.

– Ты точно не собирался вскружить мне голову и затащить в койку? Сейчас у тебя это получается лучше, чем сто лет назад.

– У меня инфаркт случится раньше, чем ты лифчик расстегнешь, но спасибо за предложение, – улыбнулся Суне.

Рамона выпила. И грустно констатировала:

– Я никому здесь не говорила, Суне, но Петер тоже мой мальчик. Тоже мой мальчик. Так что передай ему – пусть не забывает, кто вступился за «Бьорнстад», ради себя самого пусть не забывает. Что бы там ни потребовал новый спонсор.

Суне кивнул. Он понимал, Рамона имеет в виду стоячую трибуну Группировки. В этом городе трудно сохранить в тайне хоть что-то.

– Сделаю, что смогу, – пообещал он.

Только этого слишком мало.

* * *

Петер остановился у двери Лео. Мальчику уже двенадцать лет – почти подросток. А Петер помнил день, когда тот родился, помнил те, полные смятения, секунды, когда он впервые услышал плач своего сына. Как держал на руках хрупкое голое тельце, поддерживал головку, помнил зажмуренные глазки и беспокойные крики… и когда они затихли. Как в первый раз осознал, как спокойно этому существу спать у него на руках. На что мы готовы в такие минуты ради детей? На что не готовы?

Но годы проносятся мимо. Отцам надо жить здесь и сейчас, но спортивные директора не могут себе этого позволить. Момент надо ловить, ибо детство – как мыльный пузырь: всего несколько мгновений радости. Но спортивные директора должны думать о следующем матче, следующем сезоне, дальше, вперед, вверх.

…Петер стоял, держа в одной руке две клюшки, в другой – теннисный мячик. Лео когда-то чуть плешь ему не проел, умоляя поиграть с ним в гараже. «Папа, может, выкатишь машину? Папа, а мы поиграем? Папа! Всего пять минут! Всего до пяти голов!» Петер сидел с пультом в руке, смотрел запись матча или, согнувшись над папками, подсчитывал на калькуляторе бюджет; он отвечал: «Сначала сделай уроки». После уроков оказывалось, что уже поздно. «Завтра», – обещал папа. «Конечно», – соглашался сын. Мужчины постоянно заняты; но мальчики растут, не дожидаясь их. Сыну нужно внимание отца ровно до того момента, как отцу понадобится внимание сына. Потом остается только думать: надо было чаще спать с ним рядом, чтобы его голова лежала у меня на груди. Чаще сидеть на полу, пока он играет. Обнимать его, пока он позволяет себя обнимать.

Петер постучался к Лео, и двенадцатилетний человек ответил, не открывая:

– Мм?

– Я тут… я выкатил машину из гаража, – с надеждой сказал отец.

– Ага?

– Я… ну, я подумал, может… поиграем?

Петер так сжимал мячик, что от пота на зеленом ворсе остались темные пятна. И услышал в ответ беспощадное:

– Я делаю уроки. Может, завтра?

Петер чуть не открыл дверь. Чуть не попросил снова. Но вместо этого убрал клюшки в чулан и в одиночестве сидел на диване, пока не уснул с мячиком в руках.

* * *

Мира закрыла ноутбук. Заглянула к Лео. Сын притворился, что спит, Мира притворилась, что поверила. Прошла мимо гостиной, накрыла Петера тонким одеялом, задержалась – хотела отвести ему волосы со лба. Не отвела.

Она сидела на ступеньках дома, смотрела на звезды, на которые, она знала, можно смотреть из любой точки мира. Сегодня на работе коллега передала ей конверт; отправителем значилась немолодая женщина, которую Мира с коллегой боготворили уже многие годы: управленец высочайшего уровня, гений инвестирования, эта женщина вдруг резко сменила амплуа и основала крупный благотворительный фонд, лицом которого были художники и актеры, а базой – многие миллионы. Мира и коллега познакомились с этой женщиной в прошлом году на конференции, она заинтересовалась ими и на прощание сунула Мире свою визитную карточку: «Мне всегда нужны умные энтузиасты, способные гореть. Дайте знать, если будете искать работу». Мира тогда не приняла этого всерьез, не посмела, лишь сохранила в памяти как смутную мечту. Но в конверте лежало приглашение на крупную конференцию, которую фонд проводил через пару недель в Канаде.

