Текст книги "Сарацинский клинок"

Утром он сообщил ей о своем решении.

Она сидела неподвижно, глядя на него. Она долго не произносила ни слова, а когда заговорила, то ее слова удивили его.

– Не уезжай, мой господин, – прошептала она. – Бога ради, не уезжай…

Он взял ее руки и держал их, глядя на нее.

– Я должен уехать, – сказал он. – Между нами никогда ничего не уладится, если я не уеду.

– Тогда уезжай! – взорвалась она. – Но все, что случится в твое отсутствие, будет на твоей совести!

Он смотрел на нее долго, и глаза его были совершенно ясными.

– Да будет это на моей совести, – сказал он.

Для путешествия ему необходимо было кое-что купить, но он поехал не в близлежащий Рецци, а в Иеси, где родились и он, и император Фридрих, хотя Иеси находился значительно дальше, но он уверял себя, что в большом городе, который никогда не подвергался осаде и пожарам, он скорее найдет нужные ему лекарства и одежду.

На самом деле его потребности были столь невелики, что его устроил бы и Рецци. Он знал это. Он не знал другого – почему он решил поехать в Иеси. Где-то в глубине сознания он понимал, что нужно вновь повидать Иеси, пройти по камням тех улиц, где он когда-то ходил, еще раз глянуть на дом, в котором родился.

Поскольку он был не только мечтателем, но и человеком практическим, он сначала сделал все покупки. Потом он вернулся на площадь и постоял, глядя туда, где, как он представлял себе, был разбит шатер императрицы Констанции, пытаясь определить место, где в тот день находился Донати, его отец.

Он долго стоял там, глядя на залитую солнцем площадь. Мимо него проходили люди, но он их не видел. Перед его взором представали видения прошлого – нет, это были не воспоминания, ибо драма, в которой он принимал участие в глубинах своего сознания, имела место еще до того, как он обрел память. И все-таки он видел все с ослепительной ясностью – шатер, знамена, развевающиеся на фоне неба, склонившиеся повивальные бабки…

– Да, – раздался рядом тихий голос, – это здесь начались наши беды.

Он оглянулся и увидел серые глаза Иоланты. Не соображая, что делает, Пьетро протянул к ней руки. Однако Ио отшатнулась от него.

– Нет, Пьетро. Прости, я забыла, – сказала она. – Нет, сир Пьетро, барон Роглиано. Для меня это честь, но – нет…

Ее голос слегка дрожал.

Пьетро уставился на нее.

Она вздернула подбородок, ее серые глаза изучали его лицо.

– Мои поздравления, – прошептала она, – по поводу вашей женитьбы. Я надеюсь, что вы обрели все… все счастье!

С этими словами она отвернулась от него.

Он схватил ее за плечо. Она остановилась, но не обернулась.

– Ио, я прошу! – сказал он, чувствуя, как дрожит ее плечо под его рукой.

– Я, – всхлипнула она, – я потеряла тебя. Теперь я думаю, что потеряла тебя в тот день, когда мои покойные братья были посвящены в рыцари, в тот день, когда ты впервые увидел ее! Ты ведь всегда любил ее, ведь правда, Пьетро? – Она отпрянула назад, чтобы видеть его лицо, слезы на ее щеках искрились на солнце. – Скажи мне, Пьетро, ведь так?

– Нет, – сказал Пьетро.

– Ты лжешь! Я всегда была на втором месте. Легко доступная, которая сама бросалась в твои объятия, позволяла делать с собой все, что ты хотел, – нет, не совсем так, – потому что я сама хотела этого. Я всегда была зачинщицей. Сладкая шлюха, которой не нужно платить, маленькая сучка, бегавшая за тобой в то время, как ты мечтал о ней! Глупец! Глупец!

– Ио, ради Бога…

– Никогда не думала, что все так кончится, – сказала она более спокойным голосом. – Я ждала, что ты вернешься и вырвешь меня из рук этого чернобородого зверя… как меня вырвали из твоих рук. А когда ты вернулся… вернулся, как я и ожидала, увенчанный славой, ты подарил ему жизнь – его жалкую жизнь, – и ты отвернулся от меня! Почему, Пьетро? Почему? Из-за нее – уже тогда?

