Текст книги "Сарацинский клинок"

– Пойми, – спокойно начал он, – я сражаюсь не против их добродетели, а против их заблуждений и их распространения. Церковь Божия, находящаяся в людских руках, совершает ошибки и грешит – хотя я уже вижу, что господин Симон с радостью сжег бы меня за эти слова. Но я здесь представитель Бога. Однако, дорогие господа, и все земные царства совершают ошибки гораздо более ужасные, более тяжкие, чем любые грехи, к которым церковь, к несчастью и невольно, бывает причастна. И тем не менее ни один человек не предлагает уничтожить правление королей!

Эти еретики, хотя их жизнь может быть безупречной, – в чем я сомневаюсь – не предлагают ничего взамен того, что они собираются разрушить, – взамен Божьей крепости, защищающей от человеческого насилия, от сползания общества в хаос и от несправедливости королей!

Есть у нас и недостойные священники, и утопающие в роскоши настоятели – это обычно младшие сыновья знатных господ, которые устраивают их в церковь, чтобы избавиться от них, – но в миру существуют и плохие короли, и жестокая знать, и тем не менее на них только ворчат. А эти люди готовы разрушить организацию, которая занимается обучением, помогает бедным, проявляет милосердие даже по отношению к евреям и сарацинам[32]32
  В то время как местные священники слишком часто призывали к ненависти, сами Папы, включая могущественного Иннокентия III и Григория IX, создателя инквизиции, вели себя весьма терпимо по отношению к евреям и сарацинам. Начиная с Григория I и кончая Иннокентием IV почти все они находили поводы запрещать насильственное крещение, отрицали древние обвинения в ритуальных убийствах, возмещали стоимость украденного и запрещали массовые насилия (см. Дюран, там же, с. 388).


[Закрыть] и ограничивает произвол богатых и власть имущих, заботится о вдовах и сиротах, – единственная организация на земле, которая без устали трудится во имя добра.

А что они предлагают взамен? Систему, запрещающую деторождение и проповедующую самоубийство. Систему, разрушающую инициативу развития ремесел, ибо она возводит в идеал бедность, систему, которая уничтожает таинство брака и сводит отношения мужчины и женщины к телесной похоти и появление детей к чистой случайности!

Так что, мессир Пьетро, катаризм – это абсурд, отравляющий простые умы. Против него мы должны сражаться!

– Благодарю вас, мой господин, – сказал Пьетро. – Вы прочистили мне мозги. Если бы только мы могли сражаться без жестокости – убивать, когда это необходимо, без медленных пыток. Я не верю, что Бог требует этого. Когда мы совершаем такое – мы становимся на одну доску с теми, кто порочит нашего Спасителя, украшает Его голову короной с рогами и прокалывает Его тело.

– Тебе, – сказал Симон, – следовало бы родиться девушкой. Сир Готье, вы никогда не сделаете из него рыцаря.

– Если стать рыцарем, – заметил Пьетро, – значит стать мясником, то я с радостью останусь оруженосцем!

– Следите за ним построже, Готье, – загремел Симон. – Порой он уж слишком меня раздражает!

– Не следует давать волю своему раздражению, – мягко заметил Уильям. – Юноша прав. А я иду спать. Утром нам понадобятся все наши силы…

Пьетро не мог заснуть. Всю ночь раздавались удары таранов о стены и скрип метательных машин. Он думал об умирающих людях. Это были тяжелые Думы. Дети. Старики. Женщины. Воины. Священнослужители. Камни, выбрасываемые метательными аппаратами, не знают различий.

Обстрел продолжался весь день без перерыва. Альбигойцы слишком устали, слишком обессилели, изголодались, а за ночь невыносимая жажда совсем подкосила их. Но не это решило их судьбу. Среди них было немало людей, которые, зная, что могут спасти свои жизни ценой отречения от ереси, готовы были обменять веру на жизнь. Жажда сохранить жизнь была очень сильной, и большинство не было готово умирать во имя абстрактной идея, ради убеждений.

Но их предводители и слышать не хотели о сдаче. Некоторые из них, вроде графа Фуа, совершили слишком много преступлений, чтобы сдаваться на верную смерть от пыток. Ночью они совершили последнюю вылазку.

И Симон де Монфор, этот Божий Молот, разбил их. Не без потерь. Больших, тяжелых потерь.

