Текст книги "Гибель «Русалки»"

Гай шагал во главе своего черного легиона, и мысли его были черными, горькими. «Бедняжка, – думал он, – она втайне надеялась выйти за меня замуж, а я… я даже не дал ей шанса. И она была бы жива сейчас, не просто жива, но, возможно, и счастлива… Может быть, стала бы мне хорошей женой, кто знает? Да если даже и не стала бы, все лучше, чем такая смерть – в окруженной людоедами горящей миссии, с пулей, выпущенной по приказу собственного отца… с пулей в голове, как у сломавшей ногу лошади…»

Но что толку было теперь думать об этом! А может быть, пленников уже растерзали и сожрали каннибалы Диакьяра?.. Но нужно было спешить, и поэтому они вышли налегке, не взяв даже запасов пищи. Когда не было засухи (которая случалась достаточно редко), найти пропитание в джунглях не составляло для них большого труда.

Гай раздал воинам-фольджи все мушкеты, которые имел, приказав пользоваться ими только в сражении: пули и порох, находясь так далеко от фактории, приходилось беречь. Луков и стрел вполне хватало, чтобы обеспечить отряд мясом – джунгли изобиловали дичью. Да и другой пищи было достаточно.

Даже не замедляя шага, воины на ходу срезали листья монгонго. На поляне возле озерца они набрали маленьких желтых грибов, которые завернули в листья вместе с орехами колы. Собирая какие-то растения, негры старались не прикасаться к другим, ничем от них, на взгляд Гая, не отличающимся. Собирали они также гусениц, термитов, личинок, опустошили пчелиный улей в высохшем дереве, проделав в его стволе дыру и вытащив через нее соты, которые поместили опять-таки в те же самые листья монгонго. Перед тем как стемнело, несколько воинов отправились к солонцам, куда животные приходили лизать выходившую здесь на поверхность каменную соль. Оттуда они вернулись, неся на плечах четырех красных антилоп.

Расположились на привал. Первым делом каждую гусеницу, каждую личинку завернули в листья и положили поближе к огню, чтобы подсушить, а потом сварили в пальмовом масле. По виду это ничем не отличалось от креветок. Гай знал, какими отбросами обычно питаются креветки, но ведь пища гусениц – чистые древесные листья. И хотя раньше ему была противна сама мысль о том, что можно есть личинок и гусениц, приготовленных таким способом, они не вызывали отвращения, наоборот, выглядели аппетитно. И, когда ему предложили этот деликатес, он без колебаний согласился. Зажав личинку между большим и указательным пальцами, он отправил ее в рот. Вкус был изумителен. Но термитов он так и не отведал: вид их был ему противен.

Остальная еда: жаренная на костре антилопа, грибы, подорожник и зелень – не была для него чем-то диковинным. Он завершил обед орехами колы и медом. Гай видел, как негры набивают свои трубки какой-то травой, скорее всего банжи. Он и не пытался их останавливать. Если они хотят курить дурман, пусть курят. Нравоучения – самое бесполезное занятие, в этом он давно убедился.

Лежа у костра, Гай долго не мог уснуть. Его беспокоила недавняя встреча с людьми монго, на которых они наткнулись, пытаясь обойти Понголенд стороной. Сейчас да Коимбра уже знает, что Гай ушел из Фолкстона вместе со своими воинами. И это было плохо.

Пришел Флонкерри и уселся на корточки рядом с ним. Вождь, казалось, был расположен к разговору. Что ж, это была хорошая возможность узнать интересующие его подробности.

– Расскажи мне о Диакьяре, – попросил Гай.

– Плохой, – сказал Флонкерри, пользуясь английским словом, – в языке его племени отсутствовало слово, обозначающее это качество. – Ест людей.

– Это я знаю. А как он выглядит?

– Большой. Уродливый. Страшнее Мукабассы. Грязный. Спит с собственной матерью.

Гай знал, что кровосмешение у африканцев считается самым отвратительным преступлением. И впрямь, наверно, этот Диакьяр – законченный выродок.

– Не верю, – сказал Гай. – Его убили бы тогда соплеменники.

