Текст книги "Мы против вас"

20
Пена для бритья

Когда человек тебе небезразличен, это тяжело. Эмпатия вообще штука нелегкая. Она требует от нас всякий раз принимать тот факт, что у других людей есть собственная жизнь. А когда на нас одновременно наваливается слишком много всего, мы не можем нажать кнопку «пауза», но ведь и у других такой кнопки тоже нет.

После урока школьники, как обычно, беспорядочной толпой повалили из класса, словно он загорелся. Как бы случайно Беньи оказался последним – искусство, дававшееся ему без малейшего усилия. Учитель взмок от волнения, воротник синей рубашки поло пошел пятнами.

– Я н-не знал, что ты школьник, Беньямин. Если бы знал… Я думал, ты старше. Это была о-ошибка! Я могу лишиться работы, не надо нам было… я же никогда… ты просто… просто…

Беньи приблизился к нему. Руки у учителя дрожали.

– Просто ошибка. Я был просто ошибкой, – докончил Беньи.

Учитель тревожно кивнул, закрыв глаза. Беньи долго смотрел на его губы. Когда учитель открыл глаза, Беньи уже исчез.

* * *

Из школы Бубу, как всегда, направился прямо домой. Он забросил рюкзак в комнату, переоделся и пошел в мастерскую, помогать отцу. Как всегда. Но сегодня за часами следил не он, а Хряк.

– Хватит, Бубу. Давай собирайся! – призвал отец.

Бубу с облегчением кивнул и быстро вылез из комбинезона. И этот уже мал, отметил Хряк. Когда Бубу принес спортивный баул, Хряк долго медлил, прежде чем что-то сказать – может, чтобы не выказать переполнявшей его надежды. Отцовские надежды могут легко задавить сыновей. Но Хряк все же сказал:

– Нервничаешь?

Глупый вопрос. Бубу нервничал, как длиннохвостый кот между двумя креслами-качалками. Это его первая тренировка со взрослой командой, ему ведь уже восемнадцать; со взрослыми хоккей разговаривает на другом языке, чем с детьми. Сын помотал головой, но глаза словно кивнули. Отец широко улыбнулся.

– Не высовывайся и не разевай варежку. Выложись по полной. И надень кроссовки, которые не любишь.

Бубу раскрыл рот и издал звук, которым с детства выражал недоумение:

– Э-э-э?

– Старшаки из основной команды, пока ты будешь в душе, напустят тебе в обувь пены для бритья. Поначалу они устроят тебе адок, придется перетерпеть. Помни: это знак, что тебя заметили. Дергаться надо, если они НЕ станут над тобой изгаляться. Значит, поняли, что ты скоро вылетишь из команды.

Бубу кивнул. Хряк, казалось, хотел коснуться его плеча, но вместо этого потянулся за каким-то инструментом на верстаке у него за спиной. Бубу нагнулся переобуться, когда Хряк откашлялся:

– Спасибо за помощь.

Бубу не знал, что ответить. Он помогал отцу в мастерской каждый день, и батя никогда его не благодарил. А Хряк добавил:

– Как бы мне хотелось, чтобы жизнь у тебя была полегче. Чтобы ты мог думать только о школе, хоккее, девчонках и о чем там еще думают твои приятели. Я знаю, что работать в мастерской тяжело, а теперь, когда мать…

Он замолчал. Бубу тоже помалкивал. Потом сказал:

– Все нормально, пап.

– Как же я горжусь тобой, – сказал Хряк в капот какого-то «форда».

Бубу нашел кроссовки постарее.

* * *

В раздевалке Амат оказался самым маленьким. Он приложил все усилия, чтобы съежиться и стать еще меньше, чувствуя на себе взгляды взрослых игроков и зная: эти мужики ему не рады. Рядом сидел Бубу, и то, что он такой верзила, говорило не в его пользу. Клуб болтался на грани банкротства, у игроков постарше шансов найти другую работу не было, уступать ее сопливым юниорам они не собирались, а мишенью избрали Бубу. Все вроде по мелочи – кто-то задел его плечом, кто-то случайно пнул его снаряжение, и оно разлетелось по всей раздевалке. Бубу попытался вставить свои юмористические замечания в их громогласный обмен шуточками, и выдал себя: он слишком старался выглядеть своим парнем, а это только усугубляло его положение. Амат толкнул его локтем, пытаясь угомонить, но Бубу уже понесло. Один из старших рявкнул:

– У нас что, тетка будет и тренером? До пиар-путча получше спортивный директор не додумался? Мы теперь больше не команда, а политическая демонстрация?