В пылу битвы Пьетро потерял Готье. После боя он отправился на его поиски. То, что он увидел во время этих поисков, запомнится ему на всю жизнь. Крестоносцы озверели из-за своих потерь. Еретиков, надеявшихся на пощаду после раскаяния в своих ошибках, постигло разочарование. Крестоносцы не щадили никого.

Пьетро обходил поле битвы в поисках Готье. Каждый раз, когда он натыкался на груду убитых лошадей и людей, в которой лежало по двадцать и более трупов, он руками разгребал эти кучи, вытаскивая воинов из-под их коней. Некоторые еще были живы и стонали, когда он освобождал их.

Это была очень трудная работа. Особенно потому, что было плохо видно. Темнело, и к тому же слезы застилали ему глаза. И все время мучили рвотные позывы.

Я никогда не привыкну к этому, думал он, никогда…

Сражение – другое дело. В пылу и азарте битвы он мог забыть свой страх Он даже начинал увлекаться схваткой. Но теперь, каждый раз, когда он видел, как один из крестоносцев во имя Господа Бога скакал, привязав за ноги к хвосту своего коня еще живого лангедокского рыцаря, Пьетро испытывал спазмы рвоты.

Или когда он слышал стук молотков по гвоздям, которыми приколачивали руки н ноги распинаемых вниз головой на оливковых деревьях. И еще – дикие вопли.

Крестоносцы разожгли в центре поля битвы огромный костер, и каждые несколько минут французские рыцари вдвоем, втроем притаскивали жителей Сент-Марселя, раскачивали их за руки и за ноги и швыряли в костер.

В городе творилось нечто еще худшее. Повсюду можно было видеть, как рыцари задирали у женщин подолы платьев, закручивали их вокруг головы, двое или трое держали ее, а остальные выстраивались в очередь.

Это происходило повсюду. В домах. На порогах домов. Посреди улицы. В соборе перед алтарем Господа.

Пьетро подумал о Туанетте.

Я клянусь перед лицом Бога, клянусь честью моей матери, что никогда не приму участия в этом.

Некоторые из насилуемых были совсем девочки, не достигшие половой зрелости. Были и седые плачущие старухи.

Я должен найти Готье, со слезами на глазах думал Пьетро. Должен – Туанетта никогда не простит мне, если…

Он сам вдруг удивился, поняв, как это для него важно.

На него никто не обращал внимания. Все были поглощены собственными развлечениями.

Он выехал за пределы горящего города и ехал мимо колодцев, доверху набитых трупами, мимо костров из живых людей, мимо горящих стогов сена, мимо деревенских домов, где крестьянские дочери с плачем пытались убежать от хохочущих пьяных солдат.[33]33
  Уорнер (там же, том II, с. 68) пишет, что город после взятия подвергся всевозможным жестокостям. Подробности же почерпнуты из труда Г. Ламба “Крестовые походы”.


[Закрыть]

Он не мог вынести всего этого и решил уехать подальше, туда, куда не достают крики, где не видно этих сцен, не слышно запахов. Он въехал на гумно небольшого крестьянского дома и спешился. Дом был пуст, хозяин предусмотрительно бежал со своей семьей. Пьетро обрадовался этой пустоте. Ему не хотелось бы видеть этих людей. Особенно пока он на лошади и вооружен.

Он подошел к колодцу и заглянул в него. Колодец был чист. Никто не бросал туда останков животных или людей. Пьетро поднял вверх деревянную бадью и попил. Вода была холодная и вкусная.

Он взял бадью и пошел к своему коню. Погода стояла жаркая, и конь был весь в мыле. Когда Пьетро подошел к нему, конь пронзительно заржал.

И вдруг из-за сарая ему ответило ржание другого коня. Пьетро осторожно поставил бадью на землю, вытащил меч и медленно двинулся вокруг сарая. Там он увидел другого коня.

Боевой конь со сбруей, которую Пьетро так хорошо знал. Конь Готье.

Пьетро бросил меч в ножны и побежал к двери сарая, распахнул ее. Готье был там, он сидел на тюке соломы, глядя на тело человека, лежащего рядом. Пьетро увидел, что человек этот жив.

Он подошел к Готье и наклонился. Ему не надо было ничего спрашивать. Раненый мужчина был барон Роже де Сент-Марсель. Он был поразительно похож на барона Анри и на Готье. Он тихо говорил что-то Готье.

Он истекал кровью.

