Текст книги "Гибель «Русалки»"

Они поднимались на борт, и матросы грубо срывали с блестевших от пота тел едва прикрывавшие их клочки одежды. Голыми появились они здесь, в Африке, на свет, голыми их отсюда и увозили. Мужчины были закованы в ножные кандалы: каждый из них, изогнувшись, лежал на правом боку головой на коленях соседа; женщины помещены в каюту, а детям разрешалось свободно ходить по палубе.

Когда все они были благополучно размещены, монго Жоа пришел на корабль, чтобы попрощаться. Он обменялся рукопожатием с капитаном и помощником, а затем протянул руку Гаю. На этот раз Гай пожал ее.

– Счастливого пути, господин Фолкс! – прогудел огромный мулат. – Если вам когда-нибудь надоест море, приезжайте в Понголенд. Вы получите должность моего секретаря и малютку Билджи в придачу, если захотите. Подумайте об этом. Уверяю вас, что еще ни один человек, если он не капитан, не разбогател, плавая на невольничьем судне, да и весьма немногие капитаны добились этого. Другое дело – фактория. Подумайте, мой мальчик…

– Спасибо, монго, я обязательно подумаю… – ответил Гай.

Возможно, если бы первый обратный рейс хоть сколько-нибудь походил на последующие, Гай сразу бы отказался от всего, что связано с работорговлей. Но рейс оказался исключительно удачным. Негры были послушны, погода превосходной. Никто из рабов не пытался совершить самоубийство, удушив себя, или выбросившись в море, или прибегнув к какому-нибудь более сложному способу вроде отказа от пищи. Не возникло и какой-либо ужасной болезни, из тех, что уничтожают половину груза. Все это вместе взятое и обмануло юного Гая Фолкса.

На судне быстро установился обычный распорядок. В десять утра и четыре дня людей выводили на палубу и кормили. Их разбивали на группы по десять человек и заставляли мыть руки в соленой воде. Затем под крики «viva la Havana![45]45
  Да здравствует Гавана! (исп.).


[Закрыть]» и громкое хлопанье в ладоши перед каждой группой, в зависимости от того, к какому племени она принадлежала, ставили общий бачок с рисом, маниокой, картофелем или бобами. Матрос, вооруженный плетью-девятихвосткой, стоял рядом. После первого щелчка плети неграм разрешалось погрузить руки в бачок. Другой щелчок – они подносили еду ко рту и глотали. «Если бы не такой порядок, – объяснил Гаю старый моряк, – все пожирали бы самые жадные, а медлительные оставались бы голодными».

Дважды в сутки каждому негру выдавалось по полпинты воды. Во время прогулок по палубе между мужчинами и женщинами бродили мальчики с трубками, набитыми табаком, давая и тем и другим сделать одну-две затяжки, чему они, казалось, были безмерно рады. Трижды в неделю их рты промывались уксусом, и его же заставляли пить по глотку каждое утро, чтобы предотвратить цингу.

Раз в неделю цирюльник скреб им подбородки и срезал ногти до мяса, что предохраняло от серьезных ранений во время драк, случавшихся по ночам, когда, стараясь отвоевать себе как можно больше места для сна, рабы яростно сражались за каждый дюйм палубы, на которой они лежали мокрые от своего и соседского пота.

Днем мужчинам и женщинам разрешалось разговаривать друг с другом, но строгое наблюдение мешало им завязывать более близкие отношения. На ночь мужчин с руганью и щелканьем плети загоняли вниз, и матросы могли беспрепятственно развлекаться с женщинами. Как почти всем прочим, Гаю приходилось ночевать на палубе, поскольку помещения для младших офицеров и для членов команды были теперь заняты женщинами, и только через неделю или две он научился крепко спать, не обращая внимания на тесно сплетенные в каких-то двух футах от себя тела и производимый ими шум.

В течение всего рейса не прекращались и бесконечные уборки судна под руководством боцмана. Матросы ежедневно окатывали водой и драили палубу, поливали негров из шлангов. Группа рабов скоблила и терла пемзой невольничью палубу, когда их товарищи по несчастью были наверху. И все же оттуда шло отвратительное зловоние, хотя со временем Гай к нему притерпелся и не замечал больше.