– Колдун Херфера велел ему это делать. Сказал, что тот выиграет битву, если прольет собственную кровь. Тогда Диакьяр взял своего ребенка и разбил ему голову о дверной косяк. И выиграл битву. А когда Херфера сказал ему, что он никогда не умрет, если вернется в чрево матери, он и это сделал. С тех пор ему не страшны ни стрелы, ни копья. Херфера – великий колдун.

– Когда я поймаю этого ублюдка Херферу, – сказал Гай, – ты увидишь, насколько он велик.

– Бвана – большой колдун, – ухмыльнулся Флонкерри. – Даже змея его не убила. Но талисман Херферы посильнее, чем колдовство бваны.

– Вот же дьявольщина! – сказал Гай устало. Спорить бесполезно. Ни одному человеку не дано победить тысячелетние предрассудки, хоть всю жизнь с ними борись.

К вечеру следующего дня они достигли сожженной миссии. Все вокруг говорило о том, что дикари где-то неподалеку. Но ни угрозы, ни уговоры не могли заставить фольджи выйти на разведку в джунгли ночью. Они заявили, что Болози или Эсамба наверняка поймают их и погасят огонь в их головах, и они впадут в безумие, если вообще не умрут.

– Вы и так самые настоящие идиоты! – заорал на них Гай. – Если бы среди вас были мужчины…

Флонкерри вышел вперед.

– Я иду с бваной, – сказал он. – Мы осмотрим все вокруг. А когда взойдет солнце, поведем воинов к лагерю Диакьяра…

Всего лишь один человек… Но все же это лучше, чем ничего. Бесшумно крадясь по свежему следу, Гай и Флонкерри за два часа до рассвета вышли к лагерю людоедов. Забравшись высоко на хлопковое дерево, они посмотрели вниз. То, что они увидели при свете костров, было ужасно.

Дикари танцевали вокруг грудой лежащих на земле изувеченных и окровавленных пленников. Время от времени появлялись новые воины, волоча за собой очередную жертву, и бросали ее в общую кучу.

– Флон, – прошептал Гай. – Приведи остальных. Оставь мне свое ружье. Ты хорошо управляешься с ассагаем, а любой шум может все испортить. Если встретишь одного из этих кровавых дьяволов, не давай ему кричать. Расколи ему череп до самых зубов. Иди скорей!

– Я разрублю его до самого живота! – прорычал Флонкерри. – Жди, бвана, я приведу своих парней!

Когда он спускался с дерева, ни один лист не шелохнулся. Но, если б даже он сломал несколько веток, никто бы не услышал. Дикари подняли такой невообразимый шум, что любой звук тише ружейного выстрела едва ли всполошил бы их.

Гай внимательно наблюдал за происходящим. Мужчины теперь отошли в сторону, а танцевали женщины. Их лица были вымазаны белой глиной и кровью. Более омерзительных тварей, чем эти, трудно было представить. Каждая из них выбрала себе жертву из кучи пленников и терзала ее с жестокостью, которую неспособна передать человеческая речь.

Гай закрыл глаза, но и это не помогло. Он слышал крики несчастных жертв и дьявольские вопли дикарей. Он откинулся назад, прислонившись к стволу дерева, и мир поплыл перед его глазами. Ему уже было тридцать четыре года, он видел столько жестокости, что другому этого хватило бы на всю жизнь, но даже для него зрелище было невыносимым. Когда ж он наконец выпрямился, то увидел, что очертания деревьев начинают проступать сквозь тьму и черное ночное небо светлеет. Прошла еще целая вечность (все это время людоеды продолжали свое отвратительное пиршество), и вот Гай наконец услышал хруст ветки внизу – то были Флонкерри и его воины.

Он спустился с дерева и присоединился к ним, дрожащий, посеревший от ужаса.

– Не стреляйте, – сказал он. – Пользуйтесь холодным оружием. Дайте мне кто-нибудь ассагай…

Один из воинов передал ему острый как бритва африканский меч.

– Все в порядке, – сказал Гай. – Окружите их. Не кричите. Ни звука, пока не нападем. И, – добавил он решительно, – не берите пленных. Даже женщин. Если есть живые пленники в этих хижинах, спасите их. А людоедов убивайте всех.