– Кто работать не умеет, для таких всегда квоты есть! – выпалил другой.

– Вы слыхали, что она лесбиянка? – выкрикнул Бубу – как-то слишком ретиво.

Старшие не удостоили его внимания. Но один сказал:

– Да на нее посмотришь – сразу видно, ковырялка.

– Э-э-э? Что за ковырялка? Или погодите… я понял? Лесбиянка, во! Я понял! – взвыл Бубу.

Никто ему не ответил. Старшие продолжали рассуждать:

– Неужели хоккейная команда не может быть просто хоккейной командой? Обязательно надо политику приплести? Того и гляди медведя на свитерах заменят радугой! Словно повинуясь чьим-то злым чарам, Бубу выдал:

– И заставят нас играть в… это… в балетных пачках!

Он поднялся и изобразил неуклюжий пируэт, споткнулся о лавку и гигантской черепахой распластался на полу, придавив собой два чужих баула. И тут двое старшаков заржали. Они смеялись над ним, а не вместе с ним, но Бубу жадно ухватился за их внимание. Он вскочил на ноги и сделал еще один пируэт; старший, напустив на себя серьезный вид, спросил:

– Тебя ведь Бубу зовут?

– Да! – важно кивнул Бубу.

Остальные ухмылялись, зная, что старший собирается выставить мальчишку на посмешище.

– Покажи-ка ей хер, – предложил он.

– Э-э-э?

Старший вызывающе наставил на Бубу палец:

– Новой тренерше. Она же лесбиянка. Покажи ей хер! Пусть знает, чего себя лишила!

– Выпусти удава из клетки, Бубу! Ты же не трус? – завопил другой игрок, и вскоре все они уже подначивали его так, словно он готовился поставить рекорд по прыжкам в длину.

– А она… это… не обидится? – растерянно спросил Бубу.

– Да ну. Она просто оценит твое чувство юмора! – восторженно заржал один из старших.

Легко потом будет назвать Бубу придурком. Но когда тебе восемнадцать и ты в раздевалке, полной взрослых мужиков, которые вдруг начинают тебя подначивать, «нет» оказывается самым трудным на земле словом.

Поэтому, когда Элизабет Цаккель проходила по коридору мимо раздевалки, Бубу выскочил ей навстречу в чем мать родила. Он ожидал, что она будет в шоке. Или хоть вздрогнет. Цаккель и бровью не повела.

– Да? – спросила она.

Бубу встревоженно завертелся:

– Я… Это… мы слышали, что вы лесбиянка, и я…

– БУБУ ХОТЕЛ ПОКАЗАТЬ ВАМ ХЕР, ЧТОБ ВЫ ЗНАЛИ, ЧЕГО СЕБЯ ЛИШИЛИ!!! – проорал кто-то из раздевалки; эти слова сопровождались истерическим хохотом двадцати здоровых мужиков.

Цаккель уперлась ладонями в колени и заинтересованно наклонилась к промежности Бубу.

– Вот этот, что ли? – поинтересовалась она, с любопытством указывая пальцем.

– Э-э-э? – отозвался Бубу.

– Ты про этот хер? Ну, знаешь. Я видала девчонок, у которых клитор побольше.

Цаккель отвернулась и пошла к ледовой площадке. Красный с головы до ног, Бубу вернулся в раздевалку.

– Это… ну, она… клитор же не может быть такого размера? Или может? Или это… какие вообще клиторы бывают? В длину? Хоть примерно?

Стены раздевалки затряслись от глумливого хохота. Смеялись над ним, а не вместе с ним. Но Бубу смущенно улыбался: порой любое внимание – это признание.

Амат смотрел на Бубу, съежившись внутри своих доспехов. Он уже понимал, что все кончится плохо.

* * *

Игроки лениво стягивались к центральному кругу, надменно демонстрируя Цаккель: ей здесь не рады. Она, кажется, не поняла намека, когда выехала с шестью ведрами под мышкой.

– Вы тут, в Бьорнстаде, хоть что-то умеете?

