Текст книги "Сарацинский клинок"

Тридцать тысяч пеших германцев, фламандцев и англичан. Полторы тысячи рыцарей. Шесть тысяч воинов.

Две линии, растянувшиеся на полторы мили, стоящие друг против друга, а между ними поля, прекрасные и ровные, как площадка для турнира.

Потом правый фланг воинов атаковал фламандцев.

Фламандцы легко отбросили их назад с криками “Подумайте о ваших дамах!”, словно здесь был всего лишь турнир. Вмешались рыцари из Бургундии и Шампани, фламандцы с трудом сдерживали их напор.

В центре ничего не происходило. Только ожидание.

Потом началось.

Весь германский центр двинулся вперед сразу. На солнце засверкали острия копий, шлемы, кольчуги. Земля затряслась от топота их коней, трубы гремели. Пехота шла размеренным шагом, их клич “Хох! Хох!” как громом ударял по французскому центру.

Французские пехотинцы дрогнули. Они стали бросать оружие и удирать.

– Откройте им проход! – закричал Готье. – Пропустите вилланов!

Линия расступилась, и рекруты из коммун пробежали вглубь.

Пьетро протянул Готье руку, и они пожали друг другу руки. Теперь в атаку ринулись все французские рыцари. На всем протяжении линии противостояния. Они без труда пробились сквозь ряды германской пехоты и столкнулись с контратакой тевтонов.

Пьетро больше не видел Готье. Он был слишком занят. Его маленький топор оказался бесценным. С его помощью он делал то, чего никогда не смог бы совершить мечом. Каждый раз, когда германский рыцарь схватывался с ним, Пьетро раньше или позже ухитрялся перерубить топором шею коня противника и свалить гиганта тевтона на землю, где пехотинцы его приканчивали.

Он продолжал искать глазами Готье, но не видел его. Зато от того, что он увидел, у него застыла кровь в венах. Сир Уго да Монтиньи в отчаянии размахивал большим штандартом, отовсюду доносились крики: “Король! Король!”

Пьетро бросил своего Амира в эту схватку. Фламандские копейщики захватили короля Филиппа врасплох, без свиты, один из них зацепил своей алебардой кольчугу у шеи короля и стащил его с коня. Пьетро оказался там в тот момент, когда король рухнул на землю. Все время битвы Пьетро старался следовать за Филиппом.

И вот теперь изобретенная им тактика хорошо послужила ему. Он скатился с седла и оказался среди фламандцев, его маленький топор одним ударом перерубил древко алебарды, а следующим взмахом отсек руку пехотинцу, который орудовал этой алебардой. В две минуты Пьетро очистил пространство вокруг короля. Фламандцы никогда не видывали такой работы топором. Пьетро бросался на их пики и перерубал их, как только они угрожали королю, у короля уже появилась возможность вытащить из ножен свой меч и они втроем – король, Пьетро и Уго – оборонялись против пятидесяти с лишним фламандских солдат, пока не прискакал сэр Питер Тристен во главе группы французских рыцарей и, соскочив с коня, не помог королю взобраться в седло. Остальные рыцари рубили фламандцев на куски. Никто из фламандцев не спасся.

Но когда Пьетро снова сел на Амира, у него кровоточило около дюжины колотых ран. Ни одна из этих ран не была глубокой или тяжелой, но все вместе они почти лишили его сил. Пьетро покачивался из стороны в сторону, цепляясь за луку седла, он задыхался, в глазах помутилось, все тело болело, окровавленный топор его висел на ремешке. Но когда Филипп Август приказал идти в новую атаку, Пьетро поскакал вместе со всеми.

После этой атаки армия Оттона рассыпалась. Пьетро увидел, как рухнул на землю Оттон и как саксонцы подняли его и подвели ему другого коня, хотя это стоило им жизни трех сотен солдат. Оказавшись в седле, Оттон повернул коня и ускакал прочь с поля боя. Бежал, как овца. Как пес, которого отхлестали. Он не останавливался, пока не добрался до Валансьена.

Это решило исход битвы. Фламандцы и голландцы бежали толпами. Но германские рыцари сражались до последнего.