Так они и сделали. Вереницей черных привидений выходили они из джунглей. Обожравшиеся и одурманенные ромом дикари почти не сопротивлялись. Гай и Флонкерри продвигались вперед бок о бок, разя дикарей направо и налево.

– Вот он, Херфера! – задыхаясь проговорил Флонкерри, указывая ассагаем, от острия до рукоятки перепачканным кровью. Колдун выл и приплясывал, размахивая копьем и щитом. Гай в два прыжка подскочил к нему, отбив выпад копья плоской поверхностью клинка. Потом поднял ассагай и со свистом опустил. Колдун вскинул свой щит из воловьей шкуры, но клинок прошел сквозь него, как раскаленный нож через масло. Херфера упал, умерев еще до того, как коснулся земли.

– Смотри, Флон! – проорал Гай. – Взгляни на своего великого колдуна!

Он оглянулся вокруг, ища новых врагов, но их больше не было.

Флонкерри и его люди привели предводительницу женщин, ее мелкокудрявые волосы были совершенно седы. Группа воинов держала могучего, пытающегося вырваться людоеда. Диакьяр и его мать, догадался Гай. Он знал, какой мучительной смерти собираются предать его фольджи – с изощренностью, которой и сами людоеды бы позавидовали. Но он их не остановил. Милосердие – не африканское понятие.

Они обнаружили детей-пигмеев живыми и невредимыми в одной из хижин. Гай подумал, что их спас именно крошечный рост: они были такие маленькие, что дикари не стали их убивать из суеверного страха. Пигмеи были прекрасно сложены, темно-шоколадного цвета. К его удивлению, они понимали язык кингвана и могли говорить на нем. Мальчику, Никиабо, было восемь лет, Сифе, его сестре, – шесть. Гай же готов был поклясться, что и ему и ей не больше трех лет.

Они оставили мертвых на съедение хищникам и стервятникам и поспешили назад к миссии. Дикари почему-то не тронули каноэ: наверно, сами собирались ими воспользоваться. Когда лодки спускали на воду в верховьях Понго, Флонкерри тронул Гая за руку. Черное лицо вождя было искажено страхом.

– Что случилось, Флон? – проворчал Гай.

– Флэмбури здесь нет, – прошептал Флонкерри, – и его людей тоже. Где они, бвана? Белый колдун сказал, что они с этими дьяволами-людоедами. Но их нет. Где же они, бвана?

– Боже милосердный! – пробормотал Гай и скомандовал: – Вперед!

Они не делали остановок, чтобы поесть или отдохнуть. Они преодолевали пороги, через которые вряд ли кто-нибудь до них пытался перебраться. Они тащили лодки по берегу в обход водопадов. Даже наступившая темнота их не остановила.

Еще до рассвета они достигли Фолкстона. Вернее, того места, где был Фолкстон, потому что его там больше не было. Ничего не осталось, кроме еще тлеющего пепла и горячей золы.

И мертвых.

Гай искал среди убитых Билджи, но ее нигде не было. Он уже собирался прекратить поиски, когда услышал стон в подлеске и бросился в заросли с факелом в руке. На земле лежала Капапела, из глубокой раны под ее левым глазом струилась кровь. Рядом с ней он увидел труп преподобного Стаунтона, его череп был расколот ударом дубинки. «Легкая смерть», – подумал Гай.

– Билджи? – спросил он.

– Монго забрал ее с собой, – ответила Капа.

Монго ждал их. Частокол был укреплен, все входы загорожены. «Хорошо, что мы не стали тратить пули и порох на дикарей», – подумал Гай.

– Забирайтесь на деревья! – скомандовал он. – Перестреляйте их всех сверху! Флон, у тебя есть зажигательные стрелы?

– Нет, но мы их сделаем, бвана.

– Этот круглый дом, слева от того длинного, – пороховой склад. Подожгите его! Он взорвется, и все будет кончено. Быстро!

Негры вскарабкались на деревья. Люди Флонкерри были меткими стрелками: их обучал Гай. Что же касается чернокожих да Коимбры, то они всегда стреляли только в воздух, приветствуя приходящие караваны. Половина людей монго попадала на землю после первого же залпа. Гай увидел, как взбирается на дерево Флонкерри с луком и стрелами, на наконечниках которых были нашлепки-шарики черной смолы. Следом лез чернокожий со сковородой, полной горящих углей.