Да и к жизни этой новой он привык, на свою беду. И если раньше, еще до того как он вышел в море на борту «Сюзанны Р.», его иногда еще мучили угрызения совести, а воспоминания о Фиби вызывали жалость к неграм вообще, то в этом первом плавании сомнения и жалость все реже и реже посещали его. Он видел, как чернокожие, которым давали кнут и назначали надзирать ночью за собратьями-рабами, награждая за этой старой рубашкой и парой матросских штанов, стегали своих товарищей по несчастью с такой жестокостью и удовольствием, что было противно смотреть. Он узнал, что два или три негра, закованные в цепи, – свободные люди, которым заплатили, чтобы они играли роль рабов и сообщали бы команде о малейших признаках мятежа. Он видел услужливость чернокожих женщин, их всегдашнюю готовность удовлетворить похоть матросов, а подчас и сознательное стремление разжечь ее.

К тому времени когда они достигли берегов Кубы, он уже не испытывал к негритянской расе ничего, кроме презрения. А самое печальное – он смирился со своим новым местом в жизни. И, хотя ему минуло восемнадцать – а это случилось на пути в Африку и осталось никем не замеченным, – он все еще был слишком юн и неопытен и не мог понять, что путает причины и следствия. И не его вина была в том, что он судит о целом народе по тем его подонкам и отбросам, с которыми вынужден был общаться. Для него негр всегда оставался негром: Гай не делал никаких различий между гордыми, благородными масаи, кафрами, дагомейцами и ашанти и племенами вайдах, эбоу, конго, фулах, вей и фольджи, которые испокон веков пребывали в рабстве и настолько усвоили непременные признаки рабского состояния – жестокость, трусость, отсутствие расовой солидарности и сплоченности, что за триста лет рабовладения в Америке ни одна из многочисленных попыток восстаний не привела хотя бы к частичному успеху.

Если бы юный Гай Фолкс был более беспристрастен, он мог бы понять, что этику человеческих отношений нельзя свести к алгебраическим формулам, нельзя, приравняв одно зло к другому, взаимно их нейтрализовать. Какими бы ни были люди, которых Гай помогал покупать и продавать, – жадными, корыстолюбивыми, эгоистичными, неверными, лишенными собственного достоинства (что превосходно сочеталось с той ролью двуногих вьючных животных, для которой они были предназначены), факт остается фактом: нет никаких оправданий тому, что Гай Фолкс на целых четыре года, с восемнадцати до двадцати двух лет, подавил в себе милосердие, заглушил угрызения совести, стал бессердечным как камень, отверг саму идею братства между людьми, погряз в жестокости и равнодушно взирал на самые немыслимые человеческие страдания…

Итак, обратный рейс был на редкость успешным. Только три негра умерли и были выброшены в море. А самое главное – капитан Раджерс не вычел из жалованья Гая деньги, предназначенные Ласкалю, так что, направляясь из Реглы в Гавану, он слышал звон серебра в карманах и знал, что он наконец на верном пути…

Глава 13

В третий день сентября 1842 года клипер «Марта Джин» отчалил от берегов Африки и вышел в море, увозя из родных мест восемьсот рабов-вайдахов, так что на невольничьей палубе на каждого приходилось шестнадцать дюймов в ширину и пять футов два дюйма в длину. Эти цифры заслуживают внимания, ибо говорят о плотности загрузки, необычной даже для невольничьего судна, что и вызвало решительный протест второго помощника Гая Фолкса.

Однако словно вытесанные из камня капитаны Новой Англии, плавающие на клиперах балтиморской постройки, не слишком расположены выслушивать легкомысленные советы младших офицеров, тем более когда речь идет о молодом человеке двадцати четырех лет.

– Черт бы вас побрал, мистер Фолкс, салага вы этакий! – загремел капитан Пибоди. – Еще хоть одно словечко, и я прикажу заковать вас в кандалы. Ни слова более, или вам придется попробовать вкус плети!