– Нет, – сказал Пьетро. – Я вернулся задолго до этого, Ио. Но когда я приехал в Рецци, мне сказали… о ребенке…

– О ребенке? – прошептала она и схватилась рукой за горло. – О ребенке?

– Да, – простонал Пьетро. – Я не мог убить ребенка, Ио… и не мог всю жизнь видеть его лицо, лицо отца, глядящее на меня из его глаз.

– Ребенок! – вымолвила Ио. – О Боже!

– Только после этого я обратился к ней. Мне приказал жениться сам император. И вина моя только в одном – что я предпочел жениться на ней, на женщине, которой я восхищался и которую уважал – не любил, Ио, никогда не любил, – а не на какой-нибудь незнакомке, которую навязал бы мне император…

– Лучше была бы незнакомка, – сказала Ио, – в тысячу раз лучше. Она всегда была жестока к тебе. Но я не могу упрекнуть тебя, ибо теперь она доказала, что ее жестокость была – как я всегда подозревала – всего лишь попыткой скрыть ее влечение к тебе. Она недостаточно сильно чувствует, чтобы отбросить бессмысленную мишуру этого мира – имя, честь, звание, происхождение – то, что была в силах отбросить я, любя тебя.

Она отвела от него глаза и посмотрела в сторону площади.

– А теперь ты получил все эти почести, – прошептала она, – а она получила тебя. Но у нее нет того, что имею я, – единственного счастья, доставшегося мне Зато это более чем счастье – это блаженство…

– Что ты имеешь в виду? – спросил Пьетро.

Ио покачала головой.

– Нет. Сейчас я не могу сказать тебе этого. Время, когда я должна была сказать тебе, ушло. А теперь, если рассказать тебе, это ничего не решит. Только все ухудшит. Может, и настанет день, когда я смогу рассказать тебе. Теперь в этом моя единственная надежда – что придет такой день…

Она вдруг ослепительно улыбнулась ему.

– Однако я должна поблагодарить тебя, мой господин, – сказала она. – Потому что твоя женитьба дала мне некоторую свободу. Я могу выезжать из замка, когда захочу, ибо Энцио считает, что теперь ты не стоишь у него на пути…

Пьетро грустно глянул на нее.

– Я действительно не стою у него на пути, – сказал он. – На следующей неделе я отплываю в Святую Землю.

– О нет, Пьетро, – прошептала она и бросилась в его объятия. – Вот видишь, – всхлипывала она, – у меня нет стыда. Я все еще твоя, Пьетро. Только смерть может изменить это…

Да, с горечью подумал Пьетро, только смерть.

Он присоединился к Великому Магистру Тевтонского ордена в Бриндизи накануне их отплытия. Фридриху он ничего не сообщил. В этом не было нужды. Клятва крестоносца была самой священной в христианском мире. Это была клятва, данная перед Богом, и никакая мирская власть, даже сам император, не могла заставить человека отречься от нее.

Герман Залца весьма учтиво приветствовал его на борту корабля. Он знал, как дорог этот стройный итальянец самому императору.

Они вышли в море с приливом. На второй день плавания Рейнальдо, перебирая вещи своего хозяина, нашел записку. Он тут ж принес ее Пьетро. Записка была короткой и ясной.

“Я люблю тебя, – читал он. – Мне кажется, я люблю тебя с первой ночи нашего брака. Я пыталась отказаться от этой любви, боролась с ней. Ничто не помогло. Ничто – кроме твоего упрямого желания оставить меня. Если бы ты проявил терпение, я сумела бы перебороть мою печаль и мои страхи. Я стала бы всегда и во всем такой нежной, какой бывала с тобой иногда. Но ты уклонился от борьбы. Ты оставил меня беспомощной и одинокой. Зная гордость и жестокость моего рода, ты поверишь тому, что я говорю: ты никогда не увидишь меня – живой”.

Записка была подписана кратко: “Элайн”.

Он почувствовал себя плохо. Но обратного пути не было. Все плаванье до Египта Пьетро держался в стороне от своих товарищей по оружию, почти не прикасался к еде, все время сидел, погрузившись в глубокую меланхолию.