Гай увидел маленькую хижину, сделанную из сухой, как трут, пальмы рафия, и сразу догадался, что в ней. Хижина располагалась далеко от порохового склада, у противоположной стены частокола, поэтому он не стал останавливать Флонкерри: вождь мог взорвать порох, не подвергая опасности хижину.

И вот первая из огненных стрел дугой прочертила ночь. Вторая. Третья. Флонкерри прекрасно владел луком, а цель была велика. Все три стрелы застряли в соломенной кровле порохового склада. Крыша загорелась, но Флонкерри продолжал слать огненные стрелы одну за другой. Люди монго беспорядочно бегали вокруг, отчаянно крича.

Раздался низкий раскатистый гул: это взорвался порох. Склад вспыхнул ярким пламенем, горящие обломки разлетелись по всему загону. «Однако маленькую хижину огонь пощадил: здесь не обошлось без прямого вмешательства Бога, – подумал Гай. – С монго теперь наверняка покончено».

Но он был еще жив. Размахивая факелом, да Коимбра выскочил на площадь.

– Гай Фолкс! – взревел он. – Уйми своих псов! Сделай это, если хочешь увидеть Билджи живой!

И тогда Гай выстрелил в него. Ниже пояса. В живот.

Монго споткнулся и рухнул лицом вниз. Но тут же протянул руку и поднял факел. А потом пополз в сторону хижины.

Зарядить мушкет со стороны дула нелегко, даже стоя на земле. Средняя скорострельность у солдата, хорошо владеющего этим оружием, – два выстрела каждые три минуты. А Гай Фолкс сидел высоко в ветвях баобаба и, прежде чем прицелиться, должен был засыпать порох, заткнуть патрон пыжом, загнать пулю в ствол и вставить капсюль. Гай был превосходным стрелком, но руки его так дрожали, что он не попал в монго. Да Коимбра продолжал ползти.

К тому времени, когда Гай перезарядил свое громоздкое оружие, монго был уже в считанных ярдах от хижины. Гай поднял мушкет. И вновь опустил его: слишком трудно было попасть в голову мулата, только тогда он смог бы сразить его одним выстрелом.

«Позвоночник, – подумал Гай, – надо перебить ему позвоночник».

Он выстрелил и увидел, как дернулся монго. Потом медленно, как в ночном кошмаре, большая рука мулата, сжимающая факел, потянулась назад. Все дальше, дальше, пока Гай не понял, по боли в челюстях и легких, что он пронзительно кричит.

И тогда монго швырнул головню. Она перевернулась, с какой-то мучительной, рвущей душу неспешностью проплыла в воздухе и стала падать, падать… Упала она рядом с хижиной. Гай увидел, как язык пламени жадно лизнул стену.

В следующее мгновение он уже падал с дерева, скользя по стволу, обдирая ладони.

– Флон! – заорал он. – Бревно! Тащи бревно! Нам надо вышибить ворота.

Он терял драгоценные секунды, пытаясь растолковать им суть дела. Уйма времени, целая вечность ушла на то, чтобы найти подходящий таран. Они бросились к воротам, изо всех сил ударили в них бревном. Безрезультатно.

Еще один удар. И еще. И еще. В паузах между ударами он слышал, как кричала Билджи.

Наконец ворота распахнулись. Он бросился к хижине, рядом бежал Флонкерри. Они ворвались в бушующий огонь и вытащили наружу стонущее, корчащееся от боли, объятое пламенем существо, еще недавно бывшее… реальной и неотъемлемой частью его жизни. Он перевернул ее, сбивая пламя.

– Не поможет, – сказал Флонкерри. – Она мертва, бвана. – И Гай увидел, что этот огромный чернокожий человек плачет. С той минуты он полюбил его как брата. Билджи лежала неподвижно, замолкнув навеки. Ноги ее были скованы цепями. Столб, к которому крепились ножные кандалы, сгорел, поэтому им удалось вытащить Билджи из хижины.