– Хорошо, сэр, – сказал Гай твердо. – Но прошу меня простить, сэр, я не ставлю под сомнение ваше знание морского дела. Если бы я это сделал, то заслужил бы наказание. Вы – лучший капитан из всех, с которыми мне приходилось плавать, а их было немало. Речь идет о ремесле работорговца. Я занимаюсь этим делом уже шесть лет, а вы, насколько мне известно, в первый раз командуете невольничьим судном…

– Мистер Фолкс, – проговорил капитан угрожающе тихим голосом. – Я даю вам еще пять минут, чтобы высказаться. На этот раз я вас выслушаю. А после, если хоть одно слово, за исключением слов «есть!», «есть, сэр!», сорвется с ваших губ, не считая, конечно, ответов на непосредственно к вам обращенные вопросы, вы будете закованы в кандалы! Я ясно выразился?

– Вполне, сэр, – сказал Гай. – Я с удовольствием приму эти условия. Допускаю, что восемь долларов за человека – страшный соблазн, но то же можно сказать и о двух долларах за негра, что имеем мы с боцманом. Я только хочу вас убедить, что лучше взять меньше ниггеров, но доставить их живыми. Поступая таким образом, вы сохраните доброжелательное отношение к себе со стороны рабовладельцев и достаточно долго сможете заниматься этим бизнесом, чтоб накопить приличную сумму денег…

– Ладно, – проворчал капитан Пибоди. – Вам дали высказаться. Я здесь хозяин, и разрази меня гром, если потерплю, чтобы мои слова ставились под сомнение! Я облечен властью, я и отвечаю за все. А теперь будьте так любезны, укажите рулевому курс корабля. Время не ждет, так что поторапливайтесь!

– Есть, сэр! – сказал Гай и отправился на корму.

Они вышли в море при почти полном безветрии и сияющем небе. Ветер был слаб весь день, и клипер, чтобы наполнить паруса, шел под большим креном, вспенивая воду за кормой, двигаясь в сторону заходящего солнца. Наступила безоблачная ночь, небо было усеяно звездами, взошел серп молодого месяца. В такие светлые ночи все море серебрится, а стремительное движение красавца клипера в темноте вызывает восторг, граничащий с опьянением. Однако капитан Джосая Пибоди, прогуливаясь по палубе, наткнулся на боцмана, лежащего с негритянкой. Он высек женщину кнутом, а боцмана велел заковать в кандалы. К утру «Марта Джин» была обречена, и все на борту знали это.

Сбродом подонков, составляющих команду невольничьего судна, необходимо было управлять твердой рукой, но дисциплина, которая была бы вполне уместной на борту военного корабля или первоклассного торгового судна, здесь не годилась. Капитаны невольничьих кораблей это знали, а кто не знал, очень скоро доходил своим умом. Поэтому они закрывали глаза на пьянство и распутство и уделяли больше внимания чистоте судна, чем морскому делу, что помогало им благополучно приводить корабли в родные гавани, несмотря на то что их команды состояли из головорезов, воров, пьяниц и сумасшедших. Но капитан Пибоди был чрезвычайно упрямый и, пожалуй, слишком хороший человек, чтобы заниматься тем делом, за которое он теперь взялся. Хуже того, по складу характера он был сторонником строгой дисциплины. И вот, когда над кораблем взошло ослепительное солнце, команда была на полпути к бунту: мрачные матросы недовольно ворчали. А тем временем на нижней палубе восемьсот африканцев обливались жарким потом, целые лужи его перетекали от одного к другому, повинуясь качке. Боцман был закован в кандалы, а никто другой не подумал, что надо установить виндзейли для подачи воздуха вниз, туда, где лежали рабы.

Уборки в то утро не было: она также входила в обязанности боцмана. К полудню сотни негров барахтались в собственной моче и экскрементах, а вонь стала невыносимой даже для людей, притерпевшихся к ней за долгие годы, проведенные в тропических широтах.

Один из матросов подошел к капитану и отдал честь.

– Прошу прощения, сэр! – сказал он. – Негры там внизу подняли ужасный шум.

Капитан Пибоди задумался. Он был упрямый человек, но вовсе не дурак.