Он успокаивал себя мыслью, что она не сможет выполнить угрозу. Инстинкт сохранения жизни слишком силен. Элайн пережила в своей жизни много несчастий: потерю Рикардо, которого она обожала, смерть кузенов, утрату богатства. Она пережила все и даже обрела нечто похожее на мир в душе

Тогда почему бы ей не выжить и сейчас – тем более что он почти уверен, что вернется к ней. Он уверял себя, что все к лучшему. Когда он вернется, у Элайн будет достаточно времени, чтобы оценить его, найти основу, на которой можно будет построить их совместную жизнь – как мощную крепость на высоком холме…

Они еще не достигли берегов Египта, когда увидели в море другие корабли. Их было множество, а флаги, реющие на мачтах, были незнакомы Пьетро.

Он спросил у одного из рыцарей, чьи это флаги.

– Герцога Баварского, – ответил рыцарь. – Это значит, что у нас не будет времени передохнуть или хотя бы оглядеться, насколько я знаю кардинала…

– Кардинала? – переспросил Пьетро.

– Кардинал Пелагиус, папский легат. Предполагается, что главнокомандующим будет Иоанн де Бриенн, король Иерусалимский, а герцог Австрийский и король Венгерский Эндрю – его заместителями, но ничего из этого не получится. Все будет так, как захочет старик Пелагнус. Настоящий зачинщик он. И слова его имеют огромный вес, поскольку сам он не знает страха. В любой атаке он всегда впереди, с поднятым вверх крестом, зовет нас за собой.

– Еще один воинствующий церковник? – задумчиво спросил Пьетро. – А вы, сир, что вы думаете об этих людях?

Молодой рыцарь задумался.

– Мне кажется, что они изменяют своему учению. Я предпочитаю другой тип священнослужителя – вроде того удивительного монаха Франциска, который был с нами в 18-м и 19-м годах. О нем рассказывают настоящие чудеса: что птицы садились ему на руку, и он разговаривал с ними, и они понимали его. Я про это ничего не знаю. Знаю только одно – у него лицо святого, доброе и грустное, и глаза, которые заглядывают тебе в душу. Я видел, как самые жестокие воины становились мягче в его присутствии, видел людей, которые не проронили с детства ни одной слезинки, а у его ног плакали…

– Вы говорите о Франциске Ассизском? – спросил Пьетро. – Я слышал о нем много удивительного. Говорят даже, что он обратил в истинную веру самого султана…

– Нет, – сказал молодой рыцарь. – Если бы это было правдой, мы бы сейчас не воевали. Но он действительно пытался. Вот это было чудо, которому я стал свидетелем. Он шел босиком, один-одинешенек, сквозь всю сарацинскую армию, с ним был только переводчик, и никто не обнажил против него меч. Говорят, они считали, что над ним простерлась рука Аллаха, – это значит, что он безумный; но они вели себя с ним обходительно. А султан аль Камил выслушал его проповедь, а потом отослал обратно в наш лагерь под вооруженной охраной, под флагом перемирия.

Это мы потеряли его, а не они. Потому что, когда мы взяли Дамьетту, наши воины вели себя как обычно, иначе говоря, как звери или как мясники, и это так уязвило его нежное сердце, что он покинул нас и отправился домой… – Молодой рыцарь посмотрел туда, где медленно плыли баварские корабли. – Я, – прошептал он, – с тех пор ни разу не убил ни одного пленника…

На следующее утро их взорам открылись поднимающиеся из моря серо-коричневые берега Египта. Вскоре после полудня они высадились на берег, где их приветствовал кардинал Пелагиус и благословил их.

Пьетро слышал, как кардинал с ликованием в голосе провозглашал:

– Теперь с вашей помощью, посланной нам Десницей Божьей, мы разобьем их! Завтра мы выступаем на Каир.