Потом сопротивление оказывал один только предатель Реджинальд Булонский, для которого поражение означало одно – смерть от пыток. Потребовались усилия всей французской армии, чтобы сокрушить его.

Но Пьетро уже ничего не видел. Он свалился с седла, и только держатель королевского штандарта Уго успел подхватить его. В этот день у Пьетро все получалось как надо. Он даже свалился от ран и усталости не где-нибудь, а на глазах у короля.

Его положили на землю перед королевским шатром, и личный лекарь короля стал перевязывать его раны. Он хлопотал над хрупким телом Пьетро, когда подъехал Готье, соскочил с коня и схватил Пьетро на руки.

– Сир Готье, – спросил король, – этот юноша ваш друг?

– Больше чем друг, почти брат, который бесконечное количество раз спасал мне жизнь, – прошептал Готье, не отрывая глаз от лекаря. – Он не умрет?

– Вряд ли. У него не тяжелые раны. И заработал он их с честью, защищая нашего короля.

– Быть может, сир Готье, – сказал Филипп, – вы предложите, чем лучше наградить этого юношу, который получил раны, сражаясь с пятьюдесятью противниками, защищая нашу персону?

– Да, мой король, – сказал, вставая, Готье, – знаю, чем его наградить. Посвятите его в рыцари! Он низкорожденный, но он прекрасно воспитан и он жаждет получить рыцарское звание всем сердцем и душой. Для человека его происхождения такое звание стоит дорого. Но, я думаю, мой господин, что сегодня Пьетро заплатил эту цену…

– Пьетро, странное имя… – заметил король.

– Он итальянец, мой господин, много лет служивший Фридриху Сицилийскому, которого Ваше Величество только что сделали императором на самом деле.

Король улыбнулся.

– Когда он оправится, приведите его ко мне. А сейчас вам лучше забрать его в свою палатку.

Спустя три дня Пьетро ди Донати, сын кузнеца и виллан, преклонил колено перед королем Франции и получил удар чести.

– Встаньте, сир Пьетро из Пти Мура, – сказал король. – Прославляйте Господа Бога, вашего короля и всех благородных дам – не этого дня не позволяйте никому сомневаться в вашем высоком звании!

Никто не будет сомневаться. В этом Пьетро был уверен. Он посвящен в рыцари величайшим королем христианского мира. Но он не испытывал ликования. Он был хозяином замка, в который не мог вернуться. По правде говоря, у него нет дома, все богатство его составляет только выкуп за тех германских рыцарей, которых его оруженосец предусмотрительно связал, когда Пьетро искалечил их лошадей.

Теперь его жизнь лежала перед ним открытой книгой. Но страницы в ней оставались чистыми.

Что же сумеет он написать на них?

7

Пьетро посмотрел из своего окна на кривые улочки Экс ла Шапелля и тяжело вздохнул. Он жил в Германии уже девять месяцев, после того как по его просьбе король Филипп послал его к Фридриху с известием о великой победе в Бовине. Девять месяцев – достаточно долгий срок, на взгляд Пьетро. Не то что ему было плохо в Германии. Во-первых, Фридрих заново посвятил его в рыцари. Императору были не чужды человеческие слабости, и он не скрыл легкого недовольства, когда узнал, что король Франции собственноручно посвятил Пьетро в рыцари. На следующий день после своей коронации он совершил процедуру посвящения Пьетро в рыцари вторично, перед сборищем всех германских принцев. И подарил Пьетро великолепный набор доспехов и оружие, украшенное драгоценными камнями, которое Пьетро не собирался использовать, поскольку его собственное оружие, хоть и помятое в боях, устраивало его гораздо больше.

Во-вторых, его жизнь в Германии складывалась из почти утомляющего безделья и беспрерывных развлечений. Чередовались бесконечные праздники и пиры. Охота здесь была отличная, превосходившая все, что могла предложить по этой части Италия. Никогда он не видывал таких огромных кабанов, как в горах Шварцвальда. И не было недостатка в дичи для соколиной охоты…

Однако Пьетро перевалило уже за двадцать. И он тосковал по Сицилии. Сердце его испытывало голод. После Туанетты он жаждал утешения. Он все чаще думал об Иоланте, а иногда даже об Элайн. Он помнил, что она прекрасна, как ангел. И жестока, как сама смерть. Иногда по ночам он мечтал об Иветте и потом обнаруживал, что его жесткая подушка влажна от слез. Должно же быть в этом мире припасенное для него счастье. За свои двадцать лет он испытал столько боли, что хватило бы на целую жизнь.