Никто не ответил, и она пожала плечами:

– Я просмотрела все ваши матчи за прошлый сезон, и вижу, что хоккеисты из вас никакие. Так что для работы с вами хорошо бы знать, что вы умеете вообще.

Кто-то шепотом сострил «бухать и трахаться», но даже эти слова были встречены лишь глухим ворчанием. Потом кто-то вдруг рассмеялся, но не шутке, а тому, что происходило на льду за спиной у Цаккель. Из отсека запасных выкатился стокилограммовый Бубу, одетый в юбочку, которую он стащил у фигуристок. Он сделал три пируэта подряд и был встречен аплодисментами и восторженным улюлюканьем старшаков. Элизабет Цаккель не стала прерывать выступление, хотя теперь смеялись не над Бубу, а над ней.

Когда Бубу зашел на четвертый пируэт, улюлюканье стихло; Бубу даже не успел понять, во что врезался, как вдруг все вокруг почернело. Когда он открыл глаза, то лежал на льду и едва мог дышать; лицо склонившейся над ним Элизабет Цаккель не выражало ровным счетом ничего.

– Почему никто не научил тебя стоять на коньках как следует?

– Э-э-э?

– У тебя водоизмещение как у парома, и я видела, как ты выдернул топор из капота. Умей ты стоять на коньках как следует, я бы ни за что не опрокинула тебя с такой легкостью. А еще ты имел бы некоторую ценность как командный игрок. Так почему тебя никто не научил?

– Не… не знаю, – задыхаясь, выговорил Бубу. Он все еще лежал на льду, и грудь болела так, будто его не сбили с ног, а переехали грузовиком.

– Что вы в Бьорнстаде умеете? – серьезно повторила Цаккель.

Поскольку Бубу не отвечал, Цаккель бросила его и подъехала к центральному кругу. Но Бубу наконец сумел кое-как подняться, содрал с себя юбку и сказал, зло и униженно:

– Работать! Мы в Бьорнстаде умеем работать. О нашем городе могут говорить много всякой херни… но ВКАЛЫВАТЬ мы умеем!

Старшие игроки скривились, но возражать не стали. И Цаккель сказала:

– Именно так мы и победим. Будем вкалывать больше, чем все остальные. Если понадобится проблеваться – это вон туда. Мне сказали, спортивный директор не любит беспорядка, и, подозреваю, он не захочет видеть блевотину на льду. Знаете, что такое «сбегай к бортику»?

Игроки взвыли, Элизабет истолковала это как «да» и поставила к бортику принесенные ведра. Остаток тренировки прошел в упражнениях на выносливость. Челночный бег на максимальной скорости, скольжение боком, борьба – они вкалывали, вкалывали… К концу тренировки ни одно ведро не осталось пустым. А единственным игроком, кто под конец мог стоять на ногах, был Амат.

Конечно, поначалу старшие пытались его остановить – не явно, а мелкими, как бы случайными, приемчиками: задеть локтем в давке, придержать за свитер, когда он набирает скорость, подставить конек, чтобы он потерял равновесие. Большинство игроков были на тридцать-сорок килограммов тяжелее Амата, они могли его повалить, едва наклонившись в его сторону. Амат ничем перед ними не провинился – он не выделывался, не старался привлечь к себе внимания, просто был лучше всех. Остальные на его фоне выглядели копушами и терпеть этого не собирались. Снова и снова они заставляли Амата падать, и снова и снова он поднимался. Скользил еще быстрее, дрался жестче, глубже зарывался в себя. Взгляд становился все чернее.

Никто не знал, который час, – Цаккель никак не давала понять, что тренировка окончена. Один за другим взрослые игроки валились на лед – у них подгибались ноги. Но когда они смотрели на площадку, Амат был еще там. Сколько бы раз Цаккель ни гоняла его между бортиками, она не могла заставить его выдохнуться. Свитер почернел от пота, но Амат держался на ногах. Бубу валялся на льду в полуобморочном состоянии, полный гордости и зависти при виде того, как его друг продолжает вкалывать.

Амат был младшим в команде. Под душем мышцы ног дрожали так, что он едва стоял. Но когда он, обмотавшись полотенцем, выполз в раздевалку, его кроссовки оказались наполнены пеной для бритья.

Значит, оно того стоило.