Пьетро ушел от палатки, которую установили Уолдо, Рейнальдо и другие его люди. Он бродил среди воинов, прислушивался к их разговорам. Гонцы уже были отправлены к Иоанну де Бриенну и к сирийским военачальникам с извещением о намеченной атаке. Однако солдаты побаивались сражения, ибо даже если король Иерусалимский и сирийские вожди прибудут вовремя, все равно Малик аль Камил мог выставить на поле боя армию, в три раза превосходящую их силы. В его распоряжении находились армии Дамаска, Хамаха и Баальбека, каждая из которых была многочисленнее их войска.

Многие высказывали недовольство горячностью кардинала Пелагиуса. Его безрассудство, жаловались солдаты, стоило им больше жизней, чем что бы то ни было другое в этой кампании.

Повсюду Пьетро задавали один и тот же вопрос:

– Когда приплывет император Фридрих? Будь он здесь, не прошло бы и месяца, как мы покончили бы со всем этим и отправились домой…

Пьетро ничего не мог им ответить. Он слышал, как Герман Залца говорил военачальникам, что император прибудет в августе…

Но это была ложь. Неважно, верил в нее Герман или нет, фактом оставалось то, что в обстановке, когда граф де Молис продолжал бунтовать, мятежные сарацины нападали с гор на Палермо, а предательства и интриги множились, как грибы, Фридрих не мог оставить Сицилию.

То, что должно быть сделано, следовало сделать без Фридриха. Но у Пьетро не хватало духа сказать им об этом. Он мог ответить только: “Надеюсь, что скоро…”

На следующий вечер приплыли морем из Акры Иоанн де Бриенн м сирийские властители, и таким образом приготовления были завершены.

Звезды висели низко над пальмами, ветер дул с моря. До Пьетро доносился шепот волн Нила, один из протоков которого пролегал в нескольких ярдах от его палатки. В воздухе царило спокойствие, ночное небо отливало такой синевой, какую он никогда и нигде не видел. Вокруг были деревья, трава, под ногами плодородная почва. Ничего похожего на пустыню, которую он ожидал увидеть. Если бы не верблюды, то пейзаж мало чем отличался бы от Сицилии.

Пьетро сидел неподвижно и любовался звездами. В палатке Уолдо и Рейнальдо уже храпели. Завтра войско выступит вверх по Нилу к Каиру. Пьетро еще раз примет участие в сражении. Он участвовал в стольких сражениях. Ему исполнилось двадцать шесть лет, а сражается он начиная с четырнадцати. Он устал от сражений. В каком-то смысле он чувствовал себя ужасно усталым, казалось, что жизнь кончилась. Всегда, когда он отправлялся воевать, он испытывал страх, а сегодня он не только не ощущал страха, он вообще ничего не ощущал. Его совершенно не волновало, что с ним случится.

Потом он вспомнил Элайн. И что-то в нем шевельнулось Он вспомнил ее лицо, искаженное гневом, ее голос когда она на него кричала, и совершенно неожиданно это перестало иметь значение. Он потерял Ио, и ничто не возместит эту потерю, но его воспоминания об Элайн были более свежими, более подробными. Он чувствовал, как слабеет его тело при воспоминании о ней. Если между ними и не было никакой духовной связи, все равно то, что происходило между ними, было прекрасно. Он обладал чисто итальянским восприятием женской плоти. Он понимал, что у Элайн редкий талант к любви – тонкий, совершенный и прекрасный.

Неожиданно его захватили подробности – ощущение ее прохладного тела в темноте, теплота ее рта, раскрывающегося под его поцелуями, весь ее облик, напоминающий мраморную статую, пробуждающуюся к жизни.

Вдруг ему стало холодно. Его начало трясти. Оцепенение ушло, и Пьетро охватила жажда жизни. Он испытывал страх, как бывало перед каждой битвой, в которой ему предстояло сражаться, и он был рад этому. В этом страхе было нечто успокаивающее. Это была первая естественная реакция со времени его женитьбы.

Засыпая, он все еще думал об Элайн.

На следующий день битва не состоялась. Они скакали по берегу Нила, и перед сумерками им встретился отряд сарацин с белым флагом перемирия. С ними был франк, как называли они всех европейцев, который служил им переводчиком. Пьетро распознал в этом человеке одного из многих венецианцев, чья торговля с мусульманами приносила такие доходы, что они противились каждому крестовому походу. Лицо этого человека не понравилось Пьетро.