– Почему она приглашает нас? Решила воспользоваться услугами нашего бюро? – ахнула Мира.

И лишь теперь разглядела зависть во взгляде коллеги. Взглянув на приглашение, Мира увидела в нем только свое имя. Коллега пыталась говорить веско, но голос у нее стал, как у маленькой девочки, у которой большой мир вот-вот отнимет талантливую подругу:

– Она пригласила только тебя, Мира. Ей не нужно наше бюро. Она хочет взять на работу тебя.

Мира сидела на ступеньках дома с конвертом в руках, смотрела на звезды. Те же самые звезды видны из Канады. Мира когда-то уехала туда, потому что Петер заключил контракт с НХЛ, ему предстояло играть с лучшими из лучших. Теперь она знала его ответ заранее. «Что, тебе обязательно ехать на эту конференцию? И именно сейчас? В клубе столько дел, любимая. Может, на будущий год?»

Мира никогда не сможет ему объяснить. Петер никогда не поймет, что у нее есть своя НХЛ.

* * *

Рамона позвонила Теему. Они говорили недолго – оба не хотели выдать голосом слабость. Рамона не сказала, что желает для Видара лучшей жизни, чем у Теему, а Теему не сказал, что желает того же самого. Потом Рамона попросила Теему об одной услуге и не ложилась, пока он не перезвонил и не сказал, что все уладил.

Теему ждал перед домиком в другом районе города, пока в детской не погаснет свет. Удостоверившись, что теперь не спят только взрослые, он не позвонил в дверь, не постучал – они так и не поняли, как он вошел. Теему просто возник на кухне, пока хозяева шарили по краю стола возле мойки, пытаясь поймать стакан, который опрокинули их дрожащие руки. Теему понял: они знают, кто он такой; ему оставалось только поставить на стол хоккейный баул и спросить:

– Алисия здесь живет?

Взрослые испуганно кивнули.

Теему коротко объявил:

– С этого дня фонд бара «Шкура» будет ежегодно оплачивать все ее хоккейное снаряжение, пока она играет. Не знаю, есть ли у этой девочки сестры, но братья у нее теперь есть. Любой взрослый, который ее обидит, будет иметь дело с одним из нас.

Дожидаться ответа Теему было незачем. Когда он вышел, еще несколько минут никто у него за спиной не решался двинуться с места, но в конце концов баул отнесли наверх, в комнату Алисии. Девочка четырех с половиной лет крепко спала, ей снился звук, с которым шайба влетает в стену, и еще долго после этой ночи синяки у нее будут только ото льда. Она будет играть в хоккей каждый день, а однажды станет лучшей.

Девочка той ночью крепко спала. Но медведь в ней уже проснулся.

25
Песня для мамы

Вильям Лит, как всякий восемнадцатилетний парень, жил на грани самомнения и бездны отчаяния. Ему нравилась девочка из параллельного класса. Весной они вместе были на вечеринке, и она, подвыпив, чмокнула его в щеку; ему до сих пор снился этот поцелуй. И вот сегодня, когда она проходила мимо его шкафчика, по броне Вильяма пошли трещины.

– Привет… хочешь… это… может, займемся чем-нибудь таким? После школы… Ты… и я?

Девушка посмотрела на него с отвращением:

– Заняться чем-нибудь таким? С тобой?

Вильям кашлянул:

– Ну…

– Ты что! – Девушка фыркнула. – Я из Бьорнстада, а для некоторых из нас это кое-что ЗНАЧИТ! Надеюсь, Беньи РАЗМАЖЕТ ТЕБЯ ПО ЛЬДУ!

Лишь когда она пошла прочь, Вильям увидел, что на ней зеленая футболка с надписью «Бьорнстад против всех». Ее подружки были в таких же. Проходя мимо, одна из девочек бросила:

– Кевин Эрдаль – насильник и выродок, да и ты не лучше!

Вильям застыл, заклейменный. Всю жизнь он пытался все делать правильно. Не пропускал тренировки, обожал капитана команды, слушался тренера. Он выполнял все правила, делал как велено, наступал на свою гордость. А Беньи всегда поступал ровно наоборот. И кому в результате досталась всеобщая любовь?