* * *

Когда Элизабет Цаккель, уже сильно после тренировки, шла через пустой ледовый дворец, в раздевалке сидел один-единственный игрок. Бубу, огромный, как корова, и все же маленький, как перепуганный ежик, мокрыми глазами смотрел на кроссовки, в которые никто не напустил пены для бритья. Когда он вышел из душа, старшие только бросили ему: «Ну, спасибо, сучонок, за кардиотренировочку. «Мы умеем работать!» За каким тебе понадобилось эту хрень тренерше сообщать?»

Амат попытался его утешить, Бубу отшутился, а Амат слишком устал, чтобы настаивать. Когда он и все остальные ушли, Бубу остался сидеть в раздевалке, самый маленький в мире.

– Выключи свет, когда будешь уходить, – сказала Цаккель, у которой было неважно с этими… с чувствами.

– Как сделать, чтобы уважали? – всхлипнул Бубу, отчего Цаккель, видимо, стало страшно неловко.

– У тебя… сопли… везде. – Она махнула ладонью по собственному лицу.

Бубу утерся ладонью. Цаккель, казалось, мечтала свернуться калачиком и закричать у себя внутри.

– Хочу, чтобы меня уважали. Чтобы мне в кроссовки тоже напустили пены для бритья! – жалобно сказал Бубу.

Цаккель издала неопределенный звук.

– Это совершенно незачем. Уважение не так важно, как людям кажется.

Бубу кусал губы.

– Простите, что я показал вам хер, – прошептал он.

Цаккель слегка растянула губы в улыбке:

– В твое оправдание – это так себе хер. – И она отмерила несколько жалких сантиметров между большим и указательным пальцами.

Бубу загоготал. Цаккель сунула кулаки в карманы и тихо посоветовала:

– Стань полезным команде, Бубу. Тогда тебя будут уважать.

Она ушла, не дожидаясь следующего вопроса. В ту ночь Бубу лежал без сна, ломая голову над ее словами.

По дороге домой он зашел в магазин. Купил пену для бритья, чтобы батя не расстраивался. Когда Хряк увидел в прихожей испачканные кроссовки, он обнял сына. Такое случалось нечасто.

21
Он лежал на земле

Раскачиваясь и тяжело сопя, Суне брел через ледовый дворец. Не было секунды, когда бы он не тосковал по своей тренерской работе, но больше он на трибуны не поднимется. Покуда мы стареем, хоккей молодеет и в какой-то момент выбрасывает нас вон без малейших сантиментов. Потому что он продолжает жить и развиваться ради новых поколений.

– Цаккель! – задыхаясь, крикнул Суне, заметив женщину, которая забрала у него его дело.

– Да? – отозвалась та, выходя из раздевалки.

– Как сегодняшняя тренировка? Какие ощущения?

– «Ощущения»? – переспросила Цаккель, словно услышала незнакомое слово.

Суне привалился к стене и слабо улыбнулся.

– В смысле… быть хоккейным тренером в нашем городе непросто. Особенно если ты… ну, ты поняла.

Он имел в виду – «женщина». И Цаккель ответила:

– Быть хоккейным тренером везде непросто.

Суне с сожалением кивнул:

– Я слышал – один из игроков показал тебе свой… э-э… член…

– Не совсем, – отрезала Цаккель.

Суне смущенно закашлялся:

– Не совсем показал?

– Не совсем член, – поправила Цаккель, показав расстояние между большим и указательным пальцами.

– Ну… вот так уж с ними… с парнями. Они иногда… – пробормотал Суне, не отрывая глаз от собственных коленей.

Цаккель, кажется, рассердилась.

– А ты откуда знаешь, что кто-то мне показал член?

Суне решил было, что эта демонстрация ее задела.

– Если хочешь, я поговорю с парнями. Я понимаю, что ты обижена, но…

– Говорить с моими хоккеистами – не твое дело. Говорить с моими хоккеистами – МОЕ дело. И единственный человек, который решает, оскорблена я или нет, – это я.

Суне задрал бровь:

– Гляжу, тебя не так просто обидеть.

– Обида – просто чувство.

Цаккель сказала это таким тоном, каким говорят об инструментах. Суне сунул руки в карманы и пробормотал:

– Быть тренером в Бьорнстаде нелегко. Особенно когда дела идут неважно. Поверь мне, я занимал твою должность всю свою жизнь. И в этом городе есть люди, которым не понравится, когда хоккейный тренер выглядит… как ты.