Позавчера во время коронации он принял из рук Фридриха крест крестоносца. Но с этим придется подождать, пока сам Фридрих будет готов к отплытию. Время давило на Пьетро. Он так хотел вновь увидеть Сицилию. Сицилию и дикую Анкону.

Анкону раньше Сицилии. Роккабланку – любимую и ненавидимую. Башни Хеллемарка. Потом Кастельмаре – Палермо – дом.

Он долго отсутствовал. Очень долго. Он устал, и ум его отравлен горечью. На теле его шрамы от ран. Когда идет дождь, они ноют. В двадцать лет ум его похож на ум старика, отягощенного мудростью книг и горьким жизненным опытом. Он был молодым мужем, не познавшим тела своей жены. Он дал свое имя дочери, которая не была его дочерью. Он сражался против людей, перед которыми преклонялся с обожанием, которое люди, подвластные житейским соблазнам, часто испытывают по отношению к людям не от мира сего.

Сражался он и в других битвах, против врагов страны, которая его усыновила, и своего короля.

Он завоевал славу и рыцарское достоинство. Он уже не был сыном серва. Люди обращались к нему “господин”. Он стремился к этой славе и к этому положению всю жизнь, а теперь, когда получил все это, они ничего не значили, меньше, чем ничего, и в солнечном свете дней, которые ему еще предстоят, проглядывала серая краска.

В двадцать лет у него в уголках глаз уже виднелись морщины и волосы на висках начинали седеть. Он прожил свою юность, так и не узнав ее.

Когда он начинал перебирать струны своей лютни, они напевали только печальные песни. Он частенько теперь пел диковатые арабские тристишия, звучавшие для западного слуха совсем не как музыка. Его печаль была сродни печали пустыни. Печали пустоты. Печали одиночества.

Он всегда отличался красотой. Когда он был мальчиком, его красота была мягкой. Казалась почти девичьей. Став мужчиной, он обрел нечто большее, чем красоту, – в нем появилось нечто необычное. Его черные глаза печально смотрели из-под густых бровей. В уголках его широкого, жесткого рта всегда таилась боль. Он был худым, слишком худым, но при этом сильным и жилистым. Он отличался спокойствием, и большинство людей, знавших его, никогда не видели его улыбающимся.

Женщины смотрели на его смуглое лицо и гадали, откуда эта скорбь, это ощущение потери. И думали, как бы утешить его…

Но Пьетро их не замечал. Он был погружен в мечты, его преследовали воспоминания. И в эти тягучие июльские дни, омывающие своим светом извилистые мощеные улицы и дома древнего города, где верхние этажи строили шире нижних, чтобы меньше платить налогов, так что улицы всегда были затенены, мечты и воспоминания охватывали его с невыносимой силой. Они мучили его, разрывали ему сердце

Он пошел к императору Фридриху и прямо изложил ему свои проблемы.

– Сир, – сказал он, – я хочу вернуться на Сицилию. Прошло уже много лет, и я умираю от желания вновь увидеть Палермо. Здесь очень хорошо, но все-таки это не Сицилия. Сицилия только одна…

Фридрих смотрел мимо него в пространство. Пьетро разглядел тоску в его голубых глазах.

– Да, – прошептал Фридрих, – Сицилия на свете одна – единственное подражание раю на земле. Великий Боже, как я хотел бы оказаться там!

– Вы вернетесь туда, сир.

– Да, но когда? Иметь дело с этими местными князьками! Каждая дорожная пошлина, каждый речной брод становятся предметом государственного разбирательства. Каждая ссора с вассалом, каждая привилегия церкви. Видит Бог, меня уже тошнит от всего этого!

– А когда вы вернетесь, сир, вы должны будете вновь покинуть Сицилию и отправиться в Святую Землю, – напомнил ему Пьетро.

– Не говори мне об этом. Мы с этим разберемся… Значит, ты хочешь вернуться?