Гай сидел на опаленной огнем земле и смотрел на нее. Слезы прочертили белые борозды на его покрытом сажей лице. Он сидел и плакал, сердце разрывалось от боли, и казалось, что соленые слезы текут, смешиваясь с кровью, – так плачут только сильные мужчины.

Потом он встал и пошел туда, где стояла на коленях Моник Валуа, рыдая и сжимая в руках голову своего мертвого возлюбленного.

Глава 19

Через месяц, когда к нему вернулась способность размышлять спокойно, Гай понял, что, как ни ужасны были июньские события, они принесли ему чувство освобождения. Он имел наконец столько денег, сколько хотел: их вполне хватало, чтобы купить двадцать пять таких плантаций, как Фэроукс. Однако торговля невольниками перестала приносить прибыль не только ему, но и всем владельцам факторий на побережье. В состав Международной эскадры вошли быстроходные колесные пароходы, и невольничьи суда просто не могли теперь прорваться сквозь этот заслон. Даже самый быстрый клипер не мог тягаться в скорости с таким крейсером. И Гай не стал заново отстраивать Фолкстон, а просто ждал, когда вернется капитан Раджерс.

На Рождество 1852 года Гай Фолкс стоял на палубе «Воладора» на рейде Реглы, наблюдая, как матросы ставят судно на якорь. Никиабо и Сифа, нарядно одетые, в тюрбанах, стояли рядом с ним и благоговейно взирали на Гавану, первый город, который им довелось увидеть в своей жизни. Гай ласково похлопал их по маленьким тюрбанам: он успел по-настоящему привязаться к этой яркой экзотической паре.

– Пошли, Никиа, Сифа! – весело сказал он. – Мы сходим на берег.

– Да, хозяин, – ответили пигмеи хором. Они уже неплохо говорили по-английски.

Он остановился у дона Рафаэля Гонзалеса и провел в Гаване три недели, посетив всех своих друзей. Пигмеи в своих одеждах из шелка и атласа привели в изумление весь город. Последний визит он нанес капитану Трэю и Пили. Теперь Гай мог это сделать. За те шестнадцать лет, что он их не видел, он успел многое узнать и научился понимать женщин. И, когда он вновь встретил Пилар, ему сразу пришла на ум одна из усвоенных истин: женщины всегда скрывают свой возраст. Пили не была исключением. В 1835 году она сказала, что ей тридцать, а на самом деле ей было тридцать пять лет. Теперь ей пятьдесят два, она стала спокойной, дородной, почтенной женщиной с тронутыми сединой черными волосами. А капитан Трэй превратился в ворчливого беззубого старика.

Все это было очень печально, но в то же время забавно. А чего иного, собственно, мог он ожидать? Но когда Гай уезжал от них, чтобы сесть на шхуну, отплывающую в Нью-Орлеан, он почувствовал огромное облегчение.

Он мог теперь идти только вперед. Позади не оставалось ничего.

Глава 20

Через час после прибытия в Нью-Орлеан, 15 февраля 1853 года, Гай Фолкс изменил все свои планы. С того дня, когда отец подарил ему камзол для охоты на лис, он понял, что такое хорошая одежда. На Кубе как приемный сын крупного плантатора он мог потворствовать этой безобидной прихоти, но Африка – не место для изысков в одежде. И, конечно же, проведя три недели в Гаване, он заказал несколько костюмов одному из лучших портных города. Но сейчас, в роскошном холле отеля «Сент-Луи», он видел, что костюмы эти безнадежно устарели. Гавана следовала моде Мадрида, а не Лондона или Парижа, а в испанской столице фасоны менялись сравнительно медленно.

Появился длиннополый сюртук а-ля принц Альберт. Мужчины не носили больше тесно облегающих брюк. Лениво прогуливающиеся по холлу люди были в костюмах с широкими брюками, а входящие с улицы, из-под потоков проливного февральского дождя, – в коротких свободных пальто, бурнусах и регланах. Впервые в жизни Гай увидел круглую шляпу, называемую котелком в Англии, дыней – во Франции и дерби – в Америке. Воротники пальто у многих были отложными. Широкий шарф исчез, на смену ему пришли шейный платок (который через двадцать лет превратится в галстук с широкими, как у шарфа, концами) и узкий галстук-бабочка, охватывающий туго накрахмаленные высокие воротнички.