Пьетро нагнулся и принялся осматривать раны Роже. Если ими немедленно заняться, то еще есть шанс спасти ему жизнь. Перевязки остановили бы кровотечение, и, если не будет заражения, он может выздороветь. Однако Готье не двигался.

Пьетро пришло в голову, что его молодой хозяин находится здесь уже некоторое время, возможно, даже несколько часов. И тем не менее он ничего не предпринял. Он сознательно предоставил своему дяде умирать.

Вера, которая порождает такую жестокость, подумал Пьетро, но тут же остановил себя. Готье не принадлежит к фанатикам, чья вера исключает милосердие. Пьетро знал о его внутренних сомнениях, о том, что Готье симпатизировал еретикам. Тогда, во имя Пресвятого Господа, почему?

– Кто это? – прохрипел Роже.

– Пьетро, о котором я тебе говорил, – вздохнул Готье. – Дядя Роже, ну пожалуйста…

– Парень, который женился на Туанетте? Красивый парень… и храбрый, судя по всему, что ты мне рассказывал…

– Дядя Роже, во имя Господа Бога!

– Во имя Господа Бога, Готье? Но ты ведь сегодня видел, что творят во имя Господа Бога.

– Я никогда не опущусь до того, чтобы оказаться хоть как-то причастным к этому, – прошептал Готье. – И все-таки…

Роже протянул руку и похлопал Готье по руке.

– Что есть в этом мире, в котором мы живем, такого, мой мальчик, – слабеющим голосом произнес он, – ради чего я хотел бы задержаться на земле? Кроме того, это догмат моей веры, что, раз уж мы совершили последний обряд соборования, мы рискуем утратить нашу душу, если выздоровеем. Я не наносил себе эти раны, так что это не самоубийство, племянник. Я просто не буду вмешиваться в то, что происходит…

– “Терпение”? – спросил Пьетро.

– Да-да, – подтвердил Роже. – Кто научил тебя нашей вере?

– Готье, – отозвался Пьетро.

– Замечательно, – прошептал Роже. – Вы оба Доживете до триумфа нашей веры…

– Что вселяет в вас такую уверенность, сир Роже? – Он задал этот вопрос не в насмешку и даже не из бесчувственности, а потому что так уж был устроен его мозг. Страсть к познанию была сильнейшей его страстью.

– То, что я видел. То, что я узнал. Слушайте, в тысяча двести втором году я стал крестоносцем. На следующий год я присоединился к крестовому походу против Египта. Что случилось, вы знаете. Эти подлые венецианцы, которые любят золото больше, чем Господа Бога, направили его против…

Он замолчал, и лицо его исказилось от боли.

– Дядя Роже! – взмолился Готье.

– Ничего, – прошептал Роже. – Это пройдет. О чем я говорил?

– Что венецианцы изменили направление удара, – сказал Пьетро.

У него в голове начал созревать план действий. Разговор скорее утомит Роже. Когда он потеряет сознание, Пьетро перевяжет его раны. Готье, по всей видимости, обещал ему не делать этого, но ведь Пьетро ничего не обещал.

– Да. Они заставили нас напасть на Константинополь. Вместо неверных идти против христиан. Они выгодно торговали с Египтом и имели с ним секретные договора. Обманутый, как и все остальные, я принял участие в том, что мне представлялось справедливой попыткой вернуть свергнутому королю его трон…

– Дядя Роже, – опять стал просить Готье. – Ты не должен разговаривать. Ты теряешь силы и…

– Я должен говорить, Готье. Это мой последний шанс. У меня есть что сказать. Очень важные вещи. Я тогда верил в высокое предназначение рыцарства. Я верил в религию, в которой был рожден. Когда я уезжал из Константинополя, от этой веры ничего не осталось…

Он замолк, глядя в пространство, глаза его сверкали от гнева.

– Они сожгли в городе мечеть вместе с молившимися в ней. Пламя уничтожило все на три мили вокруг. Венецианцы разграбили все лучшее – драгоценные камни, рабов, статуи, великие произведения искусства – ты знаешь четверку бронзовых коней, так великолепно скачущих над площадью Святого Марка в Венеции? Венецианцы украли их в Константинополе. Но и другие крестоносцы не отставали от них. Они не знали цены произведениям искусства, но они различали золото, когда видели его, и серебро, даже если эти драгоценные металлы украшали алтари Господа Бога. Вероятно, они не считали за грех осквернять церкви еретиков…

Готье больше не пытался остановить его.