Когда венецианец заговорил, Пьетро оборвал его и обратился непосредственно к эмиру, возглавлявшему отряд.

– О, ты, повелитель войска, – сказал Пьетро, – тень Бога на земле[39]39
  По арабски: Зил Алла аль-Эйд. Столь экстравагантные титулы калифов не были редкостью. Но поскольку Пьетро разговаривал только с представителем султана, он прибег к обычной лести, называя эмира (иначе говоря, генерала) тенью калифа, то есть тенью тени Бога на земле.


[Закрыть], обращайся к нам на твоем родном языке, потому что мне не нравится этот сын шайтана, которого ты привез с собой!

Кардинал Пелагиус в изумлении уставился на него. Многие сирийские владыки говорили по-арабски, некоторые даже превосходно, но мало кто из них мог разговаривать таким высоким стилем, как Пьетро. На беду короля Иерусалима и сирийских владык, они учились арабскому языку у слуг и рабов, перенимая от них искажения и отклонения от правил, управляющих этим самым богатым и изысканным языком на свете. И что самое плохое – они не знали формул вежливости.

– Давайте разобьем лагерь, – сказал кардинал, – а вы, молодой господин, будете нашим переводчиком, поскольку вы, по-видимому, владеете этим языком неверных.

Через час они сидели у огня.

Эмир произнес речь. Смысл ее был прост – Иерусалим пусть принадлежит Дамиетте. Когда Пьетро перевел эти слова, рыцари разразились приветственными криками. Те из них, кто уже годами жили в завоеванных христианами сирийских землях, знали, что победить сарацин не удастся никогда. Были среди них и такие, кто, как Пьетро, понимали, что крестовые походы – это последние атаки варваров, нападение более низкой цивилизации на гораздо более высокую во всех отношениях…

Однако воинственный кардинал вскочил, размахивая руками, и прорычал, что он, представитель наместника Христа, отказывается от любых компромиссов. Его гнев был столь неудержим, что Пьетро вынужден был несколько раз утихомиривать его, придавая его воинственным крикам при переводе на арабский более сглаженную форму.

Прощальная речь эмира была краткой и касалась самого главного: Победоносный Малик аль Камил, калиф Аллаха, великодушно предложил им избежать новых человеческих жертв. К сожалению, они не оставили ему, тени Аллаха на земле, иного выбора, кроме как сокрушить их…

– Вдовы будут плакать в гаремах Франкистам[40]40
  Франкистан – земля франков. В представлении арабов – вся Европа.


[Закрыть], сыновья будут расти без отцов и будут проклинать девяносто девятью священными именами Бога тех, кто оказался настолько глуп, что упорствовал. Ибо вы должны знать, что наши воины многочисленны, как песок в пустыне, что тучи стрел наших лучников затмят солнце, что наши всадники подобны сыновьям ветра, они столь же быстрые и ужасные, и что наши нафатуны[41]41
  Нафатуны – воинские части, забрасывающие неприятеля огнем. Они использовали для этого нафту (нефть), отсюда их название. Одежда у них была из асбеста.


[Закрыть] извергнут на вас пламя ада. Наш властелин велик и великодушен. Или вы примете его условия, или умрете как паршивые собаки!

Все солдаты были согласны с ним. Но они были бессильны против одного-единственного человека, который мог отлучить их от церкви, угрожать единственному, чем они дорожили больше собственной жизни – спасению их бессмертной души.

Они вступили в бой на следующий день.

Пьетро с самого начала понял, что сражение может иметь лишь один исход. Доспехи европейцев превосходили доспехи сарацин, но мусульманские рыцари именно благодаря этому оказались более подвижными. В своих легких доспехах, на малорослых, но прекрасных конях, арабские всадники могли крутиться вокруг могучих боевых коней крестоносцев. Если рыцарю удавалось попасть своим копьем в цель, он мог выбить сарацина из седла, но арабы редко следовали европейским правилам поединка. Вместо этого они кружились, полагаясь на невероятную быстроту своих маленьких коней, нападая сбоку, сзади, со всех сторон одновременно, так что каждый рыцарь-крестоносец оказывался почти окружен и вынужден был прокладывать себе путь мечом.