– Пусть мистер Роджер и мистер Фолкс сию же минуту явятся сюда! – проворчал он.

Оба помощника тотчас явились и отдали честь, целиком обратившись во внимание.

– Что, черт возьми, происходит? – вопросил капитан Пибоди.

– Видите ли, сэр, – неуверенно начал Джеймс Роджер, – многое не было сделано…

– Гром и молния! В чем же причина?

– Это обязанности боцмана, сэр, – решительно сказал первый помощник, – а вы приказали заковать его в кандалы, сэр!

– Да, приказал, и так будет, пока я не сочту нужным освободить его! Скажите, мистер Фолкс, что не было сделано из того, что надо было сделать?

– Прежде всего, сэр, – неторопливо проговорил Гай, – не были установлены виндзейли, и ниггеры, вероятно, умирают от удушья. Во-вторых, сейчас полдень, а их обычно кормят в десять утра. В-третьих, если невольничью палубу не мыть, не скоблить и не драить пемзой каждый день, они все умрут от болезней, вызванных грязью. В-четвертых, днем их обычно выпускают размяться на палубу. В-пятых…

– Достаточно, мистер Фолкс! Какого же черта, вы, зная обо всем этом, не приказали это сделать?

– Прошу прощения, капитан, – сказал Гай мягко, – но, поскольку я являюсь третьим офицером на корабле, мне едва ли надлежит отдавать приказания, не относящиеся непосредственно к моим обязанностям, пока оба старших офицера живы и находятся на борту судна…

– Ах вы, дерзкий молокосос! А вы, Роджер, почему вы не отдали приказ?

– Я счел это нескромным, сэр, – сказал Джеймс Роджер. – Почти все из того, что надо было сделать, выполняется под руководством боцмана, поэтому мне пришлось бы просить вас освободить его или назначить кого-то другого на его место. А честно говоря, сэр, видя, в какую вы пришли ярость из-за такого пустяка, как шашни с негритянкой, я просто не осмелился…

– Пустяк! – прорычал Пибоди. – Так знайте же вы оба, что я не позволю, чтобы мой корабль превращали в плавучий бордель! С этого дня любой офицер или матрос, которого я поймаю с негритянкой, получит тридцать плетей!

– Тогда, сэр, – решительно сказал Гай, – бунта не избежать.

– Бунт! Какой бунт? Фолкс, мне кажется, я приказал вам говорить только тогда, когда вас о чем-то спрашивают. Бунт! Да скорее все это сборище козлов и обезьян провалится в ад, чем кто-нибудь из них осмелится поднять на меня руку!

– Прошу прощения, сэр, – сказал Роджер, – но мистер Фолкс прав. Я много раз ходил с вами в море, сэр, но я также сделал два рейса на «Королеве Конго», когда вы были прикованы к постели, и мне довелось кое-что узнать. Матросам на невольничьем судне всегда предоставлена полная свобода в отношении женщин. Это одна из их старейших привилегий. Они ведь не первоклассные матросы, сэр, не военные моряки. Было бы разумнее смириться с их человеческими слабостями, чем сдерживать всю эту шайку…

– Хватит! – визгливо крикнул капитан Пибоди. – Убирайтесь отсюда оба! Вон, я сказал! Освободите этого мерзавца боцмана! Накормите негров! Вы, Фолкс, составьте правила содержания чернокожих и через час положите на мой стол! А теперь по местам оба, да поживей!

Гай тщательно подготовил свой доклад. И капитан Пибоди, надо сказать, принял его вполне благосклонно. Но было уже поздно: дело зашло слишком далеко. Матросы, которым пытались навязать непереносимую для них дисциплину, вымещали свою злобу на неграх. От носа до кормы «Марты Джин» разносилось щелканье хлыстов. Капитан Пибоди, новичок в работорговле, не взял на борт переводчиков, а среди офицеров и матросов никто не говорил на языке вайдах, поэтому плеть была единственным ответом на все жалобы и стенания негров.

Через день появился первый признак надвигающейся беды: ночью один из негров обмотал цепь вокруг горла и задушил себя. На следующее утро во время еды еще один с диким криком перелез через сетку, высоко натянутую над планширом как раз для того, чтобы предотвратить подобные случаи, и бросился в море.