– Они устроили конюшню в прекрасном соборе Святой Софии – красивейшей церкви во всем христианском мире. Они разжигали костры украденными из библиотек рукописями – бивачные костры страницами Софокла! Они чистили свои шлемы бессмертными творениями Еврипида… Ты знаешь, Готье, как я всегда почитал знания. Когда пленный грек рассказал мне, что наши благородные французские, венецианские, фламандские рыцари уничтожили единственное полное собрание произведений этих гигантов, я плакал… Я всегда глубоко, уважал наших женщин-монахинь. Моя сестра, твоя тетка, главная настоятельница женского монастыря Святого Жиля, но ты это знаешь… А наши рыцари получали извращенное удовольствие, насилуя греческих монахинь, срывая с них их священные одеяния прямо на улице…

– Неудивительно, что вы утратили веру в рыцарство, – заметил Пьетро. – Но, сир Роже, Папа Иннокентий особой буллой запретил нападение на Византию…

– Это мне известно… Но когда наши вожди подсунули ему коварную приманку – воссоединение Восточной церкви с Римской – воссоединение только на словах, потому что греческие священники бежали и стали распространять свою веру повсюду – он снял свой запрет и послал к ним своих легатов и благословение! За эту оргию грабежа, убийств и насилий мы в итоге получили от Его Святейшества мягкий укор…[34]34
  Все описания позорного четвертого крестового похода основаны на прекрасном изложении этих событий Джеффри де Виллегордом. Если автора данного романа будут упрекать, что он судит об этих событиях с точки зрения сегодняшнего дня, то можно вспомнить, что Иннокентий III отлучил крестоносцев от церкви сразу же, как только узнал об их предательском нападении в 1202 на Зару, единственный выход к морю для католической Венгрии. Его Святейшество простил их с условием, что они вернут награбленное. Они приняли прощение и оставили награбленное себе. Сотни благородных людей вернулись домой, не желая принимать участие в подобном преступлении. Из этого следует, что этические воззрения тринадцатого века позволяли распознавать грабеж, даже если он прикрывался религиозными идеями. Мы располагаем описанием зверств в отношении монахинь, которое принадлежит перу самого Иннокентия (см. Гиббон. “Упадок и разрушение Римской империи”, том VI, с. 171). Даже когда чрезмерные амбиции толкнули Иннокентия на признание объединения Восточной церкви с Римской, Папа продолжал протестовать против преступлений крестоносцев, однако, приняв один результат похода, он не мог прибегать к более жестким мерам.


[Закрыть]

Готье твердо посмотрел на своего дядю.

– Дядя Роже, если ты хочешь обратить нас в веру альбигойцев, то я должен предупредить тебя – ты напрасно расходуешь свои силы. Грехи людей – это не грехи Бога, религиозная служба не исключает ошибок. И все-таки религия, в которой мы родились, единственная истинная, только через ее посредство Бог говорит…

Роже улыбнулся ему.

– Я завидую тебе, – прошептал он. – Иногда я сомневаюсь, говорил ли когда-нибудь Бог человеку – и вообще – есть ли Бог…

– Дядя Роже!

– Прости, – тихим голосом выговорил Роже. – Я не хотел тревожить твою душу. Я уже стар… н я умираю. Для меня важно высказать тебе все это – прояснить мое собственное знание, если не больше…

– Готье, Бога ради, – поспешно сказал Пьетро, – дай ему выговориться.

– Я… я вернулся в Лангедок. И там я нашел ученых, которые перевели для меня Евангелие. Я прочитал его и понял, насколько вера альбигойцев лучше, правильнее нашей. Мы возвели храмы во имя Того, кто входил в храмы не более трех раз за всю Его жизнь, да и то лишь затем, чтобы спорить с учеными и изгнать оттуда воров! Мы набили церкви золотом и серебром для прославления имени Господа, который презирал богатство и не обладал ни землями, ни золотом. Мы выстроили ритуал, роскошный и совершенно языческий, во имя Господа, который учил нас запереться и молиться, чтобы никто этого не видел…

– Дядя Роже, – почти плакал Готье, – подумай о своей душе! Сейчас не время богохульствовать…

– Я знаю, знаю… Таков вечный ответ. Но среди нас всегда должны находиться люди, которые задают вопросы, которые рождаются для того, чтобы спрашивать. Мы, сомневающиеся, рождаемся раньше, чем приходит наше время, потому что люди оказываются не готовы. Никогда не было, и я сомневаюсь, что когда-либо произойдет такое чудо, которое разумный, бесстрастный вопрошающий не сможет легко подвергнуть сомнению; но когда разуму и терпимости будет предоставлена свобода в этом мире? Люди нуждаются в чудесах, в святых мощах, в обломках подлинного креста – которых сейчас берется столько, что можно засадить лесами всю землю…

Готье отвернулся. На его лице Пьетро увидел страх и смятение. Его простодушное сердце не знало, чем защищаться от этих аргументов.