– Да, сир.

Теперь ему уже не казалось странным говорить “сир” двадцатилетнему императору. Как и Пьетро, Фридрих выглядел старше своих лет. Те, кто когда-то звали его Апулийским мальчиком, теперь, глядя на его рыжеватые волосы, вспоминали его деда, Фридриха Барбароссу, – рыжебородого Фридриха Первого, покоящегося ныне в Кайзергофе, с его рыжей бородой, прорастающей сквозь каменные склоны горы.

– Поезжай, – сказал Фридрих. – А когда я вернусь, ты получишь баронство – помнишь?

Пьетро уехал на следующий же день, взяв с собой пять мулов и трех слуг. Путешествие по Германии заняло несколько недель. Он проезжал через тихие старинные города, названия которых звучали как музыка: Экс, Кобленц, Франкфурт, Вюрцбург, Нюрнберг, Мюнхен, Инсбрук, потом путь его вел в горы к Бреннерскому перевалу. Здесь было удивительно тихо и холодно. На вершинах гор лежал снег. Пьетро подумал, что в горах есть нечто, очищающее человеческое сердце.

Мерный стук копыт. Ночью костер, пламя которого выхватывает из темноты мгновенные очертания снов. А потом начался спуск сквозь утренние туманы. И внизу, у него под ногами, – Италия.

Север Италии, куда Пьетро спустился с гор, представлял собой плоскую равнину. Поля, где под ветром колышется пшеница. Совершенно другая страна по сравнению с Анконой, не похожая и на Сицилию. И все равно сердце его пело, когда он осматривался вокруг. Почему-то даже в этой северной части страны ему явилось ощущение дома.

Его как будто что-то подгоняло. Его раздражали остановки, необходимые для того, чтобы отдохнуть, поесть. Он заставлял своих слуг оставаться в седле, когда уже темнело, поднимал их на ноги, когда рассвет еще только намечался на востоке небосклона.

Однако путь его все более отклонялся к востоку, к Адриатике. Это было плохо. Он был в этом уверен. Сицилия расположена напротив носка итальянского сапога. Дорога, отклоняющаяся к востоку, удлиняет его путь. Но Анкона лежит на адриатическом побережье. Там, в нескольких милях от морского берега, куда доносятся крики морских чаек и гром прибоя, из тумана грозно вырастает Роккабланка. Памятник его несчастьям. Место, где от пыток умер Исаак. Место, откуда в Рецци пришли солдаты, чтобы убить его отца. Место, где барон Роглиано зачал Иоланту, чтобы затем отдать ее в руки силача Энцио…

Ио. В ней все дело. Ио – его беда, стимул его жизни, его тоска. Ныне жена бородатого Энцио. Вероятно, мать его сыновей…

От одной этой мысли Пьетро становилось нехорошо. Этого не может быть. Должен быть какой-то выход, какая-то возможность вырваться из паутины. Какой-то способ возродить давнее, любимое.

При приближении к Роккабланке его захлестнули воспоминания. Каждое дерево, каждый камень вызывали у него сердцебиение. Здесь они скакали, сбежав из замка. Здесь свернули, тут возвращались по собственным следам.

Он повернул коня в сторону от большой дороги, в сторону от Роккабланки, пока не очутился в том месте, которое всегда мысленно именовал прекрасным сицилийским выражением “соловьиное место”.

Здесь. О Боже, здесь.

У него разрывалось сердце. Сейчас был день, но ничто здесь не изменилось. Как и раньше, здесь обитали соловьи. Мягкая трава хранила память о яростных и нежных объятиях, о невыразимом экстазе, хранила аромат любви.

Он заплакал, не стесняясь этого.

А вот и другое место, один вид которого заставил заныть его раны. Место, где он потерпел горькое поражение и жизнь ему спас лишь отважный Готье. Где Иоланту, которая уже стала плотью от плоти его, кровью от крови его, оторвали от него; там навсегда осталась кровоточащая рана, так что по ночам он почти ощущал, как сочится его кровь.

Когда он вновь сел в седло, лицо его было совершенно спокойным. Похожим на гранит. Столь же жестким. Столь же неподвижным. То, что у него сейчас на уме, ушло из жизни. Но прежде всего – Ио. Если после этого он умрет, его жизнь только добавит к ставке, уравновешивающей баланс, – он и жизнь станут квиты.