На третий день боцман разыскал Гая Фолкса и прошептал:

– Девять негритосов отказываются от еды, сэр. Вам бы надо сказать капитану…

Гай отправился на корму и отдал честь.

– Добрый день, сэр, – сказал он холодно. – Я бы хотел попросить разрешения сообщить вам… Это очень важно…

– Говорите, черт бы вас побрал! – рявкнул капитан. – Ну что там на этот раз, Фолкс?

– Девять ниггеров отказываются есть, сэр, – сказал Гай. – Если ничего не предпринять сейчас, зараза перекинется и на остальных и тогда начнется настоящая волна самоубийств.

– А вы знаете, мистер Фолкс, – сдержанно спросил капитан Пибоди, – что нужно делать в таких случаях?

– Да, сэр. Но это малоприятная процедура.

– Приятная или нет, прикажите, чтоб это сделали! Видит Бог, этот корабль как будто заколдован! Что ни делается, все идет вкривь и вкось! Пойдемте, я хочу посмотреть, как кормят негров…

Зрелище действительно было не из приятных. Боцман и пятнадцать матросов приволокли на палубу девять негров. Затем принесли жаровню. Один матрос принялся раздувать угли ручными мехами, пока они не стали огненно-красными. Двое других схватили негра, заставив его опуститься на колени. Потом боцман взял щипцами тлеющий уголь и приложил его к губам негра. Кожа зашипела и треснула, кровь полилась по подбородку, чернокожий закричал, и тут же в его раскрытый рот вставили большую воронку, в раструб которой плеснули черпаком липкое месиво из разваренных бобов. Глотать негра заставляли, периодически ударяя рукояткой плети по кадыку.

Подобным образом пришлось накормить четверых, и только тогда удалось сломить упрямство невольников – остальные сдались. Трое чернокожих, однако, тут же исторгли пищу обратно. Гай знал по опыту, что для них уже нет никакой надежды, очень скоро они умрут…

На шестой день после отплытия, когда стемнело, капитан Пибоди поймал на месте преступления еще трех матросов с негритянками из племени вайдах. Он приказал отстегать их плетью на палубе на следующий день после полудня…

Проходя мимо матросов, Гай пытался уловить в их глазах хоть какой-то намек на то, чего следует от них ожидать, но все, словно сговорившись, отводили взгляд. Впрочем, не стоило гадать, Гай и так все знал: недаром он провел уже шесть лет на невольничьих судах.

В тот же вечер Гай попытался добиться аудиенции у капитана. Однако вспыльчивый и благочестивый пуританин из Новой Англии с криками и проклятиями прогнал его с порога, не дав и рта раскрыть. После этого Гай выставил черных женщин из бывшей каюты помощника капитана и созвал военный совет, на который пригласил Джеймса Роджера, первого помощника, Пола Талли, боцмана, и Пако, могучего негра-повара.

– Они собираются поднять мятеж, – сказал Гай прямо. – Я провел с этими ублюдками лето и зиму и достаточно их знаю. Пытался предупредить капитана, но он послал меня ко всем чертям. И вообще он сейчас не способен сохранять хладнокровие. А значит – ты у нас старший, Джимми, поэтому я замолкаю и предоставляю слово тебе…

– Нет, Гай Фолкс, – сказал Джеймс Роджер. – Я хоть и занимаю на корабле более высокое положение, но не знаю о работорговле и малой толики того, что знаешь ты. Никак не могу понять, почему вдруг наша компания решила связаться с кубинскими работорговцами? Тебе слово, Фолкс, – скажи, что нам делать?

– Ладно, – сказал Гай. – Но прежде всего я хотел бы кое-что выяснить. Ты, Пол, пострадал по милости капитана. Как ты теперь: с нами или против?

– Он, конечно, упрямый старый осел, – сказал боцман, – но капитан хороший. Да ведь они знают, эти парни, что мне их завтра пороть, так что особенно им любить меня не за что…

– Хорошо. А ты, Пако?

