Текст книги "Гибель «Русалки»"

Он положил змею обратно в мешок, пометив его своим складным ножом. Затем подозвал женщину и велел ей сплести две длинные, узкие, с откидными, на петлях, крышками, корзины-клетки, сквозь решетку которых гадюка была бы видна. Через четыре часа, когда она закончила работу, он посадил змею с вырванными зубами в одну из корзин, сделав на ней почти незаметную пометку кусочком пальмовой древесины. В другую корзину он поместил ядовитую змею. А потом, спохватившись, закопал мертвую курицу, чтобы кто-нибудь не съел ее.

В полдень следующего дня, завывая и приплясывая, в ужасной маске колдуна, скрывавшей лицо, отчего его внешность, по мнению Гая, только выигрывала, пришел Мукабасса, ведя несчастную Капапелу. Ее руки были связаны сзади лианами, еще одна лиана петлей наброшена на горло. Она была полумертвой от страха.

– Не бойся, Капа, – мягко сказал Гай. – Мое колдовство сильнее, чем его…

Больше он ничего не успел сказать.

– Что здесь происходит? – послышался решительный женский голос.

Гай обернулся и увидел Билджи, во все глаза смотревшую на него, а рядом с ней – белую женщину, почти с него ростом. Он никогда не видел раньше Пруденс Стаунтон, но это, бесспорно, была она, ведь на много миль вокруг она была единственной белой женщиной. Ей было теперь лет двадцать шесть – двадцать семь. И, хотя Африка встретила ее неласково, она, несомненно, освоилась здесь. В тот момент Гай не осознал, что Пруденс по-своему привлекательна, он понял это значительно позже. Что поразило его с первого взгляда – так это безмятежное спокойствие всего ее облика. Именно эта безмятежность больше всего раздражала такого скептика, как Гай, – ведь за ней не было ничего, кроме бесхитростной веры.

Он рассматривал девушку с оскорбительной неторопливостью. В ее внешности не было ничего замечательного. Пожалуй, ее можно было назвать худой, однако по-мальчишечьи стройная фигура не мешала ей быть необычайно женственной. Уголки голубых глаз Пруденс собирались в морщины, оттого что она слишком много бывала на солнце. И все же эти морщины не старили ее, а скорее придавали некоторое высокомерие, но, несмотря на это, он подумал, что при других обстоятельствах черты ее лица вполне могли бы выражать спокойное добродушие. Темно-золотистые волосы аккуратно собраны в пучок на тонкой загорелой шее. Широкий рот с удивительно полными губами – похоже, что холодная сдержанность – только видимость, скрывающая душевную теплоту. Солнце выжгло ее брови и ресницы почти добела, и они резко выделялись на покрытом густым загаром лице.

В ее облике не было ничего примечательного. Но сама Пруденс Стаунтон была незаурядной личностью.

– Я спрашиваю, – сухо повторила она, – что все-таки здесь происходит?

– Ничего особенного, – нехотя ответил Гай. – Мы с этим почтенным колдуном побились об заклад. Он собирается дать женщине древесный отвар сэсси…

– Но ему нельзя это позволить! – выкрикнула Пруденс. – Сэсси – смертельный яд!

– Вы не сообщили мне ничего нового, мисс Стаунтон, – спокойно сказал Гай. – И все же из чистого интереса…

Глаза Пруденс вспыхнули сапфировым пламенем.

– Ах вот вы какой человек, мистер Фолкс! Вы хотите сказать, что человеческая жизнь – ставка в вашей азартной игре?

– Пожалуй что так, если допустить, что негры – люди, – ответил Гай не без издевки, – у меня же на этот счет свое мнение. Кроме того, я куда лучший колдун, чем это порождение смертного греха. Женщина не умрет. Я даю вам слово.

– Послушайте, вы… – задохнулась Пруденс.

– А не кажется ли вам, Пру, – решительно произнес Гай, – что вы становитесь немного надоедливой. Отойдите в сторонку, как хорошая девочка, и не вмешивайтесь. Билджи, дорогая, дай-ка мне эту бутылочку…

Билджи, не вымолвив ни слова, передала ему бутылку с настойкой рвотного камня. Если бы он сказал ей перерезать себе горло, она, наверно, повиновалась бы столь же быстро и беспрекословно.

– Открой рот, Капа! – приказал он.