– Люди нуждаются в чудесах, потому что жизнь в наше время так безобразна и ужасна. Сила управляет людьми кровавыми руками. Люди добрые и нежные не имеют шансов против сильных… Неудивительно, что они хватаются за соломинку – за бредни истерического пастуха, уводящего детей, за галлюцинации мужчин и женщин, которых следует запирать в клетку, ибо они могут причинить вред и себе, и другим. Мы… мы доказали это. Мы сделали статую Богоматери горбатой и одноглазой – такой уродливой, что ею можно было пугать детей. Мы приписали ей множество чудес, надеясь показать нашим друзьям их глупость, когда мы разоблачим нашу мистификацию…[35]35
  История с фальшивой Богоматерью заимствована у Ли (“История инквизиции в средние века”, том I, с. 103).


[Закрыть]

– Это не помогло, – заметил Пьетро.

– Нет. Они отказывались верить нам, когда мы говорили, что сами вырезали ее из дерева и что ее вовсе не выбросило море, а когда мы объясняли им, как устраивали подложные чудеса, они рассказывали нам о других чудесах, которые совершала помимо нас наша самодельная Богоматерь. Жизнь так трудна – они ищут спасения от нее легким путем – безоговорочная вера в любую чепуху их больше устраивает, нежели каменистая тропа истины…

Он откинулся на солому, улыбаясь. Пьетро понимал, что силы оставляют Роже. На какое-то мгновение он испытал искушение указать этому убежденному скептику на чудо, свидетелями которого они являются, – совершенная победа человеческой воли над слабостью плоти. Истекающий кровью, умирающий Роже Сент-Марсель говорил с силой и убежденностью о проблемах, близких его сердцу. Пока он говорил о них, он мог преодолевать боль, забыть о своей слабости. Его воля, как стальная, возвышалась над разбитым кровоточащим телом. Теперь он замолк, и силы покинули его.

Прошло еще некоторое время, пока Роже забылся сном. Пьетро тут же склонился над ним, промывая и перевязывая его раны, а Готье смотрел на это, и на его молодом лице было написано сомнение.

– Я… я обещал ему, Пьетро, – пробормотал он.

– А я нет, – резко отозвался Пьетро.

Роже раз или два шевельнулся, пока Пьетро трудился над ним, застонал. Но он был слишком слаб, чтобы совсем проснуться.

Они сидели около барона Роже в темноте, нарушаемой только мерцающим огоньком фонаря, который Готье принес из крестьянского дома. Они не разговаривали. Расхождение во взглядах у них оказалось слишком большим, и теперь они оба понимали это. Они сидели, глядя на раненого. Старались не заснуть. Но они были на ногах еще до рассвета и весь день участвовали в битве. Они за весь день ничего не ели и только выпили немного воды.

Некоторое время муки голода не давали им заснуть. Потом Готье вышел к своему коню и достал из седельной сумки хлеб и сыр. Пьетро позаимствовал из крестьянского дома кувшин вина. Но он был так возмущен грабежами, которые видел за день, что оставил на столе в уплату за вино монету, в двадцать раз превышающую стоимость этого вина.

Они хотели дать барону Роже немного вина, но не смогли разбудить его. А когда попытались влить вино ему в горло, он только закашлялся.

Вино согрело их. Винные пары добрались до их голов. Они сидели, зевая, моргая глазами, борясь со сном. Борьба эта оказалась бесполезной.

Ночью, пока молодые воины спали, барон Роже Сент-Марсель проснулся от острой боли, но с ясной головой. Он обнаружил, что все его раны перевязаны.

Он сорвал повязки, которые присохли к ранам, и из них хлынула кровь.

Роже посмотрел на спящих молодых людей и улыбнулся.

– О Господи, – прошептал он, – я поручаю их Твоему покровительству, чтобы Ты благословил их и хранил все дни их жизни…

И он откинулся на пропитанную кровью солому. Он оставался живым и в здравом уме, пока не взошло солнце, и умер, когда солнечный свет коснулся его глаз.