Пусть так и будет, решил он и повернул коня к наполовину отстроенному городу Рецци.

Пристанище он нашел на постоялом дворе, который держал горожанин, служивший когда-то у Исаака и Абрахама бен Иегуда. Руффио, хозяин постоялого двора, помнил Пьетро.

– Здесь все уверены, мессир Пьетро, что вы погибли, – сказал он. – Для вас не самая лучшая идея возвращаться сюда. Если мои господа Синискола узнают, что вы живы…

– То я умру, – сухо закончил за него Пьетро. – Но умрут и они.

– Вы один, – встревоженно продолжал Руффио, – а в схватке эти ваши оруженосцы не очень-то помогут вам. Я говорю вам, мессир Пьетро…

– Сир Пьетро, – поправил его Рейнальдо, один из оруженосцев Пьетро. – Ты что, не знаешь, как следует обращаться к рыцарю, ты, толстый свинячий сын?

– Рыцарю? – изумленно переспросил Руффио. – Как это может быть? Отец мессира Пьетро был вилланом и…

– Мессир Пьетро, как ты называешь его, – сказал Рейнальдо, – был посвящен в рыцари на поле боя самим королем Франции и еще раз в Эксе императором Фридрихом, за заслуги перед короной. Так что пусть твой язык найдет более уважительный тон, пока ты не распростился со своим языком!

– Простите меня, мой господин, – пробормотал Руффио, и в голосе его прозвучала необычная нотка. Удивление? Да. Но и нечто большее. Нечто смахивающее на радость. То, что произошло с Пьетро ди Донати, представилось низкорожденному содержателю постоялого двора лучом надежды. Сын серва стал рыцарем. Трещина в стене. Еще одна трещина, поскольку есть и другие. Он, Руффио, уже протащил свое толстое тело сквозь одну такую трещину. Он больше не привязан к земле. Ему принадлежит постоялый двор. Здесь останавливаются знатные особы. Предполагается, что он в их присутствии будет вести себя униженно, но он может вести себя чуть менее униженно, чем крестьянин в поле, воняющий навозом и собственным потом. В стенах появляются трещины. В таких городах, как Венеция, Пиза, Генуя, сыновья сервов, случается, живут во дворцах. Золото начинает прекрасно заменять благородное происхождение. По всей Италии горожане отвоевали у своих сеньоров некоторые привилегии и льготы. А в городе умный человек, занимающийся торговлей, может составить себе состояние. Пока в конце концов он не сможет одеваться более богато, чем знатный господин. Пока он не сможет оплатить образование своих сыновей и купить – часто, теперь очень часто – младших сыновей своего господина, его самого, в мужья для своих дочерей. Человек с воображением, каким был Руффио, мог обрадоваться успеху Пьетро с особенным удовольствием…

– Не надо, Руффио, – сказал Пьетро, – не обращай внимания. Я вообще удивляюсь, что ты жив, памятуя, что случилось с Рецци…

– О, многие спаслись, – отозвался Руффио. – Главным образом те, у кого хватило денег выкупить свои жизни. Добрый еврей Абрахам, мой хозяин, оказался среди них…

Пьетро хлопнул Руффио по плечу. Вот это действительно была радостная новость. Абрахам жив! Пьетро любил Абрахама бен Иегуда. Тот преподал ему много уроков о том, как вести дела в мире торговли. Конечно, Абрахам не был таким ученым, как Исаак, но его изощренное деловое чутье во многом способствовало успехам предприятий Исаака.

– Где он сейчас? – спросил Пьетро. – Как его дела?

– На Сицилии, господин. Люди говорят, что он перенял дела Исаака и они пошли в гору, как и не снилось Исааку. Я думаю, что из них двоих Абрахам более расторопен. Он будет рад узнать, что вы живы.

– Как и я обрадовался, узнав, что он спасся, – сказал Пьетро. – Какие еще новости, добрый Руффио? Скажи мне, как поживает… госпожа Иоланта?