Какие чувства могли после этого остаться у Вильяма Лита, кроме ненависти?

Обернувшись, он увидел в другом конце коридора Лео. Двенадцатилетний мальчишка только что понял, где у Вильяма самая слабая точка, и теперь издевательская улыбка этого мелкого засранца жгла восемнадцатилетнему Литу кожу. Вильям влетел в туалет и лупил себя кулаками по ляжкам, пока не подступили слезы, с остервенением раздирал себе руки, пока из-под ногтей не выступила кровь.

* * *

После уроков Мая и Ана переоделись в спортивные костюмы и отправились в лес, бегать. Идея принадлежала Ане и на первый взгляд выглядела странно: Мая всегда ненавидела пробежки, а Ана, всю жизнь носившаяся по лесу, никогда не делала из этого фитнеса. Никогда не бегала кругами. И все же той осенью Ана выгнала Маю в лес, потому что знала: даже если Кевина больше нет в Бьорнстаде, им только предстоит вернуть себе то, что он у них отнял. Сумерки. Одиночество. Мужество слушать музыку в наушниках, когда на улице темно. Свободу не оглядываться то и дело через плечо.

Они бегали только по освещенной дорожке, бегали молча, но обе думали одно и то же: парни даже не задумываются, светло на улице или нет, в их жизни это не проблема. Если парни боятся темноты, то это страх перед привидениями или чудовищами. Если девушки боятся темноты – они боятся парней.

Девочки бегали долго. Смогли пробежать больше, чем думали. Заминка возникла недалеко от дома Аны, там, где тропа огибала Холм. Тут было самое освещенное место во всем Бьорнстаде, но дела это не меняло. Потому что именно тут Мая приставила дуло ружья к голове Кевина.

Мая глубоко дышала. Она не могла заставить себя сделать еще хоть шаг. Ана, стараясь утешить ее, положила руку ей на плечо:

– Завтра еще раз попробуем.

Мая кивнула. Они пошли к Ане. Уже у самой двери Мая соврала, что с ней все в порядке, она сама дойдет до дома. Ана так старалась, чтобы все было как обычно, что Мае не хватило духу ее огорчить.

Оставшись одна, Мая села на пень и заплакала. Отправила маме сообщение: «Можешь приехать за мной? Пожалуйста!»

Ни одна мама – ни в этом лесу, ни в каком другом – еще не гнала на машине с такой скоростью.

* * *

Никто не знает точно, как зарождается насилие. Тот, кто легко раздает удары, просто чувствует, что оно всегда под рукой, наготове. «Ты меня довел». «Ты же знал, что я такого не выношу». «Сам виноват, нарочно нарывался, так тебе и надо!»

Подруги у двенадцатилетнего Лео Андерсона никогда не было. И когда к нему возле шкафчиков подошла девчонка двумя годами старше, он испытал такое опьянение, как никогда ни до, ни после.

– Я видела на пляже, как ты не струсил перед Литом. Ты смелый! – улыбнулась она.

Когда девочка ушла, Лео пришлось вцепиться в шкафчик. За обедом она села за один стол с Лео. А после уроков возникла в коридоре и спросила, не хочет ли он проводить ее домой.

За Лео обычно заезжал кто-нибудь из родителей, чтобы отвезти его на тренировку. Но в последнее время родители обитали каждый в собственном мире, а Лео этой осенью играть в хоккей не собирался. Ему хотелось стать кем-то другим, он еще не знал кем, но, когда девочка посмотрела на него, он подумал: «Хочу быть тем, про кого она думает “смелый”». Поэтому Лео отправил родителям сообщение, что собирается в гости к приятелю. Мать с отцом только обрадуются, что не нужно его забирать.

Лео с девочкой спустились в подземный переход-туннель, который тянулся под широким шоссе, отделявшим школу от жилого района. Лео глубоко вдохнул, набираясь смелости, и потянулся взять девочку за руку. В туннеле было темно, девочка увернулась от его пальцев и побежала. Лео растерянно смотрел ей вслед; кроссовки девочки чавкали по асфальту. Потом к стуку прибавился другой звук. Другие кроссовки, много. Шаги доносились с разных сторон, все громче. Среди приближавшихся был и старший брат девочки – Лео не разглядел под ее курткой красной футболки.