Пьетро и Готье похоронили его, выкопав яму лопатой, найденной на ферме. На могиле они водрузили маленький деревянный крест, на котором Пьетро вырезал надпись:

“Здесь лежит храбрый рыцарь и доблестный господин, да примет Бог в своей неизреченной милости его душу”.

Они не рискнули вырезать его имя или место рождения, чтобы крестоносцы не надругались над могилой.

Пьетро глянул на Готье.

– Что дальше, мой господин? – тихо спросил он.

– Назад в Монтроз! – загремел Готье. – И если Симон де Монфор потребует, чтобы мы и дальше ему служили, пусть ищет нас там. Но, клянусь небесами, пусть приходит вооруженным!

6

Когда Готье Монтроз и госпожа Симона, его молодая жена, с которой он обвенчался шесть месяцев назад, подъехали к маленькому замку Пти Мур, они увидели Пьетро раньше, чем приблизились к крепостным стенам.

Он оказался на арене для турниров. Пьетро был один, а на другом конце поля – целая толпа рыцарей и вооруженных солдат, наступающих на него.

– Бог и Монтроз! – загремел Готье и соскочил с лошади. Один из слуг держал поводья его боевого коня, на которого Готье и пересел и поскакал к месту схватки.

Однако приблизившись, он придержал коня. Он увидел, что у Пьетро оружие деревянное, а у его противников – затупленное.

– Клянусь смертью Господа нашего! – выругался Готье. – Что он еще затеял?

Ему стало ясно, что бой всего лишь учебный. Но даже в этом случае такой хрупкий парнишка, как Пьетро, может серьезно пострадать при столкновении с любым из этих здоровых парней, а их было пять или шесть.

Пьетро сидел на вороном жеребце. Он был весь напряжен. Пора, подумал он, и поскакал навстречу противникам. У него не было даже копья.

Когда они встретились в середине поля, Готье увидел любопытную сцену. Пьетро соскользнул с седла вбок, так, что его уже не стало видно. Потом, к ужасу Готье, он, как акробат, сделал сальто и приземлился на ноги. Он оказался под конями.

Пьетро не бежал. Он пританцовывал между мелькающими копытами и, как только улучал возможность, бил коней по передним или задним ногам деревянным топором. Топор был смазан какой-то липкой краской, оставлявшей след. Пьетро весело смеялся, когда мощные рыцари крутились вокруг него, мешая друг другу, пытаясь поразить его своим поддельным оружием. Вот он обнажил деревянный меч, на острие которого был насажен шарик с краской, и с ликованием колол коней в животы.

Готье и его молодая жена подъехали к навесу, под которым расположилась Антуанетта. Около нее сидела маленькая дочь. Девочка была – слава всем святым – крохотная и смуглая, как Пьетро. Все соседи дивились такому сходству. Она родилась суровым зимним днем в начале 1213 года. Теперь ей уже миновал год – шла весна 1214 года.

– Какого дьявола, что это Пьетро делает? – спросил Готье, даже не поздоровавшись с сестрой.

– Тренируется, – улыбнулась Туанетта. – Это его теория. Он обдумывал ее целый год, а сегодня он в первый раз испытывает на практике против опытных рыцарей…

– А это не опасно? – спросила Симона.

Туанетта покачала головой.

– Вовсе нет. Я много раз видела, как он проделывал это против оруженосцев и солдат и ни разу не получил ни одной царапины.

– А в чем его теория? – спросил Готье, не отрывая глаз от дикого танца Пьетро.

– Пьетро маленького роста. Он весит от ста тридцати пяти до ста сорока фунтов – и никогда больше. Он утверждает, что для него биться с норманнскими рыцарями, такими крупными мужчинами, просто самоубийство. Поэтому он придумал, как побеждать их. Скорость, говорит он, против силы. Конь вместо доспехов. Опрокиньте коня, и противник повержен…

– Клянусь очами Господа Бога! – загремел голос Готье. – Смотрите!

Пьетро ударил деревянным топориком по передним ногам боевого коня с такой силой, что конь рухнул на колени, сбросив седока на землю вперед головой. Рыцарь остался лежать ошарашенный. Потом он попытался встать. Пьетро молниеносно оказался над ним, колотя деревянным топором по шлему. Все остальные остановили коней и, сидя в седлах, хохотали.