– Я с вами. Эти белые дьяволы никогда не забудут, что я негр. Мне от них не раз доставалось…

– Тогда ладно. Прежде всего благодарите Бога, что ночь выдалась темной. Ты, Пако, раздевайся догола и в полночь ползи к оружейному ящику. Принеси все огнестрельное оружие и по абордажной сабле на брата. Ты, Джимми, прикажешь вахтенному покинуть палубу: все, мол, спокойно, а на вахту заступаем пока мы с тобой. Можешь даже выразить сочувствие тем парням, которых приказано выпороть завтра. Скажешь, что попытаешься убедить капитана простить их. И отдай Пако ключи от оружейного ящика. А ты, боцман, не пускай сюда женщин. Бьюсь об заклад, что матросы собираются напасть на нас во время порки, чтобы застать врасплох. А каюта – подходящее место для хранения оружия…

Но рок продолжал преследовать «Марту Джин». Пако вернулся и сообщил, что ключи ему не понадобились. Ящик с оружием взломан, возможно, еще несколько дней назад, унесли почти все пистолеты, наверно, потому, что их легко спрятать.

Джеймс Роджер и Гай понимающе переглянулись. Четыре человека против всей команды – шансы были неравными. Гай повернулся к боцману.

– Заряжай все мушкеты картечью, – сказал он. – А потом свистать всех наверх! Мы должны атаковать первыми – это наш единственный шанс…

Заслышав пронзительный свист боцманской дудки, разъяренный капитан Пибоди вышел на палубу. Но ни один матрос даже и головы не высунул.

– Что за дьявольщина у вас тут творится! – заорал капитан, и словно в ответ на его вопрос из носового кубрика вырвался язык пламени, разорвав ночную тьму. Капитан тяжело повернулся и рухнул на палубу. Стрелявший высунул голову, и Гай Фолкс, тщательно прицелившись, всадил мятежнику пулю прямо между глаз, и это было удачей, потому что Гай видел только неясные очертания его головы на фоне белой переборки. В ту же минуту из кубрика раздался оглушительный вой, и вспышки выстрелов на короткий миг разорвали тьму. Этого было достаточно, чтобы разглядеть капитана, корчившегося на палубе.

– Прикройте меня, – сказал Гай. – Я выйду – заберу капитана. Он еще жив.

Гай перезарядил пистолет, засунул его за пояс рядом со вторым и пополз от пиллерса до бухты каната, укрываясь в тени планшира, пока не добрался до капитана. Осторожно обхватив руками худое жилистое тело старика, он не без труда поднял его. Когда Гай бежал к полуюту, мимо просвистело несколько пуль. Раненый дернулся и застонал, и Гай понял, что в капитана попала еще одна пуля.

Он достиг каюты целым и невредимым. Одежду капитана разрезали. Вторая рана была нетяжелой: пуля застряла в плече, но из синеватого отверстия от первой пули под самым пупком медленно сочилась кровь. Корабельный врач или присоединился к мятежникам, или был пленен ими. Но это не имело значения. В сороковых годах девятнадцатого века любое ранение в живот было смертельным.

Джосая Пибоди открыл глаза. Они были похожи на глаза большого орла.

– Фолкс! – громко позвал он.

– Я здесь, сэр, – ответил Гай.

– Хочу попросить у тебя прощения, парень, – отчетливо произнес капитан. – Ты был прав. Прости старого упрямого дурака, ладно?

– Все в порядке, сэр, – мягко сказал Гай.

– Нет. Не все в порядке. Боцман!

– Да, сэр, – отозвался боцман.

– Принесите мне перо, чернила и судовой журнал. Хочу вписать в него свое завещание и благодарность трем прекрасным офицерам, которых у меня не хватило ума оценить по достоинству. И негру тоже. Принесите журнал, боцман!

– Есть, сэр!

Боцман сумел пробраться в капитанскую каюту и вернуться с судовым журналом, не подставляя себя под выстрелы.