Коммуна прорыла туннель много лет назад по требованию группы родителей: детям опасно переходить оживленную магистраль. Переход был призван защитить детей. Но сейчас он стал ловушкой.

* * *

Когда Мира забрала Маю, дочь сделала вид, что все снова хорошо. Притворяться она научилась на отлично. Мая сказала, что подвернула ногу, когда они с Аной бегали, и Мира обрадовалась. Обрадовалась! Потому что вывих – это так нормально. Обычное происшествие в жизни шестнадцатилетней девочки.

– Ну, что придумаем? Может, съездим в Хед, выпьем кофе? – предложила Мира. Как мать подростка, она прошла многолетнюю тренировку отказами, поэтому сердце сделало перебой, когда дочь потрясла ее ответом:

– Давай.

Они пили кофе. Болтали. Даже смеялись, словно все как обычно. И конечно, Мира сама все испортила. Потому что ей приспичило спросить:

– Как там у… психотерапевта? Или точнее… у психолога? Какая между ними разница, никак не запомню. Но… я понимаю, ты не хочешь говорить ни со мной, ни со своим папой, но ты просто знай: ты всегда можешь… поговорить.

Мая помешивала ложечкой в чашке. По часовой стрелке, против часовой стрелки, потом наоборот.

– Все нормально, мама. Со мной все нормально.

Как же Мире хотелось поверить в это! Она постаралась, чтобы голос звучал ровно:

– Мы с твоим папой поговорили… Я собираюсь взять поменьше нагрузки, смогу больше быть дома…

– Зачем? – воскликнула Мая.

Мира растерялась:

– Я думала, ты обрадуешься! Если я… буду больше бывать дома?

– Почему меня это должно обрадовать?

Мира заерзала.

– Лапуля, я неважная мать. Я столько занималась своей карьерой, а надо было почаще оставаться с тобой и Лео. Сейчас вашему папе нужно все время отдавать клубу, и…

– Папа и так все время отдает клубу! – перебила Мая.

Мира моргнула.

– Я не хочу, чтобы ты запомнила меня как мать, которой вечно нет дома. Особенно сейчас. Я хочу, чтобы ты чувствовала: у тебя… обычная мама.

Тут Мая отложила ложечку. Перегнулась через стол.

– Мама, прекрати! Я же, блин, охрененно тобой горжусь, понимаешь? У всех просто мамы, а у меня – образец для подражания. Просто мамы говорят детям: вырастешь – и станешь кем захочешь. А ты не говоришь – ты каждый день мне это показываешь своим примером.

– Лапуля, я… – начала Мира, но у нее перехватило дыхание.

Мая вытерла ей слезы и прошептала:

– Мамочка. Это ты меня научила, что мечтать не обязательно. Что можно сразу идти к цели.

* * *

Может, Вильям Лит никого увечить не собирался. Есть такая порода людей – им доставляет удовольствие причинять другим боль, но Вильям вряд ли был из их числа. Возможно, однажды и сам он задумается, почему мы становимся такими, какие есть. Или всю жизнь будет искать оправдания жестокости: «Ты его довел». «Ты же знал, что он этого не выносит». «Сам виноват, нарочно нарывался, так и надо!»

Поддержка парней далась Литу не просто так. Парни шли за ним не потому, что любили его или восхищались им, как шли за Кевином и Беньи; за Литом они шли потому, что он сильный. Поэтому надо было оставлять мокрое место от каждого, кто бросит ему вызов, ведь презрение – как искры в летнем лесу. Если не затоптать их сразу, огонь распространится и в конце концов окружит тебя со всех сторон.

Его парни остановились, загородив выходы. Вильям двинулся вперед. Ситуация не должна была выйти из-под контроля, потому что Вильям начал словами:

– Ну что, хвост поджал, а?