– Сдаюсь! – кричал поверженный рыцарь. – Клянусь смертью Господа, сир Пьетро, вам это удалось! Вы убили меня!

Пьетро прекратил колотить и помог рыцарю встать на ноги. Потом оба сели на коней и поскакали к деревянному забору.

– Посмотри ноги своего коня, – смеялся Пьетро. – Будь мой топор стальным, вы все шестеро уже валялись бы бездыханными на земле…

– Это совсем не рыцарская манера сражаться, – сказал сир Тулон, почесывая голову, – однако…

– Судите сами, – продолжал Пьетро, – если бы мы с вами встретились в турнире, то первым же ударом копья вы выбили бы меня из седла. В турнире человек моего сложения не имеет никаких шансов. Когда я действую так, как сейчас, у меня появляется шанс, – но не забывайте – я сильно рискую. Все, чего я хочу, это хоть какого-то шанса одержать победу.

Рыцари спешились и приветствовали дам. Когда же они осмотрели отметины, которые Пьетро оставил липкой краской на ногах их коней, они перестали улыбаться и задумались.

– Сир Пьетро, – сказал барон Тулон, – я думаю, что мы должны попросить вас кое о чем. Из уважения к рыцарскому сословию, к которому вы принадлежите, будет лучше, если вы станете держать вашу новую тактику в секрете…

– Почему? – спросил Пьетро.

– Боевой конь является основой нашей силы. Разве вы не понимаете, что крестьяне и сервы могут использовать вашу тактику против нас?

– Вряд ли, – улыбнулся Пьетро. – Эта тактика требует большого проворства и умения, а где вы видели крестьянина, который двигался бы проворнее буйвола?

Это соображение их несколько успокоило.

Представлять рыцарей Готье не было необходимости – они знали его раньше, чем познакомились с Пьетро. Что же касается его дамы, то все эти рыцари были гостями на свадьбе Готье в Монтрозе.

Пока они ехали к замку, Пьетро посматривал на Готье. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что Готье счастлив. Счастье переполняло его. Что же касается госпожи Симоны, то каждый раз, когда она поднимала глаза на своего рослого мужа, в ее глазах светилось обожание.

Пьетро не мог удержаться, чтобы не глянуть на лицо своей жены. Святой Иисус и Пресвятая Богородица! – подумал он. Все еще – после двух лет брака! Нянька унесла маленькую Элеонору. С того дня, как она родилась, Пьетро не видел, чтобы Антуанетта хоть раз взяла ее на руки. Он вынужден был нанять кормилицу – молодую женщину из деревни, хотя у Туанетты хватало молока.

– Я не могу, – сказала она своим холодным, размеренным голосом, – когда оно прикасается ко мне. Оно. Только через месяц она перестала называть ребенка “оно”, да и то лишь после того, как Пьетро довольно резко поговорил с ней.

Столы были расставлены в саду, и хотя это был не большой праздник, а просто случайная встреча соседей, повара Пьетро превзошли сами себя. Все крепостные Пьетро трудились на него гораздо усерднее, чем на любого другого хозяина. Он был добр к ним.

– За два года, – радовались они, – он еще ни разу никого не ударил. И он всегда внимательно выслушивает наши жалобы и пожелания…

Когда старый Жак из-за болезни не мог выплатить Пьетро арендную плату, тот простил ему ее. Когда этот темный осел Пьер, решив воспользоваться мягкостью хозяина, отказался выходить на барщину, Пьетро только лишил его земельного надела, после чего Пьер, бестолковый и никчемный, не имея ни смелости, ни ума, чтобы стать разбойником, начал голодать. Он пришел к Пьетро просить прощения, и Пьетро взял его обратно, не ударив его и даже не обругав.

А когда бедняжка Эглентина забеременела от бродячего фокусника, который называл себя Гросбэф – каково было его подлинное имя, знал один лишь Бог, – Пьетро нашел ей хорошего мужа, сына торговца из города, причем, люди поговаривали, не пожалел ради этой деревенской девушки немало ливров.

Такое неслыханное поведение, естественно, привело к тому, что крестьяне Пьетро просто обожали его. Не было в их глазах такой награды, какой не заслуживал бы сир Пьетро.

За столом Туанетта непринужденно болтала с бароном Тулоном и сиром Перонье. Пьетро знал, что многие рыцари в округе завидуют тому, какая у него прекрасная жена.