Их пехота была лучше вооружена и более дисциплинирована, чем у европейцев, лучники использовали арбалеты, но редко. Они предпочитали короткие стрелы с раздвоенным наконечником, которые по силе удара в два или три раза превосходили длинные стрелы европейцев. Впервые за все битвы, в которых он участвовал, Пьетро увидел, как арбалетные стрелы выбивают всадников из седла. Конечно, арбалеты были сильным оружием и арабы усовершенствовали его, но предпочитали они свои короткие стрелы, которыми, как дождем, осыпали противника.

В первом бою германские, венгерские, итальянские и французские рыцари имели преимущество. Они положили гораздо больше сарацин, чем потеряли сами. Однако сарацины легко восполняли свои потери – из сотен городов они получали хорошо вооруженные подкрепления.

Июнь прошел под грозный скрежет оружия. В июле они тоже без конца сражались. Но теперь они больше не одерживали побед. Слишком многие из них были ранены, слишком многие погибли. Теперь они были не в силах побеждать. Они могли только стремиться к тому, чтобы каждое их поражение обходилось аль Камилу как можно дороже.

Пьетро часто думал об Элайн. Думал с грустью. Каждый день, когда кардинал Пелагиус силой своей воли удерживал Иоанна Иерусалимского и Эндрю Венгерского от приказа отступать, чего требовала военная обстановка, делал все призрачнее надежды Пьетро и всех остальных на то, что они увидят своих жен и детей. “Вдовы будут рыдать в гаремах Франкистана”, – сказал эмир. И если бы во франкской земле действительно существовали гаремы, в них рыдало бы Бог знает сколько вдов…

Двадцать второго июля начался ежегодный разлив Нила. Теперь уже каждому стало ясно, что нужно уходить. Их лагерь располагался в низине на узком треугольнике, образуемом притоком Асва. Следовало не мешкая разбирать палатки и уходить. Все видели это. Кроме кардинала Пелагиуса.

– Бог, – гремел его голос, – на нашей стороне! Мы победим!

Беда заключалась в том, с горечью думал Пьетро, что, похоже, никто не оповестил Господа Бога.

Пьетро глядел на воду, подбирающуюся к основаниям палаток. Он думал об Элайн и горевал.

В своих горьких раздумьях он шел дальше насмешек на тему о том, что Бог не знает об их положении. Он невольно размышлял о крестовых походах вообще, об их прошлом, настоящем и будущем. Пьетро отлично знал их историю от людей, которые участвовали в последних походах, из хроник, описывавших ранние походы. В каждом случае сарацины оказывались в выигрыше, даже терпя поражения, они оставались победителями. Ни один сарацинский военачальник не покрыл себя позором, ни одна сарацинская армия не вела себя по отношению к побежденным так, как воины милосердного Христа. С самого начала, когда они покинули свои дома, чтобы “освободить Святую Землю от грязных рук неверных”, они во время первого крестового похода маршировали при свете погребальных костров, из которых доносились вопли беспомощных евреев, которых они убивали у себя на родине в доказательство серьезности своих намерений. И когда эти милосердные христиане одержали наконец победу, они обступили храм Гроба Господня, обнимали друг друга и плакали, вознося благодарения Богу, даровавшему им победу. Но к этому храму они шли по улицам, заваленным трупами их жертв, на перекрестках им приходилось огибать аккуратно сложенные пирамиды из отрубленных голов и рук, перешагивать через тела детей, чьи головы были размозжены о столбы…

Они шли в бой, обезумев от вида Святого Копья, пронзившего бок Иисуса, от явления трех святых мучеников, облаченных в белые одеяния: Святого Маврикия, Святого Теодора и Святого Георгия. Однако через три дня Святое Копье убрали со знамен, поскольку оно было подделкой, а святые мученики оказались молодыми рыцарями, специально выряженными для этого действа, а монаха Питера Бартоломью, который задумал все это представление, заставили совершить чудо и пройти через огонь, чтобы доказать свою искренность. Однако “чудо” просуществовало всего один день, и Питер умер от ожогов.