Джеймс Роджер написал завещание под диктовку капитана. Джосая Пибоди оставлял все свои наличные деньги, около шести тысяч четырехсот долларов, Гаю Фолксу. Роджеру он завещал половину стоимости судна, составляющую около пяти тысяч долларов: Джимми долгое время был помощником капитана. Боцману за его труды по завещанию причиталась тысяча долларов, а Пако – пять сотен. Жене, дочери и брату он оставлял еще тридцать тысяч. Морская профессия оказалась прибыльной для старика…

Едва он дрожащей рукой подписал документ, а за ним в качестве свидетелей и два его помощника, как негр прошептал:

– Они выходят – сейчас нападут на нас!

– Ладно, – сказал Гай. – Не стреляйте, пока они на траверзе этого пиллерса. А потом дайте им жару. Цельтесь в ноги. Эти ублюдки получат хорошую взбучку, но они еще нам понадобятся.

Четверо мужчин подняли мушкеты. Пако положил еще по три заряженных ружья рядом с каждым из них. Они спокойно ждали.

– Огонь! – крикнул Гай Фолкс, и изо всех иллюминаторов вырвались языки пламени. Шестеро нападавших с воем рухнули. Остальные бросились наутек, но Гай и его товарищи свалили еще четырех, прежде чем они достигли спасительного кубрика. Затем наступила тишина, прерываемая только стонами раненых. Ночь подошла к концу. Наступил туманный облачный день, штормило. И вот, когда совсем рассвело, около сотни чернокожих высыпали из люков на палубу, пронзительно крича как черти, вылезшие из ада.

Они были вооружены поленьями, выданными им в качестве подушек. И теперь, вопя, визжа, приплясывая, они атаковали одновременно носовой кубрик и каюту. Ничего не оставалось, как только стрелять. Под перекрестным огнем офицеров и команды негры падали как подкошенные.

– Смотрите! – крикнул первый помощник, и Гай увидел белый флаг, развевающийся над кубриком. Матросы сдавались офицерам, но не чернокожим. Перед лицом этой новой, смертельной опасности они предпочли прекратить мятеж и объединиться с единственными на корабле людьми, достаточно храбрыми и умными, чтобы возглавить их.

С абордажной саблей и пистолетом в руках Гай Фолкс вывел на палубу свой маленький отряд – матросы с приветственными криками бросились им навстречу. Вскоре после этого все было кончено. Осыпаемые градом свинца, негры дюйм за дюймом отступали к люкам. Гандшпуги, кофель-нагели и со свистом разрезающие воздух плетки загнали их обратно вниз. И тогда офицеры и матросы в поту и крови предстали друг перед другом.

Точнее, только Гай Фолкс и Пол Талли стояли перед матросами: Джеймс Роджер лежал, распластавшись на палубе, его голова была проломлена поленом. Таким образом, среди белых оказались двое убитых: матрос, которому Гай прострелил голову, и помощник капитана. Никто из негров не был убит. Несколько человек, раненных в ноги мушкетными и пистолетными пулями, лежали на палубе, остальные бушевали внизу.

Гай отдавал короткие команды. Пако притащил из камбуза огромные котлы с кипящей водой. Их вылили через решетки на рабов. Раздались крики ошпаренных, потом все смолкло. Лишь два здоровенных негра выли, вцепившись в прутья одной из решеток. Гай кивнул боцману. Ни слова не говоря, Пол застрелил обоих.

Так закончился двойной мятеж – команды и рабов, – единственный, о котором Гаю когда-либо доводилось слышать. Но на него навалилось столько забот, что просто не оставалось времени ломать голову над разгадкой двух тайн: как удалось неграм освободиться от кандалов и почему взбунтовались вайдахи, обычно наиболее послушные из африканцев. Ответственность, лежавшая на нем теперь, была огромна: как единственный офицер, оставшийся при исполнении обязанностей на борту клипера, он стал капитаном корабля и должен был решить, что делать с мятежной командой.

К счастью, за него эту проблему решил капитан Пибоди. Старик приказал Пако вынести его на палубу. Он лежал на тюфяке, укрытый просмоленной парусиной, и все матросы, способные двигаться, чередой проходили мимо него. Он брал каждого за руку и говорил, что прощает его, если он согласится безоговорочно подчиняться новому капитану.