Капапела послушно открыла рот, в глазах ее забрезжила надежда. Гай влил ей в глотку тошнотворную смесь. Затем повернулся к Мукабассе.

– Твоя очередь, великий колдун, – сказал он.

Мукабасса поднес чашку, полную отвара коры дерева джеду, к губам Капапелы. Краем глаза Гай видел, что Пруденс вся напряглась, готовясь к прыжку. Он помешал ей, крепко схватив за руки.

– Не надо этого делать, – сказал он решительно. – Пари есть пари. И вообще, у нас здесь свои порядки.

– Пустите меня! – завизжала Пруденс. – Пустите!

– Должен вам разъяснить, Пру, – насмешливо сказал Гай, – что здесь, в Фолкстоне, действует одно правило: я говорю, а все остальные слушают. Особенно женщины. Да прекратите же вырываться!

Капапела храбро проглотила яд. Обитатели поселка столпились вокруг и глядели на нее затаив дыхание. Не прошло и минуты, как Капапела согнулась вдвое и исторгла весь яд на землю.

– С ней все в порядке, – сказал Гай. – Сок джеду должен находиться в желудке не менее десяти минут, чтобы начать действовать. Могу ли я теперь отпустить вас?

– Я никогда… – проговорила Пруденс, тяжело дыша и выталкивая слова по одному, – за всю… свою жизнь… не подвергалась… столь бесцеремонному… обращению!

– В таком случае, Пру, – сказал Гай, – вам еще многое предстоит узнать. – Он заметил, что Флонкерри взялся за свой острый как бритва ассагай. – Нет, Флон. Нам с Мукабассой предстоит пройти еще одно испытание. Мы спросим самого папу Дамбаллу, кто из нас говорит правду. Нибири, неси змей!

– И вы считаете себя белым человеком и христианином! – воскликнула Пруденс.

– Я белый человек, тут нет никакого сомнения, – торжественно сказал Гай, – а вот насчет христианства не уверен. Я приемный сын Африки, мэм, а мне сдается, что ни Иегова, ни Иисус никогда не перебирались через Атласские горы…

Пруденс уставилась на него с неподдельным изумлением:

– Вы хотите сказать, что верите во весь этот шарлатанский вздор?

– Да, мэм. А вы разве нет? Кажется, я только что показал вам его силу, которая ничуть не меньше, чем сила Библии и сила меча. Вы, миссионеры, уже двести лет пытаетесь отмыть ниггеров в крови агнца, а они по-прежнему остаются такими же черными и ленивыми, насколько я могу заметить… Принесла их, Нибири? А теперь, будь умницей, покажи их, чтобы все видели.

Негры отпрянули на несколько шагов от клеток со змеями. Гай взял помеченную им вчера клетку и поднял ее в вытянутой левой руке. Затем взялся правой рукой за петлю крышки.

– Бвана! – завопила Билджи. – Бвана, не делай этого. Укусит тебя, ты умрешь!

– Выбрось эти мысли из своей хорошенькой головки, малышка! – ухмыльнулся Гай. – Мы друзья с папой Дамбаллой. Со мной ничего не случится…

– Вы что – собираетесь засунуть голую руку в клетку с ямкоголовой змеей? – спросила Пруденс.

– Да, мэм, – протянул Гай. – Говорит же Библия, что вера движет горами! А я очень-очень верю в старого папу Дамбаллу. Змея не причинит мне никакого вреда.

Он смело просунул руку в клетку. Гадюка, свернувшаяся полукольцом, укусила мгновенно, вонзив задние зубы в руку Гая. Гай слышал пронзительные вопли Билджи, полные отчаяния. Пруденс же не издала ни звука. Он обернулся: она глядела на него с холодным любопытством.

– Вырвали ядовитые зубы, не правда ли? – спокойно спросила она. – Ловкий фокус!

– С вами, надеюсь, все в порядке, Пру? – улыбнулся ей Гай. – Тем не менее я был бы вам очень благодарен, если бы вы помолчали…

– Не беспокойтесь, – сказала она насмешливо. – Я горячо одобряю любые способы борьбы с колдунами.

Он засунул в клетку другую руку и раздвинул челюсти змеи. Туземцы столпились вокруг, разглядывая крошечные капельки крови на его руке.

– Бвана не умрет? – прошептала Билджи.