– Я ждал от вас этого вопроса, господин, – ухмыльнулся Руффио. – Здесь все знали, что госпожа сбежала с вами. Каждый низкорожденный мужлан на многие мили вокруг радовался в глубине души. Естественно, это стало известно моим хозяевам Синискола и породило вражду между ними и Роглиано…

– А как госпожа? – прошептал Пьетро.

– У нее все в порядке – насколько может быть все в порядке у дамы, которая беспредельно ненавидит своего мужа. Многие говорят, что поэтому у них нет детей…

Глаза Пьетро впились в лицо Руффио. Его глаза засверкали. Нет детей. Раз нет этой нити, связывающей ее с Энцио, то открываются почти безграничные возможности… Он внимательно изучал лицо Руффио.

– У тебя есть дела с кем-нибудь внутри замка?

Руффио встревожился. Потом затряс головой.

– Нет, господин, – сказал он. – И даже если бы у меня были такие дела, вы должны понимать, какая опасность грозит горожанину, когда он вмешивается в дела знатных людей…

– Я это понимаю, – заметил Пьетро. – Но мой посланец не будет иметь никакого отношения к моему плану. От него потребуется одно – передать подарок госпоже…

Руффио обдумал такой вариант.

– Джакопо, виноторговец, – в конце концов объявил он, – имеет дела с Роккабланкой. Господин Энцио много пьет. Говорят, что его любовь к вину может сравниться только с его страстью к золоту.

– Жадная свинья, да? – задумался Пьетро. – Это, похоже, открывает какие-то возможности…

– Да, господин. Это сир Энцио дал Абрахаму возможность спастись. Граф Алессандро никогда не освободил бы еврея – он ненавидит людей этого вероисповедания всем сердцем. А у сира Энцио эта ненависть быстро остывает при виде золота…

– Прекрасно, – объявил Пьетро. – Руффио, будь так добр, дай мне чернила, пергамент и побольше гусиных перьев.

– Чернила я могу вам принести, – сообщил Руффио. – Что касается перьев, то мне надо только выдернуть их из хвостов моих гусей. А вот пергамент дело другое. Его трудно найти, а когда уж найдешь, то он дьявольски дорог…

Пьетро полез за пояс и вытащил оттуда кошелек.

– Пошли мальчика, – сказал он, – пусть купит лист пергамента, хорошо очищенного, мягкого и без пятен.

– Как скажете, господин, – отозвался Руффио и с достоинством принял кошелек.

Ему было приятно оказать Пьетро честь. Другой мог бы позавидовать внезапному взлету сына Донати. Но не Руффио. Он сам начал карабкаться вверх и в душе лелеял надежду подняться еще выше. Зависть, вспомнил Пьетро, болезнь, порождаемая безнадежностью…

Лист пергамента, который принес младший сын Руффио, оказался слишком большим для целей Пьетро. Он присел к столу и отрезал кусок. Руффио стоял рядом с ним, очинял гусиные перья и расщеплял их кончики, чтобы лучше держались чернила. Руффио умел читать и писать. Он научился всему этому после того, как выкупил свою свободу у сеньора.

Пьетро сидел перед листом пергамента и хмурился. Он прекрасно знал, что хочет высказать, но не мог решить, на каком языке писать. Ио знает латынь, но ее знает и Энцио. Вульгарную латынь, без сомнения, могут прочитать оба. Пьетро проклял предубеждение, которое помешало ему выучить немецкий язык за время пребывания в этой стране. Ио говорила и читала на языке своих отцов, а Энцио не понимал на нем ни слова. Что же касается других языков, которые из любознательности выучил Пьетро, то ни Ио, ни Энцио их не знали.

В конце концов он вынужден был писать на языке, который Энцио мог понять. Это во много раз увеличивало опасность и обязывало передать послание совершенно тайно.

Тем не менее это надлежало проделать. Он склонился над листом пергамента и начал писать своим великолепным почерком на сладчайшем тосканском наречии, которое стекало с его пера музыкой и поэзией, так что читавший из-за спины Руффио вздохнул:

– Как это замечательно! Это должно размягчить даже каменное сердце, господин…

– Ты должен забыть эти слова, – очень серьезно произнес Пьетро.

– Я их уже забыл, господин, – отозвался Руффио.