Второй крестовый поход кончился полной неудачей после того, как вместо нечестивых турок были разграблены города греков-христиан. Этот поход прославился, припомнил с усмешкой Пьетро, в основном огромным количеством проституток, сопровождавших армию, а также высокородными дамами, вроде Элеоноры Аквитанской, которые пожелали сопровождать своих мужей и от всей души развлекались с крепкими парнями из солдат, пока их мужья ссорились по поводу того, кто будет править городами, которые еще не были – да так никогда и не будут – завоеваны…

В противоположность им, думал Пьетро, возьмем Саладина. В противовес жульничеству и грубости, грабежу и зверской жестокости, предательству и похоти посмотрим на Юсуфа, сына Иова.

Он произнес это имя по-арабски, почти почтительно. “Аль Малик, аль Насир, Салах-ад-Дин, Юсуф ибн Айюб. Повелитель, Защитник веры, Юсуф, сын Иова”. Человек, который, взяв Иерусалим, пощадил всех его защитников, который послал персики и груши больному Ричарду Львиное Сердце, самому своему безжалостному врагу, который предложил Ричарду коня, когда его конь был ранен; человек, редко кого убивавший, и то только тех, кто уж очень провоцировал его, даровавший жизнь даже Реджинальду, который захватил в плен его сестру, и убивший его в конце концов только тогда, когда тот отказался признать Мухаммеда пророком Бога…

О четвертом крестовом походе Пьетро слышал от сира Роже, дяди Готье. Пытки, убийства, насилия и предательства. Прибавьте сюда еще грабежи, братоубийство. Их целью был Константинополь. Жертвами оказались христиане Двигала ими алчность, а не священный долг.

А теперь этот поход. Не лучше всех предыдущих. Когда пала Дамьетта, повторились все ужасы 1099 года. Если не считать того, что жертв резни оказалось меньше во много раз меньше по сравнению с семьюдесятью тысячами мусульман, убитых при первом взятии Иерусалима. Но тысячи евреев были загнаны в синагоги и сожжены заживо. Но достаточно. И во имя чего?

Во имя кровожадной, извращенной веры в Иисуса. Во славу тех священнослужителей, которые не допускают, что могут быть разные формы истины и что Бог не так жесток и не так скуп, чтобы оставить открытой только одну дорогу к своей милости. Во славу тех, кто верит, будто их правота позволяет им стать палачами, что неправота других – это грех, достаточный для того, чтобы угрожать их жизням, чтобы отнимать их бессмертные души. Во славу тех, кто считает, будто их мнения отражают волю Господа Бога, и слепо рубят каждого, кто осмеливается отличаться от них…

Во славу тех, кто сейчас обрекает армию на гибель в уверенности, что Бог удовлетворит их чрезмерное тщеславие, совершив чудо.

Но чуда не произошло. Двадцать четвертого июля воды Нила затопили лагерь. С высот Мансура арабы осыпали лагерь камнями из метательных машин. Стрелы тучами обрушивались на палатки.

Пьетро выехал вместе с Иоанном де Бриенном на эту последнюю самоубийственную схватку. Кони тонули в грязи, а арабские пехотинцы из-за укрытий поражали крестоносцев своими стрелами.

Они отступили обратно в лагерь. Ниже по течению им были видны корабли аль Камила. Теперь они не смогут получать продовольствие из Акры или Тира. Ничто не дойдет до них, кроме смерти.

Отовсюду доносился шум воды и свист стрел. Каждая палатка превратилась в нечто вроде подушки для иголок. Метательные машины бросали огромные камни, разрывавшие палатки и людей на части.

Кардинал Пелагиус, стоя по колено в воде, молился.

– О Боже, – кричал он, – спаси нас, твоих сыновей-воинов, которые верно служат тебе!

Пьетро посмотрел на него. Он тоже стоял по колени в холодной воде. Он перестал думать о неизбежном – о смерти, плене, рабстве. Ему на ум, как бывало всегда в минуты напряжения, приходили странные мысли.