– Еще лет сорок, по крайней мере, – усмехнулся Гай.

Он повернулся к Мукабассе, который дрожал как осиновый лист.

– Теперь твоя очередь, великий колдун, – сказал он, передавая знахарю вторую клетку. Мукабассе хватило всего одного взгляда на нее, чтобы броситься наутек.

Флонкерри рванулся следом и в несколько прыжков почти настиг его.

– Отпусти его, Флон! – закричал Гай. – Смотри только, чтоб он не вернулся.

Флонкерри остановился и обернулся к Гаю.

– Не убивать его? – спросил он с грустью.

– Не надо. Он убежит в лес. А вечером Эсамба поймает его и погасит свет в его глазах. Он будет достаточно наказан…

Флонкерри подошел к Капапеле и улыбнулся. Он обнял ее за тонкую талию, и они ушли. Это зрелище доставило Гаю большое удовольствие. Он повернулся к Пруденс Стаунтон.

– А теперь, – сказал он сдержанно, – позвольте мне, хоть и с некоторым опозданием, пригласить вас в Фолкстон, мисс Стаунтон. Как говорят фулахи, мой дом – твой дом…

Пруденс не сразу ответила ему. Она стояла, разглядывая его с неподдельным любопытством.

– Ну как? – усмехнулся Гай. – Вы удовлетворены увиденным?

На мгновение в ее глазах появилось беспокойство.

– Простите, – сказала она. – Мне следовало бы вести себя сдержанней, мистер Фолкс. Дело в том, что я с семи лет не видела белых людей, за исключением отца.

– Ну и что вы можете сказать теперь, когда увидели?

Она холодно улыбнулся ему, сохраняя полное самообладание:

– Все суждения основаны на сравнении, не правда ли, мистер Фолкс? А у меня нет для них почвы, поэтому как я могу судить?

– Вы, Пру, – сказал Гай торжественно, – настоящий адвокат из Филадельфии. Но, клянусь всем святым, вы мне нравитесь. Проходите в дом…

– Благодарю вас. И если позволите, я осмотрю вашу руку. У меня есть опыт врачевания змеиных укусов.

Она опустилась на колени у его кресла в гостиной и разрезала рану бритвой, которую Билджи предварительно прокипятила. Потом Пруденс несколько раз сильно сдавила место разреза, так что обильно полилась кровь.

– Думаю, яда нет, – решительно сказала она, – но лучше проверить. Если есть, кровь его вымоет – и этого будет достаточно…

Она взглянула на Билджи.

– Скажи, девушка, – обратилась она к ней на суахили, – где можно взять кусок ткани для перевязки?

– Она говорит по-английски, – сказал Гай. Пруденс с интересом взглянула на Билджи. Она уже видела сегодня на пристани эту девушку из Тимбо, но до сих пор обращала на нее не больше внимания, чем на любую другую африканку. Но сейчас, заметив в глазах Билджи затаенную печаль, она сразу все поняла. Сразу и до конца.

Но что ее особенно поразило, буквально пригвоздило к полу, так это ее собственная реакция. Она знала, что сожительство белых мужчин с туземными женщинами – дело для Африки обычное, может быть, именно поэтому представители ее расы (а их в этих краях было немного) никогда не искали встречи с ней. К тому же отец так дорожил ею, так боялся, что ее чистота будет оскорблена видом факторий и рынков рабов на Невольничьем Берегу, что не брал ее в свои редкие поездки, которые предпринимались, отчасти, по крайней мере, именно с целью проповеди против этой позорной практики. Однако его усилия были бесполезны, о чем он знал заранее, но считал это своим христианским долгом.

Она медленно поднялась с колен.

– Перебинтуешь сама, – сказала она Билджи. Резкость собственного тона неприятно поразила ее. Она вовсе не хотела давать волю своим чувствам.

– Да, госпожа, – покорно сказала Билджи. Пруденс поняла: ей нужно время, чтобы подумать.

А когда он смотрел на нее своими большими черными глазами, она ни о чем не могла думать. Ей начинало казаться, что он видит ее насквозь, знает все ее мысли и чувства…

Главным же чувством, овладевшим ею (она понимала это и не могла обманывать себя, унаследовав от отца беспощадную честность), было не возмущение и гнев по поводу этого вопиющего нарушения христианского кодекса морали, а мучительная боль, вызванная чисто женской ревностью.