Если бы они только знали, думал Пьетро, если бы они только знали…

Многие мужчины возненавидели бы Антуанетту. Но Пьетро не походил на большинство мужчин своего времени. Главное чувство, которое он испытывал к своей жене, была жалость.

По правде говоря, имелась еще пара других причин, влияющих на его отношение к Туанетте. Он посмотрел через стол на осанистого графа де Харвента и покраснел. Граф Джефри был такой достойный человек. Благородный и хороший христианин.

О Боже, подумал Пьетро, за этот грех моя душа будет проклята навеки…

Но что может поделать человек с грехом, от которого не в силах отказаться. Он не любил Иветту. Он ненавидел все в их отношениях. Их потаенность. Стыд, который он испытывал, предавая такого человека. Он не вынес бы Иветту в качестве жены и знал это. Она была просто великолепным и горячим животным с потрясающим телом. Какое тело! Мягко-округлое, с длинными ногами и маленькими ручками, ласки которых возбуждали мужчину до безумия.

Чего ей недоставало, так это ума. Несколько раз они встречались в обществе, и он был вынужден разговаривать с ней – это было ужасно. Мужчина должен иногда разговаривать со своей женой. Пьетро удивлялся, как столь умный человек, как граф Джефри, терпит ее.

С маленькой Мартиной, дочерью местного торговца, чьи дела заставляли его часто уезжать из дома, было лучше. Мартина была полненькая, мягкая и теплая, но ей недоставало опустошающей страстности Иветты. Не то чтобы она была холодной. Она – Пьетро подыскивал подходящее слово – просто нежная.

У Иветты, догадывался Пьетро, опережая знания своего времени, это вид заболевания. В моменты страсти ее красивое лицо становилось уродливым. Похоть сжигала ее, и в ней не оставалось места ни для нежности, ни для любви.

Она, с грустью осознавал Пьетро, использует меня так же, как я использую ее. Мы служим друг другу – она тушит во мне пламя, которое поджигает Туанетта, но не может погасить, а я компенсирую ей возраст ее мужа и его бессилие…

– Ты очень молчалив, брат наш, – заметила Симона.

– Знаю, – отозвался Пьетро, – иногда мне бывает трудно думать по-французски.

– А на каком языке ты думаешь? – спросила жена Готье.

– Обычно на арабском, или на сицилийском наречии, или на смешении этих двух языков. Это языки моего детства…

Симона с удивлением воззрилась на него. Но, чувствуя его настроение, не стала дальше вовлекать его в разговор.

То, что он совершает, это грех. Смертный грех. И все-таки этот грех удерживает его от чего-то, что он не вынесет. Он ведь сицилиец, и в нем бурлит горячая кровь Италии. Раньше или позже, если бы не интрижки с Иветтой и нежной бедняжкой Мартиной, его естественные желания заставили бы его попытаться изменить отношения между ним и Туанеттой. Стоит только посмотреть на незажившую боль в ее глазах, чтобы понять, насколько это было бы ужасно.

Лучше уж моральная мерзость этих его грехов…

В конце концов он заметил, что лица рыцарей, сидящих за столом, посерьезнели.

– Да, – говорил Готье, – боюсь, что это означает войну. С тех пор как наш великий король отнял в тысяча двести четвертом году Шато Гийяр у короля Англии, Иоанн, этот жестокий монарх, места себе не находит от ярости…

– Он выжидает давно, – заметил граф Харвент. – Это произошло десять лет назад…

– Раньше он не решался, – ответил Готье. – Но теперь ситуация изменилась. Наш король поддерживает в Германии молодого Фридриха против племянника Иоанна Оттона. Так что теперь Иоанн Безземельный может рассчитывать на поддержку гвельфов. Фридрих держится твердо, – как я слышал, даже становится все сильнее. Но если эта наполовину английская свинья сможет сокрушить главный оплот Фридриха – нашего славного короля Филиппа, – гибелины в Германии разбегутся немедленно. У короля Иоанна есть и другие союзники. Мы отняли у него Анжу и Нормандию, но его агенты там действуют. Графы Фландрии и Булони и так не любят нашего короля, а платные агенты короля Иоанна во Фландрии и Германии тратят деньги, не считая. Герцоги Брабанта присягнули Иоанну. Лимбург, граф Голландский, объявил мобилизацию. А не далее как вчера я получил известие, что граф Солсбери собирает под свои знамена тысячи фламандских наемников. Что же касается Оттона, то он будет в состоянии привести столько саксонцев, что вам легче будет сосчитать песчинки в океане.