Вероятно, он имел в виду Джеймса Роджера, поскольку Гай скрыл от умирающего, что первый помощник погиб. Так или иначе, это не имело значения: команда была достаточно напугана, обуздана и готова подчиниться любому, кто обладал твердой рукой и громким голосом. И Гай вышел к матросам.

– Теперь капитан – я. Мистер Талли – мой помощник. Ты, Мартин, – обратился он к одному из сохранивших остатки порядочности матросов, – боцман. А сейчас – за работу, ребята! По местам! Поднять все паруса, кроме кливеров, спенкеров и передней брам-стеньги! Ветер очень слабый, поэтому шевелитесь!

В тот же вечер, укутанный в дождевик, с трудом различая текст в залитом потоками ливня молитвеннике, Гай совершил погребальный обряд над телами застреленного им матроса и помощника капитана. Их, так же как и трупы двух негров, убитых Полом Талли, приняло море и, как щепки, отшвырнуло к корме…

Через два дня при точно такой же погоде Гай прочитал заупокойную молитву над телом своего капитана. Затем стал готовиться к надвигающемуся шторму.

Он продолжался девять дней без перерыва. Все это время люки были задраены, негров кормили галетами и холодными бобами, которые им приносили дети, жившие в каюте. Если бы не ветер и проливной дождь, вонь, идущая снизу, была бы непереносимой.

На шестнадцатый день после отплытия из Африки тучи рассеялись и хлынул ослепительный солнечный свет. Гай Фолкс подумал, что это добрый знак, благословение свыше, знаменующее окончание всех бедствий.

Но увы, предчувствие обмануло его. В тот же день, когда они стремительно и плавно, подняв почти все паруса, двигались в подветренную сторону, когда в небе быстро рассеивались облака, а на море наступал полный штиль, к нему пришел Мартин, новоиспеченный боцман. На лице его было беспокойство.

– Капитан, сэр, – сказал он, – трое негров там, внизу, мертвы. Хуже того, они так давно мертвы, что я даже не могу сказать, что с ними случилось. Восемь человек больны, и если не ошибаюсь, у них оспа.

Загорелое лицо Гая сделалось серым. Но, когда он заговорил, голос его был очень спокоен.

– Вы уверены, боцман? – спросил он.

– Абсолютно уверен, капитан, – ответил Мартин. – Все признаки оспы: пульс частый и сильный, лицо и глаза красные, опухшие. Жар. Розовые прыщи на шее и груди. Если это не оспа, то ее двоюродная сестра, сэр…

– Значит, так, – сказал Гай, чувствуя, как страшная усталость разливается по всему телу, – прежде всего вытащите мертвецов и выбросьте за борт, потом…

– Прошу прощения, капитан, – сказал Мартин, – тут такое дело – никто не хочет их трогать. Трупы полностью разложились, сэр. А бедные негры, которые прикованы к ним цепями, сошли с ума. Послушайте, капитан, я вам прямо скажу: команда не собирается бунтовать снова. Но я очень надеюсь, что вы не прикажете матросам вытаскивать мертвых ниггеров. Это просто ужасно – брать руками трупы, которые разваливаются на части…

– Понимаю, боцман, – сказал Гай и глубоко задумался. – Послушай, Мартин, – сказал он наконец. – Возможно, большинство и не подчинится приказу. Мне трудно их винить за это: не слишком приятно, когда тебе приказывает выполнять грязную работу надраенный до блеска офицер, у которого нет ни крошки смолы под ногтями. Но если подать им пример…

– Понял, к чему вы клоните, – сказал Мартин. – Собираетесь сами туда спуститься и…

– Да, боцман. И надеюсь, что ты пойдешь со мной. Это не приказ. Такого приказа я никому не отдам. Что ты на это скажешь?

Трудно было себе представить более печальное зрелище, чем лицо Мартина в эту минуту.

– Видите ли, сэр, – сказал он наконец, – если вы пойдете, то и я готов. Но мы вдвоем не сможем вынести три разложившихся трупа. Раз сходим, и нас так вывернет наизнанку, что снова туда идти мы уже не сможем…