«Я его совсем не знаю, – в ярости твердила она себе. – То, что я говорила ему, истинная правда: мне не с чем сравнивать – ведь папа так оберегал меня… А он – торговец рабами, человеческой плотью. Чуть ли не атеист. Не знаю, уродлив ли он или все-таки красив, как языческий бог. Папе следовало быть дальновиднее. Если бы он брал меня в свои поездки, я бы имела возможность видеть и других белых мужчин и не стояла бы сейчас в полном смятении, уже наполовину влюбившись в него, незнакомца, которого встретила какой-то час назад…»

Гай улыбнулся ей.

– Стоит покинуть пределы миссии, – мягко сказал он, – и мир становится совсем иным…

– Не спорю, – сказала она резко. – Однако должна вас разочаровать, мистер Фолкс. Проповедник – мой отец, а не я. И вообще, ваша жизнь меня совершенно не касается…

– Неужели? Думаю, вы не правы. Я свято верю в братство людей. А вы меня разочаровали. Я-то уж предвкушал, как прекрасная миссионерка спасет мою душу. Теряюсь в догадках: зачем же вы тогда пришли сюда?

– Меня прислал отец, – не сразу ответила Пруденс. – Вокруг миссии разгорелась война, и он увидел, что дикари Диакьяра вытворяют с женщинами. Я не хотела уходить, но папа обещал, что, если станет совсем плохо, он пришлет гонца с просьбой о помощи. Мы можем на вас рассчитывать, мистер Фолкс?

– Разумеется. Насколько я знаю, ваш отец весьма достойный человек. Думаю, что тот вред, который он причинил, насаждая религию, неподходящую для Африки, не так уж велик по сравнению с пользой, что он приносит, знакомя негров с простейшими навыками гигиены и врачуя их болезни. Я и сам хочу послать к нему нескольких пациентов…

– Иначе говоря, – холодно заметила Пруденс, – вы обеспокоены состоянием их тел, а не душ. Что ж, это понятно. Чем здоровее африканец, тем дороже его можно продать, не так ли, мистер Фолкс?

– Совершенно верно. Однако я нерадиво отношусь к своим обязанностям хозяина. Что бы вы хотели на обед, мисс Стаунтон?

Пруденс покраснела и не сразу ответила.

– Прошу прощения, – сказала она наконец. – Все-таки я у вас в гостях, а вам приходится напоминать мне об этом. Я вела себя отвратительно. Пожалуйста, простите меня, мистер Фолкс.

– Вас не за что прощать, – улыбнулся Гай. – Пойдемте, я покажу вам факторию, пока повар стряпает ваше любимое блюдо. Какое именно, мисс Стаунтон?

– Люди, живущие в миссии, – печально сказала она, – не могут позволить себе такую роскошь, как любимые блюда. Пусть это будет ваша повседневная пища, мистер Фолкс.

– Прекрасно, – сказал Гай. – Что ж, пошли?

Глава 18

Лунный свет, озаряющий серебряным сиянием все небо, едва пробивался сквозь кроны деревьев. С моря дул ветер, деревья колыхались и рассеивали свет, так что весь пейзаж находился в постоянном движении. Стайка обезьян, что-то лопоча, пронеслась по верхушкам тамариндов. Хрипло прокричала кукушка. Потом все стихло, кроме шума волн, которые накатывались и разбивались о берег, и кровь в ее висках, казалось, пульсировала в ритме морского прибоя.

Она лежала на спине, глядя в потолок. Ветер глухо шуршал в листве баобаба, и на ее лице отражались попеременно то тень от листьев, то лунное серебро. Ей чудилось, что она ощущает кожей смену света и тени, как ощущала бы легкие, щекочущие прикосновения травинки в детской руке.

В пятне лунного света, отраженного зеркалом на потолок, пробежала ящерица и с шуршанием скрылась.

А Пруденс Стаунтон лежала, сжимая и разжимая тонкие пальцы, с трудом сдерживая слезы.