Только шляпа и жилет Гая соответствовали моде: мужчины по-прежнему носили высокие касторовые шляпы и пестрые вышитые жилеты. Да и обувь не слишком изменилась. В большом ходу были булавки для галстуков, украшенные драгоценностями, и золотые цепочки для часов. Больше всего его поразило обилие и разнообразие бакенбардов, украшавших лица ньюорлеанцев. Когда он уезжал из Штатов в 1835 году, бороды носили только старики. Теперь же почти все обзавелись той или иной формой растительности. Популярностью пользовались длинные пушистые бакенбарды, окаймляющие выбритый подбородок. Креолы предпочитали усы и бородки-эспаньолки. Иным пришлись по вкусу так называемые сайдберны (впрочем, это название, происходящее от фамилии генерала Бернсайда, в которой переставлены слоги, появится только лет десять спустя, во время войны). Они спускались до самого подбородка и здесь образовывали маленькую бородку, похожую на меховую муфту.

Гай обернулся к гостиничному клерку.

– Кто лучший портной в городе? – спросил он. – Я провел много лет в чужих краях. Полагаю, что пришла пора обновить гардероб…

– Вот оно что! – сказал клерк. – Тогда все понятно. Прошу прощения, сэр, но, пока вы не заговорили, я принимал вас за иностранца. Лучшие портные, вне всякого сомнения, – это Легостьер и его сыновья. Они квартероны, но, должен вам сказать, что ни один белый портной не способен состязаться с ними в мастерстве вот уже несколько поколений. Если желаете, я пошлю мальчика…

– Сделайте милость! Пусть скорее пришлют сюда своего лучшего мастера с образцами тканей. А то я чувствую себя всеобщим посмешищем!

– Всех поразили ваши маленькие негритята, сэр. Настоящие диковинки! Вы можете заломить за них немалую цену в Нью-Орлеане. Все необычное здесь пользуется спросом. Сколько им лет? Я бы дал пять или шесть, но, похоже, они все-таки постарше…

– Мальчику девять, – сказал Гай. – Девочке семь. И если они еще вырастут, то ненамного.

– Так они карлики?

– Пигмеи. Из Конго. Давайте-ка теперь посмотрим мои апартаменты…

– Да, сэр! – Клерк зазвонил в колокольчик. – Пигмеи! Вот уж никогда не думал, что увижу!

Портной от Легостьера явился в тот же день. Гай заказал длиннополый сюртук, несколько пар брюк разного фасона, реглан, три костюма с широкими брюками, визитки, вечернее платье, три дюжины самых модных рубашек – фактически все, что ему было нужно, включая двадцать дюжин шейных платков и галстуков-бабочек. Гай заплатил двойную цену, и его заверили, что визитка, две пары брюк и один из костюмов будут доставлены не позднее семнадцатого вместе с несколькими рубашками и платками.

Получив все это, он надел костюм, залихватски надвинул только что приобретенную шляпу-котелок, сунул в зубы сигару и отправился делать новые покупки, взяв, конечно же, с собой и Никиабо с Сифой. Именно благодаря им и получилось так, что Гай с удивительной легкостью, как бы между прочим, добился того, что только еще собирался сделать: он нашел Фиби.

Дело в том, что два крошечных негритенка вызвали в городе небывалый интерес. Толпы зевак следовали за ними, куда бы они ни шли, глазея и бесцеремонно задавая вопросы. В конце концов все это так надоело Гаю, что, преследуемый любопытствующими горожанами, он отвел пигмеев обратно в отель.

Он уже собирался подняться в номер, когда кто-то тронул его за руку. Гай сердито обернулся.

– Прошу прощения, сэр, – обратился к нему остановивший его человек. – Я Том Хенесси из газеты «Пикаюн». Не удивительно, что вас немного вывело из равновесия внимание, которое привлекают к себе ваши карлики. Я бы хотел написать о них. Ведь это настоящая сенсация, сэр! Надеюсь, такой джентльмен, как вы, не будет возражать против того, что кто-то заработает себе на кусок хлеба…

– Ладно, – оборвал его Гай. – Что вы хотите знать?