Если бы Лео выглядел испуганным, все могло бы закончиться уже тогда. Если бы двенадцатилетнему мальчишке хватило ума задрожать, упасть на колени и попросить у Вильяма пощады!.. Но не Вильям увидел страх в глазах Лео; это Лео увидел страх в глазах Вильяма. И двенадцатилетний подросток с издевкой сказал:

– А сам-то ты сильно крутой, Вилли-Винки-крошка? Слабо с Беньи подраться? А играть против «Бьорнстада» выйдешь в памперсах или как?

Лео и сам, наверное, не знал, зачем это сказал. Или ему было все равно. Девчонка его обманула, и отныне он обречен носить в себе черную злобу – чувство, оставшееся после ее бегства. Они все спланировали, еще, наверное, смеялись. Все это как-то замыкается на насилие, на адреналин, на иные частоты сердца у некоторых людей.

Лео вынул из кармана какой-то предмет и бросил на землю перед Вильямом. Зажигалка. Вильям ударил в ту же секунду, кулак влетел в лицо Лео тяжело, как полено. Лео откатился по полу, встал на четвереньки, чтобы кровь не застила глаза. Он понимал, что в драке ему Вильяма не одолеть. Но избежать поражения можно множеством иных способов. Заметив, что глаза Вильяма наполнили слезы ярости в тот миг, когда он занес ногу для удара, Лео дернулся в сторону и изо всех сил пнул Вильяма в промежность. Потом вскочил на ноги и принялся избивать его ногами.

Тут бы драке и конец, будь Лео крупнее и тяжелее, а Вильям – поменьше и полегче. Но удары Лео были слабыми, половина их приходилась мимо, Вильям от них просто уклонялся. Парни у выходов не двигались с места. Пальцы Вильяма сгребли Лео за свитер, сомкнулись, как когти. Потом восемнадцатилетний ударил двенадцатилетнего головой в переносицу. Лео, ослепленный, повалился на землю. А потом? Господи…

Потом Вильям Лит топтал жертву, не в силах остановиться.

Песня для мамы

 
На вопрос «Какой была я мамой?» —
Вечный, тот же самый —
Хочешь ответа
Я скажу на это
Послушай, мама
Ты всегда была немыслимая мать
Ты всем была чем мне суметь бы стать
Ты меня научила слову «прости»
Но никогда не виниться в том что я здесь и сейчас
Научила меня не сходить с пути
Хоть сама сошла на самом старте один-единственный раз
В блистающую сталь меня нарядила ты
Взамен канители
И вложила в меня взамен девчачьей мечты
Стремление к цели
 

Парни в туннеле стояли молча. Кто-нибудь из них, может быть, и хотел вмешаться, крикнуть «хватит!», что пацану же всего двенадцать. Но человеческие чувства склонны притупляться: иной раз то, что происходит на глазах, кажется кадрами из фильма. Ты пугаешься, успеваешь подумать – «хорошо, что не со мной», или просто впадаешь в подобие паралича.

Кто знает, убил бы Вильям Лео в том переходе? Никто. Потому что Вильяма остановили.

* * *

У Жанетт имелось множество дурных привычек, которые она изо всех сил скрывала и от учеников, и от других учителей. Жанетт хрустела пальцами, когда нервничала, – это началось еще в детстве, когда она играла в девчачьей команде «Хед-Хоккея». Когда она стала постарше, то увлеклась боксом, а потом единоборствами; из этих видов спорта она тоже вынесла много своеобразного. В минуты беспокойства она делала растяжку, а по утрам в классе разогревалась, словно готовилась выйти на ринг. Когда-то она была перспективной и могла стать лучшей. Целый чудесный год Жанетт выходила на ринг как профессионал, хотя в ее городе вряд ли кто-то об этом знал, потому что она получила травму, а дальше все как обычно: либо ты лучший, либо все остальное. Жанетт получила педагогическое образование, огонь в груди погас, инстинкт победителя ушел. Тренер в свое время внушал ей: «На ринге надо стремиться сокрушить мечты соперницы, иначе тебе здесь нечего делать». Наверное, он был прав: как Жанетт ни хотелось поверить в обратное, но спорт, похоже, действительно беспощаден.

Жанетт не жалела ни о нормативах, ни о нагрузке, – только об адреналине. Ничто в обычной жизни не заменит этого жизнеутверждающего: ты выходишь на ринг, и есть только ты и противница. Ты против меня. Здесь и сейчас.