«Я не должна думать, – говорила она себе, – не должна. Он совсем не такой, о каком я мечтала: атеист, торговец человеческой плотью – злой, жестокий человек. Нет… он мог бы позволить своим воинам убить знахаря, но ведь не позволил. В его душе есть добро, но оно загнано вглубь. Я могла бы помочь ему, могла бы…

Только я ему не нужна. Он такой сильный, ужасно сильный, он горд и не ведает сомнений. Если бы я смогла помочь ему прозреть, убедить его бросить это гнусное занятие, какие чудеса могли бы мы сотворить вместе, если бы эта сила была обращена на службу Господу. Я была бы тогда так счастлива – и мне не нужно больше никаких сравнений. Он так красив, как я себе и представляла: высокий, с этими дерзкими глазами, насмешливым и нежным ртом…»

Внезапно Пруденс села, свесив длинные, стройные ноги со своего ложа. На ней была только сорочка: в Фолкстоне не нашлось ночной рубашки, а свои она взять не догадалась. Пруденс прошла к зеркалу и уселась перед ним. Ей не пришлось зажигать лампу с пальмовым маслом: на этой стороне комнаты, залитой лунным сиянием, было светло как днем. Она сидела, разглядывая свое отражение в зеркале. Фигура хорошая – если бы не худоба, ее можно было бы даже назвать красивой. Немного побольше бы мяса на костях, думала она, но знала, что, наверно, так и останется худой…

Пруденс сидела, вслушиваясь в рокот прибоя, шорох деревьев, шум, который поднимали пробегающие обезьяны, писк летучей мыши, и чувствовала, как в ее крови все сильней, отчетливей, яростней звучат голоса мрачных и жестоких африканских богов.

«Он прав, – всхлипнула она. – Прав! Они никогда не переходили через горы. Ни Иегова, ни добрый, кроткий Иисус! Африка не место для них и никогда им не будет. Здесь правят Джу-Джу, Дамбалла, Болози, Эсамба – все эти ужасные черные боги, которые бормочут что-то в ночи… А я…»

Она вдруг вся напряглась, услышав, как Билджи напевает сладкозвучную любовную песенку. Ее голос, негромкий, хрипловатый и нежный, звучал в насыщенной ароматами темноте тропиков. Пруденс сидела и слушала, а по щекам ее текли жгучие слезы.

«Это несправедливо, несправедливо… Она с ним – черная африканская дикарка. А я… я…»

Пруденс туго, обеими руками, обтянула сорочкой грудь так, чтобы хлопчатобумажная ткань как можно рельефнее обрисовала ее очертания. Плотно сжала губы, подалась вперед, разглядывая себя в зеркале.

Все же у нее красивое тело, но со вкусом подобранное платье может сделать его еще красивее. Родись она на сто лет позже, ее стройную мальчишескую фигуру сочли бы весьма изящной…

Пруденс отшатнулась назад, устыдившись того, что делала. Отвернувшись от зеркала, она быстро оделась и вышла в залитую лунным светом ночь.

Она застыла у перил веранды, глядя поверх темных силуэтов деревьев, окаймляющих берег, на широкую лунную дорожку, ослепительно блестевшую на темной воде. Она не знала, как долго простояла так, ни о чем не думая, не шевелясь, будто растворившись в ночи, исполнившись ее безмятежного покоя, когда что-то, даже не звук, а скорее некое ощущение, внезапная вспышка сознания, заставило ее обернуться, и она увидела в тени тамаринда тлеющий кончик сигары, мерцающий, словно красная звездочка.

Он вышел навстречу ей из тени дерева в лунный свет.

– Что, не спится, мисс Стаунтон? – спросил он спокойно.

– Нет. А вам?

– Тоже, как видите, – сухо сказал Гай.

– Почему же? – спросила она, стараясь не обращаться к нему по имени. Она не хотела опять называть его мистером Фолксом.

Он долго смотрел на нее, прежде чем ответить:

– Мне следует сказать вам правду или ничего не значащую любезность?

– Правду, – твердо сказала она.

– Я уже больше двенадцати лет не видел белой женщины. И я, честно вам признаюсь, взволнован, что такая молодая и красивая женщина гостит у меня. Хочу сказать больше…

– Больше? – эхом отозвалась Пруденс.

– Гораздо больше. Я человек не особенно стеснительный, мисс Стаунтон. Но мне никогда не доводилось встречать дочь миссионера. Чувствую, что религия очень много значит для вас, и в этом-то вся загвоздка…

– В чем же тут загвоздка?