Оставалась проблема – как передать это послание Ио. Пьетро встал и направился в находящуюся поблизости винную лавку Джакопо.

– Флягу твоего лучшего вина, – приказал он.

Бросив один-единственный взгляд на одежду Пьетро, Джакопо поспешил в погреб. Через мгновение он вернулся, неся каменную флягу, запотевшую от холода погреба.

– Вы только попробуйте, господин, – стал умолять он. – Один глоток, и господин поклянется, что даже в раю ангелы не наслаждаются таким нектаром, и…

– В этом нет нужды, – прервал его Пьетро. – Я не собираюсь пить это вино. Это подарок даме. Я хочу, чтобы ты передал его. Ты сам, Джакопо, а не кто-нибудь из твоих помощников. Ты меня понял?

– Да, господин, – пролепетал Джакопо.

– Отлично. Это вино для госпожи Иоланты Синискола. Я хочу, чтобы ты его передал ей в руки – не через какую-нибудь ее служанку. Вместе с вином передашь этот пергамент, который я привязываю к горлышку фляги. Если она соблаговолит ответить, принеси мне ответ на постоялый двор “Знак золотой цапли”, получишь за это сверх платы за вино.

– А также, если сир Энцио…

– Молчать! – прикрикнул Пьетро. – Ты много раз доставлял фляги в Роккабланку. Почему вдруг Энцио станет расспрашивать тебя?

– Но если он спросит, господин, – хныкал Джакопо. – Что я ему скажу?

– Что вино заказала госпожа. Она ведь иногда заказывает тебе вино?

– Довольно часто, – просиял Джакопо.

Действительно, вероятность того, что Энцио Синискола начнет расспрашивать его, была очень невелика. А если этот богатый молодой господин получит благоприятный для себя ответ, то кто потом взвесит кошелек, который он может швырнуть своему посыльному?

– Ладно, – сказал Пьетро. – Тогда отправляйся. А если ты при этом будешь думать о кошельке, который получишь по возвращении, то поторопишься. Я буду ждать тебя…

Был уже вечер, и Руффио у очага поворачивал на вертеле гуся на ужин. Рейнальдо и Уолдо, оруженосцы Пьетро, расправились с этим гусем, запивая его добрым вином Руффио, а Пьетро обнаружил, что не способен есть эту вкусно приготовленную птицу. Он не мог проглотить ни кусочка. Его желудок восставал при одной мысли о еде.

Они сидели в общей комнате постоялого двора Руффио. Хозяин отвел им лучший стол, но он был так далек от двери, что Пьетро приходилось вытягивать шею, чтобы видеть входящих. И с каждым разом он все более хмурился. Уже стемнело, а Джакопо не появлялся.

“О Господи, сын Святой Марии! – думал Пьетро. – Что могло задержать его?”

Он едва успел подумать об этом, как дверь открылась. Тихо. Очень тихо. Он встал.

Прислонясь к дверному косяку, на него смотрела Элайн Синискола.

Пьетро почувствовал, как что-то перевернулось у него внутри. Нечто, похожее на боль. Похожее на радость.

Она изменилась. Казалась выше ростом. Последний раз, когда он ее видел, закутанную в меха, в тот морозный день, когда ее дыхание поднималось струйками от лица, в ее глазах было…

Смятение. Смешанное со страхом – переходящим в ненависть.

Она стала мягче. Но ненависть все еще жила в ней. Он заметил, как она вспыхнула, когда он посмотрел на нее.

Странно. И самое странное во всем этом, подумал он, что ее ненависть не порождает ответную ненависть. Если бы не Ио, я мог бы полюбить эту надменную ведьму. Эту колдунью, наделенную красотой, которая ослепляет меня, сжигает так, что я теряю всякую мужественность при виде ее, и не могу отрицать этого, не могу вымолвить ни слова…

– Я должна была, – произнесла она своим чистым, сладким голосом, – увидеть тебя сама…

– Что? – задохнулся Пьетро. – Что вы должны были увидеть сами?

– Причину смятения моей кузины. Я была у нее, когда явился твой посланец. Я предположила, что это должен быть ты, мессир Пьетро. Я нашла повод уйти, что было нетрудно, ибо она так явно хотела, чтобы я ушла…

– А теперь, когда вы увидели меня? – спросил Пьетро.