Взамен она искала других стимулов, даже в таком безнадежном деле, как работа учителя. Когда видишь, как порой в классе загораются глаза, это стоит всех учебных часов за унизительную зарплату. Иногда Жанетт удавалось до кого-то достучаться. А то и кого-нибудь спасти. А подобный шанс дает мало какая другая профессия.

Когда уроки в школе заканчивались, Жанетт поднималась по пожарной лестнице на крышу. Отсюда, из-за вентиляционного барабана, расположенного прямо над столовой, открывался вид почти на весь Бьорнстад; здесь можно было тайком выкурить сигарету – худшая из привычек Жанетт.

Отсюда Жанетт видела подземный переход, прорытый под широким шоссе ради безопасности детей. Видела, как туда входят Лео с девочкой. Но вот девочка выбежала – одна. Зато на глазах у Жанетт в туннель спустились Вильям Лит и его подручные, по нескольку человек в каждый спуск. Жанетт бросила сигарету и кинулась к лестнице. Школа у нас маленькая, как и сам город; но охваченному паникой человеку, бегущему по ее коридорам, она казалась бесконечной.

Мира и Мая вернулись домой. Когда Мая открыла дверь в свою комнату, Мира увидела на стене концертные билеты. Мира до сих пор помнила самый первый концерт – может быть, даже отчетливее, чем Мая, помнила, как Мая и Ана несколько недель таскали билеты в карманах. Девчонки тайком купили тени для глаз и от души накрасились, обрезали джинсовые шорты так, что те едва прикрывали зад. Отпуская их в тот вечер, Мира потребовала, чтобы после концерта девочки СРАЗУ отправлялись домой, и они, хихикая, обещали; они были еще маленькие, но в тот день Мира поняла, что уже понемногу начала их терять. Взявшись за руки, Мая и Ана побежали к сцене, как сотни других визжащих девчонок, они впервые ощутили вкус той свободы, которую у человека уже не отнять. Музыка изменила Маю и Ану, хотя они прикипели душой к совершенно разной музыке и потом уже только ругались, что из нее – «наркотрек», а что – «умца-умца». И все же кое-что их объединяло: музыка спасла в их душах то важное, что иначе обе могли бы потерять. Воображение, силы, маленький пылающий шар в груди, который твердил им: «Не ведись на поводу у всяких засранцев, иди своим путем, не бойся плохо танцевать, пой во весь голос и стань лучше всех!»

А теперь Мае было уже шестнадцать. Она поцеловала мать в щеку и ушла к себе. Сидя на кухне, мать вспоминала все, что слышала в последние годы о девочках, которых затоптали или задавили насмерть на концертах, о террористах, которые проносят бомбы на арену. Знай Мира обо всем этом в тот, первый, вечер… Отпустила бы она девочек? Ни за что в жизни. Разве решишься отпустить своего ребенка, да и не один раз, если знаешь, что весь мир хочет причинить ему зло?

Жанетт потом спрашивала себя, что было бы, подоспей она чуть раньше. Может, Вильям скорее бы отступился? Может, ненависть Лео не успела бы достичь такого градуса? Может, парни в переходе сами признали бы, что зашли слишком далеко?

Здоровяка Вильяма Жанетт отшвырнула в сторону – ему повезло, он узнал учительницу достаточно быстро и успел не врезать и ей тоже. Во взгляде Жанетт пылало бешенство – не учительское, бойцовское. Вильям, хватая ртом воздух и не глядя на Лео, проговорил:

– Он первый начал! Сам напросился!

Всю свою жизнь Жанетт придется стыдиться того, что она сделала в том переходе. Ей не было оправдания. Но события весны – изнасилование, заговор молчания против ученицы школы, где учительствовала Жанетт, вся гнусь города, всплывшая на поверхность, – переполнили Жанетт стыдом и злостью. Не ее одну; злоба охватила весь город. Те же чувства Жанетт видела и в глазах у Лита, только бесили его другие вещи. Наш гнев редко обрушивается на тех, кто его заслужил; чаще достается тем, кто оказался рядом.