– Я придерживаюсь убеждения, что все женщины похожи друг на друга, как сестры, и до сих пор ни разу в этом не обманывался. Еще не встречал такую, которую бы долгое время угнетало сознание своих человеческих слабостей. Но вы другая, Пру… Я хотел сказать, мисс Стаунтон…

– Зовите меня Пру, – мягко сказала она. – Мне это нравится, я, пожалуй, даже огорчилась сейчас немного, когда вы вспомнили о приличиях и стали столь церемонны. Пру звучит очень по-дружески…

– Тогда зовите меня Гай. Вы другая. Большинство людей воздают хвалу Господу, а потом при случае всегда находят причину позволить себе то, за что они осуждают других. Но вы вряд ли себе такое позволите. Может быть, вы никогда не простите себе, если сойдете с пьедестала, на который вас вознес отец. Вас может больно ранить, если вы обнаружите, что в ваших жилах течет кровь, а сердце подвластно человеческим страстям…

«Уже обнаружила», – с горечью подумала она, но вслух этого не сказала.

– Не знаю, что вам ответить, Гай. Я воспитывалась в Африке, не зная материнской любви и заботы. Женщинам не положено говорить на определенные темы, даже думать об этом. Я несколько раз безмерно огорчала отца возмутительно вольными, с его точки зрения, речами. И теперь я очень робка в своих высказываниях, даже не знаю, как пристало говорить леди…

– Мне вы можете говорить все, что придет вам в голову, Пру.

– Хорошо. Но должна вас предупредить, что я ужасно прямолинейна. Из того, что вы говорите, можно понять, что, если бы не боязнь оскорбить мои религиозные чувства, вы пытались бы сделать меня вашей… вашей любовницей. Я правильно поняла?

– Совершенно правильно, – усмехнулся Гай. – Продолжайте, Пру.

– В таком случае я очень рада, что вы испытываете эту боязнь.

– Понятно, – сказал Гай сухо.

«Ничего тебе не понятно, – подумала она тоскливо. – Ты ничего не понимаешь. Когда вернусь домой, попрошу отца запереть меня и давать целый месяц только хлеб и воду в наказание за мои греховные мысли. Я хотела сказать, что, если бы ты попытался, я бы изо всех сил сопротивлялась тебе, Гай. Но у меня нет больше уверенности в своих силах. Ты очень привлекательный мужчина. Сначала мне казалось, что я так отношусь к тебе, потому что никого другого не видела, но теперь-то понимаю, что и в окружении других мужчин ты сразу бы бросился в глаза. И если бы ты сделал такую попытку, то (Господи, прости меня!), возможно, добился бы успеха. Я это знаю. И это было бы самое ужасное, что могло бы случиться…»

Он стоял молча, не желая прерывать ее раздумья, «…потому что я тогда возненавидела бы тебя за то, что ты меня опозорил, – с горечью думала она, – и себя – за слабость…»

– Нет, – прервала она затянувшееся молчание, – не думаю, что вы поняли меня до конца. И именно поэтому вы должны завтра же отправить меня домой.

– Домой? Неужели вы настолько меня боитесь!

– Боюсь? – прошептала она. – Я боюсь нас обоих, Гай. Дикари Диакьяра и те менее опасны. Они могут убить только мое тело. Думаю, что это куда меньшее зло, чем… разрушение моей души.

Наступило молчание. Лился лунный свет, медленно тянулись мгновения. Наконец Гай заговорил.

– Хорошо, Пру, – сказал он тихо. – Вы победили. Но вы должны оставаться здесь, пока ваш отец не пришлет кого-нибудь за вами. Я уберу прочь свои грязные руки, обещаю вам это.

Она стояла, глядя на него, в глазах ее сверкнули слезы.

– Благодарю вас, – прошептала она. – Надеюсь, вы поймете меня, если я скажу, что это самая бесплодная победа, которую я когда-либо одерживала в своей жизни.

И она повернулась и с достоинством удалилась обратно в дом.

Пруденс прожила в фактории целый месяц, и все это время пламенная война готова была вот-вот разразиться. Не началась она только потому, что Гай, избавив Фолкстон от Мукабассы, этого троянского коня, лишил да Коимбру уверенности в успехе. Для Пру этот месяц был ужасен. Возможно, если бы Гай нарушил данное им слово, ей послужило бы опорой чувство оскорбленной добродетели. Но Гай свое слово сдержал. Он был подчеркнуто вежлив и добр, ни разу не дав понять ни жестом, ни намеком, что помнит об их странном недолгом разговоре.