– Нельзя ли подняться к вам и там поговорить, сэр? Здесь слишком многолюдно.

Гай подумал, что лучший способ избавиться от непрошеного гостя – рассказать ему свою историю. И уж лучше беседовать в тиши своего номера, чем в переполненном любопытными зрителями холле.

– Ну что ж, пойдемте, – сказал он.

При виде номера, самого большого и роскошного в отеле, репортер вытаращил глаза.

– Кто же вы, сэр? – спросил он. – Лорд, путешествующий инкогнито, или что-то в этом роде?

– Мы пришли сюда, чтобы говорить о пигмеях, – решительно прервал его Гай. – Не хотите ли выпить, сэр?

– Вообще-то, не пью так рано, – ответил Хенесси, – но, пожалуй, глоток виски не помешает…

Гай прошел к буфету и наполнил два стакана шотландским виски.

– Итак, мистер Хенесси, – сказал он, – что бы вы хотели узнать?

Рассказ, появившийся на следующий день в «Пикаюне», имел все же некоторое отношение к тем скудным сведениям, которые Гай сообщил репортеру, хотя Хенесси дал полную волю своему воображению. Романтическое повествование о путешественнике-мультимиллионере «полковнике» Гае Фолксе, который во время своих странствий в дебрях Африки спас с риском для жизни двух детей-пигмеев, было напечатано на первой странице газеты. Подробно и многословно описаны Никиабо и Сифа, их экзотические наряды, вся же остальная часть статьи содержала не менее подробный рассказ о «полковнике» Фолксе, его осанке, манерах, внешности, сказочном богатстве и даже о его роскошном гостиничном номере. Не меньше половины столбца занимали догадки об источниках его доходов и комментарии торговцев, у которых он делал покупки, по поводу их стоимости, а также сообщение клерка одного из нью-орлеанских банков о том, что в день приезда «полковник» представил кредитные письма на сумму более чем в пятьдесят тысяч долларов. Клерк, впрочем, отказался назвать свое имя, иначе Гай Фолкс непременно свернул бы ему шею.

За исключением выдуманного полковничьего звания все остальное репортер изложил верно, чего нельзя было сказать о расставленных им акцентах. Само собой разумеется, Гай отказался назвать источники своего богатства. Южане могут покупать рабов для работы на плантациях, но их имена никоим образом не должны ассоциироваться с работорговлей, даже если речь идет о далеком прошлом.

Через три часа, после того как газета появилась на улицах города, пришел посыльный с запиской. Гай вскрыл конверт и прочел:

«Дорогой мистер Гай!

Если вы тот человек, который когда-то был моим другом, приходите повидать меня по адресу Рэмпарт-стрит, 12. Очень надеюсь, что это именно вы. Было бы здорово увидеть вас спустя столько лет. Я теперь вдова. У меня маленький мальчик четырех лет. Я хотела сама прийти в отель, когда прочитала о вас в газете, но потом решила, что этого делать не следует. Не хотелось бы вас беспокоить, но все же прошу: приходите ко мне в гости. Просто сгораю от нетерпения увидеть вас снова.

Фиби».

Почерк крупный, разборчивый, как у ребенка.

Гай дал мальчику-посыльному пять долларов, тем самым добавив новые штрихи к той легенде, что начала складываться в Нью-Орлеане вокруг его имени. Затем надел пальто и шляпу, взял тяжелую гуттаперчевую трость с золотым набалдашником и спустился по лестнице, оставив пигмеев в номере. Через пять минут он уже сидел в двухколесном экипаже, направлявшемся в сторону Рэмпарт-стрит.

Дом под номером двенадцать – аккуратный, одноэтажный и белый, с верандой – был из тех, что обычно строили богатые нью-орлеанские джентльмены для своих любовниц-квартеронок. Гай заплатил кучеру и отпустил его. Не успел он постучать, как дверь перед ним распахнулась.

– Милостивый Боже! – прошептала Фиби. – Милостивый Боже, до чего же вы изменились!