Старик заглянул женщине глубоко в глаза и увидел в них то, чего не хватало ему самому: ей было все равно, что о ней скажут или подумают. А Суне в глубине души всегда это заботило. Ему хотелось, чтобы его любили хоккеисты, фанаты, выпивохи обоего пола из «Шкуры». Весь город. А вот Элизабет Цаккель не боялась чужих мнений, потому что знала то, что известно всем успешным тренерам: ее полюбят, когда она победит.

– Я иду ужинать, – сообщила Цаккель без малейшей неприязни или приязни.

Суне кивнул. Снова улыбнулся. И напоследок поделился еще одним соображением:

– Помнишь ту девочку, Алисию, что бросала шайбу у меня во дворе? Она сегодня была в ледовом дворце, семь раз. Убегала из детского сада, чтобы посмотреть тренировку основной команды. Я отводил ее в садик, а она снова убегала. И будет так бегать всю осень.

– А нельзя детей запирать? – поинтересовалась Цаккель, кажется не вполне постигшая символические смыслы этого сообщения, поэтому Суне прибавил:

– Дети принимают все, с чем растут, как должное. Алисия увидела, как ты тренируешь основную команду, и теперь будет считать, что женщины действуют именно так. Когда она подрастет достаточно, чтобы играть в основной команде, женщин-тренеров, может быть, больше не будет. Будут просто… тренеры.

Для Суне это кое-что значило. Кое-что важное. Он не знал, важно ли это для Элизабет Цаккель, по крайней мере, по ее виду ничего понять было нельзя, кроме того, что хоккейный тренер хочет поужинать. Впрочем, голод – тоже чувство.

Когда Элизабет уже стояла в дверях, в глазах у нее что-то сверкнуло, – что-то ей небезразличное, – и она спросила:

– Как там с моим вратарем? С этим Видаром?

– Я поговорю с его братом, – пообещал Суне.

– Ты разве не обещал, что Петер поговорит с сестрами Беньямина Овича? – поинтересовалась Цаккель.

– Он и поговорил, – удивился Суне.

– Тогда почему Беньямин не пришел сегодня на тренировку?

– Не пришел? – воскликнул Суне.

Он и мысли не допускал, что Беньи не явится на тренировку. Не только дети воспринимают некоторые вещи как должное.

* * *

В домике на краю кемпинга сидел молодой человек в синей рубашке поло. Он несколько лет учился на педагога, и теперь ему надо было готовиться к уроку, но пока он не написал ни строчки. Просто сидел в кухоньке, на столе перед ним лежал учебник по философии, а молодой человек все смотрел в окно в надежде увидеть юношу с грустными глазами и диким сердцем. Но Беньи так и не пришел. Он пропал. Сегодня учитель, глядя Беньи в глаза, сказал, что тот был ошибкой, хотя это была ошибка учителя.

Все в Бьорнстаде знали, что Беньи опасен, что он бьет жестче всех. Но немногие понимали, что то же самое происходит у него внутри, что он жестоко избивает всего себя день за днем. Не щадя даже собственного сердца.

* * *

В доме мамы Ович одна из сестер, Габи, зашла в комнату Беньи. Ее двое детей ползали по полу, играя в лего. Габи могла наговорить про младшего брата много обидного, но лучшего дядьки, чем он, было не сыскать. Повзрослев, ее дети запомнят эту комнату в бабушкином доме, комнату дяди, как самое безопасное место во вселенной. Здесь их не могло настигнуть никакое зло, оно бы просто не отважилось сюда сунуться, потому что дядя всегда защищал племянников от всего и от всех. Однажды кто-то из детей сказал Габи: «Мама! В дядином шкафу сидят привидения, они там прячутся, потому что боятся дядю!»

И вот теперь Габи, улыбнувшись, уже шла к дверям, как вдруг ее кольнуло предчувствие. Она резко обернулась и спросила:

– Откуда у вас лего?

– Было в пакете, – беззаботно ответили дети.

– В каком пакете?

Дети закричали, словно их обвинили в краже:

– В пакете на дядиной кровати! Мама, там написаны наши имена! Это наше лего!

В этот момент в дверь позвонили. Габи не пошла к двери. Она бросилась к ней бегом.

Дверь открыла Адри, старшая сестра. На пороге стоял Амат, парень из команды Беньи. Мальчик оставался спокойным, пока не увидел, как встревожилась Адри – она все поняла сразу.