Больше всего ее терзало то, что ему, скорее всего, ни разу не пришел в голову очевидный для нее выход из положения. Она тысячу раз представляла, как он опускается перед ней на колени и говорит: «Выходите за меня замуж, Пру. Ради вас я прекращу торговать рабами, стану христианином, и мы вместе вознесем молитвы Господу…»

В конце концов Пруденс не выдержала. Не сказав ни слова Гаю, она отправилась в поселок и, поскольку прекрасно владела большинством местных диалектов, без труда договорилась с Флонкерри об эскорте из пяти дюжих воинов, чтобы проводить ее до миссии. Вождь предложил Пруденс подождать, пока для нее не изготовят типой, своеобразное транспортное средство, состоящее из подвешенного на двух жердях удобного стула, который несут на плечах четыре носильщика. Поскольку на эту работу требовалось не более двух часов и можно было отправляться в путь уже на рассвете, она с благодарностью согласилась.

Пруденс вернулась в дом и легла не раздеваясь на постель. Она так и не заснула и, встав за час до рассвета, написала прощальную записку Гаю. Взяв свою сумку, она на цыпочках прошла в его комнату. Пруденс молила Бога, чтобы там не оказалось Билджи, и он внял молитвам праведницы.

Гай крепко спал, раскинувшись на леопардовых шкурах, закрытый до пояса легким одеялом. Она стояла, завороженно глядя на его мускулистый торс, на большой рубец, оставленный рапирой Килрейна на сильном плече, на полукруг шрама от клыков (леопарда, решила она) на тыльной стороне левой руки и на загорелое лицо, смягчившееся во сне и полное такой благородной мужской красоты, что у нее не было сил на него смотреть.

Пруденс положила записку на столик у его ложа и повернулась, чтобы идти. Но в последний момент страсть возобладала над волей. Она быстро наклонилась и поцеловала спящего в губы.

Его длинные руки взметнулись, сомкнувшись за ее спиной. Глаза открылись – мгновенно ставшие ясными глаза охотника.

– Да это Пру! – рассмеялся он. – Очень мило, что вы зашли!

– Пустите меня! Слышите, пустите меня, Гай Фолкс!

– Ну уж нет! – фыркнул он. – Вы меня поцеловали. Значит, я должен вернуть вам долг с процентами!

Он сел и нашел ее рот. Поцелуй был умелым и продолжительным. Когда наконец он отстранился, ее лицо было покрыто смертельной бледностью, щеки залиты слезами стыда.

– Гай, – прошептала она, – вы, наверно, большой охотник? И спортсмен тоже?

Он нахмурился на мгновение, но тут же черты его лица смягчились.

– Пожалуй что так, – протянул он. – А что, Пру?

– Папа говорит, что нет ничего хуже, чем стрелять в ручных беззащитных уток. Вы меня поняли, Гай?

– Да, – сказал он. И широко развел руки, освободив ее, как пойманную птицу.

– Спасибо, – прошептала она и направилась к двери. Проходя мимо стола, она смахнула юбкой на пол записку. Пустячное происшествие, но такие пустяки нередко имеют трагические последствия.

Поднявшись утром, Гай, как всегда, швырнул одеяло на пол, и оно накрыло послание Пруденс. Только вечером, когда он вернулся, после того как обошел все вокруг и убедился, что фактория готова отразить внезапное нападение, Билджи вручила Гаю записку, найденную во время уборки комнаты.

Но было уже слишком поздно посылать людей вдогонку. Гай узнал от Флонкерри, что он отправил с Пруденс вооруженный эскорт. И все же всю следующую неделю его мучило беспокойство. Оно еще больше усилилось, когда к нему пришел Флонкерри с известием, что люди, ушедшие с Пру, до сих пор не вернулись.

Гай хотел было уже приказать вождю готовить воинов к выступлению, но вдруг услышал, как Флон издал гортанный возглас, полный удивления. Гай обернулся и увидел людей у причала – высокого белого мужчину, окруженного чернокожими. Негры поддерживали его: по-видимому, сам он стоять не мог.

Гай и Флонкерри бегом бросились к пристани. Не было ни малейшего сомнения, что белый человек – отец Пру.