– Я прошу тебя уехать. Сейчас же – не повидав ее. Моя кузина Ио очень дорога мне – несмотря на все наши ссоры. А сир Энцио возвращается сегодня ночью вместе с моим мужем, если святые сохранят его… Что ты можешь дать ей, кроме новых неприятностей? Или себе – кроме смерти?

– Вот это, – безо всякого выражения сказал Пьетро, – очень порадовало бы вас…

Элайн затрясла головой.

– Нет, – сказала она, – мне стыдно, что я позволила низкорожденному мужлану так взволновать меня. Теперь мне все равно, если ты будешь жить. Я даже хочу, чтобы ты остался жив, потому что мой долг защищать жизнь животных и вообще низших по положению…

Пьетро окаменел. Видя его лицо, Рейнальдо встал рядом.

– Должны ли вы слушать все это, господин? – спросил он.

Пьетро воздохнул. Его оцепенение прошло.

– Да, Рейнальдо, – сказал он. – Должен…

– Мой муж Рикардо, – продолжала Элайн, – не раз упрекал меня за то, что у меня не хватает терпения переносить безумие Ио. Но это не имеет значения. Мы зря тратим время, мессир Пьетро. Я прошу тебя – пожалуйста, уезжай.

– А если я откажусь?

– Это будет стоить тебе головы. Ты не оставляешь мне иного выхода, как сообщить сиру Энцио о твоем приезде, и все, что последует…

– Падет на мою голову, – улыбнулся Пьетро. – Пусть так и будет. Я не собираюсь уезжать, пока не увижу Ио. Мою Ио, которую вырвали из моих объятий эти бездушные бандиты, которых вы называете благородными.

Элайн полуобернулась.

– Ты, – сказала она, – заслужил свою смерть.

– Возможно, – заметил он. – Напомните обо мне вашему супругу. Я надеюсь, что он чувствует себя хорошо…

– Мой муж, – без всякого выражения сказала она, – умирает. Где же справедливость в этом мире, если Рикардо умирает, а такое ничтожество, как ты, будет жить!

– Я сожалею, – сказал Пьетро.

– Не надо. Он не нуждается в твоем сожалении. И я тоже не нуждаюсь, хотя я обречена смотреть, как он годы чахнет от болезни, которая неизвестна ни одному из живущих лекарей. Энцио повез его на воды в Компанью – эти воды вылечивают. Они возвращаются сегодня вечером. О Боже! Почему я рассказываю тебе обо всем этом?

– Есть облегчение в том, чтобы рассказать кому-нибудь, – заметил Пьетро, – даже низкорожденному мужлану…

Она посмотрела на него.

– Ты не уезжаешь? – спросила она.

– Нет, – ответил Пьетро.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать…

Но в этот момент в комнату ворвался Джакопо с белым от страха лицом и бросился в ноги Пьетро.

– Кошелек, мой господин, – задыхался он. – Сегодня вечером я заработал его, это правда! Я надеюсь, что проживу достаточно, чтобы истратить хотя бы половину – или хотя бы четверть…

Пьетро бросил ему кошелек с серебром. Джакопо подхватил его и, повернувшись, уперся взглядом прямо в лицо Элайн.

– О Боже! – застонал он и выбежал из комнаты так, словно все гончие ада гнались за ним.

– Проворный малый, – заметил Рейнальдо. – Можно подумать, что сам дьявол гонится за ним.

– Не сам дьявол, – мрачно заметил Пьетро, – но, возможно, его сын.

С этими словами он вытащил кинжал из ножен и замер в ожидании.

Элайн смотрела на него. Он так никогда и не узнал, что она хотела сказать. Ибо оба они одновременно услышали топот конских копыт. Одна лошадь. Один всадник. Наверняка это был не Энцио. Уж он прискакал бы с двадцатью вооруженными людьми с уже обнаженными мечами. Одна лошадь.

Взгляд Пьетро скользнул по лицу Элайн. Матерь Божья, этого не может быть. Безрассудство – это одно, но если его догадка справедлива, то это уже за гранью безрассудства. Здесь подходит только одно слово – самоубийство.