– Беньи дома? – спросил Амат, хотя уже знал ответ.

– Что за х… – ответила Адри.

Габи уже бежала по коридору:

– Беньи оставил детям подарки!

– Он не пришел на тренировку. – Амат нервно кашлянул. – Я только хотел узнать, не случилось ли чего!

Последние слова он прокричал уже Адри в спину. Адри бегом бежала к лесу.

Иногда Беньи прогуливал тренировки, но первую осеннюю – никогда. Его ноги успевали стосковаться по льду, руки – по клюшке, мозг – по полету. Он бы не упустил шанса сыграть, тем более – в ту осень, когда Бьорнстад в первой игре серии встречался с Хедом. Что-то было не так.

* * *

Рамона, как всегда, стояла за барной стойкой, всеми силами стараясь избегать эмоциональной перегрузки. Она видела и расцвет этого города, но в последние годы видела и как этому городу досталось. Люди в Бьорнстаде умеют работать, но работать им негде. Они умеют драться, но драться стало не за что.

Единственное, что наверняка найдется в любом городе, большом ли, маленьком ли, – это сломленные люди. Города здесь ни при чем, нас ломает сама жизнь. И тогда легко найти дорожку в бар, барные стойки быстро становятся местами печали. Те, кому не за что больше держаться, крепко держатся за стакан; те, кто устал падать, могут спрятаться в бутылку, потому что ниже бутылочного донышка не упадешь.

Рамона видела, как такие раненые приходят и уходят: кто-то идет дальше, кто-то скатывается еще ниже. У иных дела идут на лад, а иные, как Алан Ович, отправляются в лес.

За долгую жизнь Рамона научилась не прыгать от счастья и не посыпать голову пеплом от неудач, но даже она знала, как легко будет этой осенью связать с хоккейной командой чрезмерные надежды. Ведь спорт и реальность – разные вещи, но, когда реальность валится ко всем чертям, нам нужны сказки, потому что они учат: стань лучшим хоть в чем-то – и остальное, может быть, тоже изменится.

Сейчас Рамона ни черта не понимала. Сдвинется дело с мертвой точки? Или мы просто свыкнемся?

Прежде чем взять дробовик и уйти в лес, Алан Ович оставил детям подарки, положив их каждому на кровать. Никто не знал зачем – может, надеялся, что они запомнят его таким. Он зайдет поглубже в лес, и пусть дети подумают, будто он их просто покинул. Пусть фантазируют, что на самом деле он секретный агент и его послали выполнять ужасно секретное задание. Или что он астронавт и улетел в космос. Может, он надеялся, что их детство продолжится.

Все вышло не так. Адри, его старшая дочь, не смогла потом объяснить, откуда она знала, где отец. Она просто чуяла, куда идти. Может быть, поэтому собаки и любили ее – она обладала особым чутьем, которого недостает обычным людям. Она не кричала «папа», пробираясь между деревьями, – дети охотников так не делают, они усваивают, что все мужчины в лесу чьи-то папы, и, если хочешь дозваться своего, звать надо по имени, словно ты для него просто знакомый. Адри не была просто знакомой, она с самого рождения носила в себе нечто Аланово. И как бы далеко отец ни ушел в лес, она его находила.

* * *

Бар может быть довольно мрачным местом – жизнь дает нам гораздо больше поводов для печали, чем для праздника, подносит больше поминальных рюмок, чем бокалов за здоровье новобрачных. Но Рамона знала, что порой бар и нечто иное, от чего идут трещинами камни, которые носишь в груди. Бару не обязательно быть лучшим местом в мире – довольно и того, что он не худшее.

Последние недели были наполнены слухами. Говорили, будто фабрику продают, а в Бьорнстаде, давно привычном к тому, что в городе закрывают то одно, то другое, вполне допускали, что на самом деле речь идет о банкротстве. Легко называть такие рассуждения «циничными», но цинизм – всего лишь химическая реакция в перенасыщенном растворе отчаяния. О безработице теперь говорили не только молодые мужчины из бара «Шкура»; теперь встревожены были все. В маленьком городке разорение работодателя – стихийное бедствие, у каждого найдется пострадавший знакомый, а в конце концов пострадаешь и ты сам.