Преподобный Обадия Стаунтон едва держался на ногах, поддерживаемый двумя фольджи из числа воинов, сопровождавших Пру. Он был ранен копьем в плечо. Наконечник прошел насквозь, неумело наложенный бинт пропитался кровью.

– Здравствуйте, ваше преподобие! – мягко сказал Гай. – Похоже, вам требуется помощь.

– Не беспокойтесь обо мне, – сказал Стаунтон устало. – Помогите моим людям. Диакьяр увел их с собой, тех, кто остался в живых. Если вы спасете их, мистер Фолкс, я буду вам очень признателен…

– Конечно, – сказал Гай решительно. – Но сначала нужно заняться вашей раной. Плечо у вас выглядит неважно…

– Нет! – вскричал миссионер. – На это нет времени! Вы разве меня не поняли? Диакьяр увел…

– Да, я слышал. Но мы сможем выкупить их позднее.

– Вы меня не поняли, сэр, – сказал Обадия Стаунтон. – Диакьяр не отдает пленных за выкуп. Его люди – настоящие дикари. Они… они их съедят!

Гай застыл, уставившись на проповедника. И тут он увидел в его глазах смертную муку.

– Пру? – спросил он.

– Мертва, – сказал преподобный Стаунтон ровным, безжизненно-спокойным голосом; видно было, что священник в состоянии глубокого шока. – Один из ваших фольджи застрелил ее по моему приказу. Она… она не мучилась, сынок…

– По вашему приказу?!

– Да. Она хотела, чтоб это сделал я, но… я не смог… А надежды никакой не было… Мне довелось как-то увидеть, что вытворяют с женщинами люди Диакьяра.

Гай смерил его взглядом. Когда же заговорил, голос его был тверд как кремень.

– Но вы-то спаслись, – сказал он.

– Меня освободили ваши фольджи. Те, что пришли с Пру. Бандиты Диакьяра уже тащили меня на костер. Они, видно, решили, что я еще пару часов помучаюсь, прежде чем умереть. Я хотел избавить Пруденс от этого, сэр, и от гораздо худшего…

– Простите, ваше преподобие. Разрешите помочь вам дойти до дома.

– Постойте. Мне нужно кое-что узнать. Вы можете доверять своим фольджи, мистер Фолкс?

– Безоговорочно. А почему вы спросили?

– Потому что фольджи замешаны в этом деле. Пруденс нам сказала, что Флонкерри и половина племени живут здесь. А его брат Флэмбури стал причиной несчастья…

– Между ними не осталось любви. Продолжайте, ваше преподобие.

– Флэмбури украл младшую жену своего дяди Тамаррара. Это и дало толчок последующим событиям. Я столько трудов положил на то, чтобы искоренить полигамию…

– Вы пытаетесь бороться с человеческой натурой, – сухо сказал Гай, – а это безнадежно. Ближе к делу. Что же случилось потом?

– Тамаррар напал на деревню Флэмбури. Эта стычка не дала никому перевеса, и тогда Флэмбури обратился за помощью к Диакьяру и его отвратительным свиньям-людоедам. То, что началось как незначительная усобица, вылилось затем в ужасные события…

– Знаю, – прервал его Гай. – Я знаю, как воюют ниггеры. Скажите только одно, ваше преподобие, где они?

– Думаю, что около миссии. Они ее сожгли. У меня гостил священник-француз. Они… выпустили из него кишки. Изрезали на куски его слугу – и удрали, забрав с собой детей…

– Каких детей? – удивился Гай.

– С отцом Тиссо были дети-пигмеи. Он хотел взять их с собой во Францию, чтобы они помогли ему собрать деньги на католические миссии.

– Но, – заметил Гай, – пигмеи не живут в этой части…

– Знаю. Отец Тиссо привез их откуда-то с реки Конго. Да это и неважно. Господи, как я устал…

– Отведите его в дом! – приказал Гай.

Через полчаса отряд воинов с Гаем и Флонкерри во главе выступил вверх по реке по направлению к миссии. Идти нужно было два дня – плыть на каноэ против течения они не могли. Стаунтону и сопровождавшим его фольджи, которые двигались вниз по реке, минуя пороги, неся каноэ по берегу мимо водопадов, понадобилось полтора дня, чтобы преодолеть это расстояние.