«Да и она изменилась», – подумал Гай с грустью. Ей теперь было тридцать четыре, на год меньше, чем ему. Но выглядела она старше: печаль и невзгоды оставили свой след на ее лице, она похудела.

– Входите, мистер Гай, – робко сказала она.

– Для тебя – просто Гай, – сказал он ворчливо. – Господи, Фиби, я…

Они сидели, разговаривали, и ему чудилось, что свершается траурный обряд над невидимым покойником – безвозвратно ушедшим прошлым. К нему не было обратной дороги, и они оба знали это. Мальчишки семнадцати лет, пытавшегося спасти шестнадцатилетнюю Фиби от печальной участи быть проданной в позорное рабство, больше не существовало: он превратился в подтянутого элегантного джентльмена, словно изваянного из благородного тикового или железного дерева. И той девушки не было: лишь отдельные ее черты сохранились в этой худой печальной женщине, пережившей конец всех своих надежд и мечтаний. Какой-то тупик, столь же окончательный, как смерть, и даже более трагический, ощущался во всей атмосфере этой со вкусом меблированной комнаты: они оба продолжали жить, чтобы скорбеть о несбывшемся.

За восемнадцать минувших лет она успела побывать содержанкой трех богатых ньюорлеанцев. Первый из них, Хентли Дэвис, купивший Фиби на аукционе в Натчезе, разорился, опрометчиво играя на бирже, и вынужден был продать ее вместе со всем остальным движимым имуществом. Второй, Манфред Бёйлер, жирный грубый немец, купил ее у Дэвиса и увез на свою плантацию вверх по Миссисипи, откуда она сбежала, не вынеся его побоев и пьянства. Скорее всего, Бёйлер даже не пытался разыскать ее. Третий, юный англичанин по имени Уилкокс Тернер, относился к ней с такой добротой, заботой и вниманием, что она в конце концов полюбила его.

Фиби стала его гражданской женой. Других женщин у него не было. Он бы даже брал ее с собой на балы и званые вечера, но Фиби, куда лучше этого чужеземца знавшая, насколько глубока пропасть американских предрассудков, сумела отговорить его. Он открыто жил с ней в этом домике и стал отцом ее единственного ребенка.

Больше того, он дал сыну собственное имя, признал свое отцовство и завещал состояние ему и Фиби. Однако после того, как болезнь чужестранцев – желтая лихорадка свела его в могилу, появились какие-то сомнительные американские «кузены» и оспорили завещание. Тернер был очень богат, а «кузены» имели белый цвет кожи. Этого оказалось вполне достаточно. Фиби вот уже три года содержала себя и сына, беря шитье на дом. Она стала умелой модисткой, но заработки ее были прискорбно малы.

Она рассказала ему все это очень искренне и с большим достоинством. Ничто в тоне Фиби не давало повода заподозрить ее в желании получить какую-либо помощь.

– Могу ли я видеть мальчика? – поинтересовался Гай.

Без лишних слов Фиби встала и привела маленького Уилкокса II. Это был красивый ребенок: как это часто бывает у людей, имеющих лишь восьмую часть негритянской крови, не только цвет его кожи, но и черты лица указывали на принадлежность к белой расе. Светлые волосы, мягкие и кудрявые, глаза – огромные, голубые, длинные ресницы. Именно таких светловолосых херувимчиков обычно помещают рекламные фирмы на календарях. Он был настолько хорошеньким, что казался девочкой.

– Подай руку джентльмену, Вилли, – сказала Фиби.

Однако ребенок не решался сделать шаг навстречу гостю.

Тогда Гай сам протянул руки и заключил его в объятия. Он сидел, держа мальчика на коленях, и думал. Гай относился к разряду мужчин, которые страстно желают иметь сыновей. У него же, в его тридцать пять лет, не было ни дома, ни жены, ни ребенка. Настало время круто менять свою жизнь, сделать то, что не успел раньше.

Но сначала надо отдать дань прошлому, освободиться от груза невыплаченных долгов.

– Послушай, Фиби, – сказал он. – А ты бы не хотела перебраться на Север?

– На Север? – эхом откликнулась она. – Как-то не думала об этом… я могла бы жить в любом месте, но почему вы об этом говорите, мистер… Гай?