Легко называть параноиками горожан, которые без конца твердят, что политики просто закачивают все ресурсы в Хед, что им плевать, народится ли в Бьорнстаде еще хоть одно поколение. Но худшее свойство паранойи в том, что единственный способ перестать выглядеть параноиком – это оказаться правым в своих опасениях.

* * *

Некоторым детям не дано освободиться от своих родителей до конца: их ведет по жизни родительский компас, они смотрят на мир родительскими глазами. Когда случаются страшные вещи, большинство людей становятся волнами, но кое-кто превращается в скалу. Волны накатываются и отступают под порывами ветра, а скалы лишь принимают удар за ударом и непоколебимо ждут, когда закончится шторм.

Адри была ребенком, но она вынула ружье из рук отца и села на пень, держа отцовскую руку в своей. То ли в шоке, то ли осознанно прощаясь – с отцом и с собой. После того дня Адри стала другой. Когда она поднялась и пошла через лес обратно в Бьорнстад, то не кричала в панике «помогите!», а решительно направилась домой к самым опытным и самым сильным охотникам и попросила помочь перенести тело. Когда мать с криком рухнула на пол в прихожей, Адри подхватила ее, потому что к тому времени девочка уже проплакалась. Она готова была стать скалой. И стала.

Катя и Габи были мамины дети, а Адри и Беньи – дети Алана Овича. Источники конфликтов и разжигатели войн. И каждый раз, когда Адри отправлялась в лес искать своего младшего, она знала, что обязательно найдет его, словно в его кожу были зашиты магниты. Адри боялась другого. Она боялась найти его мертвым, боялась каждый раз. Братишка не понимал, что в такие моменты творится внутри у старшей сестры. Тревога, спрятанная за роговицей, слова, спрятанные за другими словами, ключи от оружейного сейфа, спрятанные на ночь под подушку.

Беньи не сидел на дереве. Он лежал на земле.

* * *

Элизабет Цаккель вошла в «Шкуру». Время ужина уже давно прошло, но Элизабет села в углу, и перед ней появилась большая тарелка картошки. Ей даже не пришлось просить Рамону.

– Спасибо, – сказала хоккейный тренер.

– Не знаю, что там едят эти веганутые, кроме картошки. Но у нас грибные места. Скоро сезон! – прозвучало в ответ.

Цаккель подняла глаза, Рамона резко кивнула. С чувствами у владелицы бара тоже обстояло неважно, и это был ее способ донести до посетительницы свою надежду, что хоккейный тренер задержится в Бьорнстаде подольше.

* * *

Беньи лежал неподвижно, с распахнутыми глазами, устремленными в никуда. Адри помнила отцовскую руку, с тех пор как девочкой сидела на том пне. Холодную, неподвижную, без пульса.

Осторожно, совершенно беззвучно и мягко старшая сестра улеглась на землю рядом с младшим братом. Положила руку на его руку, ища тепло, биение под кожей.

– Ты меня в гроб вгонишь. Я его ищу, а он тут разлегся, как кретин, – прошептала она.

– Извини, – ответил Беньи.

Не пьяный, не под кайфом. Сегодня он не пытался сбежать от чувств. Адри еще больше встревожилась.

– Что стряслось?

Последние лучи лета преломились в каплях, повисших у Беньи на ресницах.

– Ничего. Просто… ошибка.

Адри не ответила. Она не та сестра, с которой можно говорить о разбитом сердце. Она та сестра, которая приведет брата из леса домой. Когда наконец показалась окраина города, Адри сказала:

– Новый тренер хочет, чтобы ты был капитаном команды.

И увидела в глазах Беньи то, чего не видела уже много лет.

Страх.

* * *

Цаккель почти покончила с ужином, когда Рамона вернулась к ее столу и поставила перед ней кружку пива. – От постоянных клиентов, – объявила она.

– От них? – Цаккель взглянула на пятерку возрастных.

Рамона помотала головой:

– От их жен.

Далеко в углу сидели пять немолодых теток. Седые, сумочки на столе, морщинистые руки крепко держат пивные кружки. Они прожили в Бьорнстаде всю жизнь, это их город. У кого-то из них дети и внуки работали на фабрике, кто-то работал на фабрике сам. На постаревших телах красовались новенькие футболки. На всех одинаковые. Зеленые, с тремя словами, написанными, как девиз:

БЬОРНСТАД

ПРОТИВ

ВСЕХ