Этот служитель Бога обладает верой, и люди всегда восхваляли таких. Я не верую, и это считается грехом, но если мир будет спасен, то спасут его люди доброй воли, высокого ума и не очень верующие… Вера мешает размышлять, а мысль является источником жизни, без которого мы станем зверьми. Вера – это подчинение, зависимость, это – возврат в детство, отказ от принятия разнообразных вариантов истины. Вера мешает прогрессу и узаконивает убийства.

За такие мысли меня могут сжечь на костре; вместо этого я либо утону, либо буду убит сарацинской стрелой во имя веры этого кардинала, его ошибочной веры в то, будто мы хорошо служим Богу – служим убийством и грабежом… Я смахиваю на купца, который не хочет вкладывать капитал в предприятие, в течение веков приносившее столь маленький доход… Вера еще никогда и никому в истории человечества не приносила избавления, если в этот момент не совпадала с волей капризного Бога. И то, чему Бог позволяет случаться с человеком, имеет так мало общего с тем, чего этот человек заслуживает, что даже пророки вынуждены были говорить, что Он карает тех, кого любит…

Пьетро тряхнул головой и вернулся к своей палатке. Он откинул полог и вошел внутрь. Уолдо и Рейнальдо лежали в грязной воде, высунув головы на поверхность и держась подальше от стен палатки, в которых стрелы обычно застревали или их убойная сила ослабевала.

Пьетро смотрел на них, но думал он совсем о другом. Он думал о том, что каждая цивилизация, которая зиждется на одних надеждах и вере в невидимое, неизбежно гибнет от умственного и духовного застоя и в силу особенностей характера Пьетро его ум предлагал альтернативу. Республика будущего будет построена на поиске – путем опыта, путем исследования практики – того, на что мы надеемся, а также доказательств, отделяющих существующее невидимое от фантазий, рожденных умом человека.

Когда мы полюбим истину и возненавидим неправду, но не носителей неправды, когда у нас не будет потребности гипнотизировать себя и далее кадильницами, ритуалами и церемониями, когда мы сможем посмотреть в глаза обнаженной истине и не ослепнуть, когда мы сможем отбросить наши самые сокровенные верования и не оглядываться на них с сожалением. Вот тогда мы будем свободны…

Еще одна стрела пронзила полог палатки. Пьетро рассмеялся.

– Вставайте! – скомандовал он. – Не будем умирать лежа в грязи. Поднимите голову, мои рыцари, глянем в лицо судьбе – и улыбнемся. Если нам суждено умереть, неужели мы не умрем с достоинством? Они встали, явно пристыженные

– В этом бурдюке, – сказал Пьетро, – осталось немного вина…

Утром крестоносцы двинулись обратно, к Дамиетте. Однако они увязали в грязи, гибли сотнями. Тонули. Их уничтожали стрелы, камни.

Пьетро удалось вывести своего коня из грязи. Он увидел группу сарацинских всадников. Их было человек двадцать. Его ум работал очень четко. Он знал, какой у него выбор – умереть в вонючей канаве, глотая грязь и ил, или погибнуть на этом холме в окружении врагов. Ни один из этих вариантов его не привлекал.

Он слегка вздрогнул, глядя на грязную воду. Подумал об Ио и об Элайн. Он поручил их попечению Бога. Потом он бросился на противников.

Но столкнуться со всадниками ему не довелось. Небольшой камень, выпущенный баллистой, ударил в шлем и смял его. Пьетро свалился с седла в желтую грязь.

Когда он открыл глаза, то понял, что лежит на склоне холма. Высокий и плечистый шейх склонился над ним, его кинжал упирался в горло Пьетро.

– Аллах Акбар! – сказал шейх. – Аллах велик!

Пьетро улыбнулся. Выбор оказался простым. Он может остаться в живых и когда-нибудь вернуться в Италию, к Элайн.

– Аллах Акбар, – согласился он.

– Нет Бога, кроме Аллаху, – угрожающе прорычал шейх.

Пьетро вновь улыбнулся.

– И Мухаммед пророк его!

Клинок отодвинулся от его горла.

– Вставай, франкская собака, – сказал шейх. – Этими словами ты спас себе жизнь…

– Не моими словами, о, шейх, – ответил Пьетро, – а словами милостивого Бога.